Долина смертной тени

Ахсель проснулся в два часа дня. Тело ныло оттого, что он всю ночь провалялся на полу. Он протёр глаза, с трудом сел и попытался размять шею. Реальность ответила ему приступом головной боли, как будто мозг разрезали надвое тупым ножом. В глазах на несколько секунд потемнело. Потирая виски, Ахсель выругался на себя за все жизненные выборы, которые он когда-либо совершал. Наконец, зрение вернулось, а предметы перестали расплываться перед глазами. Но тело все еще плохо слушалось его, так, что Ахсель казался сам себе марионеткой на ржавых шарнирах. Он вышел из комнаты. Нужно прийти в себя. Выпить воды, смочить пересохшее горло. Несколько минут простоять под прохладным душем, размышляя о бытии, найти ответ на какой-то важный вопрос и тут же забыть его, выйдя из ванной. Вколоть себе лекарство (постараться на этот раз ничего не разбить в процессе). И, наконец, поесть. Он всё-таки дождался оплаты от издательства за плакат, так что холодильник не совсем пустовал. Мысли о деньгах вернули его во вчерашний день. Он вернулся в комнату и только сейчас рассмотрел картину, законченную ночью в больном приступе. Аккуратно потрогал пальцем: краска не до конца высохла. Приглядываясь внимательнее, Ахсель замечал недочёты, которые он бы сейчас сел и исправил, однако долго думать об этом не смог. В голове всплывали образы вчерашней ночи, словно и их наносили на холст широкими мазками один за другим. Мазки смешивались друг с другом, переливались новыми, неожиданными цветами — и в обрывки воспоминаний, криво склеенные друг с другом, тоже начинало примешиваться что-то совсем другое, непонятно откуда пришедшее. Глаза, кровь — это плакал Семиглазый. Конечно, он снова ему приснился, иначе и быть не могло. Но Семиглазый исчезал, расплывался, как воск, в языках пламени, а сон продолжался. Ахсель бесконечно долго поднимался по лестнице навстречу палящему Солнцу. По обе стороны лестницы выстраивались фигуры в капюшонах, с копьями и мечами, нацеленными на Ахселя. Он всё выше поднимался над землёй, и Солнце палило всё сильнее. Солнце отрывало от себя куски пылающей плоти и бросало их на землю — и посреди выжженной пустыни вырастали высокие чёрные обелиски до самого неба, и отбрасывали на землю густые тени, и в глубине теней копошились склизкими щупальцами чудовища и химеры. Дышать становилось всё тяжелее. Солнце душило его своим теплом. Лестница не кончалась, а фигуры в капюшонах смиренно наблюдали за его подъёмом. В очередной раз Ахсель поднял взгляд, и в этот раз Солнце ослепило его своими лучами. Ахсель закрывал выжженные глаза руками, оступался, падал и скатывался вниз по бесконечной лестнице, сосчитывая ступень за ступенью. Священная мраморная лестница к Солнцу оборачивалась обычной подъездной заблёванной лестницей на второй этаж. Ахсель цеплялся за перила, переворачивался и ломал шею. Хруст. Ахсель ещё раз посмотрел на картину. Из окна на неё падал солнечный свет, в котором танцевали пылинки. «И что на меня нашло?», — подумал он. Раз он умудрился закончить картину, может, он бы мог показать Эосфору… …То есть, не мог бы. Вероятно, это была его последняя встреча с Эосфором и Палладой. Да здравствуют консервы. От мыслей его отвлек тихий скребущийся звук. По телу прокатилась волна дрожи; нет, ему не послышалось. Звук доносился прямо из-под чёрной ткани, накинутой на одну из картин. Руки похолодели, тут же покрылись испариной. Нет, ему снова не послышалось; он хорошо знал этот звук, хотя и слышал его в последний раз так давно. Он узнал бы его в