Бесприданница

      Прости, но ещё одно прости, в надежде на то, что самое сложное вдруг станет простым.

      — Ром, не мешай, — ужом вертелась всклокоченная Мира на краю кровати, прячась от влажных пятифановских губ и удерживая на коленях зимнюю курточку. — Мне надо пораньше выйти, чтоб точно успеть.       — Сегодня воскресенье, — держа девушку в плотном кольце, возлежащий за спиной подруги Рома не оставлял попыток добраться до самого щекотливого места — области под ухом. Ему нравилось, когда от малейшего прикосновения её потряхивало, и она поджимала угловатые плечи, втягивая в них шею. Та деланно возмутилась, в очередной раз уколовшись острой иглой:       — Он же председатель — у него нет выходных. Он в свой колхоз мотается семь дней в неделю… Ну, Ром! — Спина выгнулась дугой, когда мозолистая рука залезла под кофту, на вереницу позвонков, и попробовала дотянуться до живота. — Нет, не сейчас.       Волчонок лишь пробурчал что-то несвязное в ответ, продолжая наступление. Мирка битый час собиралась в отчий дом, от волнения шебурша всем, чем только могла: то водой в умывальнике, то продеванием варежек на резинке в рукава, то поиском иголки с ниткой для починки верхней одежды. Вот Рома и подорвался ни свет, ни заря — за окном только-только рассвело. С белой завистью проклиная Ертаева, которому было совершенно начхать на творящееся вокруг его мракобесие, парень, закинув руки за голову, наблюдал за тем, как Черешенко-младшая одевалась. Славке такое внимание не нравилось, и она, смутищаясь, пряталась от его глаз за дверью шифоньера.       После переодевания Мира уселась зашивать порванную в процессе побега куртку. Тут-то и объявили выход Пятифана.       Подобравшись к подруге поближе, он сначала лишь водил пальцем по оголённой пояснице, заставляя Мирку ёрзать и сыпать на коротко стриженую макушку нелепые ругательства, а, когда его лишили и этого удовольствия, принялся откровенно и нагло влезать в процесс сборов. Хотел бы близости — намекал бы иначе, а на деле, под воздействием смеха над возмущениями Черешенко, он просто-напросто мешал ей, перехватывая тонкие запястья, поглаживая колени и зарываясь между плечом и шеей.       Сама Славка и её спальное место до сих пор пахли вчерашней баней.       Рома не соврал и натопил её так, что девушка вернулась вся красная, как переваренная свёкла, отчего тонкая кожа стала настолько бархатно-нежной, что ночью, когда Мирослава отрубилась как только голова коснулась подушки, он, терзаемый неведомой бессонницей, обнимал и гладил пальцами бархатистый кожный покров. В душе неугомонно теплилась искорка. Черт его знает, откуда она взялась, но, когда Рома думал об отсутствии в доме папаши, о стоящей во дворе красной ласточке, об утончённой и тихой Мирке, что тихонько сопела, лёжа на его плече, то та самая искорка начинала свербить. Непривычное и ранее не испытываемое чувство вызывало подозрение, желание отыскать двойное дно, но, как бы Пятифан ни старался, всё лежало перед ним, как раскрытая колода карт.       — Тебя увезти? — тихо осведомился Ромка, превзошедший в пакостях сам себя: ладони успешно миновали живот и, чуть надавливая, прошлись по полозьям ребёр. Боящаяся щекотки Мира взвилась с места, поднимаясь на ноги, но кольцо из рук волчонка оказалось для неё непреодолимым препятствием. Девушка потеряла равновесие, чем Рома вовремя воспользовался. — И всё-таки? — повторил вопрос он, когда узкогрудая фигурка шмякнулась на него.       — Ни в коем случае, — замотала головой Черешенко, неуклюже выпутываясь из тисков. — Не хватало ещё, чтоб он увидел, что я на машинах разъезжаю.       — Давай хотя бы до своротки.       — Нет, сама дойду. Меньше знает — дольше живёт.       Наплевав на затею спорить с ватной головой, Рома отпустил Мирославу и, оголяя торс, потянулся с громким выдохом в конце. Суматошная Славка всё ещё шуршала вещами, намыливаясь посетить родной дом, дабы взять школьную форму, мыльно-рыльные принадлежности и ещё кучу непонятной женской требухи, которую Пятифан ранее и в глаза не видел. Живя несколько лет с отцом под венцом холостяков, он, дай бог, мог сподобиться купить мыло с другим ароматом. В остальное же время брусочки детского земляничного с собой притаскивал Бяша. Да и девушки в его доме не задерживались — сам выгонял после того, как физические потребности были утолены, ибо не видел ни одну из них рядом с собой.       После неудачной первой влюблённости Рома не останавливал взгляд ни на ком конкретном, двигаясь от одной к другой с девизом: «люблю худых, ебу любых». И пусть кому-то столь бешеная востребованность среди прекрасного пола покажется надуманной и далёкой от реальности, Пятифанов плевать хотел, ибо факт — самая упрямая в мире вещь: он нравился девчонкам, и удачно пользовался этим. Однако женская инициатива и власть его не вдохновляли. Каждая пыталась увиться змеёй вокруг шеи, зарекомендовать себя как прекрасную кандидатуру для роли второй половины, внести инородный уют в его обустроенное логово.       А с Миркой — оно всё как-то иначе.       Она досталась ему с боем, сквозь презрение и ненависть, что подпалили их обоих, когда Черешенко только переступила порог класса. И привлекла-то вовсе не внешне, хоть и мордашкой уродилась миловидной: не было в ней той готовности сразу и безоговорочно принять его таким, каким он предстал перед ней в первый день, на дороге от школы, в пустующем кабинете биологии на третьем этаже. Мирослава старалась сдержать удар тогда, когда от страха коленки стучались друг об друга, и долго держала позицию, уже даже будучи с ним в отношениях. Не ложилась под него, не подпускала близко, не пыталась изменить. А, в конечном итоге, до остатка растворившись в образовавшемся между ними чувстве, позволила Роме быть сильнее её.       Однако, несмотря на девичью покладистость и спокойствие, Рома не был до конца уверен в том, что тихий омут не имел в себе обосновавшихся давным-давно чертей. Будить рогатых засранцев хотелось меньше всего, поэтому единственным способом борьбы с ними волчонок считал бесшумную расправу: пока они спят, воткнуть длинный штык в ухо каждому — настолько сильно Пятифан не хотел иметь на пути отношений с Мирой каких-либо преград.       Пойманная птица крыльями не машет.       Отказавшись от завтрака, Черешенко-младшая уходила с очередным боем: зажавший её в коридоре Пятифан таки добрался до шеи. С гневным шипением, на которое Рома только криво ухмыльнулся, она наконец высвистнула в сени и испытала повторное замешательство: вчера после бани она сразу тщательно осмотрела двери, и они, и впрямь, оказались целы. Никаких царапин или мокрых следов от лап. Девушка потупилась, ведь с той силой, что неизвестный ломился в дом, практически невозможно не оставить после себя повреждений. Но их не было, как бы она ни искала.       