Право, которое есть

      От крови меч скользит в руке, и Цзю перехватывает рукоять покрепче, пробираясь сквозь пылающие коридоры. Он устал ждать спасения, не может больше, не задержится здесь ни на миг. Он ждал достаточно. Теперь Шэнь Цзю спасает себя сам.       Он делает вид, что не слышит воплей горящих заживо, притворяется, что внутри не ползёт кипящее едкое довольство; им же нравилось слушать его крики? Так пусть понравится сдирать с себя кожу, как ему подчас хотелось. Пускай Шэнь Цзю заслужит сотню казней и тысячу проклятий, пусть кровь с его рук никогда не смоется — он вспарывает глотку, две и три, плевать, что безоружные, плевать, что вооружены. Чтобы вырвать из Цзю крик, им не требовалось оружие, так зачем оно им для расплаты? Все они одинаково падают с одинаковым ужасом на одинаковых лицах.       Они падают, хрустят, трещат и стонут стены, дым корёжит лёгкие, но выход близко. Цзю переставляет ноги быстрей, отмахиваясь от бесполезной толпы как от мух. Он видит дверь. Дверь видит его. И какой-то сопляк перед ней его видит, хотя не смотрит; он кланяется, идиот, кому-то, зачем-то, когда-то, сверкая звёздами поверх выставленных рук.       — Отчего учитель ненавидит всё, что ему дано? Разве здесь его сердце не дома?       У Цзю НЕТ дома и НЕТ сердца. Меч врубается в пустую лохматую голову, Цзю выдёргивает его, прижав труп ногой, но теряет равновесие, следом меч, и рука на его лодыжке сжимается только крепче.       — За что, учитель?       Труп приподнимается, пошатываясь, не замечая, как Цзю отчаянно сбивает его хватку другой ногой.       — Почему я должен умирать? За что? — Звёзды-глаза не обидой блестят; им не важно, нашарит Цзю меч или нет.       — Я мало мучился? — Их затягивает зеленью.       В них тёмный огонь бьётся о ледяную корку.       — Я просто пытаюсь жить!       Шэнь Цзю смотрит на своё лицо, перечёркнутое раной, как та выплёвывает кровь вслед за ртом, выплёвывающим слова. Зеленоглазые покойники со вспоротыми глотками смотрят в ответ.       — Не хочешь гнить здесь? — Перечёркнутый Цзю заносит меч. — А Я ХОЧУ?!       — Да-да, — топчет руку на лодыжке ядовито-розовый цзицзы, — ты себе не нравишься, мы поняли.       Цзю волокут за шкирку по пыли мимо разорённой корчмы; он вырывается, но только делает кровавый след шире. Некуда бежать, негде прятаться — кровь ползёт за ним, куда бы ни пошёл-       — Так ты и не ходил никуда. Ты ж мешком в своей луже ляжешь, если отпущу.       Его бросают на опавших бамбуковых листьях.       — Всё. Объект доставлен, задача выполнена. — Ледышки промораживают безразличием. — Вот не смотри на меня так. Если долго называть человека свиньёй, однажды он захрюкает.       Ледышки исчезают.       Остаётся горячая липкая кровь.              Шэнь Цинцю не просыпался в лихорадочном поту с тех пор, как последний раз спал, но надоесть уже успело.       «Бездной клянусь, когда-нибудь я выкину это одеяло».       — Ключевое слово — «когда-нибудь».       Он даже не надеялся, что Му Цинфан одолеет судьбу в вопросе его кошмаров; тем не менее, он рассчитывал проснуться по крайней мере человеком, как и засыпал — а не запечённым комочком слизи. Кое-как вывернувшись из шерстяного кокона, Цинцю сфокусировал зрение… со второй попытки. Его голова словно плавала в паре чи над шеей.       Что ж, в одном Му Цинфан не соврал: несмотря на кошмар, одеяло и плавающую под потолком голову, Шэнь Цинцю был непрошибаемо, всепоглощающе спокоен.       — Отвратительно. Ты знаешь… Настолько плохо, что даже хорошо, а? Как думаешь?       Никак, ему некогда.       Тратя все силы на то, чтобы не вреза́ться в мебель, Цинцю выбрался из спальни — и врезался в Зверёныша.       — Ты тут днюешь и ночуешь, не пойму? — поинтересовался, не чувствуя ни капли раздражения.       — Этот просит прощения, учитель. Шишу Му строго наказал проверить состояние учителя сразу по пробуждении и немедля сообщить ему результат.       А, так ушлёпок знал, что недомудрил; говорено было не торопиться.       — Учитель! — О, второй.       Взгляды балбесов, столкнувшись, разве что искры друг из друга не высекали, и взбреди им подраться прямо здесь, Цинцю вряд ли сумел бы их остановить. Он только поменял входную дверь!       — Это было год назад.       Не важно, сейчас ему едва хватало внимания слушать, думать и смотреть одновременно. А, нет. Он не слушал: сопляки начали препираться. Подумав, Цинцю хлопнул в ладоши, чтобы заткнуть их.       — Ты, — ткнул он в Зверёныша, — несёшь воду и завтрак. А ты, — указал в приблизительном направлении Мин Фаня, — идёшь к Му Цинфану. Передай, что я хочу вскрыть ему череп не со злости, а во имя науки… — Подумал ещё немного. — Спроси, не против ли он.       Шэнь Цинцю моргнул раз, другой и, не заметив изменений, принялся разгадывать причину суеверного ужаса на лице Мин Фаня. Увы, его прервал Зверёныш:       — Ч-что учитель надеется найти… в черепе Му-шишу? — тот говорил так медленно и внятно, что сосредотачиваться не понадобилось.       — Мозги, болван. Что ещё можно искать внутри черепа?       — …Давление?       То самое, из-за которого Мирай запретила пить улуны? Но если вскрыть череп, кровяное давление пропадёт от потери крови — это возмутительно бестолковый способ его искать!.. Кажись, Цинцю понесло не в то русло, совсем не в то. Он беспомощно пронаблюдал, как от него дружным шагом улепётывают заклятые соперники, и просился на язык один-единственный вопрос…              — Почему было не убить меня быстро и безболезненно? — Ведь с судьбы взятки гладки, но у этого-то олуха какие оправдания? — Хороший человек, твою ж мать.       — Вот, шишу, о чём этот говорил! Учитель ведёт себя странно, несёт околесицу — да этот впервые слышит, чтобы он бранился-       — Врёшь, — зевнул Цинцю, упомнив свою привычку бормотать в неподходящие моменты.       Хотя он успел осознать, что Мин Фань как добросовестный главный ученик лишь пытался сгладить потерю учительского лица, необходимость быть честным и желание повредничать взяли верх. Шэнь Цинцю ещё вчера решил, какой образ хочет создать для лекаря. Тот, судя по всему, искал и видел в шисюне брата главы школы и только его, зачем бы оно ни было нужно. Что ж, вот ему эта сторона шисюновой личности: вздорный, но безвредный младший брат.       А в нынешнем ужасном состоянии от честности даже не тошнило!       — Не уверен, Мин-шичжи. Мне казалось, твой учитель всегда был склонен драматизировать.       И уж в каком угодно состоянии Цинцю распознал бы на лице Мин Фаня борьбу между долгом защитить честь учителя и глубинным порывом согласиться. Да, Шэнь Цинцю драматизировал злостно и постоянно. А драматизировал ли? Какая разница, упал ты в лужу или в море, если вода так и так выше макушки? Да только из-за лужи никто и ухом не поведёт, сколько ни кричи. Это лужа. Вылезай, посмешище, не вякай.       Цинцю надеялся, что уж теперь-то у него испортится настроение, выйдет кого поненавидеть, но нет, и даже этому он огорчиться как следует не мог. Прямо вредничать расхотелось.       — Му-шиди, ты изувер, — заявил он честно и отказался что-либо объяснять.       В его спальне стало людно, шумно, пёстро, ему пихали в руки завтрак, задавали вопросы, смотрели, тормошили, и Шэнь Цинцю как-то стремительно, мгновенно почти — устал, хотя и до того едва ли чувствовал себя отдохнувшим. Он не заметил бы в чужих словах подвоха; если б кто спёр его летающую под потолком голову, он и того не заметил бы.       — Говоришь, к вечеру приду в себя? — оборвал он Му Цинфанов бубнёж. — Вот тогда и потолкуем. Все вон.       На том Цинцю переполз от стола на кровать, закопавшись в подушки.       Потом он летал под потолком весь, и руки с ногами потяжелели, а он всё равно летал и не знал, как опуститься; звучали чьи-то голоса, кто-то гнался за ним — или оно ему снилось в тяжёлой, как сотня одеял, душной полудрёме, или это человеческая жизнь была сном, а Шэнь Цинцю на самом деле жук, болтающийся на ветру в паутине…       

***

      Ему не было так хреново со времён того единственного раза, когда Цинцю напился. Хотелось прополоскать в реке все внутренности по одной, начиная с мозга, или хотя бы снять голову с шеи на час-другой.       — Мда, забористой дури Чаёк фиганул. Мы ж тут пару недель под потолком провисим, пока он формулу под тебя доработает… Может, ну его? Выгнать Ло Бинхэ, по-моему, дешевле обойдётся.       «Молчи…»       За распахнутыми окнами стояла ночь. Внутри горел всего один светильник, кутая спальню в дрожащие тени; тем ярче за слоями бумаги светилась гостиная. Цинцю различил два малоподвижных силуэта и приглушённые голоса. В его доме. За его столом. Без разрешения. Не то чтобы у Мин Фаня был выбор, потчевать ли гостя чаем, будь то глава школы или всего лишь лекарь, однако прежде никакие гости в бамбуковой хижине не задерживались.       — Ты перестал распугивать людей, и они перестали разбегаться. Кто б знал, что это так работает. — Спорно.       Кто б знал, что сразу потянет распугать их обратно. Кто б знал, что Му Цинфан воспользуется случаем развязать приближённому шисюна язык. Кто б знал, что Мин Фань бывает таким неуклюже уклончивым. Никто не знал, подслушивает их Зверь или нет.       Небо, на что они все только не насмотрелись за сегодня. Это месть Надзирателя? Коль готов Цинцю позориться, пускай позорится до тех пор, пока не взвоет от стыда и сам не прыгнет в могилу? Будто Шэнь Цинцю не прикопал в ней стыд ещё на том злосчастном собрании, где с треском попадали все его маски. Не важно. Следовало бы уже привыкнуть, наконец.       