Впуская, вернись

Ему погано. Ему погано, и он не знает, как с этим справиться. Медленно темнеющее небо давит на макушку, и Кэйе хочется его раздробить, выбраться наружу. Даже если он изрежется локтями и коленями об эту колкую скорлупу с ранними, незрелыми, сонными звездами. Даже если истечет кровью — лишь бы сделать это там, за пределами. Хочется убежать, но некуда, хоть он и пытается. Идет меж поздних прохожих, выглядящих незнакомо, пахнущих незнакомо, незнакомо двигающихся, незнакомо улыбающихся. Разве люди так улыбаются? Куклы, автоматоны… Рисунки пылающим грифелем на его своде черепа. Сзади, где-то далеко, плещется равнодушная солоноватая вода, его невольный пособник. Он даже природу умудряется вовлекать в свои грехи. Хочется убежать, и он убегает — хотя бы от Дилюка. От последнего, от кого надо. Хотел ли он когда-то убежать от него на самом деле — или всегда мечтал обернуться и разбежавшись, с размаху врезаться в него, вплестись лианой, выпивающей жизнь? Вцепиться до боли в алый туман кудрей, вплавиться в светлый мрамор рук — вот бы остался отпечаток? А разве на нём мало следов от любимых рук? Следы всё не те. В ушах всё ещё фантомно слышен всплеск волн. Он замедляется, пытаясь понять, куда пришёл. Он на перекрестье улиц. Фонарь желтым пятном зло покачивается над головой, ведомый ветром. Обыденность, простая жизнь. Гомон людей в темном дворике с приоткрытой створкой ворот. Что-то празднуют. Мимо — тележка с глиняными сосудами, которую толкает старик, на покосившемся доме с вьюном по стене — алые флажки. Интересно, что значат. Зацепиться за мелочи. Ну, ладно. Попсиховали и хватит. Кэйа медленно, раз за разом сдавливает своё плечо, прямо по неприятно тянущему в ответ шраму. Возвращает себе чувство реальности. Ишь развел драму, иронизирует он сам над собой, ненавязчиво, через вопрос про сигарету приставая к владельцу тележки — усталому пожилому мужчине с черными, как оникс, глазами. Нет, тот ничего не знает про нужный маршрут. Но вот там, ближе к городской площади и за красным забором, живут проводники караванов. Лучше искать там. Спасибо. Разве не глупость, думает Кэйа, медленно ступая по указанному пути, еле слышно насвистывая под нос и разглядывая прохожих. Сам сорвался, сам и виноват. На что ты рассчитываешь? Тебе надо справиться с этим, сжевать, смолоть в проклятый пепел, если ты не хочешь, чтобы это властвовало над тобой. Тоже мне, трагедия. Тысячи людей переживали такое. А ты что, не можешь? Собрался нежно лелеять это чувство под ребрами весь остаток жизни? Да и никто не выдержит человека с таким рядом с… Он резко вздрагивает от лая. Куцая рыжая собачонка неуверенно скалит зубы, трусовато подгибая спину. — Ну-ну, я тебя не трогаю, и ты меня оставь в покое, — ворчит Кэйа, обходя сомнительную охранницу. Забор обрывается резко, будто люди, что его делали, просто испарились в один миг прямо с инструментами в руках. Шип Селестии на них упал, что ли? Здесь чуть тише, чем на центральных улочках, и довольно пусто. В одном из пыльных дворов двое мужчин, молодой и старый, играют в призыв семерых. На их лице не наблюдается ни веселья, ни оживления, выглядят эти двое так, будто исполняют тяжелую повинность. Интуиция шепчет Кэйе, что у них ему искать нечего, и он плавно сворачивает в узкий зазор между двумя такими разными домами — один побогаче, с резными ставнями и свежей голубой краской на воротах, другой — обвитый полузасохшими ветвями, ветхий, похож на тот, что вылепила Кли из песка, когда они ездили в Терновый порт. Почему-то вдруг ужасно хочется увидеть и обнять малышку, хоть на секунду, но Кэйа зло скалится сам на себя и сметает эту мысль как метлой. Подле ветхого строения сидит на скамье женщина в закрытом черном, почти траурном по духу одеянии. На вид — чуть за тридцать, длинные темные волосы кудрявятся, отзываясь на еле ощутимый ветерок. Она встречается с ним взглядом, не пытаясь отвести глаза. Красивая, чуть зеленоватая радужка с крапинками. — Простите, вы не знаете, где здесь найти кого-то, кто разбирается в маршрутах по пустыне? — Кэйа спешно переходит на мягкий, чуть потерянный тон. Вызывать жалость, чтобы он не плутал тут часами по тесным закоулкам, съедая свое сердце. Насколько же ему хочется поскорей уйти отсюда. Он ненавидит то, каким хрупким и ломким стал. Жил же как-то несколько лет, что изменилось? Женщина чуть склоняет голову, всё ещё разглядывая его. Смыкает пальцы на платье. Разжимает. Поднимает подбородок. Недоверие к чужаку? — Я сама занималась этим десять лет, — она заговаривает, и хрипловатый низкий голос повисает в воздухе струйкой дыма. — Что за путь ты хочешь проложить? Впрочем, — она медленно поднимается, оказывается рядом — и оказывается ростом едва ли не с Альбериха, — в любом случае, это лучше обсуждать за чашкой чего-нибудь. Проходи внутрь. Она неспешно, с чем-то царственным в походке ступает в проем с провисшей хлипкой балкой, и Кэйа следует за ней. Жилище выглядит чистым, но каким-то лишенным жизни. Пол да стены. Ни одной безделушки, ковра, плетёной салфетки или корзинки, хотя обычно пустынные народы такое обожают, никаких растений. На секунду кажется, что здесь вообще одна комната, почти вся занятая переносной печкой, поцарапанным круглым столом на коротких ножках и двумя низкими табуретами, но всё же позади женщины, которая бесшумно принимается обшаривать полки, можно заметить низенькую дверь, выкрашенную темно-розовой краской. Кэйа по жесту пригласившей его руки опускает себя за стол, едва удерживаясь от того, чтобы устало подпереть голову кулаком. Обычно