Бесприданница

Шум деревьев и ветер ночной, Стон заглушат твой и мой.

***

      — Дойдёт? — оборачиваясь через плечо, спрашивал Бяша, пока в заднем стекле автомобиля отдалялась тускло освещённая поляна. Дебелый силуэт медленно поднялся на ноги и заковылял по обочине, едва заметно прихрамывая. Рома стрельнул в зеркало заднего вида одними лишь глазами, поджал уголок губы.       — Куда денется. Тут до дороги рукой подать, — брызнул он ядом.       — А если зверь дикий?       — Сёма сам, как зверь дикий. — Машина, забираясь мордой на пологий выезд, слегка буксанула колёсами, однако таки выбралась на мокрый асфальт. Рома добавил газу. — Кого хочешь напугает.       Марат неопределённо дёрнул плечами. Пусть он сам сказал Бабурину добираться пешком и всецело поддержал идею осадить оборзевшего в край толстяка, действительно опасный аспект игнорировать не получалось — в этом помогала лишь злость. Ей Бяша и упивался до конца поездки, дабы не думать о том, что Семёна раздерёт выбравшийся из спячки медведь.       Когда девятка въехала в деревню, и отражения жёлтых фонарей поползли по лобовому стеклу, тревога, точно испугавшись света, отстала нехотя и затерялась далеко позади — где следы от автомобильных колёс сходились в точку. Марат расплылся по сиденью, закусил ноготь большого пальца. Рома мельком глянул на друга:       — Ты чё? — Ертаев отрицательно мотнул головой, однако плотно сжатые губы выдавали в нём желание поговорить. И Пятифан знал это выражение лица. — Да ладно, колись, давай.       — Думаю, зря я Сёме про Полинку сказал: слухи пойдут. Газовать он, может, больше и не решится, но разболтать кому — это запросто. Я-то ладно — переживу, а ей обидно станет, что ни к селу, ни к городу её приплёл.       Рома на пару секунд задержался на Бяше взглядом, затем задумчиво отбежал глазами куда-то вбок, постепенно осознавая всю глубину отношения Марата к их общей однокласснице. Честно признаться, он и не догадывался, что вовсе не из-за Миры товарищ всячески пытается притянуть девушку к их компании.       Насколько ему помнится, Ертаев не влюблялся всерьёз — только проявлял внимание к понравившейся девчонке. Такой он был человек: не впадал в безрассудство из-за бушующих чувств. Да и сама тема любви, отношения — всё это носило очень сложный характер в рамках их национальности и семьи. Последняя повлияла на обращение мальчика с собственными чувствами весьма негативно.       Он боялся женщин.       Точнее, не так. Не в том смысле, что сторонился или не мог общаться — как раз-таки во взаимодействии Ертаев был мастак: заболтать девчонок на дискотеке и зазвать провести вечер в их с Ромычем компании не стоило ему ровным счётом ничего.       Бяша боялся серьёзных отношений.       Он признавался Пятифанову в том, что испытывает страх раскрыть человеку душу, и в конечном итоге оказаться в роли мальчика для битья — «попасть под каблук», как трактовал его слова Рома. К тому же уродился однолюбом: чувствовал, что чуткое сердце достанется лишь одной. Чувствовал и боялся. Ведь та самая может оказаться демоном во плоти. И даже если они разойдутся, она отпустит, а Марат — нет, не сможет.       Рома пожевал губу, размышляя над словами друга.       — Слушай, — наконец, заговорил он, — а она тебе чё, того? — Ответом послужило молчание и протяжный вздох. Рома как-то сдавленно усмехнулся, словно ему открылась неприятная правда, о которой он знал, но старался убедить себя в том, что это первосортная брехня почище Катькиных сплетен. — Ясно, — протянул он, поворачивая на родную улицу. — Ты, братан, переспи ночь с этой мыслью — завтра, если захочешь, обсудим.       — Завтра школа, — сипло отозвался Бяша.       — Да какая школа? Всем выходной в честь Масленицы дали. Забыл, что ли?       Ертаев приподнял голову и посмотрел на Рому. В глазах его блеснула искра озарения и некой радости. Марат проговорил, откидывая затылок на подголовник:       — Точно, на. Сегодня прощённое воскресенье. — Он вновь перевёл взгляд на друга. Секунду подумал, прежде чем раскрыть рот.– Ты прости меня, кстати, если что не так. Ты ж знаешь, что ты мне брат.       Рома довольно осклабился в своей фирменной манере и, смотря на дорогу, звонко хлопнул Ертаева по плечу:       — И ты прости меня, Марио.       — Что я слышу, — хмыкнул тот. — Чё, прям простить? Ну ты, Ромыч, оказывается, добрый тип. Не ожидал.       — Ой, ты только целоваться ко мне не лезь от радости, ладно? И вот эти прелести пидорские не навязывай. А то за такие разговоры в зубах бывают коридоры.       — Пошёл ты.       Друзья заржали, аки табун жеребцов. Неизвестно, что конкретно их рассмешило — они просто залились хохотом, точно и не было между ними напряжения, не было тянущегося конфликта с Бабуриным и прочих негативных вещей, отравляющих долгую и крепкую дружбу. Бяша вновь удостоился звания лукавой чурки, а Ромыч — звания тупого и упрямого лба.       — Опа, я не понял, — отвлёкшись от развернувшегося в салоне автомобиля веселья, вдруг посерьёзнел Рома, когда девятка проехала мимо окон. — А свет-то где?       — Может, спит? — предположил Бяша, слегка наклоняясь вперёд, дабы разглядеть тёмные прорехи в стенах пятифановского жилья.       — Кто, Мирка? — приподнял бровь Пятифан, выкручивая руль в сторону ворот. — Да она быстрее дыру в стекле проглядит.       — Так, может, и глядит, но в темноте, — пожал плечами Марат. — Чтобы лучше видно было. Или вообще домой ушла.       Рома остановил машину у дома, замер на секунду. Затем, обращаясь, скорее, к самому себе, качнул головой недоверчиво:       — Да ну нахер, быть того не может.       Он открыл ворота и загнал девятку на её законное место.       Поднимаясь по крыльцу следом за Ромой, Бяша чувствовал волну вязкого и густого напряжения, что тянулась по ступенькам от сосредоточенного волчонка. Она облепливала перила, склеивала подошву с деревянной лестницей. Кажется, Рома готов был больше поверить в то, что Мира умотала домой, чем в раскинувшуюся картину, ждавшую их на кухне. Остолбенев, точно каменное изваяние, он воткнулся глазами в одну точку. Серые омуты расширились настолько сильно, что чётко виднелись границы круглой радужки.       — Ба? — Он перевёл глаза. — Дед? — Повернул голову. — Батя.       Уж кого-кого, а его он видеть был не то чтобы рад. И ладно на то, что бабушка с дедушкой действительно очень давно не приезжали, и Рома никак не мог унять стучащее от восторга сердце, но то, что в их кругу сидела Мира — это перевешивало все положительные чувства. Его самый дорогой и сокровенный секрет был раскрыт, и, на удивление, секрет не выглядел затравленно или испуганно. Девушка, пусть и ощущающая себя скованно, улыбалась.       К внуку подошёл дед — Роман Миронович. Сжал ладонь, крепко обнял.       — Прохвост, сколько тебя ждать можно, а?       — Деда, я… — запнулся Рома, даже не заметив, как назвал дедушку по давно убранной далеко-далеко детской привычке, и тут же перекочевал в руки к бабушке. Она, удерживая парня за воротник ветровки, сочно расцеловала румяно-веснушчатые щёки, горбатый нос, лоб. Прижала к себе не менее сильно, чем дед.       — Паразит! — ругнулась она, любя, затем сорвала с макушки шапку-морковку. — А вымахал-то как — не узнать! Дед, ты посмотри, уже с тебя ростом!       — Бабушка, да перестань, — сделал попытку вывернуться из объятий Рома.       Его смущало такое внимание. Он настолько привык к тому, что и даром никому не сдался, что румяные щёки начинали пылать ещё сильнее. Понятное дело, парень преувеличивал: в конце концов, желающих общаться на короткой дистанции было предостаточно, но Рома сам отплёвывался от чужих чувств и попыток сблизиться с ним. Посему проявление столь громкой и неприкрытой любви несколько обескураживало парня. Особенно перед Миркой.       — Нет, ты глянь на него, — укоризненно запричитала бабушка, — к нему приехали, а он не рад.       — Да рад я… — но Рому вновь перебили.       — Марат! — всплеснула руками женщина, завидев скромно жавшегося к дверному косяку бурята, что боялся нарушить семейный огонёк. Теперь и он оказался под атакой. Утопающая в эмоциях бабушка не знала, как совладать с собой и к кому из парней ринуться. — Тоже вырос-то, возмужал! Выше Ромки даже, чудеса! Я тебя ведь маленьким ещё помню — всегда ниже его был.       — Времена меняются, — замялся Ертаев, улыбаясь.       — Как же я рада вас видеть! Как же рада!       И пока Клавдия Семёновна — именно так звали Ромкину бабушку, — металась от одного к другому, сам Рома никак не мог собрать все мысли в кучу. О Мире узнали! И ведь не придумаешь ничего в качестве оправдания: с чего бы подруге или, например, однокласснице Ромы сидеть у него, пока он не дома? Ясное дело, все сразу же поняли, кем она ему приходится, и вот-вот наступит момент, когда бушующий ураган в виде его бабушки утихомирится — и начнётся допрос.       — Давайте, ребятки, к столу, — выдохнула раскрасневшаяся Клавдия, проходя к плите. — Я тут закруток привезла разных, поедим с картошкой.       