любое время дня и ночи, и он молился когда-то — когда ещё верил, что молитва его спасёт, — чтобы этот звук никогда не возвращался. Снова шорох. Ткань дёрнулась, как от сквозняка. Что делать? Остаётся вколоть себе ещё дозу, запереть комнату и ждать, пока всё затихнет? Ахсель зарядил пистолет для инъекций и приставил его к руке, не спуская глаз с одного из чёрных полотен. Скрежет повторился, послышалось тяжёлое, хриплое дыхание. Ахсель сжал пистолет. Внутри дрожало, готовое впрыснуться в кровь, маленькое бирюзовое сердце. Что-то не давало Ахселю сдвинуться с места. Что-то не давало ему нажать на кнопку; в голове всплыли образы вчерашней ночи, подчинявшаяся ему химера… И это странное ощущение ясности, несравнимое с ощущением от приема лекарства. То, что находилось за тканью, как будто услышало его мысль. Послышался глухой стук, затем снова скрежет. Ахсель хорошо помнил картину, она была одна из новых: покрытое чешуей создание с вороньей головой вылуплялось из яйца. Оно будет покрупнее той химеры, которую он оживил вчера. Он отложил пистолет и взял со стола складной нож. В два шага Ахсель пересёк комнату и подошёл к полотну, в недрах которого билась в ритм с его собственным сердцебиением неизведанная жизнь. Он отошел немного в сторону, на случай, если химера попытается наброситься прямо на него, а после одним резким движением сорвал ткань. Рывок чёрной молнии, всполох перьев, глухой стук — что-то небольшое врезалось в дальнюю стену и отскочило на пол со сдавленным рыком. Затихло. Ахсель шагнул вперёд. Чёрный клубок слипшихся перьев стал разворачиваться. Вытянулся, скрипя неестественно вывернутыми суставами. Сгорбленная тёмная фигура отдаленно напоминала человека: острые очертания рук и ног, острые лопатки, разорвавшие кожу скрюченной спины. Оно неуклюже попыталось встать, и только сейчас Ахсель понял, что ног у него больше, чем можно подумать — да и не ноги то вовсе. Сочленения, напоминавшие хитиновые лапки насекомых, все в ошмётках перьев и липкой чешуе. Оно вывернуло шею, щёлкнув позвонками. Воронья морда с большими мутно-белыми глазами уставилась на Ахселя. Три секунды затишья. Ахсель сжал нож. Химера ощетинилась лезвиями перьев и рванула к нему. Ахсель уклонился. Химера снова врезалась в стену, взвыла, клубком ярости покатилась по полу, с грохотом повалила пару холстов. Ахсель выставил перед собой нож и метнулся к центру комнаты. Чёрный клубок зашипел и снова набросился на Ахселя. Тот замахнулся ножом, но химера обогнула его и мёртвой хваткой вцепилась в левую руку. Ахсель замахнулся и всадил нож в её тело. Химера расцепила челюсти и истошно завопила. Ахсель резко выдернул нож — он вышел из тела с каплями чёрной густой жидкости. Химера взревела, закружилась на месте, сочась яростью и болью. Застучала тощими ногами, откатилась к другому концу комнаты. Снова секунды затишья. Ахсель взглянул на свою руку со следами от зубов. Кровь капала на пол, и капала чёрная кровь химеры с лезвия ножа. Химера снова подняла острую морду, готовясь к прыжку. Но вдруг закрутилась, застучала множеством ног и принялась носиться по комнате вокруг Ахселя. Перебежала с пола на стену, оттолкнулась от стены, повалила ещё одну картину. Ахсель попытался зайти к химере со спины, но она с поразительной быстротой развернулась, взметнулась вверх и набросилась на Ахселя. Они кубарем покатились по полу. Он ещё раз полоснул по ней ножом. Когти впились под кожу — нож выскользнул из рук. Воронья пасть нависала над ним, из развороченного тела выступали острые рёбра. Химера