Долина смертной тени

Так скоро и кровь позеленеет, подумал Ахсель. Ему снова вкололи Тетру и со связанными за спиной руками заперли в тёмной складской комнатушке за железной дверью. Только и оставалось, что слушать своё сердцебиение, цепляться за крупицы реальности и засевшую в голове песню. «А по лесам бродят санитары… Они нас будут подбирать…» — в голове словно зажёванная плёнка магнитофона. Он постарался сосредоточиться. На смену страху и злости на себя пришла тихая, спокойная уверенность. Его козырь в рукаве не раскрыли; никто не знает, что он задумал. Ахсель уже чувствовал, как по рукам разливается тепло. Мысли окончательно улеглись в голове. Заскрипела ржавая дверь, лунный свет прошмыгнул в комнату, очертив тёмный громадный силуэт на фоне беззвёздного неба. — Выходим, — скомандовал здоровяк. Ахсель и Хмурый вышли на улицу и проследовали на место встречи. Снег кружил над заброшенным портом. Вдалеке чернели скелеты кранов, вдаль простиралась вереница огромных разноцветных контейнеров. Две знакомые фигуры уже маячили среди контейнеров. Завёрнутого в коричневую обёрточную бумагу «Семиглазого» они несли с собой. Из тени проступил и Дээр, с эполетами снега на плечах. Ветер трепал чёрные длинные волосы и полы узорчатой накидки, — от этого он особенно казался похожим на воина-кочевника с картинки в учебнике истории. — И снова добрый вечер, господа, — благодушно улыбнулся он, приглаживая острую бородку. — Рад, что мы нашли компромисс. Побледневшая Паллада прикусила губу, но ничего не сказала. Заложив руки за спину, Дээр неспешно подошёл к картине. Эосфор вцепился пальцами в раму, смерил его взглядом: — Сначала отпустите его. Дээр издал короткий смешок. — Не сочтите за грубость, Керн-sahi. Но мы бы хотели проверить, действительно ли это то, что нам нужно. Фор выдохнул сквозь зубы. Развернул коричневую бумагу, — в ночи сверкнула обжигающая синева семи глаз и масляные языки пламени. Дээр на мгновение даже замер, в глазах мелькнула тень неподдельного благоговения. — Думаю, этого достаточно, — сказал Фор. — Не держите зла, Керн-sahi, но разрушенное хрупкое доверие восстановить нелегко, — покачал головой Дээр и добавил почти примиряюще, — нам в самом деле ни к чему отнимать жизнь вашего несчастного azaar. — Тогда хватит разговоров. Дээр сказал что-то на тангарском. Пара его подчинённых схватили картину; Фор провёл её взглядом. Только после этого Хмурый отпустил Ахселя. Ахсель направился к Эосфору и Палладе, стараясь не вызывать подозрений. Руки под рукавом пальто уже почти обжигало, и он приложил все усилия, чтобы сдержаться и не сорваться раньше времени. Кажется, Фор заметил что-то странное в его взгляде; неожиданное спокойствие не ускользнуло от его внимания. Только когда Ахсель скрылся за одним из контейнеров, он высвободил руку и вытянул перед собой. Из рукава вниз стекла чёрная бесформенная тень. Фор уловил изменение во взгляде Ахселя. Лицо у того стало пустое и отрешённое. Они с Палладой переглянулись. Нет, не показалось: тень вытекала прямо из рукава и стелилась по снегу, словно чернила по белой бумаге. Тёмная волна потекла дальше, обогнула угол… Фор и Паллада бросились за контейнер, один из тангаров выхватил пистолет и выстрелил. Пороховой дым рассеялся. Перед ними была химера: кольца длинного хитинового тела, словно у сороконожки. Множество лошадиных ног, голову венчал обглоданный лошадиный череп. В частоколе зубов, словно сверкающих в кривой ухмылке, она сжимала пулю. Секунда затишья, и химера бросилась вперёд. Бандиты похватали пистолеты и обрезы. Дээр гаркнул что-то на тангарском, сам выхватил револьвер, занял позицию. Мелкий тангар завопил и бросился наутёк, здоровяк-альбинос схватил обрез. Девушка в