мне нужны твои руки

      Зачастую жизнь людей крутится вокруг трëх вещей: работа, семья и мечта. Эти три составляющие каждой судьбы ведут человека от рождения до гроба, не оставляя его ни на секунду. От них все заботы и планы, радости и печали. И Вова прекрасно понимал, что каждый человек подвержен слиянию этих вещей, каждый имеет хотя бы две из них: семью и мечту. А у него всë было наоборот и даже хуже. Нельзя сказать, что у него есть семья: у него остался только Вася. Нельзя сказать, что у Вовы есть мечта: у него только обычные желания. Нельзя сказать, что у Вовы есть работа. То, чем он сейчас занимается, работой назвать можно только с натяжкой. Это просто какая-то максимально мутная тема, которую если раскроют, то все, от зачинателя до исполнителя, попадут под арест. Какие бы сейчас не были холодные и безразличные времена, люди пытаются защищать себя и свои права, находясь в пучине беззакония и сплошного обмана. Вова тоже пытается, но понимает, что не может сопротивляться, так как для него такие дела являются чуть ли не единственным способом выжить. И ему не стыдно, что он живëт, грубо говоря, таща деньги с чужих карманов. Не наебëшь — не проживёшь.       Но ему стыдно, что у него нет и не было мечты, отчасти стыдно, что единственному оставшемуся родному человеку он начинает перечить, а чуть позже и сбегать от него. Нужно сохранить семью, нужно держаться вместе, но Вова понимает, что это попросту невозможно. Он и Вася выросли в разные времена и являются представителями разных поколений. Разные ценности, разные взгляды на мир только ссорят их, а этого и тот, и другой не хотят. Единственный способ избежать конфликта — свести пересечения к нулю, начать разрушать семью иным способом. Оба понимают, что разрыв неизбежен, что бы они не предпринимали, и оба также понимают, что лучше идти к этому разрыву без жертв.       Вова думал об этом почти всю ночь. Слушал, как тикают часы, наблюдал за редко бегающими по потолку тенями. Он снова ночует у Губанова. И не сказать, что ему здесь хорошо. Ему здесь не нравится, он не привык к этому месту, оно для него чужое. Душа тянулась в другое место, которого пока нет на его карте. Он не хочет возвращаться к Васе и Вере, не хочет теснить Макса и Нелю, не хочет оставаться здесь. Выходит, его место где-то чуть дальше по линии судьбы. Может, таковым станет комната, которую он хочет снять в ближайшие дни? Он будет возвращаться в неë, успокаивать душу, отдыхать, наслаждаться компанией тишины и ни о чëм не думать. Может, Вова мечтает об одиночестве? О тишине и отсутствии обязанностей, кроме как рабочих? Да бред, люди не могут мечтать об одиночестве, это им не свойственно. Они могут желать лишь побыть в нëм, но остаться в нëм мечтает только идиот или психически больной человек. Человеку нужен человек. Вот у Макса есть Неля, у Васи есть Вера, у Коли Лиды есть, кажется, Лера, у Ильи, вроде, тоже кто-то есть, у кого-то нужного человека заменяет друг, у кого-то родственник… У всех есть человек, а у Вовы его нет, и он не чувствует в нëм ярой потребности. И что же получается, он — не человек? Да нет же, человек: он испытывает эмоции, свободен по мнению Сатина с ночлежки, умеет размышлять, способен на самопознание, чем, собственно, сейчас и занимается… Человек… Вова от огромной лавины мыслей приподнялся с подушки, уселся на диване, подогнув ноги, и устремил свой взгляд на окна. Получается, в его жизни всë-таки есть человек, который ему так необходим, но это чувство безжалостно подавляется максимализмом и излишней самоуверенностью. Как бы Вова не бежал от опеки Васи, как бы они не ссорились, и всë не шло бы под откос, его брат — это единственный человек, который ему нужен. Ну или это не Вася, а время для такого человека ещë не пришло, и Вова просто переживает такой безжалостный жизненный период.       В последнее время мысли стали навязчивыми. Они доводили до оцепенения тела, иногда не давали спать и надоедали не хуже мух. Бороться с ними Вова не мог, потому как не знал, как именно это делать. Курить перед сном он не хотел, потому как засыпать потом с вонючими от сигарет руками ещë более сильная мука, заедать мысли ещë хуже, да и не особо располагающий момент, чтобы набивать живот, считать овец — пустая трата времени и крайне душное занятие.       