сильнее вцепилась когтями ему в плечи и сипло зарычала. Превозмогая боль в руке, казавшейся просто окровавленным ошметком, Ахсель сам вцепился ей в шею и начал душить. Под пальцами ощущалась склизкая чешуйчатая кожа и колючие перья, перемазанные чем-то липким. Химера посмотрела ему в глаза, выпучив пустые белесые склеры. Слюна капала из пасти вместе с вырывавшимся гнилостным дыханием. — Назад, — зашипел Ахсель, сжав зубы и глядя в глаза химере. — На место! На долю секунды химера ослабила хватку. В эту долю секунды Ахсель сделал ещё один рывок, чтобы перевернуть химеру и прижать её к полу. Он продолжал сжимать её шею, пока химера вырывалась и хрипела, стуча ошмётками крыльев и тонкими ногами по полу. Она слабела. Одной рукой Ахсель нашарил выпавший у него нож и вонзил ей между рёбер. Выдернул вместе с потоком чёрной желчи. А потом ударил ещё, и ещё, и ещё. Химера зашлась воем и рыданиями. В последний раз обратила на Ахселя перекошенную морду с частоколом гнилых зубов, и начала распадаться, расплываться, превращаться в ту же чёрную вязкую жидкость, что оседала на лезвии ножа. Ахсель смотрел на распадающуюся химеру. Зубы, перья, два круглых глазных яблока… Пальцы сомкнулись вокруг пустоты. Химера утекала, возвращаясь к себе в картину. Он сидел на полу, тяжело дыша. Сердце бешено колотилось, в ушах звенела тишина. Сейчас он почти не чувствовал боли. Скоро она вернётся, и тогда жутко заноет рука, в которую вцепились химерьи зубы, и плечи, которые она так усиленно расцарапывала когтями. Но сейчас тело было словно не его. Будто он погрузился глубоко под воду, а тупая боль — лишь отдаленный крик на поверхности, слышимый сквозь толщу воды. Ахсель ещё раз посмотрел на нож в дрожащей руке. Осмотрелся: вокруг сваленные картины и инструменты. Картины — его так быстро испарившийся пропуск в другую жизнь, и они же — тикающие бомбы, готовые в любой момент сработать. Может, всё к лучшему? Можно только представить, что было бы, произойди на выставке нечто подобное… Тетра перестала действовать, снова подумал он, покосившись на дозу на столе. Интересно, вскроется ли это на будущем регулярном медосмотре? Если да, то ему пропишут повышенную дозу. А если он кому-нибудь расскажет, что именно произошло с ним в тот день, то ему одна дорога в комнату с мягкими стенами — и лекарства на завтрак, обед и ужин. И всё же он пока здесь. И всё же много лет прошло с того случая, когда он сорвался и так же чуть не набросился на химеру, в которой тогда не смог узнать человека. Вот ведь мир, подумал он, в котором есть что-то подобное. Очень хрупкий и зыбкий мир, в котором всего-то ничего надо, чтобы разрезать ткань реальности. Вот ведь общество, в котором человек вроде него до сих пор может ходить по улицам. Ахсель взял пистолет и вколол себе Тетру. Было у Тетры и второе замечательное свойство: она вызывала дикое привыкание и столь же чудовищную ломку. Ахсель не понаслышке знал, каково это, когда тебя накачивают лекарствами до предела, но хуже, чем слишком много Тетры, было только её отсутствие. Без этого, пожалуй, ловушка для магов никогда бы и не захлопнулась. Но даже вкалывая себе новую дозу и расплываясь в экстатической улыбке, Ахсель мельком подумал о том, как, всё-таки, хорошо было в тот краткий миг ясности, когда химера ему подчинилась. Ахсель положил пистолет на кухонный стол. Дневное солнце слепило глаза. Всё вокруг абсолютно реально, повторял он. Как реален этот стол, и это окно, и этот остывший чай в чашке с засохшей коричневой каемкой… Ахсель посмотрел на свои