очках вынула два пистолета из-под шубы и с диким визгом начала стрелять. Грохот, лязг затворов, удары пуль о металл. Химера металась по полю боя, пули прошивали её насквозь, рвали кожу. Но от этого она только сильнее разъярилась. Налетела на бандита, раскрыла перед ним огромную пасть и отхватила ему руку по локоть. Хруст кости, мерзкое чавканье. Бандит дико закричал, мешком упал на асфальт. Из обрубка туго хлестала кровь. Он в агонии скорчился на снегу, пока остальные продолжали палить. Паллада выхватила револьвер, Фор последовал за ней — Ахсель впервые видел, как он стреляет. Зазвучали новые выстрелы. Звуки били по барабанным перепонкам, в ушах звенело. Всё погрузилось в хаос. Химера рванула дальше, разогналась множеством ног. Очередной выстрел пришёлся ей в ногу, она подкосилась, снова выстрел, — она кубарем покатилась по асфальту. В неё полетел град пуль — разбрызгалась чёрная кровь, разметались ошмётки ног. Теперь у неё осталась лишь половина тела. Она зашипела, оттолкнулась остатками ног от контейнера и налетела на бандита. Сбила его с ног, вцепилась в глотку, начала обгладывать лицо. Раздалось липкое чавканье. Хмурый, стоявший рядом, схватил остаток химеры огромной рукой и отшвырнул в сторону. Она с воем врезалась в бочку и повалила её. Но в секунду, когда Хмурый отвлёкся, его ногу насквозь прошила пуля Паллады. Очередная порция свинца прикончила химеру. На бочке отпечаталась чёрная клякса. Лошадиный череп упал рядом, похожий на треснутую скорлупу. По черепу пошли трещины, он раскололся и развеялся по ветру, а чёрная туша медленно стала утекать обратно, словно река чернил. Паллада перезарядила пистолет и покосилась на Ахселя. Тот согнулся пополам, закашлялся кровью. Тошнота скрутила внутренности. Превозмогая боль, он отдёрнул рукав на другой руке: на ней красовалась похожая химера с лошадиной мордой. Руку обжигало, как калёным железом. Сначала медленно, капля за каплей, тень проявилась на снегу, после выросла и обрела объём. Химера выскочила из-за укрытия. Она пулей пересекла поле. Забралась на высокий контейнер, застучав ногами — как насекомое взбирается на стену. Рванула вниз прямо на Дээра. Загрохотали выстрелы — но вместо того, чтобы сожрать его, химера обвилась вокруг его шеи и потащила по снегу, оставляя за собой чёрный след крови. Петля сжалась туже. Дээр захрипел, револьвер выпал из рук. Химера подняла его в метре над землёй и зависла в воздухе. Лошадиная морда раскрылась в сантиметре от его головы, дыхнула смрадным паром. — Ахсель! — крикнул Фор. Ахсель вышел из укрытия, вытянув руку перед собой. — Опустили стволы, или он останется без башки!!! Он впился в них диким взглядом; в ушах стучала кровь, как раскалённая лава. Тихий шёпот химер прокрадывался в уши; звон и хохот с другой стороны мира. Невыносимое желание уничтожить, и разорвать, и сожрать, и убить убить убить… Ахсель выдохнул сквозь зубы. — Убьёте меня — она доест всех вас! Дээр истошно хрипел, цеплялся за химерную петлю, но только царапал ногтями чешуйчатую липкую кожу. Один за другим тангары опустили пушки. Подкосившийся на одну ногу Хмурый взглянул на Ахселя с тихой холодной ненавистью, заметной даже в темноте; сплюнул, тоже опустил обрез. — Я отпущу его, если вернёте Семиглазого! «Семиглазый» лежал неподалёку от машины: его ещё не успели погрузить в багажник. Тангар приволок картину, прислонил к ближайшему контейнеру. Всё ещё держа руку вытянутой, Ахсель осторожно подошёл. Хохот в голове стал громче — словно перезвон, словно кто-то кого-то звал… Положил руку на раму, затем зашептал одними губами, — химера опустила Дээра на землю и ослабила хватку. Дээр вырвался, хрипло закашлялся. Химера сделала круг около Ахселя, волоча подбитые