Он ведь не живёт, а играет — сейчас его выход. И ход. На дурную голову.       — Если ты закончил, — хлопнул он створкой двери, — отвлекать моего главного ученика от дел, проходи: я готов услышать твои оправдания. — И принялся зажигать свет, пока двое расшаркивались за его спиной.       Он уже чинно сидел в ожидании, когда расшаркивания завершились и Му Цинфан пришёл — на собственную казнь, судя по могильному выражению.       — Я передумал, опустим оправдания.       Тот подачке не обрадовался, в чём Шэнь Цинцю его отлично понимал. И всё равно винил, просто потому что впервые за день мог.       — Вы несносны, — сообщил виноватый, садясь.       — Имею на то полное право, учитывая как я провёл день. Тебе я тем приятнее, чем меньше соображаю, надо думать.       О, он предупреждал, что состав экспериментальный, а Надзиратель не упустил бы шанса толкнуть Цинцю на ссору с лекарем. Но Му Цинфан действительно набил за щёки больше, чем мог прожевать: он хотел создать снотворное, способное не только подавить кошмары, но и держать остаточный успокаивающий эффект в течение следующего дня. Мало того, из всех возможных форм он выбрал благовония. Благовония! Зачем?! Чтоб чувствительный к запахам пациент-самоубийца не устроил очередную передозировку? И ради этого стоило лезть в медленно развивающуюся отрасль, где ограничен выбор ингредиентов и усложнён контроль над точным эффектом? Да он попросту издевался!       — Чаёк тоже своего рода учёный. Я не говорила, что у нас все новые лекарства сначала испытывают на крысах?       «Нет!»       — …Начинаю догадываться, к чему был твой вопрос о жертвах ради большего блага.       — Шэнь-шисюн, я вовсе не то имел в виду! — враз сдулся и замахал руками этот горе-экспериментатор, чуть зардевшись. — Я искренне желаю вам помочь, поверьте-       — Одно другому не мешает. Помочь ты желаешь всем, включая меня, да только на ком ещё ты испытывал своё чудо-средство, не поделишься? — Вчера-то, принеся его, он от ответа увильнул; теперь же принялся обречённо вздыхать.       — Всё немного сложнее. Говоря, что у меня есть наработки, я имел в виду два отдельных испытанных средства: состав, подавляющий кошмары, и состав с продлённым успокаивающим эффектом. Однако мне ещё не приходилось объединять их в один — в том и заключается экспериментальная часть.       — А умолчал ты об этом для того, чтоб избежать неудобных вопросов, — сощурился на него Шэнь Цинцю, почуявший добычу. — Ведь нет ни одной причины спешно изобретать нечто новое, когда есть десятки проверенных средств, не правда ли? — И добыча почуяла его. — Если только пациент не склонный к саморазрушению безумец, которого — увы и ах — не пристегнёшь к кровати. А сказать ему о том кишка тонка. Право, Му-шиди, нет ничего занимательней твоих попыток лечить пациента, не замарав о него рук. — Цинцю сам вздохнул, с удовольствием наполняя лёгкие ночным воздухом. Как же приятно быть честным — когда ты на правильной стороне морали, для разнообразия. И финальный штрих: — Впрочем, ничего нового. Попытки моего святоши-брата быть братом сводятся к тому же.       Так шансы, возможно, и были: вылавливая лордов поодиночке, просачиваясь в трещины между ними. При всей очевидности этой стратегии, трудно было разглядеть её потенциал за кажущимся единством дражайших братьев и сестёр. Но стоило поближе подобраться к одному, в нарисованном судьбой фасаде тут же показались дыры. Нынешняя жертва этого нового подхода сидела перед Шэнь Цинцю с видимым, комическим-таки раскаянием на посуровевшем лице.       — Я, правда, хочу помочь вам, — только и осилила она.       — Тц, даже говоришь, как брат. Услышу хоть одно пустое извинение — выставлю пинками.       Спешно переосмысливая полтора десятилетия предвзятости, Му Цинфан неловко ёжился. Или грязное бельё «Юэ-шисюна» пробрало его? Отчего же? Совал нос в чужой вопрос с упорством избалованного кота, а как дорвался до ожидаемо неприятных подробностей, то скуксился, нос вытащил и лапкой потряс, айа. Он порывисто сменил тему и выпытал остаток деталей утреннего состояния Шэнь Цинцю, какие тот ещё помнил, неизбежно придя к другому источнику неловкости.       — С кошмарами вряд ли удасться что-то сделать. — Следовало сразу пресечь эту возню; откровенно, её не следовало начинать, но раз уж разницы нет, отчего бы не попытаться, верно? — Сам управлюсь. Просто обеспечь мне возможность засыпать по ночам и не терять голову днём.       — Почему вы так уверены? Ш-шисюн, вы ведь не утаили от меня проклятие? Вы попали под воздействие демонического артефакта?       — Пф-ф-ффф..!       Неужто! СВЕРШИЛОСЬ! «Я от тебя, идиота, целую ТВАРЬ утаил, но не стоит беспокойства: обе версии мимо! В жизни, сукин сын, не догадаешься!» Яд всех гадов мироздания затопил лицо Шэнь Цинцю и послужил исчерпывающим ответом, спасибо большое.       — Выходит, вы снова не были со мной до конца честны, — не засиделся в виноватых лекарь. Подловил. — Что ещё, кроме кошмаров, препятствует вашему сну?       «Я не хочу на это отвечать».       — Так ему и скажи.       «Серьёзно?» — они, вроде, образ слизняка тут творили — а не капризного ребёнка!       — Я не желаю отвечать! — выплюнул Цинцю, пока это не сделали за него, и получил очередной обречённый вздох.       — Я не смогу помочь, если не найду корень проблемы.       А Му Цинфан, значит, всех и каждого расспрашивал, почему-почему то и это, и каждый подробно отвечал!       — Нет, Шисюн. — Опять?! И как уберечь свой язык от вмешательств Надзирателя? Вырвать?! — Зачастую люди представления не имеют, на что обращать внимание, и мало чем способны мне помочь. Я всего лишь надеялся, что человек ваших ума и наблюдательности сумеет отследить закономерности в собственном состоянии.       «…Теперь он умасливает меня лестью», — буркнул Цинцю — про себя в этот раз, — стухая.       — Может, он догадался, что вопрос не в «сумеешь ли», а в «захочешь ли», и пытается тебя замотивировать? Ну давай, покажи, какой ты кла-       — Здесь одна закономерность: я ложусь и не засыпаю.       — Если не находите способ «забыться», верно? Полагаю, мне ясна суть. Этого достаточно.       Более чем. Шэнь Цинцю уже подмывало швырнуть идиота в окно и не терпеть этот допрос. Он ведь не собирался объяснять, что для людей, с грязью и ужасом мира знакомых — в отличие от, — шансы уснуть обратно пропорциональны количеству мозгов. Ещё втянет в философские дебаты и вытянет компрометирующую оговорку — никакой пользы, лишь раздолье для судьбы. Продрыхнув целый день, Цинцю всё равно не планировал ложиться этой ночью, так что спровадил Му Цинфана с напутствием не найти дорогу на Цинцзин до следующего вечера. Особенно после обещания доработать-таки чудо-средство для поражённых сердечными демонами, как блохами, шисюнов. Треклятая святость на ножках.              У Шэнь Цинцю были проблемы куда более насущные.       Безо всяких подсказок он видел, что из толпы его учеников лишь трое выделяются особенно ярко — не талантами, но тем, как судьба сталкивает их с ним: Мин Фань, Ло Бинхэ, Нин Инъин. Трое слишком уж упрямых, и оттого неуправляемых.       Пускай планы судьбы на них оставались загадкой, отношения внутри троицы сложились вполне говорящие. Инъин была для Мин Фаня второй любимой костью, если не первой, однако сама хвостом ходила за Зверёнышем, а тот, в свою очередь, больше отмахивался от неё — не был груб, но и не лез из кожи вон, чтоб уделить внимание, — дымящий от ревности Мин Фань занимал его куда больше. И круг замыкался. Так повелось с са́мого появления этих троих на пике; другие уж двинулись бы дальше за эти пару лет, нашли новые знакомства и новые привязанности, но стараниями судьбы их порочный круг с годами лишь затягивался петлёй. И, разумеется, вытаскивать бестолочей предстояло учителю — ему нужнее всех!       — Меня больше удивляет, что ты не кинулся вправлять им мозги кулаками.       «А помогло бы?»       — А с каких пор тебя это волнует?       Сколько ни отпирайся, Му Цинфан был отчасти прав: Цинцю давно осознал бессмысленность борьбы со своей и чужой натурой, смирился с собственным бессилием и вызверялся от удушья. Отчаяние вскипало, поднималось в нём волной, гоня делать хоть что-нибудь, добиться хоть притворного уважения, хоть иллюзии понимания, хоть на мгновение поверить в порядок и покой. Ведь знал, что такому, как он, настоящее не положено и никогда не достанется. Потому что он презренная грязь под ногами, с которой никто не станет считаться, что бы он ни делал. Потому что он проблема, ОН — сам себе приговор.       Только всё это ложь.       Шэнь Цинцю не было нужды сражаться с человеческой натурой — он сражался со злым умыслом, заключившим ту в кулаке. Пытался прожить жизнь, когда, на деле, отыгрывал партию в сянци; в игре нет ничего настоящего или искреннего, ни морали, ни обещаний… ни ожиданий. Не имело смысла ждать от окружающих чего-либо: фигуры ходили, куда им скажут. И не имело значения, что за человек Шэнь Цинцю, если быть ему предстояло не собой, но обстоятельством, толкающим фигуры, как это делала судьба. И в то же время не отходить от известного образа слишком далеко, дополнив его, а не изменив на корню. «Поправив репутацию, не переписывая».       Цинцю следовало определиться со стратегией в этой партии, найти подход к каждой значимой фигуре и начать с малого. Неубиваемый сопляк «малым» не был однозначно, однако две крохотных фигурки, мешавшиеся у него под ногами, были. И пока они стояли на удобных для судьбы позициях — на пути Зверёныша, — ни о каких манипуляциях с ним самим речи быть не могло. Не он пострадает, заупрямься судьба. По счастью, сам того не зная, Шэнь Цинцю обеспечил себе возможность не ходить вокруг да около в поисках предлогов.              