он не против поболтать, но сейчас привычка сумерцев все делать через небольшое застолье только раздражает, да и дама не из говорливых. Он чуть разматывает утомившую его ткань на лице, в помещении это уже не так опасно, плюс он всё равно не научился потреблять продукты сквозь тряпки. Женщина снова коротко, внимательно оглядывает его, тут же начав возиться с посудой. — Давно тут живете? — бросает Кэйа первое попавшееся на ум, отрешенно наблюдая за чужой спиной. На углях уже начинает клокотать старенький потертый кофейник, и женщина переливает его содержимое в другой чайничек, покрасивее — это буквально единственный красивый предмет в доме, не считая самой хозяйки. Досыпает туда специй из разных баночек, за спешными движениями рук не уследишь. — Всю жизнь, — коротко роняет пустынница, выставляя на стол немного фруктов и крошечную миску засахаренных орешков — Кэйе мигом становится неловко, что он вообще её объедает. Если голод и был в нём, он тут же пропадает без следа. — Когда-нибудь хотелось отсюда уехать? Или вы любите это место? — Раньше хотелось прожить здесь всю жизнь, — голос звучит глухо, как-то неправильно. Остро пахнущий специями кофе льется, направленный чуть подрагивающими руками, в два небольших стаканчика из глины. Скорее по привычке, чем задумываясь, Кэйа дожидается, пока женщина сядет за стол и отхлебнет свой напиток первая. Впрочем, пустынники на такое никогда не обижаются. Все их ритуалы гостеприимства на то и направлены — показать друг другу, что ты не прячешь ножа в рукаве. Нож в рукаве у Кэйи сейчас буквально имеется, причем тот самый, но просто не доставать его — тоже сойдёт за хорошие манеры. — А сейчас? — переспрашивает он, медленно отпивая угощение и морщась: горьковато, несмотря на привкус корицы. Кажется, кофе не ее стихия. — Прошу прощения, не спросил ваше имя. Лезть в душу к незнакомке не хочется, но и игнорировать посыл — неправильно. Люди такое не любят. — Мирра. Сейчас… сейчас уже не знаю, — женщина поправляет рукой тяжелые кудри, и еще несколько минут они медленно пьют кофе в тишине. На секунду Кэйе кажется, что он слышит какой-то тихий звук за розовой дверью, но в этот момент снаружи раздается громкий скрип, брань, звук выплеснутой воды — невидимые незнакомцы, вероятно, соседи пустынницы собачатся между собой, и он уже не уверен, что что-то было. — Путешествуешь? — называвшаяся Миррой поднимает наконец глаза от поверхности стола, всматривается, чуть щурясь. Её пальцы плотно обхватывают чашку, будто из страха, что та убежит. — Выглядишь как кто-то, кто приехал издалека. — Приплыл по делам бизнеса отца, — легко врёт Кэйа, слегка улыбаясь, и честное слово, из последних сил. Усталость, въевшаяся до костей, только тяжелеет, голова уже начала ныть, едко отдаваясь легкой тошнотой. — Хотелось бы добраться вот сюда, — он нетерпеливо, понимая, что торопится — и возможно, зря — достает карту и тыкает в точку пальцем. Другой рукой трет дернувшееся веко. Кажется, скоро он заработает себе нервный тик. Смех да и только. Мирра глядит на него внимательно и чуть подается вперед. Что-то в ней меняется, будто она наконец оживает. Рассказ о его легенде — якобы покупке глиняного карьера — выслушивает спокойно, ни разу не прерывая и не задавая вопросов. А вместо ответа сразу берет у Кэйи припасенный карандаш и медленно, обстоятельно начинает рассказывать путь. Вот теперь всё бьется с крошками, которые Альберих вынюхал заранее, не то что лживые пассажи от этого ублюдка, который… Так, не думать. Потом. А лучше никогда. Сердце учащенно бьется в груди, сколько Кэйа не пытается совладать с собой, пощипывая собственное запястье. Сосредоточиться на словах пустынницы становится всё сложней — тошнота усиливается, а картинка начинает медленно плыть перед глазами, будто его укачало. Немного похоже на мигрень от усталости, но... Кэйа сжимает зубы. Странно и нехорошо. Дослушать и убраться отсюда. Как назло, Мирра повествует неторопливо, с деталями. — Но получается, ущелье обойти с юга — оптимально? — сжимая зубы, пытается обобщить информацию Альберих. — Не всё так просто, — женщина поднимает голову, ее зеленоватые глаза вдруг начинают казаться подозрительно пустыми. — Видишь этот отрезок? Когда-то караваны ходили там постоянно, но теперь нет. Если смотреть на ветра… Она говорит, говорит, а Кэйа сглатывает набежавшую в рот слюну с трудом, раз за разом. Нет, всё. Хватит. Основное ему рассказали, либо обойдется, либо сверится у кого-то еще. Сердце слишком тревожно пульсирует мятежной звездой внутри. — Боюсь, мне пора, — стараясь говорить вежливо и четко, не глотая слова, произносит он, плавно отводя ее руку с карты и соскребая драгоценный лист себе за пазуху. Поднимается с места — недоверчиво к себе, медленно, и даже это не помогает. Его тут же ведет так сильно, что он вынужден вцепится в стол. На пути его руки некстати встаёт чайник, и бздынь! — слетает на пол и разлетается на несколько частей, расплескивая кофейную гущу уродливой лужей на старую плитку. Чурлы его раздери. Кэйа отшатывается назад, цепляясь рукой за косяк. Головокружение пытается подбить его под колени, во рту горько, и его пробивает потом. Он никак не может сосредоточиться, глупо смотрит на осколки, что-то в них привлекает его внимание. — Простите, ради архонтов, — хрипло извиняется он, краем глаза видя, как Мирра медленно выскальзывает из-за стола и пятится назад вспугнутой кошкой. Осколки, осколки. Он видит половинку чайника изнутри. С двумя секциями. Зачем в этом чайнике перегородка? Зачем делить его на две части?.. …Кэйа, ты