лошадиные ноги. Она жалобно хрипло заскулила, Ахсель снова что-то шепнул ей, продолжая тащить картину. Он подошёл к другому концу поля, махнул рукой. Химера потускнела, уменьшилась, превратилась в струйки чернильной тени. Вдруг раздался ещё выстрел. Стрелял кто-то из укрытия. Две пули просвистели мимо Ахселя, насквозь прострелили холст. Металлический лязг, пуля отрикошетила от контейнера, за спиной раздался крик, кто-то упал. Ахсель обернулся. Паллада завалилась на бок, держась за окровавленную рану. Фор стоял над ней. — Хватай Семиглазого и в машину! — скомандовал он. Фор помог Палладе подняться. Ахсель заспешил к машине, открыл багажник, — и в этот момент заметил, что за «Семиглазым» тянется ярко-синий след. Словно кровь капала из двух пулевых отверстий. Сейчас не время отвлекаться! Ахсель вернулся, и они с Фором подхватили Палладу с двух сторон, помогли доковылять до машины. Она растянулась на заднем сидении, тяжело дыша и постанывая от боли. Ахсель и Фор забрались в машину, после чего та стремительно понеслась в зимнюю ночь. — Всё будет хорошо, слышишь?! — голос Фора едва заметно дрожал. Машина неслась по неосвещённым улицам. — Ага… Всё будет хорошо, — эхом повторила Паллада и слабо улыбнулась. Ахсель видел её в зеркале заднего вида. Голова закружилась; Ахсель поднёс руку к лицу и почувствовал, что у него из носа течёт кровь. В ушах снова зазвенело. — Да ладно тебе… — хрипло выдавила Паллада, глядя в потолок. — Не сдохну… — Ещё бы! — Фор выдохнул сквозь зубы. Вывернул руль — их занесло на повороте, машину тряхнуло. Брелок в виде красного фотоаппарата подскочил и закачался, как маятник. — Фор, сейчас сдохнем все! — осадил его Ахсель. Дальше ехали чуть медленнее. Голова раскалывалась, а предметы вокруг так и норовили снова превратиться в простые формы. Чёрные ошмётки леса, похожие на кляксы туши. Фигура Паллады на заднем сидении, кровь на животе — будто красной масляной краской мазнули… В ушах звенело все сильнее, сильнее, сильнее… Ахсель хлопнул себя по щекам. Не время, твою мать! Не сейчас! Крупные хлопья снега оседали на лобовом стекле. Они остановились у небольшого двухэтажного домика на отшибе Приморского района. Несмотря на позднюю ночь, — или раннее утро, — в окне горел оранжевый свет. Общими усилиями они помогли Палладе вылезти из машины и дотащиться до двери. Фор уверенно нажал на кнопку звонка два раза. Их встретила очень высокая и крупная женщина, одетая в махровый халат в тигровую полоску. Грубоватое нахмуренное лицо, пучок чёрных волос, губы сжаты в тонкую линию, — но стоило ей увидеть Эосфора, как она расплылась в улыбке. — Здравствуй, Сельма, — сказал Фор. — Прости, что так поздно. — Что, подстрелили тебя, воробушек? — зычным басом спросила она. — На этот раз не меня. Послушай, я обязательно тебе отплачу… — Тащи, — скомандовала она и скрылась в глубине дома. Они помогли Палладе зайти в комнату и лечь на складную кровать. Она тяжело дышала сквозь сжатые зубы и кусала губу, чтобы не закричать. По бледному лицу текли слёзы. Сейчас ей только и оставалось, что следить, как крупные руки Сельмы птицами порхают над ящиком с инструментами. Ахсель почувствовал очередной позыв к тошноте и выбежал за дверь. Перекинувшись через перила крыльца, выблевал поток крови и желчи. Хрипло закашлялся; горло саднило, на языке ощущался мерзкий ржавый привкус. Ахсель посмотрел на окрашенный кровью свежий снег и задрал голову: звёздное безоблачное небо смотрело на него в ответ. Он отёр губы нетвёрдой рукой и вернулся в дом Сельмы. — Ну ничего, ничего… — приговаривала Сельма, копаясь в ящике. Достала пинцет, бинты, прозрачную бутыль и блистер анальгина. Дала Палладе проглотить таблетку, затем откупорила бутылку: — Давай, дочка, запить надо. Паллада послушно глотнула, сморщилась и закашлялась под громогласный хохот Сельмы. Та взяла у Паллады спирт, отпила сама, фыркнула. — А вы двое держите её как следует, — скомандовала Сельма. — Будет вырываться и орать, как резаная, а вы не пускайте! Ахсель с Фором послушались. Сельма включила стоявший в углу комнаты граммофон: из латунной трубы полилась оперная музыка. Опустилась на стул рядом с Палладой, смочила руки спиртом, протёрла инструменты. Ловким движением ножниц надрезала окровавленный край рубашки, обнажила круглую рану в боку. — Ну, поехали. *** Ахсель два раза постучал в дверь. — Заходи. Паллада лежала на кровати и смотрела в потолок. Распущенные светлые волосы разметались по подушке, рукой она придерживала книгу в мягкой обложке, чтобы та не закрылась. Ахсель сел на стул рядом. — Как ты? — Жить буду, — просто ответила Паллада. — А из пули кулон сделаю на память. Они помолчали. — Прости, — наконец сказал Ахсель и уставился в пол. — Если б я не знала, на что шла, — Паллада отложила книгу и впервые посмотрела на него, — я была бы полной дурой. — Я не знаю, что ещё сказать человеку, который из-за меня словил пулю, — нахмурился Ахсель. — Да ладно тебе. Говоришь так, будто сам в меня стрелял. — Ну да, будь у меня пистолет, я бы выстрелил в себя, — Ахсель мрачно усмехнулся. — Самоуничижительные шутки — это не смешно, — Паллада закатила глаза. — А я не тебя смешу, а себя. Тебе вообще сейчас смеяться нельзя, — Ахсель кивнул на её забинтованную рану. — Представь, что я тебя стукнула, — фыркнула Паллада. — Эй, не передашь сигареты? Ахсель потянулся за зажигалкой и пачкой сигарет с синей надписью «Memento Mori». Под вензелеватыми буквами мультяшный скелет с косой лихо пускал кольца дыма. Паллада выудила зубами сигарету, щёлкнула два раза зажигалкой, затянулась, протянула пачку Ахселю: — Будешь? Он секунду поколебался, но всё-таки тоже закурил. Дым и въедливый запах вызывали странную ностальгию. — А здорово ты придумал, — Паллада снова глядела не на него, а в потолок, — с этой химерой на руке. Это, типа, татуировка? — Да нет, специальной краской нарисовал, скоро сойдёт, — Ахсель покачал головой. — Иначе ходил бы потом как дебил с этими сколопендрами. — Я в этот раз даже не испугалась почти. Сама себе удивляюсь. Ахсель ничего не ответил. Страх всю жизнь ходил с ним под руку: подбрасывал в топку мозгов тревожные мысли, клал на плечо тяжёлую когтистую руку и стыло дышал в ухо. Но когда появились химеры — когда он в очередной раз сам призвал химер — разве он чувствовал страх? Разве он вообще чувствовал тогда хоть что-то, кроме желания… — Давно не курил, — Ахсель перевёл тему. Мысли развеялись вместе с дымом. — Со времён дурки. Как будто в детство вернулся. — Тебя… в детстве в дурку положили? — Паллада озадаченно нахмурилась. — Не-а. Мне двадцать было. А про детство я сказал, потому что, ну блин… — он покрутил между пальцев тлеющую сигарету, — всё это было как будто так давно. Будто вообще в другой жизни. — Ага, — легко согласилась Паллада. — Так обычно и бывает. Зато потом просто всё забывается. Рано или поздно. Они снова помолчали. — Ты когда-нибудь чувствовала счастье? — вдруг спросил Ахсель. — Не помню. А что? Ахсель пожал плечами. — Иногда кажется, что всё вокруг полное дерьмо. А потом оглядываешься и думаешь: а это было счастье… Дальше курили молча. Может, подумал Ахсель, стоило завести разговор о чём-то поприятнее, а не об экзистенциальных терзаниях, от которых Паллада явно быстрее на поправку не пойдёт — но, украдкой взглянув на неё ещё раз, увидел, что лицо у Паллады стало расслабленное и спокойное. Докуривая, она начала насвистывать старую песню о затонувшем линкоре, которую