К слову, и до бани её провожал Рома. Страх встретить ночного гостя Черешенко пришлось замаскировать под предлог помощи: дескать, «не можешь ли ты показать, в каком тазике мне постирать одежду?». Пятифан не повёлся, уведомив, что вещи она может скинуть в стиральную машину, но Мира настояла, что ей неловко стирать нижнее бельё у всех на виду. Приведённый аргумент хулигана продавил, и он с непонимающей моськой, где бежала строка сетования на женские заморочки, отправился со Славкой в баню, где снарядил ту всем необходимым.       При свете дня страха покидать жилище не наблюдалось, поэтому девушка, прикрывая за собой калитку, одарила тёплым взглядом девятку, вспомнив вчерашнюю поездку, и торопливо зашагала в сторону отчего дома. Встречаться с Владиславом Сергеевичем ей было куда страшнее.       Рома, дежуривший у окна, проводил подругу взглядом до самого конца улицы. Внутри скребло от схожих с Миркиными чувств: кто его знает, вдруг председателя колхоза понесёт не в ту степь, и Славка, посаженная в комнату с зарешёченными окнами, отхватит ещё больше, чем в прошлый раз. Или вообще, кинутая в салон серебристого немца, окажется увезённой из деревни навсегда и в неизвестном направлении. Утреннее баловство отчасти несло в себе цель немного задержать Черешенко в его доме, чтобы она разминулась с папашей. Пятифанов готов был уверовать в каких угодно богов, чтобы его старания принесли плоды.       — Чё, куда она, на? — Волчонок обернулся — в проходе стоял растрёпанный Бяша, потирающий раскосые зенки.       — Домой, — буркнул Рома, отходя от окна.       — Насовсем, что ль?       — Да хер знает.       Знал бы он сам.       Пятифан тараном прошёл мимо бурята в гостиную и свернул в коридор, сдирая с турника полотенце. Ему всегда нравилось умываться на улице, под лучами тёплого солнца, где веяло весной. Удивительно, как рано в этом году начала просыпаться природа. Даже не верилось, что паскудная зима с её трескучими морозами и снегом сдавала посты. Ромка только рад: гора прибыльной работы с мотоциклами, длинные дни, отсутствие нужды топить печь и закупать дрова. А уж эта весна обещала быть самой умопомрачительной за все семнадцать лет. И одна из причин тому встретила его во дворе.       — Красавица ты наша, — довольно улыбнулся уголком рта, смотря на железного коня. Отблески солнца пробежались по фарам ему в ответ.       И чего только Бяша ссался? Да, сделка проходила в атмосфере напряжения из-за ранее возгоревшегося между Ромой и Казимирычем конфликта. Оборзевший старикан запросил извинений за полученные на халяву оскорбления — дескать, без них торговаться не будет. Легковоспламеняющийся волчонок фыркнул так, что сквозь передние зубы брызнула слюна, и скупщик удостоился повторного приглашения в пешее эротическое путешествие. Казалось бы, деловая встреча вновь под угрозой срыва, но в происходящее вовремя вмешался Марат, спровадив Пятифанова покурить. И, пока тот смолил, до побеления подушек пальцев сжимая сигаретный фильтр, бурят изловчился сойтись с хитрожопым Казимирычем на более-менее приемлемой сумме.       Чёрт его знает, как он это сделал, но документы и два комплекта ключей были честно переданы в обмен на деньги, которые Рома предварительно пересчитал, чтоб не заплатить скупщику ни копеечкой больше. На такую дотошность глумливый Казимир лишь покачал седой головой, думая о чём-то своём. Да оно уже и не важно, пусть щерится. Всё равно они не в последний раз приехали — после приборки на участке скопилось много лома, который в этой деревне мог предназначаться лишь одному ему.       Умывание и небольшая зарядка, принёсшая Ромке выводы, что пора возвращаться в прежнюю форму и возобновить заброшенные тренировки по боксу, значительно взбодрили, и после незатейливого завтрака парни направились прямиком к красной ласточке. Переодетые в рабочую одежду, они сгорали от нетерпения заглянуть автомобилю под капот, однако, будучи в курсе, как старик следил за четырёхколёсным агрегатом, Рома и Бяша точно знали, что особо они не запачкаются. Загнав машину в гараж, друзья встали от неё по бокам.       — Чё, Ромк, как покатались вчера? А то долго вас не было, — поинтересовался Ертаев, с неподдельным увлечением осматривая жгут из проводов, что тянулся вдоль внутренней части крыла. Сгорбившийся Пятифанов, старательно зачищающий клеммы аккумулятора до чисто металлического цвета, вопросительно приподнял голову. Держа обрывок наждачной бумаги, потёр нос сгибом кисти и пожал плечами:       — Да заебись покатались, — бесхитростно поведал он, удивившись столь прямолинейной заинтересованности со стороны друга. Если раньше расспросы об очередной оприходованной девчонке его не смущали, то рассказывать о Мире хотелось с большой натяжкой. Рома словно жадничал, дескать, самому мало. Но отчего-то решил добавить: — Да и вроде недолго мы. Просто обжимались. С ней у меня по-другому не получается.       — М-м, — коротко и понимающе промычал Бяша. — Прёт тачка-то?       — Лучше Феррари! — восторженно и тоном знатока воскликнул Пятифан, словно бы имел честь сравнить эти две машины в действии. Голос его рикошетом прошёлся по внутренностям девятки и потерялся где-то в глубине смотровой ямы. — До восьмидесяти за пару вздохов. Уазик Тихонова дёрнет, как стоячего. Может быть, даже мерин.       — Тоже, пожалуй, как-нибудь прокачусь, на.       — А чё, есть с кем? — В товарища метнули по-волчьи заискивающий взгляд. Марат, отворачиваясь, ехидно и со значением протянул: «ну-у» и замолчал. — Салон на мягкость решил проверить? Детей тольк не наделай своим кривым стартером, — усмехнулся. Бурят промолчал. — Слышишь, я чё ещё сказать-то хотел… — Рома опёрся обеими ладонями на кузов так, что под толстой тканью засаленной фуфайки проступили бугорки лопаток, и уставился в подкапотное пространство. Голос его вмиг похолодел, набрался крепости. — У меня с Миркой, того, серьёзно всё, походу.       — Чё, наконец-то расхотелось долбить стены? — прозвучало очень едко, хотя на деле подразумевалось с дружеской усмешкой. Ертаев и сам не понял, как съязвил, ибо желчи в его душе всегда хранилось минимальное количество. Так уж вышло, что вырос он беззлобным, пусть и под званием деревенской шпаны. Отбирание денег и разбивание лиц в большинстве своём преследовало его в дружбе с Пятифановым — в одиночестве же Марату и в голову не придёт промышлять мелким рэкетом на пару с рукоприкладством. Он готов был шагать по жизни честно, не по головам. Но не сейчас, не в этой деревне.       — Типа того, — подтвердил он догадки Марата и повернул голову, впившись в того холодным взглядом. Кажется, и сам Рома считал его неприкрытый сарказм. — Поэтому, давай по чесноку, брат… Начистоту, да? — выпрямился. — Ты там, если чёт к ней имеешь, то извиняй, двигаться не буду. Мне ни одна так не нужна, да и не уйдёт она. — Вот вроде и говорит как есть, без извечной ершистости и гонора, однако Бяша сквозь каждое слово отчётливо слышал один единственный посыл: «приблизишься — убью» — не злобный и агрессивный, а само собой разумеющийся. Он знал, чем чревато собственничество его лучшего друга, и при огромном желании не пошёл бы против него. — Давай только без обид.       — Да какие обиды? — пожал сутулыми плечами. — Мы ж друзья. Красава, что прямо сказал — так и надо было сразу.       — А откуда ж мне было знать? Если чё, я мысли читать не умею — это чисто наблюдения. Короче говоря, — он быстрым движением сжал нос в сгибах указательного и большого пальца, и провёл, негромко шмыгая в аккомпанемент. По бокам вздымающихся крыльев осталось два тёмных маслянистых пятна, — надоела мне вся эта канитель. Западло из-за девчонки кусаться.       — Мне тож не в прикол. — Крепко сжал ладони, потёр их друг о друга. — Только ты заканчивай накидываться на меня за всякую надуманную херню. Если уж она мне друг, то ничего большего между нами быть не может — всё по дружбе, на. Не ряди меня в урода, который хочет вам всё обосрать.       — Я тебя услышал, — желваки бугорками перекатились по острой челюсти.       — Чё, может, тогда мир? Бля буду, тоже заебло уже.       — Уважаю, — одобрительно кивнул головой Пятифан, протягивая перепачканную маслом руку. — Мир.       Несмотря на тяжесть разговора, что не давала вдохнуть полной грудью, Марат, дёрнув бровью от крепкого рукопожатия, старался держать в фокусе хоть какой-то плюс: обсудить этот момент было просто необходимо, ибо витавшее между ними напряжение, точно чернобыльская аномалия, плавило их обоих. В конце концов, дружба должна давать возможность регулировать подобные ситуации. Задачей каждого сейчас стояло удержаться в собственных рамках: Ромка не должен ревновать к каждому выдоху в сторону Миры, а Бяша — не давать повода для конфронтаций.       Однако враньё, оставшееся гнить внутри, отравляло.       Выложить всё как на духу сейчас было бы самым благополучным моментом. Он хотел бы признаться. Честное слово, хотел бы! Но на кону стояло слишком много.       Пятифан вновь нырнул в подкапотное пространство автомобиля, прихватывая с собой гаечный ключ, а Бяша вернулся к латанию проводной косы. После недолгого молчания, что неумолимо выедало черепную коробку, тема для разговора нашлась сама собой: парни делили оставшиеся деньги. Встал вопрос о покупке запаса бензина, некоторых привлекающих внимание аспектов для автомобиля и штамповок под зимние покрышки, «любезно» отданные в комплекте с железной ласточкой за дополнительную плату. С практичной частью приобретений Марат был согласен, а вот с динамиками и тонировкой шёл в неоспоримый отказ.       — Ну нахрена тебе вся эта чепуха? — парировал Бяша, запечатывая зажигалкой моток синей изоленты на проводе. — И так без прав двигаться будем, а тут ещё тонер и музыка — ваще подарок для Тихонова.       — Да пусть догонит сначала на своей колымаге, — храбрился Пятифан, выпячивая покатистую грудь вперёд. Машина явно прибавила ему гонора.       — Догонит, Ромыч, догонит. Дороги у нас все распиздячены — не для девяток.       В ходе долгого противостояния мнения так и не сошлись, и друзья остановились на самом верном решении:       — Давай на колёса и бенз скинемся, а остальное на двоих разделим, — озвучил Рома. Ертаев покивал:       — Согласен, на. Так будет грамотнее.       И на пороге гаража под конец совещания образовалась худенькая фигурка. Боковым зрением Пятифан уж было пропустил сердцем несколько громких ударов, что Черешенко так скоро вернулась, но пресловутый взгляд донельзя правильных и справедливых глаз развеял наклюнувшуюся на горизонте радость. В проёме стояла Полина, держа подмышкой стопку зелёных тетрадей. По обыкновению утончённая, вытянутая по струнке. Откидывая ветошь, коей протирал чёрные от грязи ладони, враз ощетинившийся Рома по-хозяйски осведомился:       — О, бля, последние грибы встали на дыбы. Чё хотела?       — Чтоб муха не летела, — целиком и полностью копируя пренебрежительное отношение к себе, нашлась с ответом Морозова. — Мира здесь?       — Миры нет, — отчеканил каждую букву Пятифан. — Зайдёшь, когда пригласят.       — А где она? — показательно проигнорировав волчонка, обратилась скрипачка к Ертаеву. В строгих голубых глазах блеснуло искреннее беспокойство. Торопливо освобождая руки от изоленты и зажигалки, бурят преодолел расстояние между ним и одноклассницей. Рома, с покачиванием головы оценивая ситуацию, плюнул:       — Совсем охуела, ёпти.       — Пошли лучше выйдем, на. — В спину прилетело требование спровадить «слишком любопытных» восвояси. Марат только стыдливо скосил глаза. Порой Ромыч превосходил в своей грубости все мыслимые рамки субординации. Бяша не был приучен в столь невежественной форме разговаривать с девушками, в то время как Пятифанов не знал нужды в женском внимании, и разбрасывался им, как хотел. А с появлением в его жизни покладистой Черешенко вовсе возвёл и без того раздутое эго в абсолют. Посему увести Полинку, пока эти двое не поцапались, было правильно. — Чего случилось-то? — спросил Марат, оказавшись с одноклассницей за пределами волчьих владений. Та, кинув многозначительный взгляд на гараж, где остался Ромка, повела плечами и выплюнула:       — До чего же раздражающий! — Тонкие брови стянулись к переносице. — Так и швырнула бы тетрадками!       — Да лан тебе. — Марат сконфуженно пошаркал ботинком по небольшой кучке мокрого снега, очищая подошву. — Нашла, чему удивляться.       — А я и не удивлена, — фыркнула Полина, гордо приподнимая защипнутый носик. Надо ей больно: реагировать и тратить нервы на такого, как Пятифанов. Она и при большом желании не заинтересовалась бы хулиганом, не имейся в этом необходимость. Так уж вышло, что тот не отпускал Миру от себя ни на шаг, и заполучить её общество можно только посредством контактирования с треклятым Ромкой. Сквозь бурлящее возмущение до неё донёсся повторный вопрос о цели её визита. — Да вот, — кивнула на прижатые локтем тетради, — принесла Мире, чтоб переписала, а то у неё пропусков уже полно. Вас-то, конечно, уже не спасти, а она ещё не так низко упала. Понимаю, что вы плевать хотели на успеваемость, но зачем её за собой тянуть? — в голубых омутах проскользнула нотка ненависти.       — Да я-то чё? — по-детски выразил протест бурят, не выдерживая напора со стороны Морозовой.       — Мог бы объяснить своему туполобому дружку, — склонила голову. — Знаешь, как о ней отец переживает? Каждый день мне звонит, а я бесконечно вру, пока она жизнь свою портит с вами.       — Так она сегодня к бате пошла, на, — ни к селу ни к городу ввернул в монолог скрипачки Бяша, пока та не вскипела, подобно лаве в жерле вулкана. Он видел, как сильно она переживает за Черешенко, да и, откровенно говоря, целиком и полностью разделял её чувства, однако сделать ничего не мог. Мира сама за себя решает. Как выяснилось, даже деспотичный папаша не в силах повлиять на её упрямство. А Марат ей кто?       — Да? — Брови Полины приподнялись. Спросила она с таким удивлением, что сам Ертаев засомневался в правдивости собственных слов. Однако, несмотря на крайнее недовольство складывающейся ситуацией, Морозова вдруг сменила гнев на снисходительную милость: — Вот как. Неужели одумалась? — скосив губки, спросила она, скорее, у железного бока гаража, нежели у стоящего рядом одноклассника.       — Не знаю, я ей в душу не заглядывал. — А хотелось бы. Хотелось бы узнать, что чувствует она рядом с Ромой; почему вдруг стала такой подавленной и молчаливой; что же, в конце концов, происходит между ними. — Ты, Полинк, тетрадки давай — ей передам все до единой. — Бяша сделал паузу и следующие слова сами сорвались с языка: — Я так-то тоже зла ей не хочу.       Полина одарила Бяшу каким-то задумчивым и одновременно пронизывающим взглядом, точно выискивая подвох, но никак его не находя. Пусть холодность по отношению к двум друзьям-хулиганам ощущалась столь же явственно, как игла загнанная под ноготь, Ертаеву показалось, что личико её смягчилось: уголки бровей расслабились, поджатые губы вернули прежнюю припухлость. Ладони сначала крепко сжали принесённые тетради, затем медленно, с кусающимся смятением, расслабились и протянули стопку Марату. Тот принял их с благодарностью, нежно коснувшись ледяной руки Морозовой.       Ладошка чуть дёрнулась, но осталась на месте.       — Спасибо, Полинка, — кивнул он, не размыкая их физический контакт через тетради. — Ты настоящая подруга, на. Не вини себя за то, что приходится врать — ты ж не сможешь в этой ситуёвине по-другому. Я вот тоже тот ещё врун.       И это было правдой. Только Бяша до сих пор не понял, кому он врал больше: Мире — подруге, доверие которой подорвалось в тот злополучный вечер, Ромычу — лучшему другу детства, или же себе.       Всегда воздушная, но холодная и сдержанная Полина вдруг потупилась. На впалых щеках проступил едва заметный румянец. То ли солнечная погода всему виной, то ли скрипачка зарделась, пропустив сквозь твёрдый внутренний стержень электрический заряд. Робко оттянув руки от стопки тетрадей, девушка поправила пальто и подняла на одноклассника такие блестящие глаза, коих он в жизни ни у кого не видел. Тихо обронила:       — Я всегда знала, что ты другой.       И пока двое молодых людей не могли подобрать слов для продолжения разговора, а Рома напряжённо ковырял двигатель, думая о своей подруге, Мира восседала на лесном пригорке, с которого вид падал как раз на отчий дом, и старалась освободить голову от перегружающих её дум: отношений с Ромой, множественных прогулов школы, приближения годовых контрольных. Она обманула всех, что знать не знает, когда Владислав Сергеевич отчалит из дома. На деле же они созвонились ещё вчера вечером, когда девушка влезала после мытья в сухие вещи.       Лежавший на лавочке мобильник, что предусмотрительно таскался с собой везде и всюду, вдруг затрезвонил на весь предбанник. Напрасно опасаясь, что это кто-то услышит, Славка вполголоса ответила на звонок:       — Да.       — Здравствуй, дочь, — вздохнули в трубке. — Как твои дела?       — Хорошо, — не утруждая себя ответными приветствиями, окрысилась Мира.       Обида на родителя всё ещё грызла изнутри мерзопакостным термитом, что скрёб душу своими лапками, точно длинными когтями. Она не провела и дня, не размышляя об их конфликте. Чаще всего подступали горечь и боль о том, что председатель колхоза обзавёлся второсортной полюбовницей, отставив ребёнка на второй план, однако в редкие моменты, когда девушка оставалась одна и думала о происходящем вокруг мракобесии, отчего-то тоска по отцу начинала карабкаться из самых отдалённых глубин. В конце концов, последние несколько лет только он один давал ей защиту и своеобразную поддержку, и она не могла просто так отвыкнуть от этого. На секунду ей показалось, что она сможет принять и приведённую в их дом Марго, но та злополучная пощёчина каждый раз раз спускала с небес на землю.       — Рад это слышать.       — Зачем звонишь? — села, нервно накручивая рукав на ладонь.       — Спросить, не хочешь ли ты уже вернуться. Нам столько нужно с тобой обсудить, — снова тяжелый вздох. На секунду ей показалось, что отец только что плакал. Стало неуютно. — Давай заканчивай эти выкрутасы. — Его уведомили о непреклонности своей позиции. — Ты хотя бы просто приди поговорить. Ну не дело же это, дочь.       В тот момент что-то треснуло внутри образовавшейся комом обиды. За прошедшие дни желания вернуться домой она не почувствовала, а вот на разговор, вопреки всему, всё-таки созрела. Мире было важно, что её не заставляли против воли, как служебную собаку, а просили. Не повышали голос, не угрожали ремнём — а вели конструктивный и спокойный диалог. Девушка пообещала прийти к обеду, но вышмыгнула из волчьего логова чуть раньше девяти утра — ей требовалось уединение, которое не нарушится никем и ничем, кроме весеннего ветерка, взъерошившего чернявые локоны, что торчали из-под шапки.       Поудобнее устроившись на ссохшемся пеньке, Славка раз на третий обвела их участок взглядом: двор расчищен, Мерседес и квадрик на месте, из трубы валит сизый дым. Похоже, она соскучилась — язык не повернётся сказать, что у Ромы ей было плохо, но отрицать состояние какой-то нахлынувшей меланхолии глупо. Дом, ещё не так давно казавшийся опостылевшим и чужим, сейчас манил тёплыми объятиями мягкой постели, небольшой и уютной комнатой, многочисленными книжками, художественными материалами.       Но как же Рома?       Даже при условии, что их первый раз оставил неизгладимую отметину, сердце отчаянно билось в груди, напоминая о том, что девушка находилась на пути к прощению. Отдаляться от парня она боялась. Но ведь под отчую крышу не приведёшь щетинистого волчонка.       