идиот! Он сует два пальца в рот, сгибается пополам. Горечь огнем обдает горло. Спазм прошивает тело, он чуть не падает, мир темнеет от мушек — но часть выпитого умудряется из себя извергнуть. А когда выпрямляется, видит, что Мирра уже в трех шагах от него. С сумерской саблей наголо в руке. Вытянуть меч в блок! Звон обжигает барабанные перепонки. Он успевает впритык и едва удерживает удар — слабость и судороги мешают привычным движениям. Пустынница нападает молча, и на лице — безумие и ярость тысячей ножей. Ничего не понимая, Кэйа отбивается как может, кружа по замкнутому пространству и то и дело врезаясь в стены и мебель. Тело дрожит, как кисель, но выбора нет. — И кто меня заказал?! — ядовито — ха, как смешно, Альберих! — выплевывает он, судорожно пытаясь вынырнуть к двери. Комната такая крошечная, но ничего не получается. Противница блокирует выход, закрывает собой, как тигрица-ришболанд — котёнка, атакуя умело, яростно, всей душой. Почему? Голова кружится. Только бы не отключиться. Где-то в одежде — подарок Альбедо, пара универсальных капсул, но он не может одновременно фехтовать и искать их. — Никто! — рычит пустынница. В зеленоватых глазах — горе и ненависть. — Ты убил его! Убил! — Кого?! Ответа не следует, вместо ответа Мирра кидает в него какой-то миской, и Кэйа, снова потеряв равновесие, падает на колено. Его дергает судорога, мешая вскочить. Голову — вскинуть через боль. Блять! Вспышка лезвия над головой. Это был хороший выпад. Сабля, вероятно, рубленным ударом вошла бы меж шеей и плечом, ломая ключицу. Наверное, вспорола бы крупный сосуд. Варка называл такие удары "без пяти" — без пяти минут покойник. Везение и выживание возможны, но маловероятны. Кэйа на чистых инстинктах змеей подныривает, уходя, продолжает движение уже своим клинком снизу вверх. Мирра отшатывается, зажимая живот, на черном начинает угадываться багровое, шире и шире; будто в замедлении, Кэйа глядит, как она сначала упирается спиной в стену, пытаясь устоять на ногах, затем сползает оземь, кашляя кровью. На белой известке за ней — алый потёк, тело пробито насквозь. Она замирает, сжавшись в комок и будто баюкая сама себя, глядя с ненавистью и обидой, не выпуская саблю из слабеющих пальцев. Глаза цветут зеленью рядом с алыми каплями на побелевшем лице. — Ты убил его. Ты его убил, — повторяет она тише, пока под ней растекается липкая, пахнущая мокрым железом жидкость. — Он же просто служил... Просто служил, — она шумно вдыхает воздух, тихо застонав от боли, едва держа голову поднятой. — Боги привели тебя ко мне… чтобы я отомстила. Но я слишком слаба. Прости, милый, — голос срывается, и женщина закатывает глаза вверх, будто надеясь кого-то увидеть. Две влажные дорожки бегут из-под ресниц. Вода, и зеленое цветет. — Прости. Ты… Кэйа моргает раз за разом, картинка распадается на туманные осколки. Как неправильно. Как неправильно. Подняться выходит с шестого раза. Вызвать у себя еще один успешный позыв рвоты — с третьего. Мирра уже не дышит и не шевелится, когда ему наконец удается выпрямиться, отирая дергающиеся в судороге губы. Зелень выгорела, лишилась искры. Она первая пыталась меня убить… …за кого она мстила? Кого он убил у нее? Мужа, возлюбленного? Когда? Как она его узнала? Он мстил бы за Дилюка так же?.. Надо спасать свою шкуру и бежать, но мысли острыми клиньями бьют изнутри по черепу. Соберись! К вопросу про месть, Дилюку не нужен твой труп! Комната кружится, как детская карусель. Карусель в кошмаре. Кэйа, неловко упираясь плечом в стену, дрожащими пальцами обшаривает складки своей одежды. Ну где же... За входной дверью — шум. Только не это. Уходите, провалитесь в бездну! Вот, вот они. Кэйа, с усилием сглатывая слюну и пережидая короткую судорогу, рвет бумажку и пихает в горло две капсулы. Стук в дверь: — Хей! Что за шум? Всё в порядке? Кэйа тупо смотрит на застывшее в луже крови тело, маленькое и беззащитное. Не в порядке. Вообще не в порядке. Шатаясь, он проскальзывает к розовой двери. Может, там есть второй выход или хотя бы окно. Если нет, всё едино, придется прорываться силой. Но лучше проверить. Плохо, как же плохо всё обернулось. Он распахивает створку, ступает в полумрак чего-то, больше похожего на чулан и тут же замирает, будто ударенный молнией. Зажимает рот рукой. Первое и единственное, что он видит — детская кроватка. Ребенок с темными кудрями уже проснулся от шума, но не заплакал. Тихо смотрит на Кэйю сквозь деревянные прутья непонимающим взглядом, будто пытаясь спросить о чем-то взглядом. Да и вряд ли малыш или малышка где-то полгода от роду может спросить как то иначе. Нет. Нет. Я не хотел. Я не хотел, понимаешь?! Я оборонялся, я просто оборонялся! Тошнота давит комом болотной воды, пытаясь задушить. Где-то позади стук во входную дверь повторяется, но Кэйа никак не может отмереть. Ледяной ужас. Непереносимое чувство вины. Ненависть, ненависть к себе. — Я правда не хотел, — еле слышно шепчет он. Стук громче, отчаянней. Громкий оклик. Кэйа, отчаянно вдыхая воздух в горящие легкие, делает один за другим неверные шаги к окну подле кроватки. Выпрыгивает на улицу. Проверяет одежду на отсутствие крови. Начинает двигаться прочь, почти не разбирая дороги — тело будто бьют ножами каждую секунду, темнота застилает взор. Часть его безнадежно остается в комнатке с розовой дверью. *** Дилюк давит ужас латной перчаткой разума, моментально беря себя в руки. — Чем. Какие симптомы? — он ловит бледного, взмокшего Кейю под руку, пытается усадить на кушетку. Тот отпихивает руку, болезненно скрипнув зубами — тело