На следующий день после полудня он сидел в беседке за домом, разглядывая своего непутёвого главного ученика: тот на первое личное занятие явился при параде, то есть при мече, видимо решив, что тренировать его будут физически. Пятнадцать лет, а на уме до сих пор одни драки.       — Всего лишь пятнадцать. Кто-то слишком рано распрощался с детством, дружочек.       Дела оно не меняло. Цинцю сходу махнул рукой, столкнув Мин Фаневы фарфоровые грёзы на пол:       — Мечом размахивать другие научат. Садись.       Однако разочарование лишь мелькнуло, не задержавшись и на миг. Мин Фань, всё ещё по-детски пухлый, сиял плохо скрытым восторгом, каким-то всепоглощающим предвкушением, и впрямь как щенок, которому пообещали лакомство — разве только хвостом не вилял. Он послушно кивнул и сел в позе примерного ученика, никак не вязавшейся с его лихой прыгучей манерой двигаться, и заготовленные за ночь фразы бросились врассыпную. «Он всегда таким был», — сказал как-то Цинъюань о Лю Цингэ. Он не ошибся: это можно сказать о любой из фигур; так и Мин Фань изначально рвался к месту под крылышком учителя — ради этого. Особенного. Личного. Ради, быть может, хлопка по плечу, тёплого одобрения. Ради блажи… жажда которой вгрызается хуже побегов цинсы, так глубоко, что не выжжешь. Судьба научила Цинцю выжигать, сцепив зубы.       Честно?       Он сгорал от любопытства, что же прятала она за болью тех уроков.       — Множество ценных наук не входит в список учебных дисциплин нашего пика. Как, впрочем, и любого другого. — Усвоив безнадёжность ожиданий, приходилось самому водить всех за руку. — Что это, по-твоему, за науки?       Щенячий восторг смыла задумчивость.       — Науки… Те, что человек должен освоить сам! — Логично. Кусаться хотелось от столь размыто правильного ответа — хотелось и не моглось: сам приучил, хоть и с подачи судьбы. Тварь гаденько захихикала.       — Как же мы осваиваем эти науки?       — Через опыт?       Через голову — нужно кувыркаться, чтоб вытащить конкретный ответ.       — Кто же судит, верно ли мы их освоили?..       Так понемногу удалось развязать мальчишке язык, добившись сбивчивого, кривого и малость неловкого эссе на тему. Тему из тех, что приходят глубокой ночью, когда пытаешься уснуть, и ты, как последний тупица, до рассвета теоретизируешь о вещах, что не пригодятся тебе ни завтра, ни через год, ни через сто. Подобное ни с кем не обсуждают, да вот поди ж ты. Учителю, понимаете, приспичило выудить из главного ученика всю упущенную личную информацию, а тот лишь рад помочь; откровения посыпались одно за другим — в форме обобщённых случайных примеров, с самим Мин Фанем никак не связанных, разумеется.       Ему не посчастливилось родиться в семье людей глубоко амбициозных. Старшие братья, даже не пытаясь заботиться о его благополучии, сваливали на младшего все проступки и упущения, мешали проявить себя, а родителям, уже получившим и наследника, и замену ему, и ораву дочек, раздаваемых партнёрам, как гостинцы, до третьего сына дела не было. Единственными, кого удалось очаровать, стали слуги поместья, также страдавшие от скверного характера старших молодых господ; руками слуг Мин Фань и боролся с ними — мелко, бессмысленно, но боролся. Видно, так судьба донесла идею, что он ни на что не способен без толпы союзников-подпевал.       Общение с представителями знатных семей сформировало другую: следует подмачивать репутацию недруга прежде, чем он подмочит твою, ведь нападение — лучшая защита. Укажи где чьё место первым, убеди всех, что ты хозяин положения, особенно когда это не так, и ни мгновения в себе не сомневайся. Иными словами, мальчишка наращивал сто восемь слоёв брони, едва завидев что живое на горизонте, а всё из-за единственной битвы, проигранной им задолго до рождения.       Мин Фань, как и Шэнь Цинцю, шёл по жизни наперекор предвзятости окружающих, готовый стереть в порошок любого вставшего на пути — это новостью не было. Однако затем он выдал мысль, противоречившую всему сказанному, выпрыгнувшую ниоткуда, с размаха огрев Шэнь Цинцю по макушке: усердный труд многократно вознаграждается. Где? Кем? Откуда вообще оно вылезло? Хуже того, ляпнув эдакую глупость, Мин Фань весь засветился и уставился на Шэнь Цинцю, словно тот имел к этому отношение! Нет, Цинцю ценил трудолюбие, само собой, но не до такой же степени! Он успел прикинуть, а не намекает ли мелкий засранец, чем конкретно заслужил особое отношение, когда мученический вздох Мирай напомнил, как действует лентяйка-судьба. Столь резкий сдвиг в жизненных принципах требовал яркого события, чего-то внушительного — внушающего. Но-       О нет.       Нет, дело не могло быть в этом.       — Они с Бинхэ та-а-аак похожи, — мечтательно протянула Тварь, измываясь.       Шэнь Цинцю почти видел. Никому не нужный, с разбитым, как та выразилась, сердцем, Мин Фань приходит в школу Цанцюн, последнюю, ему кажется, надежду устроиться в жизни. Ему говорят копать ямы, и он, благородный молодой господин, безропотно принимается за дело, впервые разгребая землю голыми руками. Это унизительно, спина и руки скоро начинают ныть, а пальцы — кровоточить, но его ещё не выбрали ни на один из пиков, потому он продолжает стирать руки в кровь. Утро превращается в день, весеннее солнце начинает безжалостно печь непокрытую голову; Мин Фаню в жизни не бывало настолько плохо, но не это страшно: детей вокруг становится всё меньше. Мимо него шествуют счастливчики, получившие заветное место — дети в обносках и рванине, безграмотные, а то и вшивые, но всё равно отчего-то оказавшиеся лучше него. Проходят часы, и в брошенном измученном Мин Фане в корчах умирает та последняя надежда…       Но вдруг!       Будто спустившийся с небес небожитель, к нему нисходит лорд Цинцзин. Полы шёлковых одеяний развевает ветер, сверкает на боку Сюя, руки непринуждённо играют расписным веером; лорд окидывает перепачканного по уши, пунцового от жары Мин Фаня оценивающим взглядом и бросает: «Пойдём», — двинувшись прочь. И в этот самый миг прожаренные до хрустящей корки мозги Мин Фаня отмечают: он вкалывал, как вол, и чуть не умер от изнеможения, но вот результат! Его заметили! Оценили! Достаточно лишь усердно трудиться на благо учителя, и тот всенепременно исполнит его мечты!..              Шэнь Цинцю кое-как удержался от гримасы, борясь с головной болью, отдававшей в зубы. У судьбы оказался прескверный вкус — нет! — у судьбы его не было вовсе. Ведь это даже не третьесортная постановка, а деревенский театр для детей!       — Ты не был в деревенском театре. И в театре для детей тоже. А тот факт, что театр сработал…       Жаркий весенний день, мало подходивший для отборочных. Цинцю стоял на скале над полем всё растущих ям и с отвращением думал, как благодарен должен быть бывшему брату за то, что не пришлось проходить через это: он шёпотом клял бы каждого заносчивого выскочку из организаторов, их семьи до седьмого колена, стёр бы руки до костей — и всё равно не прошёл бы. Тогда-то ему на глаза и попался один из множества богато разодетых разгильдяев, проявлявший к копанию ям удивительный для его положения энтузиазм. Цинцю мазнул взглядом и забыл. Однако взгляд продолжил цепляться за мальчишку время от времени. В конце концов Шэнь Цинцю неприкрыто уставился: на поле, что пустело, на превращение энтузиазма в мрачное, как собачья жизнь, упорство.       Это буквально завораживало. Детей всё разбирали, малец всё не сдавался, а самого его, при средних, но более чем сносных задатках, не думал позвать даже Червь. Цинцю понять не мог почему. Что им не хватало? Что ещё должен был сделать этот мальчик, чтобы его приняли? Будто целый мир единодушно признал в нём мусор — и сам он твёрдо знал свой приговор; знание тлело в его потухших глазах. Тем не менее, он продолжал копать. Со всем своим богатством вместе он стоил не дороже самого дешёвого раба, какая ирония.       Цинцю не был склонен к сбору мусора, как Юэ Цинъюань, но испытания заканчивались, и следовало принять решение. В конце концов, почему бы мусору не держаться вместе? Он до сих пор не знал, что думать о пламени, вспыхнувшем в глазах Мин Фаня, стоило сказать то судьбоносное «пойдём».       Решил тогда не думать вовсе.       — Повысил ребёнка с мусора до утвари и ждал, что он обрадуется. Какой гениальный стратегический план.       Тот радовался. Пока Мирай не помогла ему прозреть.       — Я нечаянно, — отмахнулась.       Цинцю искренне считал, что Мин Фань способен стать чем-то большим. Хотел доказать это ему, себе, целому миру — и не ошибся: нельзя было представить натуру более подходящую на должность главного ученика; повзрослеть да поутихнуть, похитреть немного, и вышел бы толковый глава пика. Ему Цинцю бы со спокойной душой передал власть, когда устал бы окончательно. Доживать на Цинцзин в качестве старейшины при лорде, бесконечно верном тебе, в тепле и безопасности — вместо того, чтобы зубами держаться за спасительный статус в бесконечных потугах выжить, — не что иное как мечта. Сладкая, сладкая грёза.       — Парень. Тебе тридцати нет. Уймись. — Он и не ждал, что Тварь поймёт.       