играла на пианино накануне самой длинной ночи. Следом за ней Ахсель принялся отрешённо отбивать ритм пальцами по спинке кровати. Оба думали о своём, а зимний ветер стучал в окно и тоже свистел одному ему известную песнь. …Ахсель вышел из комнаты. Эосфор говорил по телефону. — Да. Я понял, — всё тем же спокойным недрогнувшим голосом, но Ахсель заметил, как его пальцы сжимают край тумбочки. — Спасибо, что сообщил, Ян. Он бросил трубку, раздражённо выдохнул, провёл рукой по кудрявым волосам. — Ахсель… Господи, даже не знаю, что бы я делал, если бы с вами… — он замолчал, повернулся к Ахселю. Выдавил из себя дежурную улыбку, — пошли что-нибудь съедим. Или выпьем. Мне всё равно. Они отправились на кухню и отыскали в холодильнике остатки жаркого. Кроме того, Фор выудил из шкафа банку консервированных абрикосов и гранатовую настойку. Еду разогрели, отнесли Палладе её порцию, настойку разлили по крохотным рюмкам — и уселись, наконец, за кухонным столом. — Что же, ты снова спас наши жизни, — улыбнулся Фор с неподдельным восхищением в глазах. — За это точно стоит выпить. Он поднял рюмку. — Не особо я рад отгрызать ноги тангарским бандитам, — отозвался Ахсель. Он сглотнул. Это была ложь, очевидная ложь. Эосфор лукаво прищурился, будто тоже это знал — будто для него это было очевидно, а попытка Ахселя соврать — трогательно-смешна. Невысказанный общий секрет повис между ними в воздухе. — Ты сделал то, что посчитал нужным, и мы с Палладой тебе очень благодарны. Тебе не к лицу пустые сожаления, Ахсель. Они чокнулись и выпили. — Их ведь прислала Елена? — спросил Ахсель. — Не говори, что они сами ценителями искусства заделались. — Невелика разница, — надменно проговорил Фор. — Скоро мы всё выясним. Не думаю, что мы с ними закончили, хотя мне они уже порядком надоели. — Не то слово. Ахсель откинулся на стуле, заложил руки за голову и уперся взглядом в стену так, будто надеялся сквозь неё рассмотреть Семиглазого, стоявшего в прихожей. — Может, хоть теперь он никому даром не сдастся. В него выстрелили, пока я его тащил. — Разве? — удивился Фор. — Мне показалось, он был целый. Ахселю было не впервой сомневаться в своём восприятии. Разглядывать картину, пока Паллада валялась раненая, было некогда. Он снова прокрутил в голове эту сцену, снова вспомнил потусторонний смех, и чужие, страшные мысли, вонзившие в мозг свои гнилые зубы… Он приволок картину из тёмного коридора и прислонил к стене. Под лучами кухонной лампы она и вправду оказалась абсолютно целой. Они с Фором переглянулись. — Тебе не показалось? — Я точно видел. Мне даже показалось, что там была кровь. Ультрамариновая такая. Сам подумал: мало ли, что приглючится, а потом сидел, когда Палладу зашивали, смотрю — а у меня свежие пятна краски на штанах. Фор подошёл к картине, провёл пальцами по шершавой поверхности. — Краска сухая, — констатировал он и удивлённо посмотрел на Ахселя. — Выходит, ты и так умеешь? Он снова восхищённо улыбался. — Я ничего не делал. Ахсель пригляделся внимательнее: взгляд скользил по башням, языкам костра, разворочённому трупу Семиглазого. На его плече он заметил потемневший круглый след. Прикоснулся к нему: лёгкая неровность под пальцами. — Этого тут не было, — заметил Ахсель. Найти раны на и так растерзанном и израненном теле — задача непростая, но Ахсель слишком хорошо помнил его, чтобы упустить из виду тёмно-пунцовый шрам. Ему даже показалось, что плачущие глаза на теле ещё сильнее налились кровью, и в уголке одного из них добавилась ещё слезинка. Следующая рана обнаружилась под острой ключицей. Неровность была более очевидной. Он устало опустился на стул. — Все на нём помешались. Я и сам уже не рад, что его создал. — Разве можно винить его