Тихо поднявшись с дивана, избежав тихого скрипа, Вова прямо в трусах, сложив руки на груди и опустив подбородок, подошëл к широкой угловой стенке. Казалось, что про эту комнату Губанов совсем забыл: на полках слой пыли, но при этом идеальный порядок из тех вещей, которые покоились за стеклянными дверцами. В полумраке мало что можно было различить, но высокие и стройные статуэтки негритянок с кувшинами в руках выделялись особенно. Они стояли ровным рядом, чуть повернувшись друг к другу лицами, будто общались, а их тонкие чëрные ноги будто вышагивали по полке, но, как бы они не старались, они не могли сойти с маленького личного постамента. И с этой тяжëлой ношей в виде полных воды кувшинов они стояли в окружении друг друга, молчали и не двигались, заставляя задержать на себе взгляд. И Вова задерживал, и не по своей воле. В полутьме он, на удивление, хорошо различал их фигуры, но напрягать глаза всë же приходилось.       Наконец оторвав своë внимание от стройных фигурок, он сделал шаг вправо, заметив на полке старые, ещë годов пятидесятых, чугунные часы. Они чëрной громадой покоились на полке и не издавали ни звука, не двигали стрелки. Протянув к ним руку, Вова огладил их поверхность, различив небольшого ворона, а внизу лисицу. Правда, понадобилось вытащить их с полки и подойти к окну поближе, чтобы рассмотреть животных. «Крылов «Ворона и лисица». Прикол», — подумал он, повертел часы ещë немного и вернул их на полку. Открывать дверцы шифоньера он не стал, да и не очень хотел копаться в чужом белье. Тут и обнаружилось, что делать больше нечего: рассматривать нечего, думать хоть и есть о чëм, но не особо хотелось. Оставалось снова упасть на диван, повернуться на бок и закрыть глаза в надежде, что он неожиданно для себя уснëт и проснëтся только утром.       В коридоре заскрипела дверь. Она хлопнула, заставив Вову прислушаться к малейшим шорохам, и всë замолчало. Шаги послышались на кухне, затем там включился свет. Хлопнул холодильник своей тяжëлой дверцей, выключатель снова щëлкнул. И тут перед глазами Вовы возник высокий силуэт, сонно блеснув глазами. Вова смотрел на него неотрывно, будучи уверенным, что в полумраке даже и не различить: открыты у него глаза или нет. Но Губанов, сложив руки на груди, с места не сдвигался. На фоне тëмного коридора он сильно выделялся своими белыми штанами и светлой кофтой и отсутствием привычной для него укладки. Наконец силуэт двинулся. Он вальяжно, не опуская рук, вошëл в комнату, обошëл диван, на котором тихо-тихо лежал Вова, и, встав у его ног, выглядывал в окно, медленно вдыхая и выдыхая. Ему тоже что ли не спалось?       — Ты спишь? — шëпотом спрашивает Губанов, опустив голову на Вову, но тот даже не шевельнулся, не издал ни звука. Он лишь закрыл глаза, ненадолго невольно задержав дыхание.       Он вздохнул как будто огорчëнно и снова уставился в окно, за стеклом которого не происходило абсолютно ничего: ветра не было, осадков тоже, а авто и подавно. Ночная тишина сильно ценилась Губановым. Ему нравилось это спокойствие, приправленное темнотой и абсолютной тишиной. Вдруг он сел на подлокотник, чуть сдвинув край одеяла, и положил голову на спинку дивана. Наверное, в голове у него полный бардак, но Вова не понимал: какие у него могут быть заботы? Жизнь Лëши ведь не может крутиться только лишь вокруг «работы»! А может, у него есть девушка, а Вове просто про это не сообщалось за неуместностью информации? Кто он такой, чтобы знать о личной жизни Лëши? Правильно, никто. Даже интересно стало, о чëм он там думает?       А Лëша ни о чëм толком и не думал. Голова болела, сон не шëл, и всë это выталкивало его из кровати. Смысл валяться, если сон не идëт?       — Я слышал, как ты тут ходил, — Губанов вдруг поворачивает голову, шуршит тканью своей кофты и наваливается спиной на спинку, поудобнее усаживаясь на подлокотнике.       — Я не могу уснуть, — бурчит Вова, разочарованный тем, что его всë-таки раскрыли.       Лëша ничего не ответил, только уставился в потолок. Завтра утром ему рано вставать, снова продавать очередную тачку, заключать договор, пересчитывать полученные деньги, ехать к Тохе, потом к Барагозерам… Дел невпроворот, а сон подводит. В такие ночи он привык думать, но думать не о чëм-то важном, а о сущих пустяках, которые не играют в его жизни большой роли. Думает про власть, думает о том, что нужно залить омывайку и проверить утром масло в машине, но всë это абсолютно всегда сводилось к чему-то крайне важному. Мысли бродили вокруг да около, а потом врезались в темы, о которых не хотелось думать от слова совсем: вспоминалось детство, представали перед глазами люди, о которых не особо хотелось вспоминать, всплывали ситуации, о которых хотелось забыть навсегда. А в последнее время он начал думать о том, что совершил ради заполучения «работника», способного приумножить его доход. Трудность в том, что за этим «работником» ухода больше, чем за ребëнком. Губанов не учëл, да и не знал, честно говоря, что он так нежен во всех тех делах, в которых сам Лëша чувствует себя как рыба в воде. Убить человека? Только дайте заряженный пистолет. А Вова ловит панику только лишь от мысли о том, что человек может убить человека. Узреть труп для него — шок, который будет тащиться за ним ещë несколько дней, но который он будет старательно скрывать ото всех. Он пытается не казаться слабым, ранимым такими видами, но всякий раз его выдают глаза и невольное слабое заикание. И кто же знал, что его отношения с семьёй стоят так остро и что придётся брать часть этого груза на свои плечи? Ради денег чего только не сделаешь, даже проблемы малолетнего угонщика начнёшь решать.       — Почему не можешь?       — У меня проблемы со сном, — отзывается из-под одеяла Вова, опуская его, переворачиваясь на спину и глядя на расслабленный силуэт.       — Я думал, что из-за эмоционального этого… как его, — вздыхает Губанов. Спать не хотелось, но вот мозг уже давно не варил, не мог подбросить пару подходящих слов и не выставить себя дураком со скудным словарным запасом.       — Ну и это, может быть, — зафырчал Вова, поднимаясь с подушки и усаживаясь поудобнее, подтягивая к груди ноги. Его обнажённая спина изогнулась.       — Вещи отстирались?       — Пятна есть, но уже не такие заметные. Сейчас высохнет — посмотрю.       — Если я дам тебе бабок, сходишь завтра, возьмёшь че-нибудь? — Губанов чуть повернул голову на Вову, подставив лицо под слабый свет фонаря с улицы. В ответ он получил лëгкий кивок.       «Лучше дай мне, пожалуйста, гарантию, что трупов я больше никогда не увижу», — думает Вова, но молчит, лишь неоднозначно глянув на Лёшу, пока эти мысли формировались в его начинающей раскалываться голове. Губанов продолжал молчать и просто сидеть, кроме как дыханием не подавая признаков жизни. Так и хотелось спросить: «а ты долго ещё будешь сидеть?». И не потому, что Вове хотелось побыстрее остаться и дальше мучаться от бессонницы в одиночестве. У него вдруг созрел вопрос, на который очень даже хотелось получить ответ, и пока выдалась такая возможность, то есть задать его, этот вопрос, Вова надеется, что Губанов не уйдëт.       — А как вы вообще начали своë дело? Типа, вы ведь явно не на всëм готовеньком сидите.       — На всëм готовеньком будут сидеть мои дети, если они, конечно, вообще появятся, — Губанов фыркнул под нос, затем опустил свой ленивый взгляд с потолка на пол и вздохнул. — А мы на своëм горбу. Сначала был я и Тоха, которого пока ты не видел. Мы с ним со школы дружили, потом в универе вместе учились после армии. Пока учились, поняли, что если мы не начнëм крутиться с нынешним положением дел в стране, то мы будем работать как сейчас учителя: за бутылку водки и спасибо. Это было начало девяностых, когда весь пиздец начал разрастаться в колоссальной прогрессии, когда, строя планы на ближайший год, ты занимался бесполезным делом, потому как попросту не знал, что будет завтра. И в это время мы начали с ним перебираться в Питер, где-то весной девяносто третьего года.       — То есть, ты не местный?       — Мы с Новокузнецка. Начали перебираться и думать над делом — столкнулись с тем, что нужны люди, нужны знакомые и связи. Тоха всë устроил, нашëл Барагозеров, их гаражи, и мы начали строить капитал на имеющемся. У нас в кармане копейки, за пазухой нихуя, только Барагозеры и их гаражи. Начали привлекать клиентов к парням — начали получать процент. Потом перекупом поднимались, в то время познакомились с Илюхой, и он помог нам с выбором первых тачек из Японии. Начали гнать, продавать втридорога, поднялись с колен, освоились, поднабрались связей с помощью Антона…       — На вид мирный бизнес, а людей косишь — глазом не моргнëшь, — подмечает Вова, уставившись на задумчивого Губанова во все глаза.       — Мирный? В Питере ничего мирного нет, а бизнеса тем более. Знаешь, сколько раз нас пытались наебать на ровном месте? Сколько раз при продаже мы на вытянутой руке пушки держали, как на дуэли, сколько раз нас обкрадывали, за что потом они наказывались, — Губанов кривит губы в самодовольной улыбке.       — А ты не думал, что наебать могут изнутри?       — На себя намекаешь? — Лëша засмеялся тихо, после чего шёпотом заговорил вновь, — Ты не наебëшь.       — С чего ты так решил?       — У тебя кишка тонка, — перебивая последнее слово Вовы, Лëша поворачивает на него голову и не сводит взгляда. Он молчит, внимательно разглядывая чужое лицо. — Тебе слишком невыгодно меня наëбывать. Что же ты, будешь кусать руку, которая тебя кормит?       — Но я ведь так уже делал, — щурит глаза Вова, опуская колени по-турецки.       — Та рука тебя плохо кормила и навряд ли была способна помочь тебе и финансово, и жилищно, и, если вдруг такая нужда, морально. Верно ведь говорю?       — А что, моральная поддержка тоже входит в условия договора? Пока всë абсолютно наоборот, только усугубление положения.       — Что за бизнес, в котором люди не помогают своим, так называемым… «коллегам»? Не подбадривают их? Бизнес пойдëт ко дну, как это было у Вади и Славы. А, и если твоë ментальное здоровье разъëбывает вид трупа или созерцание убийства — это уж, прости, придëтся привыкать. Если в экстренной ситуации тебя остолбенит вид трупа, то ты ляжешь рядом с ним. А то, что тебе удавалось до сих пор избегать таких экстренных ситуаций — это чистой воды везение. Ты не в государственной фирме работаешь, тут надо быть готовым ко всему: и к трупам, и к стрельбе, и даже к смерти.       Вова покачал головой, и опустил голову, тихо зевнув. Когда он говорил себе, что с переходом под крыло Губанова у него началась новая жизнь, он не ошибся ни на грамм. Здесь всë совершенно иное, всë странное, непривычное и даже отчасти страшное.       Губанов помолчал ещë с минуту, глянул последний раз на Вову и вышел из комнаты, оставив дверь своей комнаты открытой. Вова же упал спиной на диван, потянулся, перевернулся на бок, зевнул и практически мгновенно уснул. Видимо, ему не хватало с кем-то поговорить, раз сон до этого не шёл.

***

      Голову кружил аромат. Сладкий, но если прислушиваться, то горьковатый. Илья вдыхал его всякий раз, когда обращался к Ксюше. Он чувствовал его за километр, как пëс способен был по запаху найти еë в толпе. Его квартира пропахла этим ароматом. Особенно сильно пропахла постель. Подушка, на которой она случайно уснула, вот уже два дня не выпускалась из рук. Илья, возвращаясь домой, падал в неë носом и просто лежал. Боже, он был так влюблëн! Ксюша была настоящей мечтой, до которой он вроде и дотянулся, но всë равно ощущал, что он сам — совсем не тот, кто должен быть рядом с ней. И это разрывало его на мельчайшие куски: «я не достоин этой девушки» и «боже, как же мне повезло». Это всë складывалось и в сумме давало сумасшедшую эмоцию, которую он до сих пор не может объяснить. Он чувствует еë не то формой стыда перед всевышним за то, что забрал такое золото в свои не самые чистые руки, не то формой радости, что это золото добровольно оказалось именно в его руках. И каждый раз Илья готов был плакать от того, как его ломало между двумя этими полюсами.       