Рома только сейчас уловил еле заметный аромат жареного, витавший по дому. В животе заурчало, словно на дне вулкана, и Пятифан, скинув куртку, упал на табурет рядом с Мирой. Та встретила его тёплым взглядом, совершенно не выдающим опасности. Рома дёрнул уголком губы, упираясь локтями в столешницу, где одна за другой вырастали наполненные едой тарелки.       Когда бабушка закончила накрывать на стол, все плотненько уселись рядом. Застучали столовые приборы. В тяжёлом молчании волоклись секунды, которые Рома считал до начала разговора. Стрелка настенных часов стучала: тик-так, тик-так. Со стола исчезали огурцы, капуста, пропадал из банки сладкий компот, а Рома всё считал, опустив в тарелку глаза. Удивительно, но многозначительное молчание длилось долго. Никто даже и не порывался выяснить, кто же такая Мира и что она делает в их доме. Пятифан поднял взгляд на деда, на бабушку, вновь на деда — все ели.       — Чё вы ничё не спрашиваете-то? — не выдержал игры в молчанку Рома, со звоном отложив от себя столовый прибор. — Я же вижу, что хотите. — Взрослые непонятливо переглянулись, погрузив кухню в ещё более звенящую тишину. Мира замерла, перестав мять вилкой картофель, а Бяша сухо сглотнул. Первым заговорил Евгений:       — А чего спрашивать? Ты уже парень взрослый, вроде как. Сам за себя в ответе.       — Чего? — скривив губы и нахмурив брови, протянул Рома. — То есть, то, что я привёл домой свою девушку — это ничего? — Пятифана не покидала мысль, что его разыгрывают или хотят каким-то хитрым образом проучить, однако чем дальше заходил диалог, тем более сильное смятение вырисовывалось на лицах взрослых. Даже Ертаев, кажется, погрузился в состояние перманентного шока. — А если я скажу, что она жила со мной?       — Ну, — пожал плечами Пятифанов-старший, — жила — и… и Бог с ним. Чего нам, еды или кровати жалко?       — Нет, она жила со мной, — тыкая ногтем в столешницу, продолжал разоряться Рома. Его пыл остановила Мира: девушка затравленно убрала руки со стола, опустила голову. Он окинул её взглядом, останавливая поток лезших наружу слов. Роман Миронович, отставив стакан, глубокомысленно изрёк:       — Вот ты и сам всё рассказал. Чё ж нам тебя допрашивать было? — Парень осёкся. — Поумерь уже свой гонор-то, Роман. Чай, не на уличных разборках.       Пятифанов-младший откинулся на спинку стула, закусывая нижнюю губу. Цепляться с дедом он бы не решился. Хотя, даже если бы сильно хотел, то придраться не к чему, ведь Роман Миронович прав. И чего он завёлся, спрашивается? Действительно, ему никто слова не сказал, а он самочинно выдал всё как на духу и ни разу не запнулся. Так силился скрыть Миру от родных, что сам оказался открытой книгой. Качнув головой, Рома буркнул:       — Извиняйте. Не думал, что спокойно воспримите.       — Ну, конечно, я тоже не думала, что нас тут такой сюрприз ждёт, — Клавдия Семёновна выделила слово «сюрприз» незримыми кавычками. — Всегда боялась, что не на ту свой глаз положишь, но, — она мягко прошлась взглядом по чернявой макушке Миры, — хорошая она у тебя, скромная. Худенькая только, аж больно смотреть. — Девушка удивлённо подняла глаза — она-то уж готовилась к тираде. Рома бросил на подругу короткий и тёплый взгляд. — Только чего ж по телефону врал-то, что никого нет у тебя?       — Сглазить не хотел, — хмыкнул в ответ Рома.       — Дурище редкостный!       — Ну, ба.       И ужин продолжил своё спокойное течение. Конечно, разговор выдался слишком коротким: родные с дороги, да и Рома с Маратом не в самом лучшем расположении духа. Пятифанов знал, что им ещё многое нужно друг другу сказать, многое обсудить, но нажористая картошка вкупе с бабушкиными соленьями плотно улеглась в животе, нагоняя сладко-липкую зевоту. Завтрашний день обещал быть насыщенным, но думать об этом хотелось меньше всего.       Народу в жилище Пятифановых в тот вечер оказалось слишком много, и дом, если можно так выразиться, оказался не готов, ведь спальных мест в холостяцкой халупе в большом количестве не водилось.       — Я, чур, лягу на диван, — довольно тявкнул Бяшка, сгрузив в раковину посуду, и уже было направился в гостиную, однако был ловко пойман за ухо.       — Ага, сейчас же, — без агрессии пошла в атаку Клавдия.       На удивление Миры, что по локоть в пене намывала тарелки, бабушка у Ромы оказалась боевой командиршей. Сразу видно, что дед заведует в их доме только инструментами, телевизором и кроватью, а кухня и уют — владения бабушки, в которые Роман Миронович не сунется и при большом желании. И этим Рома с дедушкой перекликались.       Да они и в целом оказались похожими — не столько внешностью, сколько менталитетом и телосложением: дед Ромы тоже являлся крепким и высоким мужчиной. Мира билась об заклад, что годы ему не помеха — он видный мужик и до сей поры. Однако идентичные внешние черты всё равно прослеживались: у Ромки такой же нагловатый прищур, такие же губы с чётким контуром.       Одним словом, познакомься Мира с семнадцатилетним дедушкой Ромы — точно поймала бы себя на тлеющей в глубине души симпатии.       От Евгения же, отца, Рома унаследовал только цвет волос, ибо по конституции Пятифанов-старший, мягко говоря, совсем не напоминал спортсмена: мужчина был невысок и щупл, в то время как стоит взглянуть хотя бы на руки Ромы или Романа Мироновича — сразу чувствовалась физическая сила. Черешенко-младшая, конечно, слышала о том, что дети могут быть похожи на старшее поколение, но подобных случаев не встречала. Только вот бабушка, пусть и была женщиной симпатичной, ничем не поделилась со своим внуком.       Разве что, командирской чертой характера — это точно от Клавдии Семёновны.       Славка улыбнулась своим мыслям, пока наглого Марата выгоняли спать на печку:       — Да у меня ноги свисать будут! — возмущался тот, торжественно получая во владение подушку и пару телогреек, чтобы укрыться — одеял на всех не хватало.       — А я тебя утром пощекочу за пятку — сразу поймёшь, что пора просыпаться, — парировала бабушка.       — Ага, вы встаёте в пять утра, — покосился на неё Ертаев.       — Бывает, и даже пораньше, — заверили его. — Кто рано встаёт — тому Бог подаёт. Или ты хочешь, чтобы я туда лезла-корячилась? Загнать старую бабушку на печку собираешься?       — Не хотелось бы, — понуро отвечал Марат, глядя на деревянную лесенку, что вела под потолок, на самый верх печки. — Давайте, может, договоримся?       — Давайте, — кивнула Клавдия. — Договоримся, что ты не споришь и спишь там, — и была такова. К Бяше подошёл Роман Миронович, трамбовавший большим пальцем табак в деревянной трубке. Хлопнул того по плечу:       — Ничё, в тесноте — да не в обиде. На печке, между прочим, спать очень удобно и тепло. Сам увидишь. — Потёр сухие пальцы друг о друга, дабы мелкий табак ссыпался в чашку. — Курить пойдёшь?       — Да все, наверное, пойдут, на.       И правда, мужики, заслышав о курении, дружной оравой высыпали на крыльцо. Клавдия, выметая в сени пыль от ботинок, сетовала, дескать: «Что старый, что малый». Возмущённого бубнежа куряки, устроившиеся каждый на свой манер, уже не слышали: Рома с Бяшей, сидящие на перилах, точно куры на насесте, обменивались зажигалкой, Евгений, что присел на ступеньки, продувал сигарету, а Роман Миронович, направляя огонёк спички в отверстие трубки, где плотным слоем лежал табак, расположился на фундаменте дома. Поразительно, но мужчины обратили взоры на девятку только спустя некоторое количество минут: уж слишком обыденным делом считалась техника.       — Парни, — изумлённо вставая со своего места, отнял сигарету от губ Пятифанов-старший, — а эт чего?       — Машина, не видно, что ли? — отозвался хмурый Ромка, блаженно затягиваясь.       Привыкший разговаривать с отцом в неуважительном тоне парень резко осёкся, встретившись с пронзительным взглядом деда. Роман Миронович был человеком старых правил: родным, что старше тебя, грубить не смей. По малолетству Пятифанов часто получал от дедушки крепкий втык. Да, может быть, для кого-то физическое наказание в отношении детей — дикость, но дед вставлял звездюлей только заслуженно: бывало уши выкрутит за курение на чердаке или пригрозит болючей крапивой за препирательства со взрослыми, а бывало и отлупит, если натворил чего похуже.       Это сейчас Роман Миронович спокойно реагировал на то, что внук баловался цигарками. Как-никак, в ноябре парню стукнет восемнадцать — уже нет смысла воспитывать за несколько месяцев до совершеннолетия. Однако остальных убеждений и семейных устоев мужчина придерживался чётко.       Посему дедушка являлся для Ромы неоспоримым авторитетом, с чьим мнением он всегда считался, и дерзить побаивался.       — Вижу, что машина, — кивнул Евгений, не обратив внимания на язвительность сына. — А чья? Почему тут стоит?       — Наша с Маратом — потому и стоит.       