Главное, Шэнь Цинцю выяснил, каким образом судьба связала их с Мин Фанем. Если дело и впрямь обстояло так — всего лишь так, наивно и невинно, — он был вовсе не прочь: это второй раз, когда методы судьбы играли ему на руку. Мин Фань ведь, по её задумке, не должен был догадаться, что особое отношение учителя не настолько особое? Из оговорок Мирай выходило, он должен был оставаться верным, послушным и удобным до конца на одной лишь мнимой «особенности», не требуя ничего сверх.       Увы, теперь они с учителем плясали под разные дудки, и их танец злодейского единства обернулся разладом, споткнувшись о проблему Ло Бинхэ. Многое об неё спотыкалось, но в особенности стратегия Мин Фаня относительно людей. Его сто восемь слоёв брони осыпа́лись пылью под взглядом Зверёныша. Чем забиться в угол, куда ему указали, тот проходил к углу твёрдой походкой, садился прямо и смотрел. А через миг к нему подсаживалась Инъин. Несмотря на власть, подпевал и расположение учителя, на превентивный удар, уверенность в себе, мыслимые и немыслимые превосходства — Мин Фань оставался мусором, бессильным поставить сопляка на место. Не просто ревность, но столь родная Цинцю жажда сломать несломимое, чтоб не зазнавалось — вот, что двигало Мин Фанем.       Посадить её на цепь трудно и взрослому. А чтобы толкнуть на такое мальчишку, горячую голову, придётся и впрямь извернуться змеёй.       — …Эти науки воистину ценны, Мин Фань, но скажи-ка мне вот что, — Шэнь Цинцю бросил вальяжно обмахиваться, сложив веер, и подался вперёд, — встречал ли ты исключения, не поддающиеся логике твоих наук?       Мальчик враз похмурел и отвернулся.       — Нет, учитель.       Вот как. А прежде он охотно обсуждал это чудовище.       …С другой стороны, прежде и чудовище не купалось в учительской милости. Обзаведись Шэнь Цинцю таким «конкурентом», то поостерёгся бы говорить о нём, не желая открыто разойтись с учителем во мнении.       Что ж, ожидания похоронены вот уж третий день как.       Пора бы привыкнуть.       Какая разница.       — Когда нашей мудрости бросают вызов, легко пенять на умысел и отвечать ударом на удар. Однако есть другое объяснение. — В глазах напротив не блеснуло ни идеи. — Видишь ли, наш опыт не всеобъемлющ, как бы ни был велик. Бросившее вызов «обстоятельство» может оказаться не злонамеренным, а попросту… новым.       — П-ффх, у него на лбу написано: «Му-шишу, что ты сделал?».       Это правда, Шэнь Цинцю никогда прежде не пускался в подобные объяснения — рад был бы не пускаться и впредь, да кто спросит, чему он там рад. Пришла пора заключительной части; Цинцю вновь сел прямо и перешёл на заговорщицкий недовольный тон:       — Вынужден признать, я и сам озадачен. Потребуется время, чтобы вникнуть в суть этого, как бы помягче, «феномена».       — Было бы, во что вникать!       — В тебе говорит злость, а не ум, — влезла Тварь. — Сколько можно биться в запертые ворота? Либо ты найдёшь от них ключ, либо расшибёшь себе лоб. — И демонстративно щёлкнула веером, хотя Цинцю его только закрыл.       Но даже получив столь прямое замечание, Мин Фань продолжил упрямо дуться, словно тема Зверёныша опускала его интеллект до уровня капризного пятилетки.       «Это тоже?..»       — А сам как думаешь?       Значит, отвоевать у судьбы своего же главного ученика будет ещё сложней. А Мирай поставила того перед фактом, что ни выгонять, ни стопорить Ло Бинхэ никто более не станет. Отличный ход: мальчишка так нуждался в лишних поводах наделать глупостей!       По крайней мере, Цинцю припас мясную кость на подобный случай.       — Почему я выбрал главным учеником тебя, Мин Фань? — спросил он отчасти для преамбулы, отчасти из интереса.       Раньше в ответ зазвучал бы список талантов, обёрнутый фальшивой скромностью. Сейчас же Мин Фань попросту побледнел, совсем как Цинъюань в ту последнюю встречу.       — Никто, кроме учителя, не знает.       Занятная формулировка. По всей видимости, никто, кроме учителя, и впрямь не знал. Какая разница, право.       Какая разница теперь.       — Потому что не каждый идиот с духовной железкой способен держать на своих плечах пик. Многие старательны и кропотливы, но тебя я выбрал за быстрый ум. Многие умны, но тебя я выбрал за честность. Из честных я выбрал тебя за упорство, из упорных — за обаяние. Обаятельных тоже немало, но многие ли искренне пекутся о тех, кого очаровали? — Цинцю звуки-то из себя вытаскивал только благодаря ночной репетиции, чувствуя руку своего старика — в этой речи, во всей этой сцене; теперь он врал по-настоящему, не говоря ни слова лжи. — Я выбирал не того, кто станет носить мне трофеи с охот. Я выбирал лидера. Способного сто раз на дню вытирать сопли бездарям — всем без исключения, самым несносным — и не пытаться вспороть им глотку!       «Ты это подстроила».       — Ага.       «Надзиратель принимает жалобы от фигур? По-моему, он недостаточно тебя штрафует».       — Он пытается. Но я всё время выбиваю скидку за грубость.       Шэнь Цинцю давным-давно запутался в мотивах Надзирателя. Нетрудно догадаться, как можно изменить человека, не меняя его судьбы — после всего-то произошедшего, — однако поводы для штрафов и поблажек противоречили друг другу так часто, что варианта напрашивалось два: либо Надзиратель надувал Мирай, либо Мирай надувала этого ручного лорда.       Как бы то ни было, сказанного не воротишь. Сколько бы Цинцю ни устранял проблемы, становилось их неизменно больше, и Мин Фань задерёт нос до неба, недели не пройдёт. Сейчас его распахнутые в удивлении глаза сверкнут по-разгильдяйски, он вскочит на ноги и с улыбкой от уха до уха-       Мин Фань хлопнулся на пол беседки в коленном поклоне.       Только лоснящийся учениченический хвост взметнулся, прежде чем жалко повиснуть, метя по полу. П-пожалуй, из такого положения мальчишка нёс вдохновенную чушь ничуть не реже.       Обычно.       Что на этот раз пошло не так в сопливой голове? Он плюхнулся лицом в пол, не проронив ни слова!.. Погодите-ка…       — Более изящного способа спрятать лицо ты, конечно же, не нашёл?       Ему хватило наглости помотать головой! Не поднимая той, впрочем. Цинцю тонул в догадках, какую реакцию понадобилось бы прятать такой ценой, учитывая, что балбес должен выпячивать грудь и плясать от радости. Тонул до тех пор, пока не различил шмыгание.              …       «Какого гуя он ревёт?!»       — Это потом. Скажи лучше, что нужно делать, когда кто-то плачет. — Бежать! Притвориться, что не заметил.       Да с какой стати; приказать, чтоб унялся! Цинцю не подписывался никого жалеть!       — Зачем жалеть? «Утешить». «Обнять», там… По голове погладить?       Чересчур, мать его, живое воображение поставило волосы дыбом.       «Тварь… Ты имеешь хоть малейшее представление о том, какое это неслыханное похабство?»       — Не-а.       «Так одолжи моё!»       Он заставил себя дышать глубже, борясь с эмоциями, сердечными демонами, судьбой и гуй знает чем ещё: ему нужна была ясная голова. Это ведь очередная ловушка. Шэнь Цинцю не выносил слёз, и если женщинам они были простительны, с лица мужчины эту мерзость он предпочитал стирать вместе с лицом. Он даже не подозревал в Мин Фане такого… убожества. А теперь оно вылезло на поверхность в удобный момент, дабы сбить Цинцю с курса. Чтоб высек сопляка третий раз, например. Цинцю дышал очень глубоко. Глубже некуда.       — Притворись, что режешь лук, ну.       Ах, да, он резал лук, целую корзину. Оттого умывался слезами его избалованный главный ученик, оттого сам Шэнь Цинцю скалил зубы — на тех, кто вручил ему корзину, только на них. Какая разница, верно? Жить стократ проще, когда её нет.       Ожидания мертвы. Похорони их рядом с кошкой.       — Ты закончил?       К его чести, да, Мин Фань закончил. Едва приподняв голову, он выглянул из-за свесившегося хвоста в попытке, видимо, разведать настроение учителя, на что тот дёрнул подбородком, приказывая встать. Перед Цинцю во всей красе предстало распухшее лицо, с каким мальчишка не посмел бы выйти на люди, а значит ещё с полпалочки благовоний проторчит здесь. Отличный повод завершить «урок» не торопясь. Ещё б глаза в рукав убрать, чтоб не видели. Самому Шэнь Цинцю сопли почему-то никто не вытирал — не приходилось.       — Что ты намерен делать? — Мин Фань потоптался на месте, не имея и зародыша ответа: не над ответом он думал, валяясь в луже собственных слёз, если думал вообще. — Тогда скажи, чего ты делать не намерен.       — …Биться лбом в запертые ворота.       — В незапертые тоже не стоит, — скривилась на него Мирай. — Это, к слову, и будет твоим домашним заданием.       «Сам бы этот бестолковый Шэнь, само собой, не справился».       — За полчаса петляния вокруг да около? Конечно, справился бы. Я насквозь тебя вижу. Ба-дум-тсссс. — А. Ей снова скучно.       Непонимание на лице Мин Фаня быстро сменилось оторопью, когда Цинцю, вернув себе руки, достал из рукава оранжевую ленточку.       — Мы ведь не варвары, а учёные: когда ворота не поддаются, мы изучаем их механизм. Не выбиваем, не пытаемся вынести вместе со стеной-       — До меня дошло, — прозвучало в один миг с уколом ужаса, — насколько херовая идея сравнивать девочку с воротами. Как засунуть слова обратно? — Никак. Увы, никак.       Затерявшись в вихре тревог и вопросов, Цинцю схватился — вцепился взглядом в Мин Фаня. Тот всё смотрел на ленточку, странно, напряжённо, то смягчаясь в чертах, то снова мрачнея, но в нём не было видно холёной вседозволенности, вальяжности того, кто берёт от женщин, что хочет, потому, что хочет. Пока не было. Или Шэнь Цинцю опять себя убеждал.       — …А прежде всего, — процедил в итоге, — мы помним, что не каждые врата хотят быть открытыми.       