Сейчас он лежал, смотрел на потухший телевизор и молчал, медленно втягивая носом аромат сладко-горьких духов, которые почти уже выветрелись из ткани. Позавчера они вдвоём лежали на этой кровати и смотрели Ксюшину любимую кассету. А потом перематывали еë с помощью карандаша долго и упорно, ставили обратно и снова смотрели мультик, от которого Кобан бесконечно улыбалась и с каждой сценой всë медленнее и спокойнее дышала, обнимая в моменте замеревшего Илью. Она любила «Леди и Бродягу», а он любил еë, не переставая сравнивать их с героями фильма, пока она засыпала после очередной выматывающей репетиции и сквозь сон в очередной раз посмеивалась с шутки про кутузку и цитировала Горького вместе с бродячим псом в одноголосье. Илья сдержанно улыбался, отвлекаясь от мультика, который неустанно крутила большая чëрная кассета.       Утром он проводил еë до метро, отправился к Губанову, поднял Вову и отправился вместе с ним в клуб, где решилась судьба мальца.       После этой встречи в клубе он уехал к Денису. Он давно приглашал к себе, обещая, что расскажет пару интересностей. А ещë он хотел услышать, что же там по итогу с Вовой?       — И сколько Губанов пообещал отстегивать?       — Честно? Я не спрашивал точную сумму. Просто спокойно, что в пару раз она свободно приумножится. Этого разве не хватит?       — Хватит, — кивает Денис, потирая уставшие и раскрасневшиеся глаза. — Как у тебя с Ксюшей?       Илья заинтересованно и отчасти недоумевающе взглянул на Дениса. Он редко слышал от него вопросы подобного плана, обычно он не интересовался его личной жизнью. С ней всегда всë было сложно. Всë началось ещë с начала девяносто третьего года, когда Илье было двадцать, а Денису восемнадцать. Сейчас, смотря на усталого, выросшего Коломийца, Коряков видел буквально каждый момент, в который вëл себя как идиот, пытаясь завоевать внимание первокурсника. Завоевал, обратил его внимание на себя, но так ничего толком в ответ и не получил. Денис просто-напросто испугался, а потом…       Всё же стоит начать с самого начала. Весна тысяча девятьсот девяносто третьего не славилась хорошей погодой, но это мало останавливало Илью. Постоянно лил дождь, иногда возвращался снег, однако в барах и подпольных разливухах палëного алкоголя всегда было сухо. Там он и обитал в последнее время, ведь вылететь после зимней сессии — это то ещë удовольствие, которое обязательно нужно праздновать несколько дней подряд, чем он, собственно, и занимался. Да и в чём заключалось удовольствие получать образование инженера, если заводы начинали рыдать от бедности? В те времена всё медленно пошло под откос, и этот вылет из универа чуть ли не со свистом сулил Илье большое будущее (ну, по крайней мере, он надеялся на это). Надеялся, ничего не делая и просиживая штаны с кружкой пива или со стопкой в руках. Постепенно становилось грустно смотреть на мир через гранёные рюмки. Через месяц этой свободной жизни он устал. Устал от безделья, от однотипности жизни, и как раз в этот вечер, когда он с горестью для себя осознал, что все дни его стали однотипны и тускны, он просто повернул голову налево. И этот ленивый поворот головы, вызванный раздражением из-за странно-кричащего смеха, сильно изменил его жизнь. Илья до сих пор не знает, в лучшую или в худшую сторону, но он уверен — без этой встречи всё было бы куда плачевнее, чем вышло в итоге. В тот вечер Коряков плавно влился в компанию выпивающих первокурсников, рассказал свою нелёгкую судьбу (которая отягощалась лишь последним месяцем, а в целом не имела ничего из ряда вон выходящего), узнал, как сможет в следующий раз пересечься с новыми знакомыми и совершил глобальную ошибку, за которую корил себя последуюие пару лет. Ему приглянулся чересчур высокий парень, который поначалу как-то стеснялся нового знакомого, перестал хохотать на полбара и опустил глаза на колени, заткнувшись. Потом, правда, этот парень разошёлся, начал травить анекдоты, пьяно лыбиться и посмеиваться, чем мгновенно привлёк внимание Ильи. Пока этот светленький молчал, другие болтали и почти не подносили к губам выпивку, а вот