Вот тут, стоит признаться, обалдели взрослые так же дружно, как высвистнули на крыльцо покурить. И дед, и отец, казалось, решили, что Ромка травит байки, поэтому их взгляды сошлись на том, кто в глаза Ромкиным родичам точно врать не станет — на Бяше. Ертаев, посасывая сигарету, сконфузился под негласным гнётом двух матёрых мужиков и покивал в подтверждение слов товарища.       — Угнали, сучата, — горько заключил дед, выпрямляясь. Из трубки на крыльцо посыпался тлеющий табак. — Ох, я вам счас, паразитам, так наподдам — забудете, как мамку кличут…       — Да вы чё? — искренне изумился Рома, едва не кувырнувшись назад. — Купили! Купили на кровные свои!       — Отвечаем, на, — вставил Марат.       — Купили? — вскинул брови Пятифанов-старший. Сын ответил утвердительно. — А где ж денег столько взяли?       — Украли? — нахмурился дед, готовясь вставлять малолетним идиотам по первое число.       — Да, а хозяина грохнули и в болоте утопили за деревней, — не удержался от колкости Рома. И пока Роман Миронович не успел до них добраться, сиганули через перила крыльца, заслоняя собой ни в чём не повинную ласточку, словно её собирались выкатить за ворота. — Да накопили мы, ясно? Несколько лет в железках ковырялись и каждую копейку за них складывали.       — Так вас, дураков, напарили, поди, — спускаясь с крыльца следом за Евгением, парировал Роман Миронович. — Вы ж знать не знаете, как техника покупается. Да и одно дело на мотоцикле от участкового угонять — в лес шмыгнули, да и пропали, а другое дело — щеголять на машине без прав.       — Да сами вы дураки, бля! — грозно рявкнул Рома, чем поверг обоих мужчин в шок. — Нам чё на ней, в Москву ехать? Мы для себя купили, все документы у нас на неё есть. Казимирыч сказал, что если надо будет — на батю можно оформить, чтоб вопросов не было.       Пусть старый еврей, что скупал металлолом со всей деревни и потом его куда-то сбывал, не был самым честным человеком на планете, но парням про тонкости оформления машины поведал бесхитростно: нельзя так просто обменяться деньгами на ключи с документами — надо всё делать по закону, иначе автомобиль могут просто-напросто изъять, а на участников сделки повесить ответственность. Поэтому то, что Казимирыч передал им машину под честное слово — это огромный риск. Рома и Марат обещали, что не доставят скупщику проблем до приезда Пятифанова-старшего — там уже решение вопроса перетечёт в руки взрослым людям.       Мужчины озадаченно переглянулись.       — Да бог с ними, пап, — махнул рукой Евгений. — Что ж мы, сами молодыми не были? На себя ласточку поставлю, пусть катаются. А на права сдадут — разберутся.       — Накатаются вот однажды, — покачал головой Роман Миронович и перевёл оценивающий взгляд на ласточку. — Надо же, ещё хорошенькую такую отхватили, шантрапа. Мы с бабушкой под старую жопу на Волгу не наскребли, а они…       Друзья испустили выдох, полный облегчения. В глубине души Рома, готовый костьми лечь возле машины, лишь бы её не тронули, слегка струхнул, что автомобиль отвезут владельцу и заставят возвращать уплаченные за него деньги, однако всё обошлось парочкой наставлений, и мужики отдали внимание железной красавице. Полазив вокруг неё и осмотрев салон, заключили: техника в прекрасном состоянии, а парни — везучие засранцы.       Из сеней донёсся голос Клавдии, возвещающий о том, что курят они неприлично долго и что пора ложиться спать. И пока мужская половина не спеша стягивалась от девятки к крылечку, попутно обсуждая какую-то проскользнувшую в разговор об автомобиле тему, Мирослава заканчивала расставлять чистую посуду по местам. Несмотря на то, что приняли её радушно и без излишних скандалов, оставаться наедине с родными Ромы ей было непривычно. Хотелось, чтобы парень поскорее вернулся с улицы, дабы чувство стеснения улетучилось хотя бы частично. Сбоку подошла Клавдия Семёновна, дежурно проверила, что в раковине не осталось ни единой ложечки.       — Умничка, — похвалила женщина. — Протри только стол от воды. — Черешенко согласно угукнула, отправляя последнюю тарелку на законное место в сушилке. — Ну что, Мира, как тебе обормот-то наш? Видный? — с ноткой шутки вдруг спросила бабушка. От волнения Славка на секунду забыла русский язык, пытаясь выискать в памяти значение слова «видный», но Клавдия Семёновна сама спасла бедственное положение подруги внука: — Парень-то он у нас ого-го, да только в голове местами ветер свищет. Он хоть прилично ведёт себя?       — Да, всё хорошо, — покивала девушка.       — А то ты смотри: у нас в семье к женщинам принято относиться достойно. Ежели кто буйствует — это непозволительно, а я Ромку знаю — это тот ещё подарочек. — Вытирая руки о полотенце, Клавдия присела на табурет лицом к Мире. — Когда отец его с нашей дочерью-то разошёлся, то запил сильно, Романка лупил — только шкура свистела. Вот мы и забирали его к себе на все каникулы, чтобы ничего не случилось. Потому-то видели, как Ромка рос. И скажу я так: ершистый он больно уродился.       — А что с его мамой? — нерешительно спросила Черешенко, расправившись со столешницей, и на протяжно-участливое «ой!» вопросительно обернулась.       — Лариска-то жива-здорова — да только примерной жизнью не блещет. Живёт с каким-то ухарем недалеко от участка милицейского. Всё к ним какие-то сидельцы повадились ходить, гульбища устраивать. А я, знаешь, не уважаю таких женщин, — покачала головой, нахмурив брови. — Не общаемся уж с два года как. Только к этим паразитам двум и ездим. Ромка, вроде, первое время пытался к ней ходить, но, сама понимаешь — кто ему там рад?       Мира поджала губы, чувствуя, как щемит сердце.       — А твои родичи кто будут? Чейная ты?       — Мы с папой сюда в прошлом году переехали по его решению. — Мирослава опёрлась тазом на столешницу, скрестила руки. Глубоко внутри ей не хотелось рассказывать, ибо могут возникнуть некоторые вопросы, на которые она не сможет дать ответ. Однако Клавдия слушала её с интересом, без какого-либо желания разводить негатив. — Поэтому я не отсюда.       — О как, — покивала женщина. — Из города переехали-то? — Ей ответили утвердительно. — Оно понятно: видно по тебе, что ты белоручка, всё аккуратненько делаешь, — добродушно посмеялась Клавдия Семёновна. — Да и шибко бледненькая, а в селе люд загорелый, потому что взрослые на огородах, а ребятишки с утра до ночи резвятся. Не скучаешь по городу?       — Сначала хотела обратно, — признала Славка, — но сейчас даже наоборот. Хорошо здесь.       — Да, деревня добрая, — покивала головой бабушка, вставая. Черешенко-младшая промолчала. Кабы знать Клавдии, что порой творится в школе и вне поля зрения взрослых — мнение перестало бы быть столь оптимистичным. Уютная — да, но не добрая. — Ладно, успеем ещё потрещать с тобой, — подмигнула она, заслышав в коридоре возню, — а теперь укладываться пора — время позднее.       Распределяться по спальным местам оказалось той ещё задачей. Бяша, решивший сломать систему, запричитал, что Мирка ещё мелкая, чтобы спать в одной кровати с парнем, а потому пусть она и лезет на печку. Благодаря этой демагогии между друзьями-хулиганами разразилась шуточная драка, поставившая на уши весь дом. В конце концов, если дерётся мелкотня, то это даже забавно, а когда два здоровых лба — знай только хрупкие вещи подхватывай и молись, чтобы от тряски не повылетали стёкла.       Дед и батя растолкали архаровцев, и Марат, вопреки своему нежеланию, был таки сослан наверх — на тёплые кирпичи, устланные покрывалом из медвежьей шкуры. Отец Ромы отправился почивать в свою комнату, бабушка с дедушкой расположились в гостиной. Так как дом по русским стандартам строился вокруг печки, чтобы равномерно прогревались все комнаты, Ертаев занял своего рода наблюдательную вышку.       — Вот вы уроды, — гневно зашептал Бяша сквозь дощатый щиток, отделявший его от комнаты Пятифана — отец Ромы самолично приделывал, когда в третьем классе волчонок, коему не хватало сил, чтобы раскрыть заклеенные на зиму ставни, изловчился сбегать из комнаты через верх печки. — Я щас доску выломаю и к вам полезу.       — Я тогда тебе остатки зубов выломаю, — весело хмыкал Рома, прижимая к себе Миру. — Ни один стоматолог потом чинить не возьмётся.       — Ромыч, да хорош, махнёмся, а? — продолжал хохму Марат. — Чесслово, я на полу лягу.       — Задрал, спи давай. Самое козырное место досталось, а он жалуется.       — Да мне скучно, на.       — Маратка! — донеслось из гостиной. Это был голос Романа Мироновича. На печке тут же послышалась беспокойная возня, а Славка, спрятав голову Пятифанову в плечо, еле подавила смешок. — Ты если спать не хочешь, то, будь добр, другим не мешай. А коли сильно скучно — так пойди, щей навари на завтрашний обед.       — Щи, хоть хрен полощи? — уточнил Ертаев. Черешенко-младшая зашипела от хохота, Рома громко прыснул.       — Я не сомневаюсь, что именно такие у тебя и получатся, оболдуй.       Пятифанов-старший, видать, замучившийся слушать переговоры без своего участия, вставил пять копеек:       — Ладно, Маратка, так и быть, ложись ко мне. Только учти, что я ворочаюсь много — проснёшься беззубый, как бабушка.       — Это кто это здесь беззубая, скажите на милость?!       