Наконец, Мин Фань оторвался от ленты. Он бросил на учителя короткий хмурый взгляд, прежде чем отвернулся вовсе.       — Вот потому и остаётся, что стены пинать.       Цинцю отпустил его.       Это был удивительно лаконичный ответ на многие вопросы.       — Какой осознанный мальчик, ещё бы стены пинал буквальные вместо метафорических, цены б ему не было… А зашугал ты его здоровски.       «Вижу».       Вопреки ожиданиям, страх Мин Фаня и не думал рассосаться вслед за синяками. Закономерно: ожидания лежали теперь в земле, а Шэнь Цинцю мог только гадать, не устроил ли он тогда в приступе безумства ещё одно внушающее событие.       — Ты зверски избил его за то, что он решился открыться. А потом пригласил рассказать о себе. Хотя завёл ещё одного любимчика. Но соловьём заливаешь, какой Мин Фань единственный-неповторимый. — Всё было настолько плохо, что даже Тварь звучала, будто ей не плевать. — Потому что мне НЕ плевать. У пацана мир пополам треснул!       «И ты не остановила это. Не лги, что не могла».                     — …Я устала с тобой воевать.       Забавно. Этот никчёмный не бросал своей извечной борьбы с миром оттого, что устал. И пускай прежде он вёл эту борьбу под чужим знаменем, пусть его упорство было ловушкой, как вся его сущность, Шэнь Цинцю отвоевал бы его у судьбы какой угодно болью, если бы только смог, но не отдал на откуп. По течению плывут утопленники; смирение мёртвых едва ли добродетель для живых.       Что возьмёшь с покойницы.       Мин Фань же… упивался силой и властью, каких не имел дома, и вызверялся, загнанный в угол, стоило их отнять. В отличие от Цинцю, его судьба не приучила довольствоваться иллюзиями. Если вообще собиралась. Ведь, даже выбрав отдушину для гнева с осторожностью, мальчишка имел все шансы сломать жизнь — не другим, не Инъин, но самому себе. Шэнь Цинцю в его возрасте уже умел держать гнев внутри, не ища отдушин: он был низко рычащим щенком с переломанными костями, чьё горло слишком хорошо помнило удавку.       Мин Фань, ошейника с поводком не знавший, скорей уж задушил бы сам себя в попытке их содрать. Нет, его вечно зудящие кулаки остановить не выйдет, только перенаправить. На кого? Впрочем, для раздумий хватало времени, пока он собирал информацию об Инъин. Шэнь Цинцю предстояло по уши закопаться в мелкие проблемы людей-недоростков.       — Видишь, как здораво у тебя получается оценивать ситуацию. Что ж ты полтора года назад так не делал? — Или двадцать лет назад.       Цинцю повертел в руках веер, не спеша подняться. Даже к самому тугому ошейнику привыкаешь, а привыкнув, перестаёшь замечать. Цзю быстро ко всему привыкал.       

***

      Вместо Му Цинфана вечером пришёл один из его шиди, такой же прыгучий кузнечик. Явно позволивший убедить себя, что сможет осмотреть лорда Цинцзин, не распрощавшись с жизнью, и явно же нисколько не убежденный — ни дать ни взять мученик. Му Цинфан постыдился показаться лично? Или уж, скорее, продолжал испытывать границы шисюнова терпения. Как бы то ни было, впускать чужака в дом Цинцю не стал: взял снотворное — единственную дозу! — и протянул запястье, усилием почти не дёрнувшись от чужих рук, прямо там, на крыльце, прислонившись к дверному косяку и предвкушая новые слухи о своём несносном характере. Ему страсть как любопытно было, что из этого выйдет.       Особенно после того, как у кузнечика едва не подкосились лапки при виде его меридиан. Изначально никудышных меридиан и неправильно поставленного основания. Тайны, что тайной была и не была. Цинцю не забыл одарить несчастного дружелюбнейшим взглядом аспида, прежде чем отпустить восвояси. Длинная палка, научный тык. Разницы-то.       Он снова спал и снова не помнил кошмаров, объятый одной только смутной гадливостью, и тонул в гнезде из подушек, будто насмехался над пятью бамбуковыми жёнами. И проспал. И даже не захотел ударить себя за это — жертва хорошей жизни. Без уроков ему доставало времени на бумажную работу, а без монструозных стопок в кабинете он… вынужден был следовать плану и запускать руки в жизни своих подопечных фигур — запускать их жизни в свою голову. Пытаться: стоило ему возникнуть у входа в аудиторию, все глотали языки, начинали косить и развивали глухоту, достойную самого́ главы школы. Глядя на них можно было решить, что Шэнь Цинцю и не человек вовсе, а какой-нибудь дух поветрия. Потому пока он лишь блуждал по пику, осуждающе глядя на сестёр Фу издалека и просто напоминая бездельникам всех возрастов о своём существовании.       Естественно, он обязан был столкнуться со Зверёнышем. Тот моргнуть не успел, как Инъин выхватила у него лист бумаги и вручила учителю, светясь гордостью — не замечая, что оба одарили её совершенно одинаковыми обречёнными взглядами. Пока она щебетала рисунку похвалы, а Зверёныш пытался провалиться сквозь землю, Цинцю искал в пейзаже хоть одну круглую форму, но увы, даже вихри облаков были то треугольными, то квадратными. Кажется, бестолочь предпочитала иероглифы облакам.       — Этот мастер восхищён познаниями Ло Бинхэ в геометрии, — сказал Шэнь Цинцю, ожидаемо вызвав смешки и чувствуя, как дыхание смерти щекочет затылок. — Скажи, какое из четырёх искусств важнее прочих?       Вот уж когда всё живое затихло. Мелкое чудовище раздумывало не дольше пары мгновений:       — Полагаю, здесь нет универсального ответа.       — Пф! Кто бы сомневался.       Неловкая изворотливость подрастающего манипулятора; Цинцю сам так ответил своему старику, поглубже засунув честное, но недостаточно философское «Каллиграфия, учитель», сколько бы ни проклинал ту каллиграфию с ублюдком Цю вместе.       — Наставник По говорил, что все четыре искусства важны одинаково, — вклинилась Инъин, наградив своего А-Ло, подумать только, укоризной.       — Не забыл ли наставник По объяснить почему?       Упомянутый наставник, а по факту разгильдяй на год младше Цинцю, когда-то набиравший друзей ордами, раздавая шпаргалки за мелкую монету, стоял в другом конце зала ни живой ни мёртвый. Гнетущая тишина, сменившая смешки, его благополучию не способствовала. Зверёныш выглядел не лучше, заметно растревоженный этим своим… неправильным выбором правильного ответа.       — Жду услышать твои мысли на тему взаимосвязи между живописью и каллиграфией. Когда ты их надумаешь, разумеется. — Шэнь Цинцю отложил проблему, чтобы та свалилась на него в неподходящий момент. Ну разве не гений? И бросил напоследок, глядя загоревшейся Инъин в глаза: — Своей головой, если это не очевидно.       — О, напомни ей про предложение.       «Какое ещё..?»       — К слову, Инъин не позабыла о своём предложении?       Успевшее подёрнуться обидой лицо разгладилось в недоумении, а затем просияло.       — Конечно, нет! Учитель уже не такой грустный, но Инъин всё равно очень хочет ему сыграть.       Грустный? Сыграть? Стало быть, об этом шла речь в их прошлую встречу — в ту злосчастную неделю, о последствия которой Шэнь Цинцю спотыкался по сей день. Объективно, это впрямь был идеальный случай потолковать с Инъин, самой неуловимой из троих. Так Цинцю себе и повторял, удерживая нейтральность на отобранном у Твари лице. Подумаешь, ему предложили доброту из жалости. Подумаешь, он стряс её при целой толпе. Тех, кто должен видеть в нём авторитет.       Ничего, он выдержит, выдерживал худшее. Ему, в конце концов, больше всех надо. Оставалось надеяться, что Мин Фань успеет навести справки до выходных.              Об Инъин тот рассказывал даже менее внятно, чем о себе: слишком уж был занят потугами не улыбаться, как идиот, в одни моменты и не пинать мебель в другие.       Отборочные испытания закончились, Цинцю отдал Цинъюаню список, поссорился, взмахнул рукавами и демонстративно пошёл к вратам школы вместо радужного моста; будь для него тогда поменьше разницы, он так и отправился бы в Тёплый красный павильон. Однако разница была, и он стоял в воротах памятником собственному бестолковому, бессильному гневу, вполглаза наблюдая, как разнывшийся людской поток ползёт вниз по ступеням. Шэнь Цинцю далеко не сразу заметил её. Маленькую девочку, тонкую, хрупкую — как её только не раздавили! — и порозовевшую до кончиков пальцев. Она с трудом переставляла ноги, едва могла дышать, двигаясь притом против толпы. Собирая возмущённые возгласы и уже не имея сил для извинений.       Пока Цинцю придумывал, как вмешаться, не создав себе проблем, девочка и сама добралась до вершины лестницы, так, видно, и не поняв, сколько раз за этот подъём рисковала жизнью. Согнувшись на трясущихся ногах, она сделала несколько глубоких вдохов и резко выпрямилась, чуть не подпрыгнув от радости, сияя широкой улыбкой, такой же дрожащей, как вся она.       — Видите, отец: я смогла! Вы- — и её без того рваное дыхание застряло в горле, стоило Инъин заметить, что отец не поднялся следом.       Они с отцом… проезжали мимо. Просто. Проезжали. Но Инъин увидела девушек с мечами — одинаково прекрасных и грозных — и спросила отца, откуда они такие. Конечно, в ней вспыхнула мечта стать как они, а отец, добродушный мужчина на первый взгляд, сдуру пообещал отдать её в Цанцюн… если она сумеет туда подняться. Простофиля не думал дальше пары десятков ступеней, счёл это хорошим поводом размять ноги в поездке. Размял. Перепуганная Инъин, одна среди незнакомцев, и не вспомнила о собственной безопасности: она бросилась к Шэнь Цинцю, умоляя «господина заклинателя» помочь ей отыскать отца, которому, «наверное», стало плохо. Да уж стало — наверное! Подъём по этой треклятой лестнице уже был половиной испытания! Отсеивавшей тех, кто не выдержал бы тренировок. Смертные поднимались часами.       