Мира потянулась за портфелем, который предусмотрительно прихватила для складирования необходимых ей вещей, и выудила оттуда тетрадку с огрызком карандаша. На чистом листочке девушка аккуратными буквами вывела одной ей ведомое желание. Между тонких пальцев чиркнула спичка — её, как и карандаш, она тиснула в доме Пятифановых, надеясь, что те не обозлятся. Вырванный разлинованный листочек загорелся, и поток ветра мигом подхватил пепел, унося его куда-то под небосвод. Черешенко прикрыла глаза, мысленно повторяя своё желание три раза.       Всеми фибрами души она верила, что ритуал сработает, и просила об этом кого-то невидимого, сильного. Того, в чьих руках их переплетённые навеки судьбы.       За спиной, где-то в чащобе, треснула ветка. Девушка обернулась, насторожившись. Чёрт его знает, почему, но между лопаток засвербело, словно кто-то пристально смотрел ей чётко в спину. Славка прошлась васильковыми глазами по стволам деревьев, лысому кустарнику, звенящему тишиной валежнику. Мозг пропустил мысль, что за ней наведался тот самый ночной гость. Неуютное чувство нарушенного одиночества подняло Черешенко-младшую с пенька и заставило со скоростью света смыться, на ходу забрасывая в рюкзак канцелярию. Возвращалась она по кем-то протоптанной дорожке, всё время оглядываясь.       Видел бы физрук Ростислав Юрьевич, как она сайгаком скакала до дома, поставил бы пять с огромным жирным плюсом. Железная калитка оказалась открыта. Уже со двора Мира внимательно осмотрела пригорок, на котором восседала — ничегошеньки не увидела. Чертовщина какая-то, ей-богу.       Квадрик встретил хозяйку под заснеженным брезентом. Надо забирать его, решила девушка. И с глубоким вдохом дёрнула входную дверь. На глаза тут же попалась отцовская обувь, а вот признаки присутствия Марго не наблюдались. В проёме показался Владислав Сергеевич. Мирославу передёрнуло, словно она коснулась высоковольтного провода голой рукой. Не успев подумать о том, что его захотелось крепко обнять, гостья сама оказалась в родительских тисках. Папа сжимал так крепко, что, казалось, хотел придушить прямо на пороге. Она чудом сдержалась, чтобы не обвить отца в ответ.       — Господи, осунулась-то, как жертва Освенцима, — посетовал председатель колхоза, с превеликим трудом оторвавшись от дочери. Пригладил взбившиеся от бега локоны, провёл рукой по плечу. — Тебя что, ветром принесло? Давай, проходи скорее.       — А твоя эта где? — небрежно осведомилась Мира, выползая из куртки. Черешенко-старший задержался на месте, и, видимо, с превеликим трудом проглотил всю ту желчь, которой плеснула в него дочь. Повернулся, покачал головой:       — Вы немного разминулись — у неё смена сегодня.       Девушка прошла на кухню вслед за отцом, отмечая, как дома стало чисто и свежо. На стенах даже появились рамки с их семейными архивами. Славка искренне поразилась сим фактом. Неужто Марго настояла? А отец, кажется, заметно постарел за прошедшее время: на висках пробивались седые волосы, а борода так и не подверглась бритвенному станку. Благо, одежда осталась неизменной, иначе Мира и вовсе не узнала бы собственного родителя.       — Я думала, у твоих секретарш такой же график, как у тебя, — продолжала язвить Черешенко-младшая. Несмотря на рвущуюся наружу тоску, она упивалась своим ликованием и хотела сохранить маску безразличия подольше, чтобы Владислав Сергеевич даже не вздумал давить на неё. Однако председатель колхоза, и не собирающийся вступать в конфронтацию, озадаченно посмотрел на чадо и осведомился:       — Каких секретарш?       — А кто она тебе? — В глазах плясали недобрые огоньки. — Секретутка, бухгалтерша, заместительница — я не в курсе о вашей иерархии.       — Никто из перечисленных, — усмехнулся неумелому сарказму Черешенко-старший. — Маргарита занимается удоем и контролем кормления крупнорогатого скота.       Девушка потупилась:       — Постой, она доярка?       — Если тебе так проще, — пожал плечами.       Славка привалилась поясницей к барной стойке, погрузившись в воспоминания: в первую встречу Марго предстала перед ней в образе змеи-искусительницы, что сидела на шее у своего «босса», считала чужие деньги и приносила в кабинет кофе, нарочито выпятив задницу. Соответственно, и восприятие сложилось искажённое — сходиться с такой кандидатурой на роль мачехи особого рвения не испытаешь. Может, она, и правда, посмотрела на избранницу отца не с той стороны?       — Тут Марго тебе кашу сварила, чтобы ты позавтракала. — На столе выросла тарелка с ароматной овсянкой, от которой всё ещё шёл пар. Посередине плавал кусочек масла. Мира в детстве называла его корабликом. Она могла ждать, пока масло растает и постепенно исчезнет с молочной поверхности, а могла топить сливочное судно, зарывая ложкой в залежи горячей геркулесовой каши. — Ну, рассказывай, — вопросительно кивнул головой отец, присев рядом с кружкой кофе в руке. — Как хоть жила-то?       — Нормально, — дёрнула плечом Мирослава, закидывая сливочное масло кашей. — Было время подумать. О той пощёчине, например.       — Славка, — отставил в сторону бодрящий напиток, придвинулся чуть ближе, — прости ты меня за это, не сдержался я — не мог вынести таких слов. Поверишь ли, руку хотел себе отрезать! Я же никогда и пальцем тебя не трогал. — Черешенко-младшая молчала, не смея вмешиваться в льющийся из отца словесный поток. Каждое слово отдавало горечью, сожалением о содеянном. Видя вживую, как папа раскаивается, и что ему горько не менее, чем ей, Мира чувствовала, как холодная глыба внутри начинает таять. — Только, пожалуйста, так больше не сбегай — посреди ночи, оставив лишь клочок записки, — закончил речь Владислав Сергеевич, утирая испарину.       Председатель колхоза прежде не распадался в столь чувственном монологе. Мирослава и слов не могла подобрать для ответа. Что тут скажешь, если он всё озвучил? Сбегать она поклялась, что больше не будет, однако ещё не до конца ощущала желание вернуться в родное гнездо. Вдохнув поглубже воздуха, Славка взяла отца за ладони и начала говорить:       — Пап, я хочу, чтобы ты услышал и правильно понял меня: я сегодня не останусь дома. Дай мне переварить всё это. Я пришла за школьными принадлежностями и формой, чтобы завтра быть готовой к учебной неделе. Я вернусь. Пожалуйста, поверь мне.       Владислав Сергеевич, хотевший уточнить про нерегулярные посещения учебного заведения, и думать про это забыл, когда увидел блестящие от слёз васильковые глаза. Мирка не врала и не пыталась лукавить — ей действительно требовалось время на принятие того факта, что в семье появится ещё один человек. Отец верил своей дочери.       И лишь молча покивал в ответ.