После выкрика Клавдии Семёновны все, кто находился в доме, принялись гоготать так, что, казалось, стены вибрировали от интенсивности смеха. Рома, оповестив Бяшу, что он дебил, поднял ещё одну волну, однако уже не такую сильную: всё-таки уставшим с дороги старикам, что тащили баулы с закрутками, хотелось спать, а потому после команды Романа Мироновича все послушно затихли. Рома, положив руку на макушку Миры, шепнул:       — Вот такая у меня родня. — Девушка одобрительно хмыкнула. — О чём хоть с бабушкой трындели, пока нас не было? Всё нормально?       — Да так, — махнула ладошкой, так же шепча в ответ, — о женском.       — Знаем мы ваши женские разговоры, — качнул головой Рома. — Нас мужиков, поди, хуями обкладывали. Такие мы сякие, мол, — он растянул губы в улыбке. — Они приехали сразу после нашего уезда, что ли?       — Не совсем. Вы зашли примерно через двадцать минут. Я, если честно, сильно испугалась.       — Да я сам чуть не обделался, — признался Пятифан. — Думал, что отчитывать начнут, а они ни гу-гу. Дед вообще сказал, что они с бабушкой сами рано жить начали, и ребятёнка тоже рано произвели. Главное, говорит, чтобы я в своём выборе уверен был.       — А ты уверен? — приподняла голову Мира, соединяясь с парнем взглядами.       — Я тебе нос счас откушу.       Славка только тихонько хмыкнула, хотя и не была до конца уверена в безопасности собственного носа. В эту ночь она легла спать в футболке и потёртых домашних шортах, так как деревянный щиток, притороченный к печке, имел незначительные щели. Черешенко-младшая готова поставить что угодно на Бяшкину честность — он подглядывать не станет, — однако чувство стопроцентного спокойствия наступало от осознания защищённости тела одеждой. Да и Рома, пусть и не показывая эмоций, немного запереживал, когда пришло время укладываться в кровать. Посему для целостности нервных клеток Мира не стала раздеваться до майки.       Сон подкрался тихо и незаметно. Под одеялом не росла температура, не появлялись на губах и шее пленительные поцелуи, сердце умиротворённо молчало — никакого притяжения со стороны мерно сопящего Ромы. Разве что, рука, заползшая под ткань футболки, на солнечное сплетение. Черешенко-младшая, ещё немного покуковав, тоже провалилась в забытьё.       Ей снилась зелёная опушка и Мавкин прудик. По водной глади разбегается рябь от лёгкого ветерка, а с правого боку берега колышется рогоз. Под шелест тростника Славка вошла в водоём по щиколотку. Несмотря на жару и бьющее в чернявую макушку солнце, вода ледяная настолько, что сводит пальцы на ногах. Она стояла долго. Стояла и рассматривала своё отражение: длинная белая сорочка, зелёный венок из луговых трав на голове, волосы распущены.       Внутри копошилось желание зайти дальше. Разум протестовал, ведь так и заболеть недолго. Гладь прудика завораживающе притягивала, заманивала. Казалось, что за подол сорочки кто-то тянул, но Мирослава, пусть и несильно, всё же сопротивлялась.       За спиной в воду шлёпнулась толстопузая лягушка. От всплеска Мира дёрнулась, пробудившись.       Рома спал. Его рука, хоть и расслабилась, однако всё так же лежала на её талии. Славка аккуратно вывернулась из крепких объятий, улегшись на спину. За окном только-только наклёвывалось утро, а в доме царила звенящая тишина. Хотелось бы подольше понежиться в постели в крайний выходной перед школой, но сон как рукой сняло. И чем ей заняться? Будь Славка у себя дома, спустилась бы на первый этаж прямиком к холодильнику. Затем, сообразив себе завтрак, уселась бы за телевизор.       За размышлениями девушка не сразу расслышала чей-то приглушённый голос.       — Да святится имя твое, да придёт царствие твое, — разобрала она слова.       Мирослава приподнялась и замерла, прислушиваясь к молитве. От её телодвижений проснулся Рома, чуткости сна которого не позавидуешь. Парень, нахмуренный и помятый, словно всю ночь разгружал вагоны и уснул только час назад, поднял на Славку серые глаза:       — Ты чё не спишь?       — Слышишь? — Мира подняла вверх указательный палец, переводя взгляд в сторону, откуда доносился звук.       — А, — поморщился Рома. Размышления на сонную голову давались ему очень тяжело. — Это бабушка. — Он вздохнул, притягивая подругу обратно к себе. — Утренняя молитва, что-то типа того.       — Она каждый день так? — В ответ утвердительно промычали. Рома поудобнее устроил голову на взъерошенной чернявой макушке, прошептал:       — Просто лежи и слушай.       Славка не спорила. Тем более что слушать было действительно приятно: как будто тебя укачивают колыбельной. Глаза сами по себе сомкнулись под струящуюся из дверной щели молитвы. На удивление, сон вновь посетил девушку, оставшись с ней ещё на пару часов.       После пробуждения, вызванного возмущённым бубнежом Ертаева, что ворочался на печке, Мира чувствовала себя в некой прострации. Спать не хотелось, но призрачная вялость тащилась за ней хвостом. Рома дрых, как сурок, развалившись звездой на животе, и не заметил, как Черешенко улизнула из постели. Но даже если бы засёк и попробовал пресечь побег, Славка всё равно оказала бы сопротивление: ей очень сильно хотелось пить.       В доме царствовала ночная прохлада: печка почти остыла. Роман Миронович и Клавдия Семёновна, как выяснилось, давно на ногах: дед на улице лузгал щепу для растопки, а бабушка хлопотала на кухне. Немудрено, старики рано встают. Умываясь и ощущая на коже приятную прохладу, Мирослава с улыбкой слушала препирательства Бяши и Клавдии:       — Маратка, вставай, давай, — резво тормошила парня за пятку женщина. — Так всю жизнь проспишь.       — Клавдия Семёновна, отстаньте, а. Чё вы как в гестапо-то? — осоловело отзывался Ертаев, стараясь отодвинуться подальше от края и спрятать длинные ноги, чтобы низкорослая старушка до него не дотянулась. Однако из-за своего роста никак не мог уместиться удобно. — У меня законный выходной, дайте поспать.       — Паразит, — беззлобно ругнулась бабушка. — А ведь как не хотел вчера на печку ложиться!       — Это было давно и неправда, на.       — Тьфу на тебя!       Бяша получил немного времени на беззаботный отдых и получше зарылся под телогрейки, дабы потратить его исключительно на сон. И, похоже, ему действительно понравилось спать на печке, ибо парень не ушёл на освободившийся в гостиной диван, за который вчера вечером готов был яростно сражаться до последнего вздоха.       — Доброе утро, — пискнула Мира, проходя на кухню.       — О, добренькое, — в полуобороте покивала Клавдия Семёновна, натирающая на тёрке варёное яйцо. — Даже Мирка уже встала, позорник ты этакий! — На это шутливое заявление Бяша что-то недовольно пробурчал. — А охламон-то наш чего, тоже спит до сих пор? — Её уведомили, что он даже не обратил внимания на творящуюся в доме суету. — Ничего-ничего, сейчас едой запахнет — вылезет.       — Нормально, на, — возмутилась выглянувшая с печки голова Марата. — Меня здесь всё утро пытают, а этим двоим спать, значит?       — А может, ты мне больше всех нравишься? — мигом нашлась с ответом Клавдия, чуть наклоняясь корпусом назад, чтобы увидеть Ертаева.       — Простите, но вы не в моём вкусе, — скорчил рожу Бяша, чиркнув взглядом бодрую Славку. — До весны меня не будить.       — Март на дворе, — в изумлении всплеснула руками женщина.       Мира слушала вполуха. Мысли были заняты другим: сегодня она собралась домой. В конце концов, бесконечно находиться у Ромки нельзя — по меркам других родителей столь долгое отсутствие чада дома приравнивалось к невообразимой борзости, а Славка чуть ли не с середины зимы прописалась у Пятифанова. Ему-то, понятно, как с гуся вода, ведь он только рад засыпать не в одиночестве, а вот ей боязно. Одно дело, если отец узнает, что они с Ромой гуляют за ручку, — что, по сути, то ещё враньё, — а другое, если узнает, что она жила не у Полины. Тут прилетит и ей за столь наглую ложь, и Морозовой за укрывательство.       Оставалось выбрать подходящий момент и как-то сообщить Роме. Конечно, насильно он её не удержит, но видеть его расстроенным или обозлённым Мире хотелось меньше всего. Она бы с радостью осталась, но после её ухода хоть и места побольше будет, да и Владислав Сергеевич угомонится.       — Помоги-ка мне, Мируш.       Перед ней на столе выросла тарелка, доверху забитая варёной картошкой, и тёрка с огромной металлической миской. Девушка, не особо приспособленная к хозяйству, с хрен пойми какого бока подошла к столу и принялась за дело. Натирая картофель, она билась об заклад, что явственно слышала мысли Клавдии Семёновны о том, какая же невестка косорукая. Та действительно следила за тем, как Мира справлялась, однако, вопреки домыслам, не стыдила её. Да, делает неловко и медленно, но видно, что старается. Стремление преодолевать трудности порадовало женщину: глядишь, что-то рано или поздно всё-таки получится.       — Ты пальцы-то не суй к краю картошки, — смеялась бабушка. — Вот, вот так, — она взяла из рук Славки недотёртый клубень и показала, как нужно делать. Черешенко-младшая повторила. Не так виртуозно, конечно, однако продуктивно. — Намного лучше! — похвалила юную хозяйку Клавдия. — Так, который час?       Женщина глянула на часы и изумилась: маленькая стрелка подбиралась к цифре двенадцать. Шебутная старушка с ураганной скоростью отправилась поднимать с постелей мужиков, ибо работы непочатый край, а они сопят в три дырки! Рома и Марат синхронно просили не будить, отмахивались и отворачивались, но Клавдия оказалась на редкость бойкой бабушкой — растормошила всех до единого, ещё и успела наругаться на Ромку за разведённый в комнате бардак. Парень, не любивший, когда безжалостно наседают на сонную голову, нахмуренный проплыл мимо кухни в одних спортивных штанах и полотенцем, перекинутым через плечо. Марат, взглядом проводив друга за порог дома, лениво свесил с печки длинные ноги в трико.       Проходящая в комнату Пятифанова-старшего Клавдия шугнула Ертаева:       — А ну, марш умываться тоже! Сидит, как на заборе, шпана.       Бяша обменялся с Мирой насмешливыми взглядами и, громко спрыгнув, поплёлся за Ромкой. Пока парни принимали водные процедуры, разминались и курили во дворе с Романом Мироновичем, Славка перешла к натиранию моркови. Получаться стало действительно гораздо быстрее. С улицы зашёл Рома, румяный и свежий, как огурчик. Клавдия, оторвавшись от открывания шпрот, залюбовалась:       — Ну и ладный же ты у меня. — Тот не то с усмешкой, не то смущённо фыркнул. Бабушка, судя по всему, до ужаса любвеобильная, пустилась тискать внука, которого вчера толком и не обняла. Неудивительно, что с таким отношением бабушки Рома вырос не падким на женское внимание. Ясное дело, многое зависело от того, чьё это внимание, но по большому счёту Пятифан не стремился к тому, чтоб его обожали. — Батюшки, веснушки высыпали, посмотри-ка, — хохотнула Клавдия, держа парня в объятиях и вглядываясь ему в лицо.       Славка отвлеклась от готовки и направила взгляд на Рому — и правда: присмотревшись, она обнаружила россыпь мелких веснушек — не особо ярких, но заметных. Бабушка назвала парня поцелованным солнцем, и тот заершился:       — Ба, ну хватит меня уже тилискать, а. — Пятифан выкрутился и сел за стол рядом со стоявшей у тёрки Мирой. Сладко зевнул, после чего тряхнул влажной от умывания головой и прислонился ей к боку Черешенко. — Дай хоть проснуться.       — А к девчонке так он сразу пристроился. Каков же упырёныш.       Мирослава прыснула, на что Рома, явно смущённый, пояснил, что в их семье это слово не носит оскорбительный характер: бабушка так называет его тогда, когда тот не даётся в руки — от слова «упираться». Славка покачала головой, для неё это было в диковинку. Раньше она подобного не то что не слышала — не представляла. Такого человека, как Рома, можно назвать злыднем или букой, но упырёныш — это верх комичности. Благо, не услышал Бяшка, ибо всенепременно подхватил бы новое прозвище для друга.       Когда стрелки часов перевалили за полдень, на столе выросла тарелка с салатом Мимоза и пожаренные до хрустящей корочки котлеты. Плотно сбившись вокруг стола, обитатели волчьего пристанища вкусно пообедали и отправились в огород — в деревенском доме всегда работы пруд пруди. Бабушка оккупировала грядки, а мужики, пользуясь численным преимуществом, отправились чинить развалившийся от времени забор, что отделял участок Пятифановых от соседского. Мира, не зная, к кому прибиться, растерянно остановилась посреди двора. К копанию в земле и выкорчёвыванию сорняков её никогда не тянуло, а в мужской компании она будет только мешаться.       Клавдия Семёновна, завидев человека без дела, быстро организовала Славке досуг: всучила грабли и отправила вычищать межи. Сказать, что к работе в огороде она ещё более не приспособлена, чем к готовке — не сказать ничего. В более широких межах, куда помещалась лапа грабель, дело ещё хоть как-то шло, но в узких она постоянно застревала и цеплялась за деревянные бока грядок. Рома, державший доску, с доброй усмешкой наблюдал за корячившейся девушкой. Было приятно, что она не отказалась под предлогом нахождения не у себя дома, а с упрямством делала даже то, что не получалось.       В таком темпе Мира прошлась по всем тропинкам промеж грядок и, увлёкшись, убрала участок от полусгнившей листвы и травы аж до самых ворот. Мужики, тем временем, перешли к облагораживанию бани: латали крышу, подваривали железное тело печки. Дед Роман, оказывается, славился знаниями в печном деле, а потому занимался сварными работами в одиночестве. Славка, освободившись, заглянула в предбанник:       — Роман Миронович, я не помешаю, если уберусь здесь?       — Да нет, конечно. Забегай, Слав, — качнул головой мужчина, зачищая шов. — Только на сварку не смотри, а то глаза попортишь.       Девушка покивала и первым делом принялась за сухую уборку: собрала разваленные мыльно-рыльные средства; унесла в дом полотенца, чтобы закинуть в стирку; вымела пыль из-под скамеек и собрала в углах паучьи тенеты. Роман Миронович одобрительно покачал головой:       — И ведь в охотку тебе вся эта работа.       — Ну, а что, Клавдии Семёновне здесь с веником спину ломить? — улыбнулась в ответ Мира, вытрясая половичок.       — Заботишься, — кивнул. — Хорошее качество, редкое на наше время. Романок, поди, как сыр в масле катается.       Откуда-то с крыши донеслось:       — Я всё слышу, если вам так интересно!       Мира с дедушкой синхронно рассмеялись. Черешенко-младшая заговорила нарочито громко, задирая голову:       — Не знаю, но сам Рома тоже очень заботливый! Чувствую себя как за каменной стеной!       — Ладно, — смешок сверху, — смутила.       Улыбка рисковала порвать щёки. И почему родные Ромы приехали именно тогда, когда Славка с отцом условились, что она вернётся домой после праздников? Оказывается, пусть и имелась некоторая неловкость, ведь она человек посторонний, проводить с ними день очень весело и атмосферно. А вот Бяша, в отличие от неё, который так же не являлся семейству кровным родственником, и вовсе чувствовал себя очень даже комфортно, если не сказать, что почти как дома.       Скоротав время в компании Романа Мироновича, обещавшего привнести в жизнь молодёжи много интересного — например, сводить в поход на Шайтанское и к истокам Ольшанки, откуда он сплавлялся с друзьями на лодке — Черешенко-младшая закончила уборку и утекла в дом, собирать вещи. Как-никак, за работой часы летят быстро, а дни ещё не прибавили во времени — идти домой по темноте не хотелось.       Утрамбовывая манатки в рюкзак и тканевую сумку-авоську, Мирослава расхаживала дому и диву давалась: провела здесь всего ничего, а барахло растеклось по всем комнатам. Где-то лежали носки, где-то варежки, а где-то школьная канцелярия. Однако, несмотря на внутреннее ощущение спешки, Черешенко старалась не торопиться, дабы не усилилось чувство грусти. Держа в руках ворох одежды, Мира сортировала её так, чтобы лёгкие шмотки собрать отдельно от тёплых.       — Так значит заботливый я, говоришь? — раздалось сзади. Девушка подпрыгнула от неожиданности.       — Рома, блин! — взвизгнула она в сердцах. — У меня чуть сердце не остановилось. Зачем же подкрадываться со спины? — Тот, привалившись на дверной косяк, лишь молча улыбался, гуляя взглядом от её лица до ступней и обратно. — Ты чего? — замерла Славка.       — Да вот думаю закрыть тебя в комнате и никуда не пускать. — Он выпрямился, одним движением захлопнул дверь.       Мирослава, подавив улыбку, вернулась к сортировке вещей. Пожала плечами:       — А куда иначе деваться? У меня день рождения в мае, да и стукнет только семнадцать — не хватает для самостоятельной жизни.       — Я уже в четырнадцать жил сам по себе, отец мне не указ, — поведали ей.       — Отцы у нас с тобой разные, — вздохнула, откладывая в сторону колготки с начёсом. — И мы с тобой тоже: ты можешь за себя и свои интересы постоять, а я до переезда никогда не ругалась с папой так серьёзно. Я вообще удивлена, что он позволил мне так долго жить не дома.       — Вот и додавливай до конца — прогнётся, если уже начал. — Послышались шаги — то Рома подошёл ближе. Локтей коснулись ладони. — Ты же можешь, есть у тебя тяма.       — Пока что хватит с него. И без того скоро глаз дёргаться начнёт. — Мирослава хмыкнула, беря в руки ещё несколько шмоток. — Ты же как-то жил без меня до этого. Всё равно мы будем видеться, тут он хрен нам помешает. — За спиной девушки Рома победоносно оскалился уголком рта. — Об этом я позабочусь.       — А если я попрошу тебя всё же немного задержаться? — Ладони поднялись по плечам, убрали с них волосы. Щеки коснулись губы.       — Я бы хотела. — Глаза самопроизвольно закрывались, Мира не могла повлиять на собственное тело. Воспоминания о болезненном первом опыте она совсем выгнала за пределы головы, ибо прикосновения Ромы напрочь лишали трезвого рассудка. Не хотелось чувствовать ничего, кроме удовольствия — страх и самобичевание за весь период несказанно надоели. — Но скоро стемнеет.       — Я провожу тебя, — громкий выдох. Одна рука прижимала чернявую голову, пока за ухом и на шею падали поцелуи, а вторая обвивала талию, поднимаясь к груди. — Донесу сумки до соседского дома. — Тела соприкасались всё плотнее. — А потом свалю, чтобы он не увидел.       — Рома, — хмуря брови, задыхалась Черешенко, — а если я темноты боюсь?       — Со мной ничего не бойся.       Он рывком развернул её к себе лицом, размётывая в стороны одежду из её рук — она только мешала. Намертво присасываясь к бледным губам, Рома пошёл на неё, чтобы Мира по итогу упала спиной на кровать. И в этот раз она не отскакивала от него, словно от пылающего костровища — она позволяла обуять её жаром, ласкать языками пламени. Надо признаться, это по-настоящему удивило Пятифана, ведь он привык преодолевать уговоры и препятствия для того, чтобы выловить хоть мгновение близости с ней.       И такой настрой срывал башню.       Рома мог бы поклясться, что страсть затмевала рассудок настолько, что он готов был разорвать подругу на части прямо здесь — в доме, куда с минуты на минуту могут вернуться родные. Он вдавливал её в покрывало, блуждая ладонями под майкой. Ох, чёрт, он чувствовал ими её бьющееся сердце! Как же она притягательна, как же горяча!       Про себя Рома отметил ещё давно: долгожданный первый раз, произошедший накануне масленицы, не принёс ему того удовольствия, коего он жаждал. Ожидание споткнулось о реальность. Само собой, на следующий день он чувствовал себя так, словно с неба спустился ангел и поцеловал его в лоб, однако эйфория быстро выветрилась, и ей на смену пришла рефлексия.       Всё не так, всё не то.       Её стоны Пятифан вспоминал с замиранием сердца, но наслаждения в них не находил. Как будто бы он слегка поторопил событие, которое и так должно было произойти со дня на день. Поторопил и не испытал должного восхищения, а сейчас, в поцелуе, что искрил между ними, как заряд тока, он чувствовал ту самую ниточку, ведущую к сладострастной истоме.       Хлопнула дверь, страстный поцелуй пришлось прервать. С большой-большой неохотой с обеих сторон. Мира, смотря задыхающемуся Пятифанову прямо в глаза, положила ладонь на пылающую щёку:       — Нужно собираться.       Ему показалось, что и в её взгляде промелькнула некоторая досада. И он не ошибся. Славка, взбитая и всклокоченная, поднялась с кровати вся ватная. Ладони, губы и шея саднили, как от удара плетьми. Проверяя их чувствительность, она коснулась губ холодными пальцами — онемели. Онемели от столь остервенелого порыва, что накрыл их обоих в одно мгновение. Она и сама не отдавала отчёт своим действиям, ибо действовала исходя сугубо из своих чувств, не опираясь на колючие воспоминания.       Что же это было?       Рома, отдышавшись, придирчиво глянул в окно:       — Хочешь или не хочешь, а я увезу тебя. — Встретившись глазами с голубыми омутами, пояснил: — Высажу аккуратненько, прослежу издалека, что дошла в целости. Так что собирайся, не торопись. И это не обсуждается.       Данный вопрос действительно не обсуждался: что Рома, что его родные не выпустили молодых людей на пешую прогулку. Конечно, они понимали, что и езда без прав на неоформленной машине — это ни разу не безопаснее, чем пешком, но в плане техники Пятифанову-младшему доверяли. Да и сам Рома заверил, что только туда и обратно, нигде лишний раз не задерживаясь. С камнем на сердце Славку расцеловали, попросили заходить чаще, а после того, как перекрестили их обоих и в придачу машину, отправили ребят в путь.       Салон прогревался медленно, но верно. Машина двигалась на выезд из двора.       — Ром, ты меня тогда со стороны пролеска завези, пожалуйста, — попросила Мира. — Там горка — можно поближе к дому подъехать, и папа не увидит. А то, хоть фонари и горят, но одной страшно.       — Да как скажешь, Мирок, — безразлично пожал плечами Рома, сворачивая совсем в противоположную сторону. Ему-то что? Путь, выбранный Славкой, длиннее обычного, а ему только в радость побыть с ней подольше. — Как тебе моя семья? — спросил он не то чтобы вкрадчиво, однако с плохо скрываемым беспокойством в голосе.       Не сказать, что ранее этот вопрос волновал его: родных не выбирают, как известно. А того, кто попробует оскорбить, ждёт весьма крепкий и сильный удар точно в челюсть. Только вот некогда брошенное от одной особы слово «отребье» не выходило из головы. Вопреки всему, он не считал таковым даже батю, а потому делал вывод: если в роду нет отребья, то почему он удостоился такого звания? Стало быть, и семья у него такая?       А мнение Миры касаемо его родственников Рому, где-то в глубине души, по-настоящему парило.       — Они такие потрясающие! — выдала она как на духу. На губы с острым контуром закралась улыбка. — Мне с ними понравилось общаться. А как бабушка твоя Марата гоняла! — рассмеялась Славка.       — Это обычное дело, ещё с детства, — довольно хмыкнул Рома, чувствуя, как внутреннее напряжение отпускает. — Бяша более открытый, а бабушка таких любит.       — А ты почему так отстраняешься?       — Ну-у, — задумчиво изогнув рот, протянул Пятифанов, следя за уходящей под колёса дорогой. Вопрос поставил в тупик. — Не знаю, чё тебе ответить. Сам по себе такой.       — Сам по себе ёж? — по-доброму хмыкнула Мирослава.       — Можно и так сказать.       Девятка заехала в длинный пролесок с узкой колеёй. В этой местности округа уже чуть подсохла, освободившись от снежного одеяла, однако грязь с дороги никуда не делась — стала лишь более вязкой, липкой. Машина уверенно форсировала дорожную полосу, периодически выбрасывая из-под колёс комья, врезавшиеся в металлическое днище.       — Только бы не встретить никого — придётся назад пятиться или разъезжаться аккуратно, — бубнил под нос Рома, намекая на узость проезда.       — Что ж тут так мало места? — накуксилась Мира. — Зимой казалось больше.       — Ну, это зимой, — пояснил Пятифан, аккуратно проезжая крутую кочку. — Снег разметали по обочинам да колёсами утрамбовали. А в остальном здесь не так много ездят, чтоб полосу раскатать. Помню, в прошлом году рвал от Тихонова на Ижаке как раз по этой дороге, а навстречу машина — жигуль. Я-то сбоку проскочил, а этот чуть не втулялся в тачку на полном ходу, — ухмыльнулся.       — Правда? Ничего себе! — искренне обалдела Черешенко-младшая. — А он потом домой к тебе приезжал?       — Конечно, — вновь ехидная ухмылка, вместе с которой Рома мысленно отмечал вовлечённость подруги в диалог. Той же Катьке или любой другой, с кем он когда-либо знался, до фонаря были эти рассказы про милицейские погони да машины, а воодушевлённая Мирка в аккомпанементе со своей чудаковатостью, казалось бы, готова была слушать его вечно.       — А ты что?       — А что я? «Приснилось тебе», говорю ему. Говорю, что дома сидел, телевизор смотрел. Пригрозил мне, короче, предупреждением, что если поймает — мотак отберёт.       — Ужас, — качнула головой.       — Да чё ужас? Пусть поймает для начала. Базарить-то направо-налево и я могу. — Внезапно о левый подкрылок начало что-то постукивать. Мира и Рома, стянув с лица улыбки, серьёзно переглянулись. Окутывающей атмосферой беседы и след простыл. Пятифанов напружинился, прислушался. — Сука, ну только не ступичный, — злобно пробурчал он с толикой горести.       — Этого ещё не хватало, — как-то суетливо пролепетала Черешенко-младшая, завертевшись на сиденье волчком.       — Ты-то не переживай, — силясь успокоить шебутную попутчицу, отозвался Рома. — Тебя в любом случае до дома сопровожу. — Та только закусила губу, судорожно поглаживая себя по ляжкам. Да что с ней такое? — Ну, подумаешь, не развалилась же, — сделал ещё одну попытку Пятифан. — Подшипник не сразу крякает, а только спустя время. Счас остановлюсь тут на своротке, гляну.       На пути действительно образовался поворот налево. Рома аккуратно спустил машину по колее, съезжая с основной дороги. Он объяснял это тем, что если какой-то идиот таки захочет прокатиться по ночному лесу, то упрётся в его машину и не проедет. И ладно, коли попадётся понимающий и подождёт, но водители встречаются разные. Также лишний раз светиться на неоформленной девятке не надо — лучше отъехать в укромный уголок, где не образуются ничьи любопытные рожи.       Мира беспокойно ёрзала. Пятифан, не имеющий предположений её состоянию, списывал это на волнение за то, что та не приедет вовремя домой, однако электронные часы на приборной панели показывали семь вечера — ещё даже детское время не прошло.       За поворотом встретила опушка. Рома остановил машину и со вздохом выбрался из салона, хлопнув дверью. Славка затихла, включила тусклую салонную лампочку под потолком. Конечно, она блефовала насчёт боязни темноты, но в голове роились воспоминания о скребущемся в дверь невиданном звере. А что если, он притаился где-то за лысыми кустами и вот-вот кинется на них, как на беспомощных косуль?       Сердце стучало, словно рвалось сквозь рёбра, а лоб покрывала холодная испарина.       