передергивает новой судорогой. Основной симптом налицо. — Подмешали горькую хрень. В кофе, — с трудом выдыхает он, мотая головой и пытаясь сформулировать остаток предложения. — Тошнит. Уже принял антидот. Меня ищут. Вот что. Дилюк тут же коротко шагает к окну, проверяя — снаружи тихо. По крайней мере, пока. — Понял, — мозг отчаянно разгоняется на максимальный темп. — Смахивает на стрихнин. Сядь… Да сядь же ты на минуту. Я сейчас возьму вещи. Лучше уйти. Рвоту вызывал? — Дважды, — Кэйа наконец дает опустить себя на кушетку и тут же неловко валится набок, с трудом вдыхая воздух. Сердце рвется на части от этого зрелища. Когда же это закончится. — Умница, — в тщетной попытке успокоить себя и его Дилюк коротко, нежно оглаживает влажные пряди, убирая их со лба. — Старайся как можно меньше двигаться. Совет запоздалый — Кэйа как-то сюда дошел, но лучше так, чем никак. Пока тело махом сгребает вещи, разум пытается понять — когда успели? Как это вышло? Впрочем, потом. Сейчас важней уйти, раз за ними хвост. И быстро. — Эксперт… а..? — судорожная, неправильная улыбка на губах Кэйи кривится еще сильнее. — В Снежной не любили крыс и уважали крысиную отраву, — коротко бросает Дилюк. — Давай руку. Опирайся на меня. Они вылезают так же, через окно, снаружи Рагнвиндр всё еще никого не замечает, но дальше по улице слышен шум, и есть гипотеза, с кем он связан. Кэйа едва передвигает ноги, уложив руку Дилюку на шею, тяжело опираясь всем весом. Тело его лихорадочно подрагивает то и дело, и остро бьет в нос запах пота. Всерьез думается, не лучше ли его понести, но это привлечет внимание... — Возьми… карту, — хриплый шепот выдергивает из мыслей, и ледяная рука ловит его запястье, тыкая куда-то в складки сумерского наряда. — Ты успел добыть маршрут? — Кэйа, громко сглотнув слюну, кивает, и Дилюк не удерживается, коротко целует в соленый висок, повторяет: — Умница. Темно, а обстановка слишком нервная, чтобы пристально изучать всё, но первичный взгляд на заветную бумагу не находит в их предполагаемом пути что-то страшное. Что Кэйа вообще скрывал? Разве что обрыв маршрута где-то в центре… в центре буквально ничего выглядит странным. Вместо раздумий Дилюк поправляет на себе перекинутую руку и быстрыми шагами ведет их к окраине города, в сторону от голосов. И переключается тоже на раздумья, но другие: как бы им уйти в пески так, чтобы и Кэйю надежно спрятать, и чтобы тому не пришлось идти пешком несколько часов? Ответ встречается им буквально на улице. Несмотря на наплывшую ночь, слизавшую с перекрестков почти всех людей, подле освещенной факелами лавки группа людей грузят свертки на спину пустынного вьючного яка. Животное переминается с ноги на ногу, шумно дыша, похожее на большую меховую крепость. Сверху на нём закреплено небольшое сиденье, ширина хребта вполне позволяет устраиваться на таком питомце с комфортом. Дилюк аккуратно сажает Кэйю на ящик рядом и не таясь, идет к торговцам. — Плачу втрое за стоимость вашего яка, но забираю его сейчас же. Согласны? — без долгих предисловий заговаривает он, демонстративно вытаскивая мешочек с морой. Один из торгашей вскидывает голову, издает хриплый смешок: — Обезумел, чужеземец? Кто же отдаст тебе животное из каравана накануне пути? Иди своей дорогой. Дилюк, продолжая вежливо улыбаться, кидает им под ноги деньги — и теперь берется уже за рукоять меча. — Прошу прощения, но я в затруднительном положении. Или деньги, или ваша кровь. Убивать он их не планирует, конечно. Но без ран может и не обойтись. К сожалению, сыны пустыни мгновенно звереют, явно выбирая путь насилия. — Голова жмет, чужеземец? — Проучи его! — Наглый шакал! Умениями эта свора похвастаться не может. Первым Дилюк разоружает единственного человека с нормальным мечом — тот со звоном гремит по камням мостовой, верзила пятится, воя и держась за руку. Позади еще один с клинком, совсем плохеньким, у двух — дубинки, у остальных — ножи. Возница также выступает вперед, у него в руке бич погонщика — длинный хлыст с металлическими шариками на конце. Дилюк после секундного раздумья сжимает глаз тьмы, и добрую половину компании сметает к ограде сеткой из цепей. Только один успевает вывернуться, Дилюк блокирует удар горе-меча своим клинком и за два движения вышибает и его. Сзади пытается налететь возница, но несложный маневр — и Дилюк остается стоять над ним, корчащимся от боли, и теперь в его правой руке меч, а в левой — перехваченный хлыст. Он хочет было закончить с первым фехтовальщиком — тот упорно подобрал меч и принялся, кружась, приближаться. И тут по его позвоночнику огнем, вспышкой — слепая ярость. Один из этих, с ножом наперевес — к Кэйе. Тот, хрипло и со свистом дыша, сидит на своем ящике, обхватив живот руками, откинув голову назад и наблюдая за происходящим мутным взглядом. Дилюк поднимает руку с бичом раньше, чем успевает подумать, замахивается. Хлесткий удар свивает ноги засранца вместе и рушит носом в пыль, а Дилюк еще и рывком тянет его к себе. — Даже не думай, — рык вырывается изнутри, и он пинает его по голове так, что человек замирает на пыльной дороге, явно отключившись. Вот теперь всех сметает прочь как метлой — секунда, и все, кто вообще мог встать и двинуться, испаряются с места происшествия. Як невозмутимо наблюдает за происходящим черным влажным глазом, ни капли ничем не взволнованный. Дилюк, тихо выругавшись, делает шаг к Кэйе. Тот выглядит странно — неотрывно глядит на него расширяющимся глазом… и кажется, он покраснел. — Что с тобой? — непонимающе присаживается рядом на корточки Рагнвиндр, аккуратно