руки. … Он сидел в кабинете, в который его отвели после драки в школьном коридоре, и ковырял рану на отбитой костяшке. — Ахсель, пожалуйста, скажи, зачем ты его ударил, — спросил его тихий женский голос. — Он первый начал, — буркнул Ахсель, разглядывая свои ботинки. Шнурок на одном ботинке развязался и червем распластался по полу, пересекая квадратик плитки. Надо понять, по каким плиткам лучше выходить: по белым или коричневым. Главное — не наступать на швы. — Гхм, да… Я знаю, в прошлый раз было так, но… Он в первый раз бросил взгляд на молодую светловолосую женщину в очках. — Не знаю, — наконец сказал Ахсель, — просто ударил. Захотел. Она нервно поправила волосы, не найдя, что сказать. — Меня теперь в больницу положат? — Тихо спросил Ахсель. — Навсегда? — Н-нет, конечно, нет, — спохватилась она и нахмурилась. Лицо у неё сразу стало очень строгое. — Кто тебе это сказал? — Не помню. Никто, — соврал Ахсель. Снова повисла тишина. Ахсель поболтал ногами, сидя на стуле. В шкафу за стеклом стояли толстые книги с непонятными названиями, на жёлтой стене уныло тикали часы. Тик, так — как будто бесконечно капает вода. Когда его отсюда выпустят? Будут держать, пока он не скажет? — То есть, получается, ты просто подошёл к нему и ударил? Ахсель молчал. Ответил не сразу. — Я не знаю. Там… Я думал, это было… — Ахсель снова замолчал; он не знал, как назвать то, что он видел, — чудовище. И я не видел, что это он. А потом я вообще не помню, что было. — Что ты видел? — Ну… У него глаза вытекли. И зубы ещё такие… Он поднял взгляд. Женщина снова растерянно поправила очки и вдруг спросила: — Сможешь нарисовать? Она протянула Ахселю свой блокнот и ручку. Он сначала недоверчиво покосился на них, но взял и принялся черкать на разлинованной странице под словом «четверг». — Вот такое у него лицо, — сказал Ахсель. На самом деле выходило совсем не похоже. И не страшно, а очень глупо. Как из комиксов, которые печатали на последней странице газет. — Не совсем такое… И вот тут на самом деле красное, — он показал на закрашенную часть. — И зубы не такие. Женщина разглядывала рисунок, но ничего не сказала. Снова повисло молчание. — А зачем вам это? — спросил Ахсель. — Нет-нет, можешь оставить его себе, — сказала она. — Блокнот, в смысле. Оставь его себе. — Спасибо… — Послушай, — вдруг сказала она, — может, если тебе вдруг станет страшно, или очень плохо, или ты просто захочешь… В общем, попробуй рисовать то, что тебя волнует. — Это вам нужно показывать? — М-м… Кхм, нет, пожалуй, необязательно. Просто попробуй иногда рисовать. Что в голову придёт. Хорошо? Левую ладонь пришлось перебинтовать. Хорошо, что не правая, думал Ахсель, иначе держать карандаш было бы неудобно. Бывало и хуже. Когти оставили на плечах длинные кровавые следы, но и они скоро заживут. Он отпил уже остывший чай и сел на кухне читать потрёпанную книгу в мягкой обложке. В ней рассказывалось про учёного-зоолога, который отправляется на Пустоши искать редких животных, но понемногу сходит с ума от всех увиденных ужасов. Правда, сами ужасы автор не описывал, вместо этого только сообщая, что главный герой видел что-то «непостижимое», «богохульное» и «не поддающееся описанию». Не успел Ахсель прочитать десяток страниц, как зазвонил телефон. Он поднял трубку. На другом конце раздался голос, который ему точно не хотелось слышать. — Ахсель, добрый день. Ещё не поздно бросить трубку, подумал он. — Ахсель?.. — Его нет, — ответил Ахсель. Послышался усталый протяжный вздох. — А вы случайно не знаете, где он может