Девятку качнуло — то Рома, наступая на покрышку ботинком, толкал колесо ногой, проверяя его на наличие скрипа. Послышался скрежет, и через несколько минут Пятифанов, оттряхнув колени от сухой травы, забирался обратно за руль.       — Ну, что там? — готовясь к самому худшему, пискнула Славка.       — Ничего страшнее ветки в колесе не видел, — насмешливо ответил Рома, ища припрятанную в дверной карте тряпку — привести в порядок руки. Выудив кусок ветоши и, выставившись на улицу, парень полил ткань водой из бутылки, что до сего момента таилась под водительским сиденьем. — Видать, попала по дороге как-то, падаль.       — Прости, что потащила по таким окольным путям.       — Да, ещё извинись за то, что асфальт в лесу не проложила, — беззлобно прозудел Рома, чиркнув подругу взглядом. — Всё путём, расслабься. Дело житейское. В мотоцикл пару раз тоже палки влетали, но только в машине звуки другие совсем, нежели на мотаке: там ты летишь под громкий пердёж, себя не слышишь, а тут двигатель работает тихо, любой скрип посторонний сразу замечается.       — Правда?       — Бля буду, Мирк.       — У тебя на плече ещё осталось, — Мира кивнула на пыльную кляксу в районе лопатки. «Да?» — силился извернуться Пятифанов, дабы убедиться в правдивости её слов, но, не имея тела из резины, так и не смог. — Давай тряпку, вытру.       Забрав протянутую ей ветошь, Славка с осторожностью, чтобы не зацепить поднятый ручник, придвинулась к Роме. Шапка её отбрасывала тень, и она не видела, запачкавшийся участок. Головной убор отправился на торпедо, а взору открылось пятно. Прикасаться к Ромке было отчего-то по-особенному волнительно. Она убрала грязь, однако руки так и остались на массивных лопатках Пятифанова. Тот через плечо поинтересовался:       — Ну, как ты там? Всё?       Но не получив ответа, парень с удивлением обернулся на подругу. Их лица оказались рядом, она всё так же не отнимала от него ледяных ладоней. Даже в свете тусклой лампочки отчётливо виднелся её густой румянец на щеках. Со стороны картина выглядела странно, но Славка как будто не решалась проявить инициативу к чему-то и ждала действий от него. Рома, забрав с плеча ту руку, что была к нему ближе, спросил с бурлящей в голосе хрипотцой:       — Чё, ваще как поросёнок испачкался, да?       Мира, опустив глаза, покивала, и на губы заползла манящая полуулыбка. Несмотря на то, что вопрос с колесом благополучно решился, от неё не переставала исходить неведомая энергия взволнованности. Рома погладил девичью ладонь — даже кончики пальцев напряжены. И чем её расслабить? В отношении Черешенко-младшей он мог применить лишь один вариант.       Притянув девушку к себе, он с несвойственной ему нежностью поцеловал сухие губы. Аккуратно, без стремления углубить поцелуй. Может, вспомнив первую поездку на машине и их тесное взаимодействие без похоти, ей захотелось повторить? Потому и крутилась на сиденье волчком? Хочет — так ему не жалко. Однако Мира, за которой все предыдущие разы водилось лишь скромное шевеление губами, вдруг ответила ему твёрдой взаимностью, и волна напряжения, казалось, хлынула с невероятной силой. Спина девушки выпрямилась, лежащая на плече ладонь сжала ткань ветровки. Рома встрепенулся до самого загривка, точно на кончике бикфордова шнура заискрил огонёк. Да чтобы Мира — и вот так эмоционировала? Под воздействием опьяняющей близости Рома обхватил тонкую талию, без стеснения опустил одну из ладоней на бедро.       И Мирослава не отталкивала.       Не шугалась так, как шугалась от него ещё совсем недавно, объясняя это тем, что ей до сих пор не по себе. До сего момента она целовала кротко и держала глаза полностью закрытыми. Но сейчас он уже несколько раз пересёкся взглядом с горящими в темноте голубыми омутами. За рёбрами бушевала стихия, все внутренности словно парили в невесомости. Славка, не шевеля и пальцем, вытворяла с ним такие вещи, что Рома и сам не верил, что это происходит с ним.       — Мир… — с придыханием говорил Пятифанов прямо Черешенко в губы, но слова обрывались на половине. — Мир, я счас сорвусь, я тебе отвечаю. — И здесь не было места преувеличению. Глаза закатывались от чувства единения вдали от всей деревенской суеты, брови до морщин хмурились от плохо сдерживаемого рвения. Утробный не то рык, не то стон на самой грани: — Мира, блять.       Но девушка не отвечала, позволяя его ладоням окончательно вырваться из оков. Рома был уверен, что завтра почувствует себя полнейшим болваном за свои надсадные речи, однако говорил не он — говорило нутро. Он действительно с трудом держал себя в руках. Общество Мирославы и без того пленило и опьяняло, а то, что происходило в машине посреди лесной опушки, не иначе как игры с дьяволом. Ещё немного — и нагретый спусковой крючок щёлкнет.       Всё такая же тихая, однако под тонкой молочной кожей — на самом деле чувственная и раскалённая. Вот, что по-настоящему взволновало разум Пятифана. Вот, что оставляло красные отметины на местах её прикосновений. Девичья ладонь с плеча опустилась на покатую грудь, что остервенело вздымалась под тканью ветровки. Разорвав поцелуй, Черешенко пролепетала вполголоса:       — Как громко стучит.       — Это всё ты.       И Рома не врал — от сбившегося дыхания он готов был высунуть язык на бок, как самый настоящий волк, и замереть так на веки вечные. Оказывается, столь эмоциональное взаимодействие забирает силы в десятикратном размере, но, похоже, сладострастная экзекуция посреди леса подходила к завершению, и пора с ватной головой отправляться в сторону дома. В этот раз Пятифанов, невзирая на стояк, рисковавший разорвать штаны, не хотел склонять к близости против воли — она получится такой же пресной и принёсшей лишь мнимую сытость. А хотелось совсем иначе.       И когда показалось, что пожар пошёл на спад, Мира, заправив чёрную прядь за ухо, сама наклонилась к его лицу, чуть вытягивая губы трубочкой.       Спусковой крючок щёлкнул.       Поцелуй — громкий и влажный, самый страстный из всех, что когда-либо происходили между ними. Рома с невероятным напором всасывал её губы, подключал язык, сжимал ладонью заднюю часть шеи, зацепляя волосы. Пути назад не было. И, кажется, каждый из них это осознавал, ведь со стороны Славки до сих пор не прослеживалось и капли сопротивления, а Рома же, отключившись от внешнего мира, держал в фокусе лишь её одну. Нутро, сдерживаемое и насильно усмирённое, вырвалось наружу. Он едва ли не перекинул подругу на заднее сиденье, перемещаясь следом.       Места не то чтобы очень много, ноги согнуты в коленях, но при этом никаких альтернатив искать не хотелось. Пусть неудобно, но теснота сближала. Рюкзак с вещами мгновенно отправился куда-то на пол. Повалив девушку на спину, Рома взвесился над ней, не прекращая целовать. Он гладил голову, плечи, пылающие щёки, не торопясь переходить к телу. Мира же, в свою очередь, запускала пальцы во взъерошенные волосы, обнимала за шею.       Сейчас их тянуло друг к другу с невероятной силой, и оба ловили себя на потере контроля над ситуацией. Все негативные воспоминания, слова и деяния просто-напросто стёрлись — грубо и резко, точно наждачной бумагой. Градус влечения повысился настолько, что молодые люди не могли насытиться пылкими ласками. Рома, не отрываясь от припухших губ, скинул с себя ветровку, взялся за молнию на куртке Черешенко. Сопротивления все так же не следовало — своим бездействием она словно бы разрешала заходить дальше.       И Рома продолжал.       — Стой, — вдруг пискнула девушка, когда массивные ладони забрались под свитер. Пятифанов уже было решил, что в круговороте причмокиваний губ и шуршания одежды ему это показалось, однако Славка и впрямь замерла, перестав отвечать взаимностью. Рома тряхнул головой. Неужто она вот так перечеркнёт всё то, что возгоралось неистовым пламенем, оседая конденсатом на стеклах авто? Но Черешенко-младшая, чуть приподняв голову, кивнула куда-то вверх: — Выключи, пожалуйста.       Рома проследил за её взглядом, что упирался в потолочную лампочку. Она действительно просит не остановиться, а всего лишь погасить свет? Подняв ладонь к плафону салона, он воткнулся глазами в голубые омуты, блестевшие подобно двум бусинам:       — Мешает?       Она отрицательно мотнула головой:       — Стесняюсь.       Изумившись, Пятифан аж на пару мгновений завис. Чего стесняться? Тела? Да её угловатая фигурка, что при первой встрече показалась ему неуклюжей и бесформенной, на деле же отпечатывалась в сознании раскалёнными клеймом. В ночь, когда он увидел её нагой в свете луны, он не мог уснуть почти до самого утра — её изгибы, впадинки, утончённость сводили с ума. Однако заставлять не хотелось. Коли ей так комфортнее, то пусть салон погрузится в матовую темноту, разбавляемую лишь подсветкой панели. Щёлкнул плафон, и ладони двинулись дальше.       