трогая за колено. — В порядке? — Хлыст в твоих руках… — Альберих говорит сдавленно, явно всё еще мучаясь от боли, но в голосе всё равно улавливаются нотки восхищения. — Самое сексуальное, что я видел… Дилюк со стоном закатывает глаза, обожженный изнутри смесью натланского стыда, смущения и восторга: — Придурок. Какой же ты идиот озабоченный. Руку давай. И шевели ногами, раз ты настолько хорошо себя чувствуешь, раз есть время на... глупости! Мешочек с монетами он кладет к товарам. Пусть заберут потом. За неудобства. *** Дилюк всегда считал, что вьючные яки — животные очень медленные, но жизнь показывает, что впечатление это ложное и обманчивое. Их новоприобретенный транспорт шагает равномерно, длинными шагами, и не успеваешь моргнуть — а последние дома на окраине остаются позади. Еще немного, и вокруг одни мягкие, золотисто-ржавые барханы, высокое чернильное небо над головой и шум ветра по пятам пустынной лисицей. Парадоксально его окатывает облегчением — наконец они одни. Снова. Никаких проклятых людей вокруг. Но облегчение частично. Кэйа полулежит на плече правящего движением Дилюка, иногда вздрагивая и устало выдыхая то и дело, иногда сплевывает слюну куда-то вбок. — Как ты? — беспокойно интересуется Рагнвиндр, заглядывая во всё еще зеленоватое лицо. — Терпимо, — коротко сообщает Кэйа, плотно обхватывая себя за живот и морщась. — Жив… и ладно. Не преследуют? Дилюк отрицательно мотает головой, чуть похлопывая яка по боку — время брать левее, к каньону. Он и сам удивлен, но видимо, Альберих не привлек чьего-либо внимания, и выехали они без всякого хвоста. Причем уже будучи на расстоянии, можно было разглядеть один район, где горело больше огней, чем во всех остальных улицах разом, и где слышались обрывки голосов. Переполох случился — но их просто не успели с этим связать. Наконец какое-то подобие везения. Хотя вряд ли можно назвать отравленного Кэйю особой удачей. — Мы отойдем подальше и остановимся, чтобы переночевать и чтобы ты смог отдохнуть от тряски. Что случилось? — тихо спрашивает он, наклонившись ближе и ласково целуя макушку, пытаясь хоть чуть-чуть утешить чужую боль. Кэйа хрипло смеется, пальцами неестественно сильно цепляясь бедро Дилюка: — Типичный выворот моей судьбы… случился. Ирония в голосе Альбериха жжется больно, свежей крапивой. — А точнее? — Сказавшая мне дорогу… узнала меня… и нежно напоила отравленным кофе. Мне пришлось, — голос Кэйи стыло подламывается, — убить её. Дилюк молча кивает, положив ладонь на узкую хрупкую спину меж лопаток, медленно поглаживая. Подумав, чуть нагревает ладонь — скорее всего, Кэйю трясет от яда, а не от холода, но он тут же подается ближе к руке. Ночи в пустыне не больно жаркие. Невеселые мысли свистят в голове. Охота за Кэйиной головой идет нешуточная. Хоть бы им вне цивилизации, в песках, везло с этим побольше. Смотреть на покушения на Альбериха… изматывает до боли. Спрятать бы его, уложить в мягкую кровать, нежить, как маленького ребенка. Приносить вкусное, делать массаж, читать ему и расчесывать смоляные волосы. А не везти сквозь равнодушную пустыню, полную опасностей, подыскивая убежище на ночь, которое вряд ли окажется лучше заброшенного пыльного храма или полуразрушенной постройки каких-нибудь караванщиков. — Попробую развести водой гель из нашей аптечки и дать тебе как обезболивающее, хорошо? — он коротко касается губами холодной раковины уха. — Как только остановимся. Кэйа лишь кивает и притирается к плечу еще плотней, содрогаясь. Его шея так напряжена, что Дилюк видит каждую жилку. Он выглядит измотанным до бездны. Надо высматривать ночлег побыстрей. *** Ставки Дилюка оправдываются — в каньоне он спешивается в одном укромном местечке и после недолгого изучения местности находит замаскированный камнями проход к небольшой выдолбленной в красных камнях лунке в человеческий рост, где спрятаны пара-тройка нехитрых предметов — опорный шест и тент, котелок и немного сухого топлива. Решив, что этот вариант им подходит, он, не тревожа лежащего с закрытым глазом на сиденьи Кэйю, разгружает вещи, расстилает спальники, как и обещал, разводит лекарство, используя воду из фляжки. Як, кажется, знакомый с этой точкой, при остановке сразу безмятежно укладывается на брюхо, подмяв под себя крепкие ноги, и сонно прикрывает веки с длинными пушистыми ресницами. — Перемещаемся, — Дилюк, закончив с приготовлениями, возвращается, поддевает было сжатое комком тело Кэйи, чтобы донести до постели, но тот протестующе мотает головой и с его помощью слезает на землю сам, пошатнувшись и не распрямляясь до конца. Сбрасывает с себя головной убор, мановением руки бросает им в котелок созданного льда, одним кубиком обтирает пыльное лицо и медленно опускается на спальник, с усилием выдыхая и сильно сутулясь. Дилюк сует ему в руки обезболивающее, и Кэйа жадно выпивает всё до капли. — Поешь, — сипло предлагает он, с явным трудом держа глаз открытым. — Я не буду, как понимаешь. — Я тоже не хочу, — это неразумно, но Дилюк вообще не ощущает в себе аппетита. — Спасибо за лёд, сейчас вскипячу с мятой. Тебе тоже можно будет, успокоить желудок. — Слышу типичные нотки Аделинды, — вяло отзывается Кэйа, прислоняясь спиной к камням. Его опять дергает судорогой — когда же это закончится? — и он, сжав зубы, пережидает боль. Мятный отвар Дилюк пьет без всякого интереса, но кружка, а затем и вторая пропадают в нем незаметно. Он тянет было еще одну Кэйе, но тот, хохлясь и кутаясь в одеяло, отрицательно ворчит. — Ложись спать, — он трет покрасневший глаз. — Можешь на всю ночь. Я