быть? — За гранью безумия, — сказал Ахсель. — Или в канаве. — Послушай, я понимаю, что с таким неумением врать тебе очень тяжело живётся, но у меня пара новостей. Нужно встретиться. Если бы химера сейчас опять выпрыгнула из картины, и то было бы лучше. …Улицы Тенеберга заметал снег. В конце осени уже достаточно холодало, и небо было по-зимнему белым. Сырой ветер дул со стороны моря. Ахсель шёл по узкой улице. Ветер шелестел расклеенными на стенах объявлениями. Возле одного из подъездов ошивались подростки в осенних кожанках и берцах, по очереди отпивали из бутылки пива. Девчонка с рыжими волосами выводила на стене надпись: ИНКВИЗЁРЫ ПИ… Вдоль дороги возвышались рекламные щиты. «КОРПОРАЦИЯ ЭЛОХИМ — НА СТРАЖЕ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ!», гласил один из них. Глава фармацевтической корпорации ЭлоХим Эдвин Розенрот таращился на Ахселя ледяными глазами. Его квадратная челюсть растянулась в широкой белозубой улыбке под тёмными усами. Сейчас рабочие отмывали вывеску от грязи, с особым усилием оттирая эту самую белозубую улыбку. Ей господин Розенрот в очередной раз будет сверкать на телевидении, в новостях и вечерних программах, во время бесконечных интервью и рекламных акций вроде «Тенеберг против наркотиков». По дороге Ахселю казалось, что кто-то за ним следит и уже знает, что случилось. Инквизиторские машины на улице, взгляд Розенрота с дорожного щита — от всего этого холодели и так замёрзшие руки. Вдалеке за осенним туманом мрачным напоминанием возвышалась Соборная башня. Почти из любой точки столицы можно было разглядеть её далёкий призрак. Будто сам заправлявший Маломорьем Собор во главе со столетним Святым Юстинианом наблюдал за всем городом — и за каждым из его жителей. В детстве Ахселю говорили, что, если он будет плохо себя вести, прилетит ворон и утащит его в Соборную башню. Ахсель закрывался одеялом с головой и, подсвечивая фонариком, изрисовывал листы тетради зубастыми птицами. Ворон так и не прилетел за ним, и не потому, что Ахсель был хорошим ребенком, а потому, что никакие рыжие дети Собору не нужны. В процветающем центре не было чумных кварталов. Магов сгоняли на окраины города, такие, как этот Приморский район. Бар «Пьяный корабль» сегодня был залит не синим, а тревожным красным светом, напомнившем о сне и солнечной плоти. На сцене пожилой музыкант с чёрной бородкой играл на гитаре и пел печальную балладу. Чувство паранойи сгущалось, как душный запах благовоний — и сейчас Ахсель подумал, что в помещении бара, среди мелькающих цветных одежд, он увидит черный мундир с серебряными пуговицами. Но вместо этого взгляд наткнулся на Эосфора за дальним столиком. Как всегда, в светлом костюме, слишком выделяется в приглушённом освещении бара. А вот Паллады с ним почему-то не было. «Фор, привет, я тут с утра сцепился со своим внутренним демоном, похмелье, наверное, но это ничего, у меня так уже бывало, а еще нарисовал картину, кстати, о картинах, короче, прости…» — Короче, прости, — сказал Ахсель, садясь за стол. Фор посмотрел сквозь него. — За вчера, — Ахсель потер переносицу, думая, как в двух словах объяснить причину своей социальной инвалидности, не прибегая к слезливым предысториям, — дело в том, что я… — Ах, это, — невозмутимо сказал Эосфор. — Ты и правда рановато ушёл. А что у тебя с рукой? — Порезался, когда брился. Эосфор посмотрел на него, как на идиота. — Я спросил про руку. — Я держал в ней бритву. На этом расспросы закончились. Ахсель снова напряженно оглянулся по сторонам. За соседним столиком группа