в том, что он родился? — неожиданно серьёзно спросил Фор. — Слушай, ты так говоришь, как будто он… Как будто не я его, а… Ай, да хрен с ним, — он схватил вилку и подцепил ещё одну половинку абрикоса из банки. Фор помолчал и задумчиво добавил: — В каком-то смысле, он мне и правда уже как старый знакомый. Мама про него в детстве рассказывала. Когда я спрашивал, где мой отец, она говорила, что меня ей прислал Семиглазый. Его взгляд наполнился теплом. — Ну а потом… Однажды кто-то сообщил инквизиторам, что она еретичка, и за ней пришли. Больше я её не видел. Ахсель уставился на него, не зная, что делать с таким внезапным признанием. — Соболезную, — выдавил он. — Это было давно, и я ни на кого не в обиде, — легко сказал Фор, будто только что рассказал анекдот. В последнее верилось с трудом, но Ахсель ничего не ответил. Хотелось что-то сказать, но слова, лишние и тяжёлые, оседали в горле. Фор молча сел рядом. Они молчали. Обычно с Фором было… легко. Ахсель подумал об этом только сейчас, когда впервые за долгое время молчание между ними стало неуютным и тяжёлым. Фор всегда запросто подхватывал разговор, шутил и вёл себя так, будто всё для него какая-то игра, комедия-фарс со всеми окружающими в главных ролях. От этого и правда иногда становилось легче на душе — быть может, потому, что Ахсель так не умел: если жизнь и была всего лишь затянувшейся пьесой, то сценарий ему никто не выдал, да и суфлёр в будке молчал, как рыба. Только с чего, подумал Ахсель, он решил, что понимает Фора? Что знает, как тот смотрит на мир? Да что он вообще о нём знает? Молчание прервал Фор. — В древней легенде говорится, — начал он, — что раньше Семиглазый был человеком, учеником провидца. Но однажды на него снизошло прозрение, и у него открылись все семь глаз. Двумя он видел то, что есть, третьим — то, что было, четвёртым — то, что будет, пятым — то, что могло бы быть, шестым — сны и мечтания, а седьмой глаз был слепой: он смотрел в себя. И когда Семиглазый открыл все семь глаз, он увидел, что мир полон страданий. Тогда он решил спуститься на Землю и сделать так, чтобы страданий в мире больше не существовало. — И что он сделал? — Остановить страдания в мире может разве что чудо. А чтобы чудо свершилось, нужна жертва. И Семиглазый принёс в жертву самого себя. Он хотел, чтобы всё зло в этом мире было направлено на него. Каждая пущенная стрела, каждый камень — прилетели бы в него. И если бы он испытал всю на свете боль, никому в мире больше не пришлось бы страдать. — А что потом? Когда люди его сожгли? — Говорят, умерло только его тело, а не дух. А теперь он смотрит на нас, но больше не может вмешаться. Ахсель посмотрел в потолок. Он вспомнил о звёздном безоблачном небе и о крови на свежем снегу. — Значит, хреново у него получилось, — заключил он. — В тот раз, пожалуй. Может, получится в другой. — А что изменилось? Мир всё тот же. Люди те же. Он уже приготовился к тому, что Фор начнёт спорить, попутно устроив ему лекцию по философии и теологии, но тот лишь спросил с отрешённой улыбкой: — Считаешь, чудес не бывает? Ахсель снова не знал, что ответить на такой простодушный, почти детский вопрос. — Не знаю. То, что я делаю — это ведь не чудо, — он посмотрел на свои руки. — Это просто какие-то уродливые тени из подсознания. — Не ты ли говорил, что мы живём в лучшем из возможных миров? — Эосфор говорил спокойно, но в голосе чувствовался вызов. — Потому что я хочу так думать. Что всё не бессмысленно. Может, остальные миры просто ещё хуже. Я не знаю, как всё на самом деле устроено. Это ты вечно рассуждаешь так, будто всё знаешь. — Я не могу знать всего. Я просто хочу верить. Так же, как Семиглазый верил, что люди достойны чуда. Фор снова погрузился