Инъин поднялась. Просто так. Потому что захотела. Не задумавшись о значении толпы, шедшей с испытаний, не раскусив намерений отца, невольно ставя на кон свою крохотную жизнь из глупой, наивной веры, что её мимолётная мечта может сбыться. Будто она герой сказания, нашедший своё истинное предназначение по чистой, казалось, случайности. Лишь взглянув в её полные света глаза, Цинцю проиграл: кто посмел бы отказать ей? И он, шокируя шиди, помог Инъин забраться на Сюя, чтобы найти её папашу, посмевшего потерять эту невероятную, невозможную девочку. И поставить того перед фактом; плевать, копала она дурацкие ямы или нет: Шэнь Цинцю увидел достаточно. Папаша её всё равно не заслуживал.       Странно думать об этом теперь — о постановочной случайности этой встречи. Сколько фигур пришлось судьбе передвинуть ради неё одной? Цинцю свои двигать и не начинал.       Он с удивлением, сейчас уж совершенно неоправданным, слушал о том, как Инъин чихвостила Мин Фаня с подпевалами на чём свет стоит, не щадя ничьего самолюбия. Задавшись целью, в это получалось поверить; если вспомнить её, ещё маленькую, отчитывающей отца — по-доброму, из чистой заботы, — можно было вообразить, что она, подросшая, говорила тем, на кого всерьёз разозлилась. Разум вытащил из глубин памяти образы сестриц павильона, таких же бойких, не ищущих слов по рукавам. Вытащил и дрогнул. Цинцю не для того взял Инъин на пик, чтобы хоть в мыслях допустить для неё такую жизнь.       — И какие же ты сделал выводы? — поинтересовался он у скисшего Мин Фаня.       Тот лишь фыркнул, выразив своё мнение яростным взмахом руки.       — «Вон туда я выводы послал». — …Как дитя малое. — Да ладно? На третий день Соколиный Глаз заметил, что в камере нет стены.       «Ему пятнадцать!»       — Теперь на каждую твою дурь буду кричать, что тебе тридцать.       — Сколько б я ни доказывал, что я лучше, она как будто не видит!       Бросив препираться, Шэнь Цинцю взглянул на своего бедового главного ученика с плохо скрытой горечью, заранее уставший разжёвывать тщетность этой возни. Инъин и не увидит — и отнюдь не по вине Зверёныша. Возможно, Мин Фань поверил бы, услышь он о судьбе, однако проверять, насколько заменяемы неудобные фигуры, не хотелось. Не так. Для мальчишки не столь важно, почему мир глух и слеп.       — Лучше, чем кто?       — Чем ЭТОТ! — рыкнул Мин Фань, опять махнув рукой куда-то в сторону рощи; он, видно, решил, что учитель глумится.       — Чем этот, или чем тот, кем Инъин считает тебя?       Увы, впечатления сия глубокая мысль не произвела.       — Пока этот не появился, она не думала обо мне ничего плохого.       — До его появления ты и не делал ничего плохого. При ней.       Наконец, запал угас, оставив по себе коптящие угли отчаяния:       — …Она сказала, что больше никогда на меня не взглянет. — А. Серьёзное заявление. От переменчивой как ветер двенадцатилетней девочки.       — То есть, они всё-таки дети?       «Дети или нет, я бы скорее объяснял Лю Цингэ основы экономики, чем носился с этими пустяками, словно от них зависит будущее рода людского», — если бы оно не зависело от этих пустяков.       Пришла пора и Мин Фаню учиться исправлять репутацию, не переписывая.       

***

      — Учитель, вы должны что-то сделать! — заявила Инъин сразу после вежливого приветствия.       В руках тяжёлый цинь, бровки нахмурены, щёки румяные от злости. В ответ на вопросительный взгляд Шэнь Цинцю она описала свалку «Ло Бинхэ против всех», грозно потрясая цинем, насколько хватало сил.       — …Они вас позорят у вас за спиной! А-Ло просил не рассказывать, но их поведение переходит все границы — о таком нельзя молчать!       Цинцю схватился за веер, как за спасительную соломинку, готовясь дышать сквозь вал реальных и призрачных «А-Ло». Конечно, просил — молчать можно и нужно. Ему просто повезло, что учитель больше не вваливает за нытьё добавки.       Кольнуло сердце, изморозью пошло. Следовало же быть честным. И вылезать из норы.       Идти и не думать.       Ведь однажды она заметит «сама».       — Они позорят меня не тем, что лезут в драку. А тем, что с каждой дракой им приходится всё больше полагаться на численность. Скоро Ло Бинхэ не составит труда одному уложить на лопатки десяток. — Решившись снова взглянуть на Инъин, Цинцю добавил, давясь словами, пока шок на её лице не успел смениться разочарованием: — Не сомневаюсь, это болезненно, однако пока эти бездари лишь оказывают ему услугу.       — Н-но это же неправильно! Несправедливо!       — Жизнь несправедлива, Инъин. Она не спросит, правильно ли это, бросая тебя одного против десятерых. Впредь, когда жизнь решит сделать это с Ло Бинхэ, он будет готов. Разве это не к лучшему?       За последние несколько дней Шэнь Цинцю толкнул больше пафосных речей, чем за все свои годы; откровенно говоря, его уже подташнивало.       — Притворюсь, что ты не толкаешь их у себя в голове круглый год. — Вот и славно.       Инъин, угрюмая, села к столу, принявшись возиться с гуцинем больше от задумчивости, чем необходимости. Цинцю едва узнавал в ней ту хохотушку, что цеплялась за полы его ханьфу всего пару лет назад. Она вдруг подняла взгляд от инструмента — серьёзный и решительный, не похожий на неё совершенно.       — А-Ло тут совсем ни причём. Дело в них! Они не должны быть такими. Разве они не ваши ученики?       Ни причём? Бесценный «А-Ло», значит, не бросал вызов каждому встречному одним только взглядом? И не отказывался выучить своё место, лишь притворяясь покорным?       — Мои. К чему ты клонишь?       — Почему учитель позволяет им бить слабых? Кого должны защищать! — О, у Ло Бинхэ и без них защитников хватало: ещё девчонка Шэнь Цинцю не отчитывала!       — Мне интересней, с чего она так рано поумнела…       — Ты сомневаешься в учителе? — Надавил он… сильнее, чем рассчитывал.       И сжался от холода угасших, расширившихся глаз — поджатых плеч, дрожащих губ-       «Сделай что-нибудь».       — Опять ковёр от твоих кучек чистить, — прозвучало с усталым разочарованием, если он не бредил; его лицо сползло в нечто схожее. — Почему всё это стало волновать тебя, Инъин?       Вдруг Цинцю вновь увидел её — ту Инъин, что знал, беспомощную и напуганную.       — О-он говорил, что всё не так плохо, но всё ужасно! — расплакалась она, наконец. — С тех пор как А-Ло стал п-помогать учителю… — Закрыв лицо ладошками, глотая слёзы со словами вперемежку. — Однажды- в сарай, а он- и-и кровь- я звать, а он!..       — Ещё раз, что мы делаем, когда кто-то плачет?       Мирай швырнула тело в руки Цинцю ядовитой насмешкой. Он не мог уйти, не хотел здесь быть — он не знал. Да не знал он, что делать! Он ожидал, что невзлюбившие Зверя разгильдяи пойдут вразнос, но ситуация вышла из-под контроля — если когда-либо под контролем была. Следовало выпутать Зверёныша из этого клубка быстро и очень осторожно, пока тому не надоело репетировать месть за рубкой деревьев.       Ни одна из громких мыслей не смогла перекричать всхлипы.       Хорошо, что Инъин не хватало усидчивости плакать долго.       Хорошо. Ничего хорошего.       — …Они ещё всё время сваливают на А-Ло тяжёлую работу. И не пускают в спальни на ночь! Я не знаю, чем помочь… В моей комнате они его не достают, но учитель запретил…       Да, запретил, — вспомнил Цинцю то дурацкое утро, когда застал Зверя… в женских спальнях.              Ло Бинхэ прятался от побоев в женских спальнях. Так, чтобы Инъин не догадалась о причинах.       Иначе молодой господин его прикончил бы.       Вспомнил каждый раз, когда заставлял стоять навытяжку. Ло Бинхэ не выказывал боли. Шэнь Цинцю не пытался её заметить; не помнил, потому что плевать хотел. Но знал о ней.       Зверь знал, что он знал.       — Учителю нехорошо?       Нет, не хорошо. Абсолютно ничего хорошего.       — Только снотворным опять не упейся. А хотя, Чаёк же теперь по дозе в день выдаёт, предусмотрительный наш — лучшая моя инвестиция.       — Учитель?       Шэнь Цинцю расплылся в ухмылке, какой венчал удачное расследование. Шэнь Цинцю. Цинцю. Цю. О, зря он попрекал судьбу за отсутствие вкуса. Цю. Он задребезжал осколками смеха, как фарфоровая ваза, какой никогда не был.       Цю. Он был кнутом.       «…перестань вести себя, как мудак».       Цинцзин сгорит дотла…              Из тёмной ледяной воды его вытащили размеренные вдохи Мирай, наполнявшие лёгкие жизнью, и- Цин-       Будь проклят этот сумасшедший мир.       Шэнь Цинцю отнял ладонь от лица и повернул голову самую малость — достаточно, чтобы увидеть неловко скользившую по его плечу маленькую руку и застывший на нём печальный взгляд. Судьба могла бы кастрировать буквально. Шэнь Цинцю предпочёл бы лишиться того, чем никогда не воспользуется, чем последних крупиц осмеянного достоинства. Чем признать, что хотел отскочить от этой руки, как от огня. Что хотел… хотел снова прикрыть глаза и сидеть так, пока Инъин не надоест, пока не растает призрак её касания, и тепло её руки не развеется с ткани слой за слоем.       Почему этот Цзю не сдох в младенчестве?       — Все на нашем пике такие грустные… даже учитель, — уронила девочка — и выпрямилась, засветившись очередной своей искрой решимости. — Кажется, Инъин знает, что сыграть.       И, оборвав эту пытку, чинно села напротив гуциня, струны перебрала на пробу с мягкой улыбкой. И заиграла.       Этой мелодией успокаивали зверей. Без ци она оставалась обыкновенной музыкой, но какая, право, разница, если подранный бешеный пёс всё равно послушно утих.       