этот молчун всё чаще и чаще заливал в себя пиво, пытаясь побороть лёгкий стресс. И вот они с Ильёй одного уровня пьянства, что позволило найти какую-нибудь тему для разговора и, еле вязав лыко, обсосать её, успевая обсудить и второе, и пятое, и десятое. Из бара вышли под утро только трое, в то время как все остальные друзья Дениса и Серёжи Пешкова спали в своих постелях. Денис практически сразу попрощался и потопал домой через дворы и узкие переулки, а Пешков жаждал продолжения. Но Коряков вдруг понял, что он заебался. И не потому, что отсидел себе все места, а потому что просто захотелось домой. Стало казаться, что с уходом Дениса всё веселье резко оборвалось и он пришёл в чувства, наконец обратив внимание на свой немного истощённый организм.       На следующий день Илья немного поошивался у знакомых, впрочем, как и всю неделю. Работы у него не было, да и искать её не особо хотелось, а заняться было больше нечем. Прожигать ещё было что: в кармане ещё оставались деньги, молодость не планировала заканчиваться ещё пару лет, а печень исправно вывозила всё, что в неё попадало. Она вывозит и сейчас, спустя три года, но уже не по нескольку дней подряд. А в те времена Илье позволялось пить сколько он хочет и когда он хочет, потому в следующие выходные, когда он снова встретил компанию первокурсников в своём любимом баре, он снова взял себе чего покрепче и слился с ними, не уставая трындеть языком и внимательно слушать других, частенько поглядывая на снова тихого Дениса.       И так продолжалось почти месяц, пока Илья не взял всё в свои руки и не выпросил номер телефона у Дениса. Он названивал исключительно вечером, когда пар у Коломийца быть не могло, звал гулять и кутить, не принимал отказов и даже надоедал. Денис никак не мог понять, почему пили они всей компанией, а пристают только к нему, но отказывал редко, потому что в будни дни кроме как учёбой он ничем не мог заняться, а она уже достаточно надоела, ведь на дворе давно бушует весна, всё тает и согревается, а книги становились всё надоедливее и снова возвращали атмосферу зимы и жгучего холода. Он стал соглашаться на любые авантюры нового знакомого, даже попробовал один раз косяк, после которого закашлялся, пробовал курить сигареты, пробовал пить водку на скорость, пробовал всё, что только мог достать Илья. Денис осознавал, что эти прогулки с новым знакомым влияют на него не самым положительным образом, и что если родители узнают о таких весёлых похождениях, то ему не жить. Учёба постепенно пошла под откос, приближающаяся летняя сессия стала казаться страшной и невыносимой, а Илья стал казаться странным. Что-то в нём клинило по отношению к Денису, и это было заметно.       Пережив летнюю сессию и чуть ли не вылетев из университета, Денис пошёл в разнос. Илья с наступлением лета активизировался и вытягивал Дениса из дома на несколько дней, не давая и минуты покоя, а потом, понадеявшись, стал лезть туда, куда его Денис не пустил. Не потому, что боялся каких-то близостей или себя, а потому что к Илье у него не было никаких ответных чувств. Он и раньше замечал, что все эти попытки Ильи быть вместе чаще и на подольше не случайны, что все эти касания, которых можно было бы не совершать, не случайны. Они окончательно расстались в сентябре, в самом начале красно-жёлтых дней, и больше не созванивались. Денис наконец взялся за голову и снова окунулся в образование, а Илья познакомился с Антоном и наконец нашёл своё дело. Мало законное, но всё же дело. С неплохим заработком, с умным «воеводой». Но с Денисом ещё было суждено встретиться.       Через два года им вдруг понадобился человек, который разбирается в железяках, как и где их изготовить, и Илья снова вспомнил о том номере телефона, по набору которого он слышал низкий и тихий голос. Он позвонил снова, но наткнулся на его родителей. Попросил номер и услышал, что Денис сейчас на севере, уехал по университетской практике, уехал зарабатывать деньги там, где они хоть немного, но имелись. Илья дождался его. Через месяц он позвонил снова и наткнулся на Коломийца. Денису ничего не оставалось, кроме как согласиться, ведь иметь доход не на севере, а прямо тут, в Питере, под боком, — это его мечта. И неважно, что это будет за дело. Предлагают деньги — хватай.       