в размышления, а потом вдруг сказал тихо и утвердительно: — Ты ведь тоже об этом думал. — Что будет, если оживить Семиглазого, — подхватил Ахсель. — Именно. — Ага, так я и призвал в мир мёртвого языческого бога. Нет, правда, откуда нам знать, что то, что вылезет из картины — это и есть настоящий Семиглазый? Если он вообще существует… — Настоящий Семиглазый, ненастоящий Семиглазый… — с улыбкой протянул Фор, — это уже вопрос из разряда философии. — Для философии у меня сегодня совсем башка раскалывается, — признался Ахсель. — Тебя что, это всё совсем не пугает? — По-твоему, я похож на труса? — оскорбился Фор. — Нет, конечно. Только нормальные люди от химер сломя голову бегут. Или стреляют в них из обрезов. — С таким вульгарным определением во мне действительно нет ни грамма нормальности. — Я догадывался. — Приму за комплимент. Он облокотился на стол и посмотрел на Ахселя; глаза его почти смеялись. — Ну а тебе, Ахсель? Разве никогда не было интересно, что произойдёт? И ведь вся эта история с химерами, подумал Ахсель, началась с Семиглазого. Сначала он оживил крохотную химеру с наброска, а потом закончил картину в кошмарном бреду. И с тех пор всё понеслось — куда-то вниз, кубарем по тёмной лестнице… — Сто раз об этом думал, — признался Ахсель. — Только никак не решался. С тех пор Семиглазый преследовал его. Будто он уже ожил — сам, без усилий Ахселя. Сегодняшняя история с выстрелом это подтверждала. Он снова подошёл к картине, осторожно прижался к ней ухом. Шершавые неровные мазки и запах краски. И совсем тихо, будто в отдалении, или на скрытой от него изнанке — тихое, мерное сердцебиение. *** Тогда я думал, что понял его. Что есть у него такая простая, наивная, детская мечта: взять и сделать так, чтобы в мире не было зла. Будто зло — это какая-то опухоль, которую можно вырезать раз и навсегда. Нет, тогда я не понял, что он имел в виду. Глупо было думать, что Фор мыслит так просто. Может, мне стоило спросить тогда, только… — Значит, вы сознаётесь, — говорит инквизитор. — Да. Я убил трёх человек, один из которых — Берт Сольмани. Вот и всё, господин инквизитор. Можете похлопать себя по плечу и уйти на перерыв пить чай. Чувство вины снова накрывает меня. Я мог бы придумать себе миллион оправданий: что это было вынужденно, что нам угрожали, что лекарство не подействовало и я снова сорвался — но ни одно из них во мне не отзывалось. Может быть, потому, что была ещё одна причина, из-за которой я не мог не винить себя; из-за которой в тот день согласился на предложение Фора шагнуть в неведомую бездну. Мне нравилось быть чудовищем. Это было намного лучше, чем быть слабым, больным неудачником, от которого ничего не зависит. Мне нравилось быть виновным в смерти Сольмани. Приятнее думать, что ты сам шагнул во тьму и идёшь вниз по бесконечной лестнице, а не кто-то там наверху пнул тебя под зад, чтобы ты век катился по ней, ударяясь об каждую ступень. Однажды — то ли в полусне, то ли в лихорадочном бреду после той перестрелки, — я понял, что такое есть этот жующий себя змей-уроборос. Фор, я тоже знаю старинную легенду. Не знаю, конечно, я тебе соврал, я её сам только что выдумал. Да и ты её уже не услышишь. В общем, жил-был однажды печальный змей Уроборос. И всё он себя кушал и страдал: кусает и плачет, плачет и кусает. Однажды решил он пожаловаться Боженьке, что ему страшно и больно. Так кольцом к берегу реки и прикатился, заглянул в реку и спрашивает: «Боженька, Боженька, за что мне всё это?» А Боженька ему и отвечает: «Не моя вина, что ты себя кушаешь». Змей как услышал это, так начал реветь. Три дня ревел, а потом подумал: а и правда ведь. Выпрямился, выпустил из рта свой хвост, да и съел Боженьку. Мудак был этот змей.