всё равно не усну. Подежурю. Дилюк медленно выдыхает воздух. Ставит кружку в сторону, щелчком пальцев туша их маленький костерок и обрушивая на них тьму. Ложится, накрывается, закрыв глаза и выжидая. Нет, ну вдруг он всё-таки пошутил, и сейчас они вместе посмеются. Не пошутил. Терпения хватает секунд на десять. — Чего? — Кэйа аж вздрагивает, когда он резко садится. — Проверял, совсем ли ты идиот или притворяешься. Оказывается, совсем. Придумал тебе новый титул — кретин кромешный, — сердито отзывается Дилюк, пересаживаясь на чужой спальник и мягко давя на плечо Кэйи, вынуждая его лечь щекой на свое бедро. — Ты обезумел, что ли? Думал, я правда лягу спать, пока ты мучаешься тут от боли? — С рациональной точки зрения… — С рациональной точки зрения, страж из тебя сейчас никудышный, недосыпом ты себя только добьешь, а я успел чуть-чуть поспать у Муджира. А даже если бы нет, — распаляется Дилюк всё больше, — мы оба знаем, кто из нас лучше переносит нехватку сна. Ты что, правда думал, что я просто лягу спать? Придурок, клеток мозга меньше, чем трезвенников в Монде. — Хватит ругаться! — Кэйа корчит возмущенное лицо, хоть и с видимым трудом — нормальная мимика к нему еще явно полностью не вернулась. — А нечего быть таким остолопом! Он укутывает Кэйю спальником, пока тот сердито фырчит ему в бок, бережно вжимает в себя. Рука соскальзывает под ткань, пальцы ложатся на напряженный, как доска, пресс. Тот болезненно подрагивает. — Ты можешь и выпрямиться, места достаточно. — Не могу. Живот свело, — жалуется ворчливо Альберих, ерзая. — Застыл теперь навечно в позе креветки. Любишь креветки? — Обожаю. Боль еще сильная? — Ну… — Ты. Обещал мне. Не врать про свое состояние. Не притворяйся, что всё хорошо, когда всё плохо. Итак, боль от одного до десяти? — Семь, но из них два — за моральную боль от твоих попыток меня пилить! — Я старался напилить баллов на пять минимум. — Трудись дальше. Кэйа тихо посмеивается, но тут же замирает, теребя пальцами краешек спальника. — Дилюк… — нерешительно зовёт он спустя время. — Да? Альберих продолжает не сразу. Дилюк не допытывается. Бездумно разглядывает камни вокруг, едва видимый кусочек неба за тентом и фрагмент бока спящего яка. Слушает шорохи пустыни. — Я не хотел её убивать. Ту женщину. У нее был ребенок, — последние слова звучат глухо, как из бочки. Сироты редко любят делать сиротами других, вздыхает про себя Дилюк. Берет Кэйю за руку, коротко сжимая прохладные пальцы. — Расскажи, как всё было. …когда голос Кэйи наконец замирает, Дилюк все еще сжимает его руку. Медленно перебирает пальцы, ищет, что сказать. Тяжело ему это дается. — Ясно. Жаль, что так вышло. Но ты не хотел. Она напала на тебя первая, и как понимаю, ты не стремился ее именно убить. Это случайность. — Но ребенку от этого не легче! И как быть?.. Горячечный шепот прерывается коротким сдавленным вздохом сдерживаемой боли — одно хорошо, кажется, судороги уже не такие сильные. — Никак. Вырастет — попробует тебе отомстить, если сможет найти и захочет. Вы сразитесь, и кто-то победит, — задумчивость и отрешенность заливают грудную клетку, точно воском. Слова идут медленно, тягучим потоком. — А говоря о высоком… если что-то есть после смерти, мы с тобой, Кэй, заплатим за всех, чью жизнь собрали. Знаешь, меня это больше… не тревожит. Я принимаю это как данность. Как плату за свои действия. — Я никогда не верил, что там, за чертой, что-то есть. На губы рвется усмешка. — Похоже на тебя. Какое-то время они снова молчат, приятная тяжесть на коленях неподвижна, но Кэйа не спит, он нервно облизывает губы и говорит снова: — Ты ведь… ты убивал невинных? Во время своего пути мести? — Конечно. Один раз я убил совсем юного мальчика. Тот приютил меня, напёк целую гору блинов, я таких… никогда не пробовал, ни до, ни после. Он спокойно помог мне, даже не пытаясь ничего узнать, а я… я думал, он шпион. Пытал его и убил. Только потом узнал, что ошибся. Что он был просто пастухом. Иногда я представляю, что он чувствовал, когда гость начал его убивать в ответ на доброту… Он снится мне. Кэйа ощутимо содрогается, и Дилюк не знает, виноват ли в этом яд. Ветер пролетает где-то над их головами, шорох песка одновременно и дарит ощущение присутствия, и тревожит. — Если все так просто, как ты описал ранее — почему он тебе снится? — медленно заговаривает он снова. — Потому что такие кошмары — это часть платы. Часть данности. — Ты… видимо, много об этом думал. Звучит так, будто ты всё для себя решил. — Так и есть. У меня… было много времени подумать, там, наедине с собой. Надумался. Мы не всегда в силах действовать иначе и выбирать. А когда в силах, иногда на кону стоит что-то столь важное, что неправильный выбор — наш единственный. И только он успевает подумать о том, что вместо утешения вывалил нечто мрачное, тяжелое, как его очерствевший панцырь, как пропитавшаяся кровью душа, Кэйа вдруг, точно прочитав мысли, тихо откликается: — Ты… как ни странно, успокоил меня. Знаешь, — его голос наконец начинает звучать сонно, — ты всё еще остаешься для меня старшим. В некоторых вещах. Дилюк медленно кивает, хоть и знает, что Кэйа жеста в темноте и с закрытым глазом не увидит. Он тоже всё еще видит в Альберихе в том числе и того хрупкого мальчика, спасенного от грозы — того, кого он обещал защищать и кому обещал помогать. Кэйа всё-таки засыпает, крепко сжав руку. Пальцы Дилюк не разжимает. *** Ночь проходит тихо. Дождавшись, пока чужой сон немного окрепнет, Дилюк позволяет себе несколько аккуратных движений. Лезет в сумку за картой, при свете огонька