Зацеловывая шею до мокрых следов, Рома задрал вязаную кофту. Чёрт возьми, да Славка сама дышала так, словно на три раза пробежала стометровку! Пальцы упёрлись в горошины сосков — настолько твёрдые, что оставить их без внимания парень не смог. Поглаживая один из них подушечкой большого пальца, Пятифанов подметил дрожь в девичьем теле. В их первый раз оно не отзывалось на его ласки. По крайней мере, не так нетерпеливо-трепетно.       Так вот почему её непоседливость и волнение бросились ему в глаза.       Томные объятия, долгие поцелуи, шумное дыхание — всё смешивалось в палящий ураган, бушевавший в салоне автомобиля. Они не разговаривали — они наперегонки разрывали друг друга, силясь ухватить как можно больше. Темнота скрадывала всё самое похотливое, грязное. Скрадывала то, как всё тело Миры вплоть до пупка покрывалось влажными поцелуями, а спина выгибалась дугой. И в голове у девушки не кружилось ничего, кроме этого интимного момента.       Рома же, разморённый мыслями о том, как хотел её, тяжёлым рассудком осознавал, к чему всё идёт. Благо, треники на нём были те самые, в кармане которых болтался один неиспользованный презерватив — в таком помутнении, что накрыло его дурманящей волной, есть риски потерять из фокуса осторожность заиметь детей. Не в силах оторваться от подруги, Пятифан запустил руку под ткань тёплых гамаш. Машинально Мира обхватила его локоть, словно хотела остановить, но, громко вдохнув от тянущей боли у ключицы — Рома вновь оставлял свои следы, — хватка её ослабла, и девушка позволила ему рулить ситуацией.       Влажная, горячая.       Необходимость в том, чтобы подготовить её, бесповоротно отпала. Однако сие действие имело не только необходимую функцию: Роме нравилось тянуть до пика, до сжимающих кожу пальцев. Нравилось, когда стонали в губы, мечась под ним как заведённые. И Мира заметалась — не сразу, спустя некоторое количество времени. Он ускорил руку, когда она упёрлась ладонями в сиденье, пытаясь своими силами ослабить натиск, и девушка заскулила от всепоглощающей безвыходности. В этот раз Рома довёл до конца. Славка сжала худые ляжки и, неестественно изогнувшись, сдавленно вскрикнула.       Пятифанов склонился над ней, целуя. Парень сам был на пределе от её еле сдерживаемой истомы, и если бы Мирослава не проглотила стон, он бы точно кончил, не дойдя до дела. Сипло прошептал:       — Не молчи. Здесь никого на километр нет.       И взялся за резинку штанов. Черешенко-младшая, постепенно приходя в себя, позволяла ему всецело властвовать над ней. Девушка даже приподняла ноги, чтобы Рома мог стянуть предмет одежды — ботинки уже давно валялись скинутые на коврик где-то у пассажирского сиденья. Пару минут заняли приготовления в виде натягивания презерватива, и Пятифан вновь опустился к ней. Мира притянула его за плечи, давая массивному тазу уместиться между ног.       Он не спрашивал разрешения — всё понималось на подсознательном уровне.       В момент сближения Славка прервала долгий поцелуй и откинула голову на сиденье, в предвкушении замирая. Как ни крути, а страх всё равно не отпускал её, держа в своих липких и холодных оковах. Но сегодня Рома не был резок. Мира старалась расслабиться, когда чувствительной точкой ощутила его горячую плоть. Парень всё делал настолько плавно, насколько умел, однако для погружения во всю длину постанывающая Мира оказалась не готова. Он перешёл к толчкам.       Рома двигался в забытье, но внимательно слушал издаваемые девушкой звуки — просьбы остановиться не звучало. Не последовало её и тогда, когда он, рыкнув от пробирающего загривок напряжения, чуть ускорился. Славка впивалась ногтями в кожу сквозь ткань футболки, однако напротив настойчиво тянула к себе, с каждой минутой дыша всё громче и глубже. Рома не отследил момент, когда, таки потеряв собранность и контроль, прижал Мирославу до побеления кончиков пальцев и буквально вдолбил девушку в сиденье. От переизбытка новых ощущений она перешла на более громкие ноты.       Машина покачивалась в такт. Рома утробно рычал при каждой фрикции, затем остервенело ускорялся, сильно толкаясь всем телом, и вновь замедлялся, волнообразно двигая одним лишь тазом. Не передать словами тех ощущений, что он переживал. Казалось бы, всё тот же секс, с теми же выскуливаниями и взмокшей спиной, но Пятифанов до сей поры не обращал внимания на то, что в прошлые разы и с другими партнёршами совсем не испытывал эмоций. Процесс происходил механически, порой торопливо — и всегда с одной лишь единственной целью: перейти черту оргазма, утолить физическую потребность.       Трахался ради траха.       Теперь же каждый вдох давался с трудом, локти, коими парень упирался в сиденье, подкашивались, а разум замедлял свой бег, концентрируясь на стонущей подруге. Преследовало ощущение, что это он лишался девственности, ибо весь имевшийся в интиме опыт стал казаться несущественным и бесполезным по сравнению с тем, что происходило здесь и сейчас.       Рома оторвался от Миры, приподнимаясь. Низкий потолок авто не давал выпрямить спину, ноющую в районе лопаток. Уперевшись рукой в дверь, Пятифан подтянул девушку ближе, тем самым насаживая её до самого основания, и, вобрав полные лёгкие воздуха, зашёлся ещё быстрее, чем ранее. Даже в темноте было видно, как на узком автомобильном диване Черешенко-младшая скрутилась от тесноты. Пальцы сжали обивку, и девушка зазвучала так, словно подавилась громким стоном. Кожа бесстыдно шлёпалась о кожу, костлявые колени дрожали, окна машины запотели так, что сделались полностью матовыми.       Одновременно с тяжёлыми толчками Пятифан опустил руку ниже пупка. Он уже распознал её слабость. Подушечки коснулись горячей влаги, большим пальцем парень нашёл чувствительную выпуклость. Мирослава, силясь свести ноги, резко дёрнулась, и Рома с той же ритмичностью принялся надавливать на вибрирующую точку. И вот здесь Славка всерьёз вздумала соскочить, отталкиваясь ногами от двери напротив, отчего Пятифанов ускорился так, что послышался звон крестика на шее.       Мира громко застонала. От её криков, казалось, трещали стёкла, а впивающиеся в сиденье пальцы рвали обивку. И выглядело это иначе — не так, как она тянула простынь в их первый раз.       Совершенно иначе.       Он вколачивал её в сиденье настолько ненасытно и долго, словно проводил с подругой крайний вечер перед её отъездом и хотел вбиться до самого сердца, чтобы та запомнила его навсегда и не желала бы быть ни с кем, кроме него. Чтобы уехала в город, а затем вернулась, не в силах выдержать разлуку.       Но уезжать Славка не собиралась, да и Рома, судя по всему, и без того крепко засел у неё внутри.       В момент, когда истома подбиралась к самому горлу, и Пятифан всеми способами силился отвлечься, дабы растянуть их жаркий вечер, Черешенко-младшая, уже второй раз сжавшая колени от накатившей волны, буквально провыла его имя так, что, кажется, обитавшее в лесу зверьё проснулось от её рёва. Тело пропустило удар, и всё накапливаемое напряжение пульсирующими спазмами разом сорвалось вниз. Прокусив себе губу, Рома рыкнул — низко и грозно.       Плескался оргазм долго, точно не собирался отпускать. Замерев сгорбленным над Мирой, Пятифанов еле сфокусировал взгляд на болтавшемся крестике, а затем и на ней самой. Славка лежала с закрытыми глазами, хапая ртом воздух, а брови выстроились домиком. Чувствовалось, что ей всё это время было так же хорошо, как ему. И состояние её — не иначе как приятная измотанность.

***

      Рома, развалившись за рулём, жадно сосал вторую по счёту сигарету, пока Мирка, что с ногами забралась на пассажирское сиденье, приводила себя в порядок. Небрежно сброшенная ветровка лежала у парня на коленях, а ботинки так и остались валяться на автомобильном коврике.       Молодые люди не обмолвились ни единым словом после произошедшего.       И совсем не по той причине, которую можно было бы предположить. Они просто-напросто пребывали в прострации вперемешку с томным шоком: что Пятифанов, не ожидавший, что секс в плане эмоций может быть настолько многогранным, что Мира, не понимавшая, что щёлкнуло в её голове в тот момент, когда она полезла вытирать с одежды грязь. И оба, что немаловажно, не жалели ни о чём. Блаженно выдыхая носом дым, первым голос подал Рома:       — Ты как?       Девушка, пальцами зачесав волосы в высокую гульку, притянула колени поближе к груди и честно поведала:       — Пока что странно. — Пятифан вопросительно посмотрел на неё. — Я имею в виду, что у меня-то подобное впервые. — Отворачиваясь, чтобы затянуться, Рома отрешённо пробормотал себе под нос: «Да у меня тоже», но его услышали. — Ври больше, — покачала головой Мира, слабо улыбнувшись.       Запульнув бычок куда-то в центр опушки, Пятифанов-младший поспешил объяснить:       — Не, ну, понятно, скрывать не буду: девок и до тебя знал. Но вот такое… — Он склонил голову, почёсывая затылок. В отяжелевшей лобной доле не находилось слов для того, чтобы описать собственные ощущения. — Такое только с тобой.       — Ты серьёзно? — Голубые омуты нервно ковырявшей заусенец Славки замерли на нём.       — Отвечаю, — смотря куда-то в ночное небо, проговорил по слогам откинувшийся на сиденье Рома.