***

      Он ведь успел позабыть, отчего ненавидел человеческое общество. Кучка соплей зелёных. А шуму-то! Шэнь Цин…цю собственных мыслей не слышал за какофонией чужих проблем, возникающих и схлопывающихся по сотне в час, потому что сопляки не желали пользоваться своими мозгами — и разбазаривали учителевы! По кусочку на проблему! Каждую из ста! Видят Небеса, он держался.       Пока не заперся в бамбуковой хижине.       — Табличку «Детям вход воспрещён» повесь. — Дети?!       В этой толпе тупиц и одержимых были дети? На их фоне даже их собственные родители смотрелись умней, чем были. Шэнь Цинцю вообразить не мог, что переписка с ними покажется умиротворяющей — после сумасбродства их детишек!..       Шэнь Цинцю не знал, на что рассчитывал, бросая их без направляющей руки. За шуткой Мирай об ожиданиях, восставших из могилы, потянулись истории о зомби, вампирах, призраках и оборотнях, и Цин… Цинцю нырнул в далёкий бесполезный мир с головой, лишь бы только всё стихло. Мирай делала вид, что не убаюкивает его разум сказками, словно ему пять, но Шэнь Цинцю не был идиотом и не был достаточно разбит, чтоб не затаптывать ростки непрошенной благодарности — ведь сказки работали, как назло. Работали так, что он мог просто наблюдать за разворачивающимся действом, не пытаясь сожрать себя заживо.       Мин Фаневы уроки продолжились без учителя. Жизнь учила его глубинам человеческой наглости — через неблагодарных прихлебателей, отказавшихся умерить пыл по указке; учила глубине глупости — наглецов, пошедших против единственной гарантии безнаказанности. Обиженный и злой, Мин Фань не постеснялся выдернуть учителя из бамбуковой хижины. А тот не поленился выйти, чтобы застать очередное избиение не очень-то белого лотоса. Ло Бинхэ тут же шмякнулся лбом в землю и замер — всё равно разогнуться не мог.       — Поглядите-ка. Разве это не бравые юные заклинатели, цвет пика Цинцзин? Какого же монстра им пришлось одолевать в неравной схватке? — Цинцю не хватило запала оскалиться. — Всемером?       — Быть может, — продолжил он, дождавшись первого раскрывшегося рта, — вас подстерегла демоническая ядодышащая саламандра? — всмотрелся в неубиваемый комочек, — Тц, не похоже. Это были кузнечики-людоеды?       — У вас и такие есть?!       — Или, — «Молчи!» — на вас набросилась остропёрая ласточка-перевёртыш?       Он оглядел семерых балбесов, хромых и перекошенных; один пытался незаметно вытереть разбитые в кровь губы.       — Вас отделал единственный сопляк. Поскольку вы не торопитесь рассыпаться пеплом, сгорев со стыда, полагаю, вы смиренно ждёте наказания за учинённую драку. — Скосил взгляд на комок, придушив желание дать пинка. Детки! — Ло Бинхэ. Ты помнишь, как мы поступаем в подобных случаях?       Зверёныш, казалось, едва заметно вздрогнул. О, этот помнил. Лучше, чем хотелось бы. Решил, что снова получит первым?       — Да, учитель.       — Однако с тебя, пожалуй, хватит, а главный ученик мне нужен с целыми костяшками… Что ж. — Мин Фаню нужно было утвердить власть, а не вызвать ненависть; у Шэнь Цинцю же завалялось одно дельце. — Мин Фань, проводи своих криворуких шиди на Байчжань и передай местным варварам мои извинения; поясни, что этот мастер слишком занят и не может навестить их, как обещал, но эти семеро учеников горят желанием драться. В конце концов, глава школы предложил проводить на Байчжань межпиковые спарринги. Лю Цингэ, помнится, не был против.       И не был в школе. Интересно, найдётся ли на Байчжань хоть кто-нибудь с мозгами. Чтобы увидеть в этом подарке ловушку змея с Цинцзин, хватит и пол-извилины, верно? Если на что в этой жизни можно было рассчитывать, так это на абсурдную подозрительность окружающих ко всему, что делал Шэнь Цинцю.       Он ушёл следом за щенками, не удостоив Зверя лишним словом — пока ещё на что не подписался.       Ждать не понадобилось долго. Тем же днём на порог бамбуковой хижины ступил мрачный Цзи Цзюэ; точнее говоря, он ступил на крыльцо и барабанил в дверь, пока Мин Фань не провёл его в Главный зал — что поставило бы его на полступени выше Лю Цингэ, будь Цинцю способен испытывать к этому человеку хоть что-нибудь, кроме чистого, как родниковая вода, презрения.       Шэнь Цинцю выразил всё это единым взглядом, не вставая из-за стола. Цзи Цзюэ, не здороваясь, вернул взгляд сторицей. Необходимости сидеть напротив него на собраниях в отсутствие Лю Цингэ вполне хватало, однако у Цинцю были дела. И были планы. На Цзи Цзюэ, не на Лю Цингэ.       — И что же ты задумал? — спросил тот сходу, так и оставшись на полпути к столу, уперев одну руку в бок.       К его чести, — а она была у всех, кроме Шэнь Цинцю, — Цзи Цзюэ не пытался строить из себя их запропавшего бога — на чём его благодетели начинались и заканчивались. Именно этому ублюдку пришла когда-то мысль натравить своего шисюна на мирно спящего в борделе Шэнь Цинцю. Не расстарайся эта улыбчивая дрянь… Что ж, настала пора компенсации.       — Задумал не я, а глава школы. Его и спрашивай.       — Уже спросил, и он подтвердил твои слова. Только не мог взять в толк, отчего это ты за год сменил песню после того, как яро высказался против. Какой тебе прок?       Шэнь Цинцю раскрыл веер и обмахнулся, даже не зная, возмутиться ли вопиющему недоверию, или же восхититься прямо-таки небайчжаньской предусмотрительностью.       — Если я скажу, что мне надоело чинить здания возле моста, ты мне поверишь?       — Нет.       — Зря. А если скажу, что обнаружил у своих лоботрясов излишек свободного времени и целых конечностей?       Цзи Цзюэ сделал вид, что задумался.       — Нет.       — Мудака ответ, — вдруг ударилась в рифмоплётство Мирай. — Переводчик обновили.       — Как жаль. — От неожиданной поддержки ухмылка сама собой расцвела на лице, и выглядел Шэнь Цинцю, как образцовая сволочь, о чём ни капли не жалел. — Видишь ли, мне не нужно ничьё разрешение, чтобы отправлять адептов на Байчжань для спарринга, о чём тебе хорошо известно. Так что, если не знаешь, куда засунуть своё недоверие, могу предложить пару мест.       Цзи Цзюэ вылетел за дверь, вероятно решив задохнуться от негодования где-нибудь не на глазах у премерзкой змеи. На следующий день во время завтрака Зверёныш сообщил, что Байчжань внёс изменения в свод правил пика, уточнив одно из них.       — Любой адепт Цанцюн может прийти к ним в поисках противника для спарринга, как и прежде. Но теперь Байчжань не несёт ответственность за любые нелетальные и не вредящие совершенствованию поврежде-       На миг Цинцю убоялся за свою жизнь, когда излишне съедобная Зверёнышева стряпня пошла не в то горло. Мирай закашлялась, вцепившись в столешницу и опираясь на неё, согнутая пополам, а он мог лишь с долей недоумения наблюдать, как кашель споро превращается в истерический хохот. Шэнь Цинцю не видел зажмуренными глазами, не чувствовал ничего, кроме нарастающих спазмов в животе, и мечтал только о лишнем вдохе.       — Дисклеймер! — …? — Они отделались дисклеймером, Цинцю!       В передышку ему удалось различить как назло подоспевшего Мин Фаня; теперь этот приступ нехарактерного веселья наблюдали четыре выпученных глаза вместо двух.       — Я качусь к финансовому кризису, — заявила катастрофа, заходя на второй круг, не отдышавшись после первого.       «А я — к личной койке на Цяньцао…»       Вероятно, мысли о репутационном ущербе подливали масла в огонь: в финте байчжаньцев не было ничего неожиданного и ничего смешного. В какой-то момент Мирай хватило стыда прикрыться веером.       — Надо отдать им должное, — выдавила она, отсмеявшись. — Никто не умеет быть настолько же верным, как байчжаньцы верны пути наименьшего сопротивления… У вас мало работы?       Ожидаемо, лица сопляков выражали исключительную степень беспокойства. За рассудок учителя, не иначе.       Он и сам забеспокоился, в свете-то событий. Инъин и Мин Фань впервые за долгое время поговорили без взаимных обвинений — по причине достойной и настолько же неправильной. Инъин прознала, что Цинцю, во избежание незнакомых рук на своих запястьях, повадился отряжать Мин Фаня за снотворным. Прознала и попросила заодно прихватить лекарства для Ло Бинхэ. На что Мин Фань согласился. Ведь он настроился исправлять репутацию и не мог отказать, а Инъин поймала его на слове и не могла не воспользоваться шансом — такие вот «дети», «зубки делают клац-клац». По счастью, их учитель был слишком занят, рисуя мавку, чтобы задумываться над ужасом ситуации. Так он себе говорил, а Мирай поддакивала. И чуть не вслух считала поблажки, когда в один из вечеров весь пик гудел от музыки, хотя и сама не знала толком, что за балаган «дети» устроили на сей раз. Конечно, комнатной зверушке Шэню запретили выходить.       Оговорки Мин Фаня после этого стали уклончивей. Их со Зверёнышем гляделки высекали всё больше искр; между сопляками явно происходило нечто, что оба предпочли замолчать, будто сговорились; оно не стоило бы беспокойства — не будь Ло Бинхэ у судьбы на особом положении. Ничто не оправдывало такой риск. Не особенно рассчитывая на успех, Шэнь Цинцю назначил Мин Фаню очередной «урок».       