в пальцах позволяет себе изучить уже досконально. Запоминает ключевые точки. Мало ли что. Конец пути всё еще не ясен ему. Они идут сквозь Дар Аль-Шифа, берут левее к Оазису Себека… и всё, в какой-то точке подле скал маршрут обрывается. Он качает головой, плотней укутывается накидкой и убирает карту под нее. Звезды иронично мигают, приглядывая за порядком в их убежище. Кэйа сильно вздрагивает, издает сдавленное шипение, но тут же стихает. Живот уже не такой напряженный. Всё обойдется, убеждает себя Дилюк. Всё будет нормально. Он вызвал рвоту, выпил противоядие. Всё будет хорошо. Чтобы занять себя, Дилюк продолжает тренировки с глазом тьмы. Отбрасывает в сторону от себя и зовёт, притягивая. В этот раз работает не с расстоянием призыва, а со скоростью. До десяти секунд ему требуется поначалу. Размеренный темп: бросок артефакта, начать беззвучно считать, сосредотачиваясь на эфемерном ощущении нити между собой и стекляшкой. Всплеск дымных, угольных искры в воздухе — и артефакт в руке. Запомнить число. Всё чаще числом оказывается уже не десять, а восемь, семь, один раз даже получается призвать за пять секунд — повторить успех, правда, не выходит. И всё же прогресс. Песок шелестит у порога, прячется в мохнатых ногах спящего яка. Кем был муж этой женщины, невольно убитой рукой Кэйи? Служба… Он был из Фатуи, наверняка. Но где он служил? В Монде? В Сумеру? В Девонтаки? Как могла вдова его узнать? Прислал письмо со службы, посмеивался — мол, ищем одного одноглазого, увидишь — маякни мне, разбогатеем с награды? Всё может быть. Восемь секунд. Ленивый бросок. Шорох, песня пустыни. Первые золотистые полосы рассвета на бронзе песчинок. Рука устала. Сам он тоже устал. Немного посидит так, без занятия. Песок вихрится под ветром, волнами бежит. Песок, песнь пустыни… Шорох… Он… Он сидит на берегу реки, ОНИ сидят. Кэйа дурачится, поигрывает веткой винограда в пальцах, еще несколько кистей — в той самой красивой миске из Порт-Осмоса. В руках Дилюка — бокал из отцовской коллекции. Он буквально помнит, что тот не уцелел после пожара. Его ничего не смущает. Или он готов притвориться. — Это здорово похоже на свидание, знаешь, — вдруг звонко выдаёт Кэйа, и в его голосе чудятся нотки смеха. Чуть дрогнувшей рукой поправляет волосы, и этот жест заставляет его выглядеть смущенным. — Ну, вроде как настоящее. — Может, это оно и есть, — Дилюк не сдерживается и чуть хмурится. Вот теперь Кэйа отчётливо рассыпается смехом, вгоняя несчастное сердечко Рагнвиндра в состояние ошалелого теплого трепета. Свидание… Почему-то спустя секунду Кэйа лежит уже рядом, обнаженный, на пледе, на котором они часто устраивали пикники еще подростками. — Покажи мне, что это бывает хорошо, — просит Кэйа своим этим невозможным мягким голосом, который сворачивает кровь Дилюка в кольца, который тенью скользит под кожу. Дилюк слушается. Пальцы текут по влажной смуглой коже без ограничений, ненасытно, неостановимо, как магма по склону вулкана. Сминают упругие ягодицы, разводят, гладят так жадно. Дилюк выдыхает Кэйе прямо в пупок, пытается поддеть языком, а тот серебристо смеется, тут же срываясь в стон. Он исцеловывает тазовые косточки, кусает бедра, не может остановиться перед лакомством. Острая радость — он может дотронуться! Всё хорошо! Почему-то спустя секунду Дилюк уже внизу, и Альберих в нем, от него тянет привычным холодом, и это так пикантно, так остро, что Дилюк задыхается от ощущений. Наполненность, волны обжигающе-приятных содроганий по телу. Толчки сильные, каждым его чуть сдвигает по пледу, пальцами он цепляется за траву, пытается уцепиться… Шум… Стоны… Еще… Шум… Уцепиться… Шум меняется, и Дилюк резко вскидывает голову, чуть не вскрикнув. Уснул, ну что за остолоп! Свет бьет в глаза. Колени пусты, холодны, его дергает паника. Тут же отпускает, как только он крутит головой. Кэйа сидит совсем рядом, подле него — сумка с провизией, кучка очищенных картофелин громоздятся рядышком. Он замирает с ножом в руке, даря слабую, но искреннюю улыбку. — А вот и мой страж пробудился. Надеюсь, тебе снился я? — С чего ты взял, что мне что-то снилось? — ожесточенно фыркает Дилюк, всё еще смущенный — и сном, и собственным провалом как часового. Тут же ловит коварный взгляд ниже собственного пояса и стремительно накрывает себя спальником. — Когда спишь на твоих коленях, тяжело не заметить... некоторые явления, — заговорщески щурится Кэйа. — Я решил откупиться за вчерашнее бессилие и приготовить что-то для завтрака. Но жарка с пиро, лады? Дилюк наконец немного приходит в себя, промаргивается, разглядывая спутника. — Тебе уже лучше, — с облегчением озвучивает он, отметив, что болезненная серость кожи отступила, ослабла, и что движется Кэйа довольно сносно. — Конечно, дурачок, иначе стал бы я вызывать глупую картошку на дуэль, — Альберих мстительно тыкает в один из плодов острием. — Так что насчет сна, я или не я? — Не ты, — дразнится Дилюк, протянув руку до котелка и начиная прогревать песок под ним. Топливо все вышло, но его глаз бога, к счастью, позволяет разное. Кэйа демонстративно округляет рот в изумлении: — Кошмар. Тебя, может, еще и отравленные не возбуждают? — Ни капельки, — гордо заявляет Дилюк. В конце концов, от броска картошкой он не умрет, даже если Кэйа попадет. А дразнить его весело. Вот теперь ему легче на душе. Одно горьким оседает внутри — к сожалению, свобода прикосновений остается во сне. Но ничего. В реальности они тоже разберутся. Можно действительно заняться завтраком. *** — Могу предложить вам завтрак. — Было бы неплохо. Муджир кивает