тангар играла в карты. Женщина с татуировкой на спине в виде роз и черепов затянулась сигарой и выдохнула мутный молочный дым. Музыкант на сцене сделал два последних лирических аккорда. — Паллада уехала по делам, — пояснил Фор. — Ты уж не злись на неё, если что. — Да с чего бы. Эосфор улыбнулся. — Знаешь, а вы с ней похожи. Эта мысль показалась Ахселю такой абсурдной, что он впервые за долгое время громко рассмеялся. — Что ещё смешного расскажешь? — спросил он, отдышавшись. — Может, одна новость тебя повеселит. Как я и сказал, ушёл ты рановато. Можно сказать, пропустил всё самое интересное. Тон его голоса был настолько спокойным, что звучал почти издевательски. Впрочем, Ахселю всегда было нелегко различить иронию и искренность в его интонациях. — Видишь ли, почти под закрытие — и я имею в виду, за пятнадцать минут до закрытия, — приехала одна моя хорошая знакомая. И её твои картины крайне заинтересовали. Меня это удивило, потому что у нас… Скажем так, у нас очень разные взгляды на искусство. — В каком смысле разные? — Сам поймёшь, если повезёт с ней встретиться. Она владеет своей галереей. Обычно она настроена… довольно скептически. Уж не знаю, как тебе это удалось, — Фор выдержал театральную паузу, — но она вчера очень хвалила твои картины. Я и не думал, что она так умеет. Как же там было? Химеры, говорит, как будто живые. Кажется, будто они вот-вот соскочат с картин. По спине пробежал холодок. Ахсель покосился на Фора, на лице которого застыла хитрая улыбка. Фор что-то знает? Что он нёс, когда был пьян? Неужели проговорился?.. Ахсель машинально кивнул. — Ага. Здорово. В голове смутно всплыли события прошлого вечера. Ахсель подумал, что тогда Фор, вообще-то, имел полное право испугаться. Оказаться в одной комнате с магом, который неизвестно на что способен, несет какой-то бред, к тому же чуть не пропустил свой приём Тетры. Ахсель осознал эту ситуацию только сейчас. Было ли страшно Фору? Было ли страшно Палладе везти его в своей машине? Хотя она, конечно, ничего не знает про химер… Ахсель привык к ощущению страха в чужих глазах, к незримому проблеску этого чувства где-то на дне сетчатки глаз, смотрящих на него. Маги часто вызывали такую реакцию. Это было закономерно. Однако по виду Эосфора ничего нельзя было понять. «Он всё понял. Он знает, а что не знает — о том догадался», — постучалась паранойя о стенку черепа. — «А сейчас он издевается. Или просто наивный блаженный идиот? Может, ему просто жить надоело. Может, он просто псих, и это ты тогда оказался с ним один на один, а не наоборот. Правда, на психа он не похож…» — Ты не похож на психа, — вырвалось у Ахселя. Через секунду он понял, что сказал это вслух. — Благодарю за… комплимент, — Фор скептически приподнял бровь. — Извини, я иногда разговариваю сам с собой. — И часто? — Только когда мои воображаемые друзья на меня злятся. — Это что, была шутка? — Фор усмехнулся. — Ты что-то повеселел с нашей прошлой встречи, или мне показалось? — Показалось, — хмыкнул Ахсель. — Ахсель, надеюсь, ты понимаешь, что я тебе не враг, — сказал Фор. — С врагами я разговариваю совсем по-другому. И уж точно не даю им вторых шансов. На сцене тем временем появился саксофонист. Красный свет прожекторов очертил его силуэт. Несколько человек за барной стойкой зааплодировали. Застучали барабаны, подхватили быструю мелодию. — Слушай, Фор, это всё просто… Очень внезапно. Я несколько лет рисовал эти картинки, и никому до них дела не было. И тут вдруг: сначала ты, потом ещё кто-то, как будто я какой-то хрен с