Но после того, как Денис сначала пропал из жизни Корякова, потом появился в их делах, отношение Ильи к нему поменялось. Они смотрели друг на друга как чужие люди, будто пару лет назад они не тусили вместе, будто не было той судьбоносной для обоих весны и самого яркого лета. Натянутые отношения — это единственное, что осталось между ними. Антону это мало нравилось, и он подговаривал то Дениса, то Илью, чтобы хоть кто-то из них решил эту проблему, но те молчали мелко качая головой в знак отказа. Их отношения наладились лишь спустя полгода, когда дело коснулось пьянки. Они снова заобщались, но уже без прежнего огня.       И вот сейчас они общаются точно так же. Как друзья. Они не любят вспоминать всё то, что было в девяносто третьем, не любят обсуждать это и даже смотреть друг на друга с подобными мыслями. Денис жил в своё удовольствие, Илья нашёл себе девушку, и от прошлой жизни не осталось и следа.       — С Ксюшей всё супер, — вяло ответил Илья, покачав головой и поджав губы, — так же как вчера, позавчера, неделю и месяц и даже полгода назад.       — Не хочешь сделать ей предложение? — Денис наклонил голову вправо, внимательно исподлобья посмотрев на Корякова.       — Ей некогда. Она театром болеет, она скорее замуж за сцену выйдет, чем за меня.       — Ревнуешь её к сцене?       — Нет. Нельзя ревновать человека к делу его жизни. Может, она и может променять меня на сцену, но это её выбор. В жизни главное на ноги встать, а она, если продолжит этим заниматься с горящими глазами, больших высот добьётся. Я ей таких высот не дам.       — То есть, если она уйдёт от тебя под предлогом того, что её «зовёт сцена», то ты отпустишь её?       — В жизни да, в душе — не знаю.       Денис опустил глаза, как-то горько ухмыльнулся, и скатился по креслу вниз, укладывая голову поудобнее. Ему хорошо и спокойно от того, что он не один. В этой квартире зачастую холодно и пусто. К нему редко приезжают, редко остаются до утра, редко обращают на его внимание, но Илья, слава богу, часто о нём вспоминает и изредка приезжает скрасить одиночество Дениса.       — Если бы я любил так, как ты, то я бы никогда не отпустил. Просто не смог бы.       — Я просто научился отпускать.       — В девяносто третьем? — с усмешкой спрашивает Денис.       Илья промолчал, так и не подняв глаза и даже боковым зрением не глянув на Дениса. Намёк был понятен. Неужели Денис хочет прямо сейчас обсуждать этот поганый девяносто третий? У Ильи даже настроения нет, чтобы это всё перебирать.       — Ну типа того.       — Ты любил так же, как и Ксюшу?       Коряков через плечо глянул на Дениса недовольным взголядом, которым так и кричал: «да что с тобой такое? почему ты это хочешь обсудить?»       — Тебе так важно это знать спустя почти четыре года?       — Если тебе неприятно это обсуждать, то окей, просто скажи, но не смотри на меня такими глазами. Столько лет прошло, неужели спустя столько времени нельзя обсудить это хотя бы раз? Это не только тебя касается, но и меня. Я, может, правду знать хочу?       — Да какую правду? Говоришь так, будто бы тогда интрижка была на десяток лет. Просто ты мне понравился, вот и всё, вся правда.       — Так понравился, что целоваться полез?       — Тебе в прикол это вспоминать сейчас?       — А ты стыдишься?       — Денис!       Коломиец хохотнул, состроив хитрую морду, пока Илья с горящими от недовольства глазами смотрел на него с дивана. Он доводит Илью просто так, практически без цели. Ему и правда вдруг захотелось это обсудить пока Илья трезв, пока разговор случайно приблизился к этой теме.       — Давай ты заткнёшься и не будешь доводить до греха, окей?       — Я заткнусь только если ты ответишь на вопрос: ты любил так же сильно?       — Блять, да, я любил, и любил сильно. Всё, доволен? И отпускать мне было тяжело, потому что ты тупо ушёл. Ты, блять, пропал без объяснения причин. Я сам допирал, что вообще произошло, потому что в тот день я был такой пьяный, что хуй что запомнил. Знаешь, как это было у меня в голове? Мы начинаем пить, перебираемся в другой бар, пьём там, потом огромный провал в памяти, а на утро ты не берёшь трубки. Я целый день до тебя дозвониться не мог, а если и дозванивался, то трубку брала твоя мать и говорила, что ты на парах. В восемь вечера. Мне было хуёво, потому что я любил. Доволен? А теперь заткнись и больше никогда не поднимай эту тему.       Денис смотрел на него в упор, закинув ногу на ногу. Он ощущал себя каким-то злодеем, который довёл главного героя, потаскал его по самым отвратительным эмоциям и ощущениям, однако добился своего. И за это ему было даже чуть стыдно, но не настолько, насколько нужно было. Зато он узнал всю правду, правда, до сих пор не понял, зачем она была нужна ему. Илья опустошённо откинулся на спинку дивана, сложил руки на груди и озлобленно засопел, переваривая всё, что только что сказал, нечаянно снова разрывая раны своей души. На мгновение показалось, что никакой Ксюши никогда в его жизни не было. Он вдруг перенёсся в сентябрь девяносто третьего, почувствовал запах той весны и того лета, снова почувствовал себя молодым и энергичным, снова ощутил тот полёт, за счёт которого жил полгода. Полёт влюблённости и наслаждения. А затем, дойдя по линии происходящего до сентября, он ощутил, как кольнуло сердце от воспоминаний. Денис пропал, и вся серость снова вылилась на него, как из ведра. Если бы не Тоха, нашедший его тогда, что бы с ним было? Коряков бы наверное, не вывез ту осень. В те красно-жёлтые он вернулся бы домой на щите, а не со щитом.       — Ты не сможешь отпустить Ксюшу, если бы она решила променять тебя на сцену. Знаешь почему?       — Почему? — спокойно спрашивает Илья, не пошевелившись.       — Может, ты и научился отпускать людей (и то не факт), но вот ситуации и время ты отпустить не научился. Ты вспомнил и проговорил всё, что ощущал в девяносто третьем, и каков итог? Ты снова зол на меня, снова зол на то, как всё вышло. Если ты действительно любишь Ксюшу так же, как любил меня, то ты её не сможешь отпустить ни душой, ни физически. А знаешь, почему не сможешь отпустить физически?       — Почему?       — Потому что ты зависим. Ты не знаешь, как поведёшь себя при расставании с ней, потому что ты не знаешь, как повёл бы себя в девяносто третьем. Вряд ли она будет прятаться от тебя, как это делал я, у тебя будет возможность её видеть, и ты будешь продолжать таскаться за ней, как делал это со мной. Уже достаточно времени прошло, чтобы я понял, какой ты. И если ты сейчас начнёшь доказывать мне обратное, то я просто заткну уши. Это правда, Илья.       — Я услышал тебя, — спокойно ответил Илья, вернув на Дениса взгляд. И в этом взгляде была уже не злость, а что-то другое. Смирение и благодарность что ли… Денис не мог понять, но ясно видел спокойствие, которое там появилось. Он понимал, что Денис хоть и напомнил ему не самый красочный период жизни, но на этом напоминании смог преподать кое-какой урок, который Илья точно намотает на ус. Теперь он знает себя немного лучше. — Слушай, раз уж на то пошло, раз уже мы это начали обсуждать, ответь только на один вопрос: тебе хоть приятно вспоминать то время? Ну, всё, что было до сентября?       — Мне нравилось. Я больше никогда так не прожигался, как с тобой.       — Звучит так, будто я показал тебе, как жить нельзя.       — Отчасти это было так. Я наотдыхался и наотрывался на годы вперёд? А потом взялся за голову. Я, считай, всю юность прожил за эти полгода, понял, чего я хочу, а чего не хочу.       Илья покачал головой и меленько улыбнулся. Денис благодарен тому периоду времени, благодарен Илье за те полгода, а Илья благодарен Денису. И благодарен не только за совместное времяпрепровождение. Благодарен за жизненный урок, за то, что Денис всё же вернулся в его жизнь, пусть и не в той роли, в которой хотелось его видеть в девяносто третьем и ещё год после этого. У него впринципе поднялось настроение после этого разговора, хоть и во время него он хотел, чтобы Денис наконец заткнулся.