жене, и та мигом начинает суетиться вокруг гостей. Стоит неловкая тишина. Кто-то поправляет оружие, женщина заходится долгим, мучительным кашлем, попутно разражаясь проклятиями. Ей протягивают зеленоватую бутылочку, и она, отрицательно помотав головой на предложенную ложечку, пьет микстуру прямо из горлышка. Она зябко кутается в длинную накидку из шерсти, хотя солнце уже высоко и воздух больше похож на жар от печи. Тишина длится дальше, только теперь уже состоящая из звона тарелок, кубков, звуков жевания и глотания. — Муджир, не так ли? — наконец мужчина поднимает голову, вежливо прижав ладонь к груди. — Верно, боги нарекли меня таким именем. Могу я узнать ваше? — Разумеется. Меня можно называть Альвин Тур, — мужчина поправляет темные волосы. — А эти люди сопровождают меня. Мне хотелось бы за весьма нескромную плату узнать побольше о двух гостях, которые побывали у вас накануне. Возможно ли это? — Возможно ли?! А кто его спрашивает?! Я тут… — вспыхивает женщина, ее хриплый голос вороньим карканьем расходится по комнате, но назвавшийся Туром кладет руку на ее плечо. — Госпожа. Спокойно. Я благодарен за вашу помощь, но прошу не вмешиваться в разговор. Давайте дадим человеку ответить. Муджир кивает. Его лицо спокойно. — Конечно. Я вам всё расскажу. Женщина заходится рваным смехом: — Ах, даже так! Я-то думала, нам придется тебя припугнуть! — Такое не всегда необходимо, госпожа Богомол, — пожимает плечами Альвин Тур. — Думаю, у господина Муджира просто нет причин утаивать от нас что-то. — Хватит называть меня сраной госпожой! — Боюсь, не могу. Это своего рода принцип. — Хуинцип. Как Дотторе с тобой работает? — Насколько знаю, со взаимным удовольствием. Так вот, господин Муджир, можете рассказать нам про них? Вас не связывает какое-либо данное слово? Еще раз подчеркну: я возблагодарю вас за вашу информацию, разумеется. Муджир улыбается, на его лице читается легкая ирония. — Даже если бы связывало, они нарушили правила гостеприимства. Я ничем им не обязан. — О каком нарушении идет речь? — заинтересованно склоняется вперед Черный человек. Муджир щурит темные глаза, морщинки проступают вокруг них: — Проводник караванов, общавшийся с ними, исчез. Никто не может его найти. Возможно, он ушел с ними, но его вещи нетронуты. Кроме того, побыв у меня вчера, ночью один из них вернулся — и его уста молвили, что они не смогли договориться. Я согласился дать им приют еще на одну ночь, но едва солнце исчезло с небосвода — он тоже покинул мой дом, молча и без предупреждения. Альвин Тур молча кивает, понукая продолжать. — Еще ночью была убита женщина. Ударом меча. Виновного не нашли, но незадолго до этого незнакомец в закрытой одежде спрашивал у торговца маслами, где найти человека, который поможет построить маршрут до Оазиса Собека. В темных глазах Альвина Тура вспыхивает искра оживления. — Оазис. Хорошо. Вы сможете познакомить меня с этим торговцем? Я хотел бы поговорить с ним детальней. — Буду рад услужить. — А пока еще пара вопросов вам. Меня интересует на самом деле всё, что сможете вспомнить. Их пребывание по часам — от начала и до конца. Их состояние. Ранен ли кто-то из них. Были они с припасами или нет. Всё, что сможете сказать. Альвин Тур начинает выкладывать на стол мешочки с морой. Муджир, улыбаясь сыто и довольно, принимается за рассказ. Богомол, отчаянно откашливаясь, презрительно отворачивается, еле слышно бормоча: — Шкура ты продажная. — Брось, Богомол, — усмехается мужчина, сидящий рядом, на его лице танцует игривое выражение. — Разве не хочешь поквитаться? Может, уступлю тебе кусочек развлечения. — Ты уже по горло наразвлекался, Ши, — шипит на него Богомол. — И это не отменяет моего мнения. Шкура. Продажная. *** — Шкура ты ленивая, будешь двигаться или нет? — Кэйа тщетно пытается найти общий язык с яком, ходя вокруг. Животное, однако, явно считает, что имеет полное право еще полежать на солнцепеке. Дилюк иронично хмыкает в прижатый к губам кулак. Они поели — да, даже Кэйа проглотил пару половинок печеного в песке картофеля, и это хороший знак — собрались и теперь готовы двигаться в путь. Все, кроме яка, очевидно. — Смешно тебе? Так сдвинь с места эту махину! — Кэйа утирает пот со лба — печет невыносимо, пора привыкать к этому ощущению. Дилюк, с трудом давя усмешку, хлопает по крупу животного открытой ладонью: — Ги! — коротко, громко выдыхает он. Як тут же, шумно выдохнув, поднимается на ноги. Кэйа смотрит на него нечитаемым взглядом. Где-то в остроте зрачка Рагнвиндр различает легкое желание убивать. — Ты всё это время знал, как его поднять? И смотрел?! Сердца у тебя нет, — Кэйа в сердцах сплевывает на песок. Тот шипит. — Это было очень забавно. — Забавно, — фыркает Альберих, залезая наверх. — Карта у тебя? — Ага, — Дилюк нежно гладит меховой бок и тоже запрыгивает на место погонщика. — Назовем его Пушок. — Пушок. Замечательно, — Кэйа отчаянно потирает виски, поправляя головной убор и закрывая лицо. — Вот ты и будешь управлять. — Буду, — соглашается Дилюк, снова коротко выкрикнув команду — Пушок под ними тут же приходит в движение. Альберих замирает молча, и изучая его серьезный взгляд, Дилюк решается на вопрос. — Кэйа, и всё же. Что является нашей конечной точкой? Куда мы идем, где ты хочешь уничтожить глаз? Тот медленно поворачивается, улыбается болезненно, излом уголков губ готов осыпаться крошкой. В голубом глазу плещется что-то странное, темное. — Ладно… Пора признать, что мы… Мы идем под землю, Дилюк. В руины того, что когда-то было Каэнри’ах. Через владения Бездны. Мы идем в горнило всего.