мировым именем. Блин, да я недавно рисовал плакат, на котором маг ставится Тетрой. Оборжаться можно, да? — он рассеянно провёл рукой по спутанным волосам. — Да я ведь даже не знаю, что на это сказать. Фор скрестил руки и снисходительно посмотрел на него. — Что-нибудь вроде «Спасибо»? «Что бы я без тебя делал»? «Я завяжу с алкоголем и возьму себя в руки»? Что-нибудь из этого, я не буду придираться. — Пожалуй, всё из этого. — Все твои проблемы — от дешёвого алкоголя и экзистенциального кризиса. — Было бы хуже, если бы у меня были проблемы от дорогого алкоголя. — Вторую часть ты решил проигнорировать? — Какой смысл это обсуждать? Ты не мозгоправ. Экзистенциальный кризис. Пожалуй, немного ума надо, чтобы что-то такое предположить о нём, подумал Ахсель. У него все экзистенциальные кризисы на лице написаны, включая затянувшийся подростковый максимализм. — К твоему сожалению, ты уже согласился работать со мной. А значит, должно быть достаточно того, что мне не всё равно. — Ладно, справедливо. Облажаюсь я — облажаемся оба. Так… она что-то ещё сказала? — Она сказала, что с радостью предоставит нам помещение для проведения следующей выставки. С одним условием: все работы должны быть новыми. У тебя есть ещё готовые? — Ну, как сказать… — В любом случае, я уже согласился. — Дай угадаю. Срок сдачи — завтра, — сказал Ахсель. Ну, во-первых, к бессонным ночам перед сдачей он привык. — Я, конечно, очень жестокий человек, — улыбнулся Фор, — но не настолько. — Послезавтра? — Нет, но времени правда мало. Я сделал, что мог, ну а ты своё дело знаешь, я не сомневаюсь. — Я закончил недавно одну вещь, — сказал Ахсель так, будто это была какая-то ерунда, никак не связанная с безумной ночью. — Называется «Семиглазый бог». В этот момент — Ахсель не знал, показалось ли ему под впечатлением от ночных событий, или и правда что-то прорвалось через настолько хрупкую ткань реальности — но в этот момент на несколько секунд время остановилось. Частицы застыли в воздухе. Коктейль выплёскивается из чьего-то стакана. Красный свет прожектора, мясное солнце. Молочно-белое облако дыма, растянутые в улыбке зубы в рамке чёрной помады. Застывшая капелька пота на носу саксофониста. Золотая змея на карте у победителя. Удивлённое лицо Эосфора. Тогда Ахселю показалось, что из темноты бара, сплетенной из дыма и звуков саксофона, на него посмотрели ещё одни глаза. Глаза, которые он раньше видел во снах, и которые с тех пор будет видеть и дальше, куда бы он ни пошёл. А потом всё прекратилось. Время возобновило свой ход. Прозвучали последние ноты, раздались аплодисменты. — Три кинжала и Песчаный Змей! — хлопнули картой за соседним столиком. — Выкуси! — Hurgur sago! Тьфу, опять у меня карты галимые! — К-как ты сказал? — переспросил Фор. — Семиглазый? …Наверное, удивление на его лице тоже всего лишь показалось. — Да. Фор тихо кашлянул и снова принял невозмутимый вид. — Надеюсь, что это заслуживает моего внимания. *** Инквизитор молчит. Я постепенно приближаюсь к рассказу о своих преступлениях. А, значит, скоро начнётся трагикомичная тухлая исповедь с расширенным актёрским составом в главных ролях. Я совру, если скажу, что не прокручивал в голове эти сцены тысячу раз. Инквизитор выглядит потерянно. Мне даже хочется думать, что так же потерянно, как и я. Всегда хочется думать, что кто-то в этом мире настолько же не понимает, что происходит вокруг, даже если сейчас это человек, который арестовывал и обвинял в религиозных преступлениях десятки, сотни таких, как я. «Не льсти себе, он тебя не