***

      В отчем доме Славка пробыла до только-только наступающего вечера. Релаксировала в своей комнате, пробовала общаться с отцом на отвлечённые от семьи темы, хоть это получалось слабо, неторопливо собирала нужные вещи. Честно говоря, до конца не верилось, что председатель колхоза вот так просто позволит ей уйти из дома. Складывалось ощущение, что в последний момент отцовская фигура преградит путь и заберёт все вещи. Однако за короткое время, что папа и дочь провели вместе, скопившиеся напряжение и недоверие уменьшились в размере. Под конец Мира ни грамма ни сомневалась в том, что сегодня она покинет родное пристанище.       Закусив зубами бутерброд, заботливо выданный папой в дорогу, перед выходом девушка всё же не сдержалась и обвила руками крепкий торс. Она почувствовала, как родитель улыбнулся и накрыл сильными руками её плечи. Черешенко-младшая выдохнула — не с окончательным, однако заметным облегчением на душе. Может быть, у неё и получится смириться хотя бы с тем, что жить они будут втроём.       Несмотря на попытку Владислава Сергеевича уговорить её остаться, ушла она с запасом по времени, чтобы разминуться с Марго. Пусть роящиеся пчёлами опасения и импульсы строптивого характера стали чуть менее интенсивными, девушка не была готова лоб в лоб встретиться с новой мамой после злополучной истерики и сказанных гадостей. Благо, отец препятствовать не стал. Его безграничное доверие к Полине, которая, не моргнув глазом, покрывала Мирославу, поражало Черешенко до глубины души. Да, это нечестно — так внаглую пользоваться ситуацией, но другого выхода Мира попросту не видела.       Славка клятвенно пообещала самой себе, что вернётся домой, как только момент принятия твёрдо укрепится в её душе.       А пока, жуя ломтик хлеба с щедро накинутым на него куском докторской колбасы, девушка шагала вдоль вереницы негорящих фонарей, силясь не согнуться под давкой доверху набитого ранца. Витающий вокруг запах весны, подсыхающую от слякоти дорогу, чистое небо — всё это она заметила только сейчас, под лучами улучшившегося настроения. Снежная красавица зима, напоминание о которой осталось лишь на грязном снегу в глубоких канавах, неумолимо покидала деревню, что сулило нечто светлое и заводящее сердце в бешеный ритм. Мира чувствовала это каждой клеточкой тела.       До дома Пятифанова она, невзирая на желание наоборот растянуть сей спокойный миг, добралась с завидной быстротой — бутерброд ещё оставался наполовину целым. Заходя в калитку и считая секунды до того, как позвоночник начнёт сыпаться в штаны от неподъёмной ноши, уцепившейся за плечи, воодушевлённая Черешенко вдруг услышала громкое и протяжное «мяу» сбоку от себя. На столбе забора сидел большой чёрный кот с белым воротничком и носочками: усатый, ухо подрано, морда тучная — явно самец. Цвет глаз Славка не различила: в сумерках он показался ей не то жёлтым, не то зелёным. Уличных животных она никогда не боялась, хоть в её родном городе часто проводили отлов бродячих собак и кошек, но хвостатый сам не желал идти к рукам, опасливо пятясь по штакетнику. Мира убрала занесённую над котом руку и затянула тоненько:       — Кыс-кыс-кыс, хороший. Хочешь? — зажевала хлебную корку и пальчиками вывесила в воздухе остатки колбасы, затем положила на лавочку возле забора волчьего логова. Кот слегка потянулся мордочкой вперёд, завидев лакомство. — Кушай, маленький.       Котяра, явно пребывая в шоке, дескать, кого это незнакомая девчонка тут назвала маленьким, проводил Черешенко взглядом, и, когда та скрылась из виду, спрыгнул с забора за розовым шматком докторской. Мирка, не зашедшая в сени, это увидела и довольно улыбнулась, дёргая тяжёлую дверь на себя. Дом пребывал в спокойствии и умиротворении, в гостиной скрипнул диван. На пороге коридора тут же образовался несколько обеспокоенный Рома. Он силился скрыть подрагивающие уголки губ, прекратить моргать слишком часто и хмуриться, но Славка уже распознала испытываемое волчонком волнение.       — Ну слава богу, бля, — выдохнул он, подходя. Его не смутило, что девушка зашла с прохладной улицы — одетый в майку, он обнял её прямо поверх весенней курточки, что та предусмотрительно переодела дома. Курносая носопырка врезалась в крепкую грудь, и Мира сразу учуяла запах Ромы. У себя в пристанище хулиган пах по-особенному — не дешёвыми сигаретами и одеколоном. Он опьянял Черешенко, делая безвольной куклой. Хотелось добровольно протянуть руки для того, чтобы на запястья повязали ниточки, и дёргали за них как угодно. — Чё, целая хоть? — Рома осмотрел лицо девушки, без всяких сантиментов взявшись за острый подбородок и повернув к себе каждой стороной. Кивнул, убедившись, что всё в порядке. — Как всё прошло?       — Знаешь, спокойно, — прижимаясь плотнее к Пятифанову, ответила Мирослава. — Он сам отпустил меня.       — Чего? — не поверил парень, выгибая соболиную бровь. — И чё, как ты собираешься с ним рулиться?       — Да никак, — пожала плечами. — Когда-то всё равно придётся вернуться домой. Долго я не смогу быть у тебя — соседи донесут и… — она осеклась. — И отец узнает о нас.       — Мир, соседям посрать: справа живут пожилые дед да бабка — они даже бате моему никогда о кипише, который мы с Бяшкой устраивали, не доносили, хотя знают его и здороваются всегда, а слева дом пустой уж несколько лет. А те, кто напротив — ты видела ваще их забор? Они света белого-то не видят, не говоря уж о моём участке. У нас как-то с участка металл попятили — так никто нихера не видал и не слыхал. Да и не будут они со мной связываться.       — Я всё понимаю, — вздохнула Мира, искренне удивившись выложенным подробностям. До икоты пугавшая её соседями Полина, видимо, не оставляла попыток вернуть гулёну-подругу домой. — Но всё же…       — Ну узнает батя — и чё? — вопросительно дёрнул головой Рома. Данным вопросом он шёл ва-банк, блефуя, как за покерным столом, ибо сам не особо горел желанием, чтобы старшее поколение хотя бы предполагало их связь. Нет, не потому что боялся — просто-напросто оберегал свои отношения. Черт знает, что взбредёт в головы столь разным папашам. — Увезёт тебя, что ли?       Только не это. Только, блять, не это.       Мира опять передёрнула плечиками. Рома расслабил грудь, испустив длинный выдох. И правда, ей-то откуда знать? Славка сама сидит каждый день, как забитый котёнок, переживая о том, что страшная тайна вот-вот раскроется. Но, что удивляло, и шага в сторону не делала от него. Пятифан переживал, что она не вылезет из того апатичного состояния, что испытывала после первого раза, но судьба благоволила — он вытащил её из омута за рекордно короткий срок: она, погружённая в сон, снова жалась к нему, тёрлась сопящим носом о плечо, в панике искала его руку. А в душе тем временем из тлеющего уголька разгорался огонь.       Чёрта с два он просто так отпустит её и даст в обиду нерадивому папаше на пару с его потасканной любовницей.       — Хрена ты вещмешок набила. Как донесла-то его вообще? — хмыкнул Рома, ощупав за спиной девушки тяжёлую поклажу. — Навсегда решила ко мне перебраться? — Славка заулыбалась:       — Да там только всё самое нужное.       — Тебе, поди, полку в моём шкафу надо? — Ему поведали, что не отказались бы. — Ты это, иди ешь пока, а потом уже с манатками разберёмся.       Черешенко отказалась, сообщив, что поела дома и шлифанула всё бутербродом по пути. Рома посетовал, что так никто не питается, но наседать не стал. Вместо этого отправился освобождать место для Миркиных вещей. Чувства хлестали смешанные, новые: ещё никогда в его доме не обосновывалась девушка. Он старался не думать о том, как будет выкручиваться, когда с деревни вернётся Евгений — хватал на лету бурлящие в душе искры, предвкушение чего-то неизведанного ранее. Собственные желания встали на первое место, затмевая разум и логику.       — А Марат где? — послышалось из-за спины — Мирослава гнездилась в кресле, сортируя одежду, которой, как оказалось, она взяла с собой не так уж и много. Рома поджал нижнюю губу, сгребая ладонью ворох стираных носков. Быстро зарыв внутри накрывающую волну ревности, вспоминая состоявшийся с другом разговор, волчонок постарался абстрагироваться и ответил:       — До себя пошёл — пока старые в церкви, успеть забрать то, что не влезло в первую ходку.       — Надеюсь, у него есть ключ, — размышляла вслух Славка, с ехидной моськой держа в голове, что ей удалось забрать у отца собственные ключи от дома и, что важнее, от квадрика. Рома с искренней усмешкой фыркнул:       — Да в том-то и дело, что нихрена у него нет. Полезет через чердак, как обычно. — Мирка пропустила смешок. Рома отошёл от шкафа, торжественно демонстрируя освободившуюся от вещей секцию: — Прошу, мадмазель, — и отвесил шутовской поклон.       И пока Черешенко-младшая обживалась, раскладываясь на новом месте, пусть и зная, что это может быть ненадолго, ранее упомянутый Марат уже вернулся с вылазки. Водрузив ношу на перила, он сидел на ступеньках и курил, пока чистое небо, ещё недавно отдающее синевой, превращалось в звёздный купол. Бурят, опираясь локтями на костлявые колени, медленно смолил сигарету, перескакивая с одной звезды на другую.       В такие моменты он задумывался: а ведь взгляд чёрных глаз устремлён прямиком в космос — туда, откуда кто-то может смотреть ему в ответ. Хотелось бы связаться с невидимым взгляду неизвестным, чтобы вера в то, что есть места, куда он мог бы приткнуться, окромя пятифановского логова, укрепилась в душе навеки. Куда именно он хотел сбежать, Ертаева, пожалуй, не волновало.       Главное — хоть куда-то.       Где не пахнет безнадёгой, предательством, и отвергнутыми чувствами.       Бяша глубоко затянулся, впуская в лёгкие едкий дым, когда чёрный небосвод расчертила падающая звезда. Проследив глазами за потерявшейся в атмосфере искрой, Марат смежил веки и мысленно проговорил желание, ставшее для него заветным. Падающие небесные тела, что приносят людям воплощение их грёз, он никогда не воспринимал всерьёз, но в последнее время бурят был готов уверовать во что угодно, лишь бы получить пусть призрачную, зато надежду.       На крыльце он просидел ещё долго, стараясь оттянуть встречу с друзьями как можно дальше, однако, когда стрелка стареньких отцовских котлов перевалила за цифру одиннадцать, Ертаев нехотя поднялся на ноги. Направив в поднебесье взгляд, полный искренней мольбы, парень закинул рюкзак на плечи и направился в дом, где, на удивление, царила обволакивающая неподвижностью атмосфера. Разувшись, он прошёл на кухню, откуда падала полоска света. За столом в одиночестве сидел Рома. Волчонок задумчиво потягивал чай из гранёного стакана, держа горячую посудину за самый краешек.       — О, заходь, — серые омуты пригласительно указали на стол. — Чайник только-только вскипел.       — Ты чё такой? — осведомился Бяша, щедро наливая в кружку тёмную заварку. Нехорошо, конечно, на ночь накачиваться крепким чайным жужевом, если имеются планы выспаться. Лучше заварить слабенького чая на ромашке, но пить, как говорил Рома, ослиную мочу Марат не собирался. — И чё один, на? Не пришла всё-таки?       — Да не, — качнул коротко стриженой головой. — В комнате, дрыхнет уж.       — А ты?       — Не спится нихрена. Всё думаю, чё бате буду говорить, — без извечной глумливости поделился Ромка. Стараясь не брякать ложкой по алюминиевым стенкам кружки, Марат, размешивая сахар, водрузился за стол. Друг выглядел так, словно по нему несколько минут назад потоптались десяток человек: помятый, взъерошенный, ссутуленный. Видно, что навалившаяся слоном бессонница и впрямь приносила хулигану дискомфорт.       — О Мирке-то? — Рома обронил негромкое «но», подтверждающее предположение бурята. — Так поймёт, поди.       — Понять-то поймёт, — мозолистая ладонь потянулась к тяжелой репе и почесала затылок. — Ему и так в последнее время чёт неймётся: познакомь да познакомь его с моей девчонкой. Забодал. Только как ему объяснить, что это дочка этого коммерса, и что ни в коем разе нельзя с ним о ней трепаться?       — Тормози, брат. — Бяша осторожно сёрбнул горячего чая и попробовал рассудить логически: — Она же пришла сегодня, на? Пришла. Стало быть, её батя знает о тебе. Ну и менжеваться тут нечего.       — Да мне кажется, она чёт недоговаривает, — почёсывая подбородок, протянул Рома. — Я только сейчас об этом задумался: говорит мне, типа, «папа меня сам отпустил», но при этом боится, что её увидят соседи и сдадут ему. Как-то не вяжется, не находишь? Её, поди, эта прикрывает, — кивнул куда-то в сторону дома Морозовых, — подружка. — Вышло это слово настолько ядовитым, что одной каплей могло отравить все близлежащие водоёмы. — Да и плевать, ихние дела. Как бате-то, блять, правильно обрисовать? А то цинканёт по неосторожности — контору всю накроет.       — Прикинь, заявится к тебе её пахан, — хмыкнул. — Кто трахался с моей дочкой? — намеренно нелепо кривя голос на манер Миркиного отца, паясничал Марат.       Произнесённая хохма резанула по самой нежной части сердца, но Ертаев, сцепив зубы, проигнорировал. Пусть ему это причиняет боль. Глядишь, на сотый раз образуется такой рубец, что совесть перестанет его грызть — обломает зубы.       — Ага, — как-то злобно отозвался Пятифан, чиркнув друга взглядом. — Пусть попробует только — дальше двора не зайдёт, колхозник долбанный.       — Слушай, а давай его завалим? — приобнимая Ромку за плечи и прижимаясь лбом ко лбу, вкрадчиво произнёс Ертаев. Рома, расширивший глаза до размера пятирублёвой монеты, сначала застыл, как изваяние, а затем, толкая бурята в бок, пропустил призрачный смешок. — Нет папаши — нет проблем, на. Ещё и мерин останётся.       — Да хер бы с ним, — улыбнулся уголком рта. — Главное, чтоб Мирка осталась.       — А бате я бы, на твоём месте, так и обрисовал: дескать, «не трепись по деревне — мне проблемы не нужны». Он тебя всё равно любит, каким бы сам ни был. Поэтому, думаю, ума хватит язык свой не раскатывать, на.       Рома нахмурился, опуская серые омуты на донышко стакана, где плавал жмых заварки. В очередной раз товарищ поражал его умением угомонить беснующееся беспокойство и найти в запутанном клубке нужную ниточку. В глубине души хулиган ему даже завидовал, ибо сам мог лишь начистить чью-то хреборезку вместо того, чтоб подобраться к решению конфликта грамотно. Однако зависть эту Рома не признавал, и пропускал через себя на жалкие доли секунды.       Но конкретно здесь Ертаев оказался убедителен. Проблема заключалась в том, что последний задушевный разговор между сыном и отцом состоялся в пятом классе — когда от семьи откололась нерадивая мамаша. Евгений Романович, держа ладошки чада прижатыми к холодному лбу, просил у Ромки прощения за то, что не смог сберечь семью. Волчонок, бывший в то время небывалым олухом, и то всё принял и нашёл в себе силы понять родителя. В конце концов, он видел, как горячие скандалы становились всё громче, а их частота увеличивалась. Да и удалилась женщина под весьма обидным предлогом:       «Надоело жить с сумасшедшим и растить будущего зека».       Посему об уходе матери, что с того дня понесла знамя старой профурсетки, Рома не жалел. А потом отец ушёл в запой.       Количество побоев, которые вынес от него Пятифанов-младший, не пересчитать на пальцах рук и ног. Папаша бил, не смотря: по животу, по голове — по всему, до чего был способен дотянуться жилистыми руками. Поводов он тоже не искал. Притащенной в дневнике двойки, неубранного во дворе снега и даже света, по рассеянности оставленного в умывальнике, пьяному ублюдку хватало для того, чтобы занести над собственным ребёнком кулак.       В какой-то момент волчонок, закрываясь от града болючих ударов, услышал прозвище, коим наградила его мать: «будущий зек» и осознал, что таким образом отец мстит ему за сковылявшую к другому мужику жену. Столь ужасная несправедливость маленького Ромку возмутила, ведь не он один виноват в несложившемся браке. Почему же сейчас вдруг стал играть роль козла отпущения? Почему вместо того, чтобы сохранить с ребёнком связь, родитель безжалостно добивал и без того скудные остатки семьи? Терпение лопнуло, и однажды окрепший на занятиях по боксу парень защитил себя: саданул поставленным хуком папаше по челюсти так, что тот потерялся в пространстве и дезориентированным повалился на пол. Так выглядел чистый нокаут.       С тех пор с собственным отцом Роме стало мерзко даже разговаривать. Любой диалог сопровождался едкими грубостями, либо и вовсе обрубался на корню. И как при таком раскладе говорить ему о Мирке — неиспорченной, тихой и свято верившей в то, что здесь её не тронут? Как победить в себе ненависть, взращиваемую годами и закреплённую крепкими ударами? Рома не знал.       Вставая из-за стола, когда чай оказался выпит до капли, а бурят, не закрывая беззубого рта, зевал и в конечном итоге утрамбовался в гостиную, Рома бросил взгляд на настенные часы, дабы прикинуть, сколько осталось спать до школы. Они показывали ровно полночь, ни минутой позже. Пятифанов где-то слышал, что можно загадывать желание на одинаковое время: тринадцать тринадцать, девятнадцать девятнадцать и тому подобное. Глупая примета — и ничего более. Но Пятифанов остановился. Пока секундная стрелка не сделала полный оборот, равный минуте, Рома, прикрыв глаза, одними губами произнёс:       — Хочу, чтобы Мирка была со мной.