боится», — думаю я. Мне кажется, сейчас он начнет расспрашивать о Семиглазом, но вместо этого он делает пару пометок у себя в бумагах и возвращается к моему рассказу о нападении химеры. — Вы ведь ранее уже находились на лечении в психиатрической больнице? — спрашивает он. — Да. Два года пролежал. Два года. Сотни одинаковых карандашных зарисовок пейзажа за окном палаты. Сотни выкуренных сигарет, выигранных и проигранных партий в карты, выслушанных рассказов соседей по палате. — Причиной послужил инцидент подобного рода? Мне нравится, как сухо и по-канцелярски это звучит: инцидент. Будто вносит какую-то определенность в то, что со мной творится. — Нет. Просто… Что-то выявили на осмотре, вот и отправили на лечение, — я пожимаю плечами, и я совершенно точно вру. Или, как сказал бы Фор, рассказываю только часть правды. Полуправда устроит всех: инквизитору всё равно не узнать до конца, что случилось тогда, и страницы моего личного дела тоже немногое скажут. — Вам стоит описать подробности инцидента, когда будете говорить с психиатром. — Ну надо же, — усмехаюсь я, — так много людей желают со мной поговорить. Мысль об очередном визите мне не нравится, но без этого не обойтись. Я прикидываю, какие вопросы он может задать. Вряд ли он спросит что-то неожиданное, верно?.. У меня и к самому себе много вопросов, ответа на которые я или не знаю, или хотел бы никогда не знать. О чём я думал, когда нож проходил сквозь мерзкое чешуйчатое тело? Почему вдруг почувствовал себя… живым? Настоящим? Совсем, совсем ни в чём не виноватым? Я не впервые допускаю эту мысль. Разве что только сейчас привожу ее к логическому завершению. Что бы сказал на это перепуганный пацан, забившийся в углу, прижимающий к себе тетрадь с рисунками? А та пустая оболочка меня на белой больничной кровати? Да даже я несколько месяцев назад — неужели я думал, что всё так закончится? Я правда этого хотел? А чего тогда?.. — Может, вы знаете, чего там, наверху, добивались? — Вдруг спрашиваю я. — Ну, когда подсадили всех магов на Тетру? Он хмурится. — Не в моей компетенции отвечать на подобные вопросы. — Вы сами сказали, что это просто беседа. — По-вашему, раньше вам жилось лучше? — Резко спрашивает он. — Боюсь, вы бы не дожили до своих лет. Я напомню, что когда-то таких, как вы, расстреливали без суда и следствия. Он раздраженно поправляет очки. — Или напомнить вам, как действовала Тетра, когда её только ввели? Она буквально разрушала мозг и превращала магов в овощей. Что, желаете вернуться в старые-добрые? Все эти перспективы есть у меня и сейчас. Или одно, или другое — в зависимости от приговора; но сейчас я всеми силами стараюсь не думать об этом, поэтому молчу и с любопытством слежу за его речью. — Всё, что я могу — это выполнять свою работу, и поверьте, я делаю всё, что в моих силах. Я бы посоветовал это и вам, но уже поздно. Вы не имеете права критиковать общество, ради которого и пальцем не пошевелили. Я молчу. Через несколько секунд осознаю, что на моем лице застыла улыбка. — Ну, ладно вам, господин инквизитор, — я поднимаю руки, звякает цепь наручников, — сдаюсь. Ранили. Убили. Я ведь с вами не спорю. Просто стало интересно, что вы скажете по этому поводу. «Чёрт возьми», — проносится в голове мысль, — «я начинаю говорить, как Фор». Инквизитор смотрит на меня сквозь стёкла очков. В глазах — не страх, а усталость и сожаление о том, что он позволил себе обсуждать темы, не связанные с делом. — У вас уже был шанс влиться в общество, господин Квинт. Очень жаль, что вы им не воспользовались.