И мальчишка… явился. Как бы плохо ни разбирался этот Шэнь в людях, котёл на грани срыва крышки он распознал. Беседовать тут было не с кем.       — Доставай меч.       Куда-то делись щенячьи восторги, увяли надежды и загнулось предвкушение. Короткий кивок — лязг металла. Цинцю, признаться, не видел главного ученика в бою, кроме единственного раза, когда на днях застал за тренировкой.       Цинцю в его годы дрался безрассудно.       Мин Фань дрался так, будто голову ему уже отрубили: нечего терять, и думать нечем. Шэнь Цинцю разоружил его, едва переступая с ноги на ногу. Потом ещё раз. И ещё раз. И всё ждал, когда же тот попросит завершить урок, дабы выплеснуть кипящее внутри — на кого побезопасней.       — Р-РРРАХ!       Меч шлёпнулся в траву как-то жалко, несмотря на силу броска. Сотни мелких катастроф пузырями лопались в котле у самой кромки, без остановки, без конца, доводя Шэнь Цинцю до заледенелого ступора одной лишь перспективой с ними разбираться. Как его старику доставало терпения всех нянчить, знали только Небеса. Или Бездна. Определённо, Бездна. Почему Цзю умел решать свои проблемы сам?       …Или не умел. Или не сам. «Ненавижу».       Швырнув меч, Мин Фань понурил голову да так и не поднял, опять в ожидании приговора. Он не мог победить Ло Бинхэ ни в кулачном бою, ни в борьбе за внимание девушки; без единогласной поддержки подпевал он проигрывал собственное место в иерархии пика — не на бумаге, но в умах шиди, — просто потому, что Зверь никак не желал склониться. Застрял занозой, слишком глубоко и чересчур надолго.       — Авось не загниёт?       Уже загнило. Шэнь Цинцю лишь теперь по-настоящему заметил, насколько Зверёныш врос в существование Мин Фаня. О чём бы ни шла речь, мятущийся разум так или иначе находил тропинку к Зверю, словно на том весь мир клином сошёлся. Уже очень давно. Ло Бинхэ перестал быть любимым мешком для битья, если был когда-либо; Мин Фань, с подпевалами за спиной, в ста восьми слоях брони — беспомощный и нагой, — до одури его боялся. Всё это время, хотя сам того не понимал, он всеми правдами и неправдами не на место сукина сына ставил — он уничтожал угрозу. Как умел.       — Хуёво он умеет. Что ж ты не научил его, как надо с угрозами?       «Либо беги, либо убей одним ударом». У Мин Фаня шансов не было ни на то, ни на другое. Судьба расстаралась как никогда: об угрозе невозможно забыть. На неё нельзя махнуть рукой, нельзя оставить в покое; она будет ползать под самым черепом, пока не исчезнет — она или череп. Единственный способ увести фигуру Мин Фаня из-под удара — вытащить угрозу из его головы.       «Зверь слушает?»       Вот только вытащить не выйдет, не под носом у судьбы.       — По-моему, он влез во что-то на Цюндин и до сих пор там.       Вот как? Стоило один раз отправить отчёты с ним… Шэнь Цинцю уладит это позже. Сейчас же он собрал в кулак всю свою волю; из репертуара обманчивой доброты его учителя самым коварным, самым мерзким выворачивающим наизнанку приёмом было прикосновение. Вершина сердечной заботы! Ему так нравилось класть руку Шэнь Цзю на плечо — осязаемым напоминанием о своей власти. Единственную руку на Цинцзин, что этот Цзю не смел отбить.       А Мин Фань… Изнеженный, избалованный Мин Фань не научился бояться рук. Судьба давала те уроки одному лишь Цзю: другие к рукам его старика тянулись, как цветы к солнцу. Неоспоримый аргумент. Идеальное оружие.       Шэнь Цинцю осторожно сжал чужое плечо, игнорируя занывшую до самого локтя руку. Оставалось дождаться реакции. Чтоб уж наверняка.       …Он и хуже выдерживал.       — Ты потрогал человека без пинка. Вот богатая буду.       Сперва Мин Фань напрягся. Затем скосил глаза, уставившись на руку, словно то была говорящая гусеница.       Вновь опустил.       Пнул траву, стараясь не двигать плечом.       — Что в нём особенного? — спросил, наконец, недовольный, но уже не полыхающий гневом.       Какой до отвращения надёжный метод.       — Ло Бинхэ — великолепный лжец. Я ни разу не видел его искренним и сомневаюсь, что кто-либо видел за всю его жизнь, включая хвалёную матушку.       — Вот именно! — остатки отчаяния споро улетучились; через мгновение Мин Фань стоял с возмущённой миной, прямой, как стрела, сложив руки на груди. И всё в обход плеча — не то гусеница уползёт. — Этот змей только и ждёт передушить нас во сне — зачем он здесь нужен!       Надо же — не просто слышать подобное о ком-то, кроме себя, но и понимать, что обвинение справедливо, для разнообразия. Кто знал, что выбить дурь из неуправляемого недоноска по фамилии Ло способны лишь высшие силы? Шэнь Цинцю не мог не кивнуть, соглашаясь.       — Мне известно, что весь пик мечтает швырнуть его со скалы и никогда не видеть. Я желаю этого не меньше. — Последняя пафосная речь. Последняя. Он крепче сжал руку на плече. — Однако я глава пика. Сколько бы власти ни давал этот статус, он также делает меня заложником обязательств. Обязательства ставить нужды пика выше своих желаний.       Не прекращая дуться, Мин Фань всё же уставился вдаль, задумчивый, и шестерни в его голове заметно скрипели. Часть Шэнь Цинцю обещала, что сейчас самое время отпустить плечо; другая пригвоздила к тому руку, заклиная терпеть.       — Вот и терпи.       И он терпел, перекрикивая заготовленной чушью жажду что-нибудь сломать.       — Ты прав: он с удовольствием передушил бы половину пика. Но Цинцзин — его единственный дом, а сам Ло Бинхэ ещё юн и впечатлителен. Если бы нам удалось заронить в его сердце зерно верности, обернуть его ложь не против нас, но нам во благо… Его таланты сослужили бы неоценимую службу пику. Как бы ни были омерзительны.       Цинцю содрал-таки руку с плеча Мин Фаня, отойдя на пару шагов вперёд, чтобы спрятать изуродованное желваками лицо. Стерпел, сколько требовалось.       — Учитель… А это не рискованно? — И горький яд обратно затолкал.       — Рискованно. — «Ты представления не имеешь насколько». — Однако выставить его ничуть не безопаснее. Кто знает, не побежит ли он проситься в другую школу — вручив наше грязное бельё и наши слабости в качестве вступительного взноса.       …       — Тогда его проще убить.       Цинцю разорвался между хохотом и криком. Проще! Будто он не пытался — ПРОЩЕ! Вой загнанного зверя застрял в горле, когда тело почти обмякло под властью Твари. Та обернулась к Мин Фаню, даже не трудясь прикрыть своё вечное безразличие какой бы то ни было маской.       — Убить всегда проще. — Могильный холод её взгляда пробрал мальчишку до костей, заставляя вздрогнуть. — Будь все люди так милосердны, я не дожил бы до встречи с тобой. Урок окончен.       И Тварь гордо прошествовала в дом, волоча на поводке свою больную комнатную зверушку.       — Вперёд, прокричись. Посетуй на жестокий мир, — подначила, плюхнувшись на кровать.       Ведь если собственное тело Цзю тесно́, зачем оно ему, в самом деле?! Пусть болтается бесплотным духом, бешеный, пока не перебесится!       — Да, я стерва. Дальше.       Ведь он как склонный к саморазрушению безумец — а Цветовод человек хороший и прав по определению, — о том лишь и думал, как себе клятую руку сломать — обо что или об кого! Поскольку он, эдакий тупица, упустил момент, где грандиозное ограбление судьбы на фигуры требовало стать ЭТИМ!       — А конкретно?       Двуличным выродком, что за примитивной мудростью и деланным благонравием прячет гниль, гниль, гниль…       — То есть, не бытие мудаком буквально выворачивает тебя наизнанку. Вот он, секрет третьесортных злодеев. Но это же не всё, правда?       И чувствовал он себя не чудовищем. Впервые за многие годы — не чудовищем. Он стал банальной проституткой. Продававшей себя оттого, что больше продать нечего. Всё, что прежде стая вырывала силой, он теперь бросал добровольно, глядя, как слюнявые пасти обгладывают каждый кусок его. Не лучше попранного цветка, какие свешивались с балконов среди алого марева, приобнажив то одно, то другое, чтобы стадо безмозглых уродцев послушно следовало за ними.       Эта иллюзия власти хуже отравы.       — А выть тебе охота от того..?       Как же легко оказалось войти в эту новую роль. В эту старую, старую роль, прилипшую к нему с того дня, когда пальцы Цю Цзяньло впервые коснулись его подбородка.       Всю жизнь играть в чужие игры. Всю жизнь под кем-то.       «Это когда-нибудь кончится?» — спросил Шэнь Цинцю пустоту, безо всякого интереса наблюдая, как дрожат от его дыхания упавшие на подушку волосы.       — Конечно, кончится, лужица моя депрессивная, — донеслось в ответ. — Кто всю ночь думы думал, вместо того чтобы пить Чаёчкину бурду и успокаиваться?              Какая разница.       

***

      Мирай соскребла его тушку с кровати, когда Зверь вернулся с Цюндин, неизвестным образом успев приготовить обед. Расставив пиалы и отчитавшись о выполненом поручения, мелкий сукин сын уронил словно бы походя:       — Этот ученик безмерно рад видеть заботу, с какой его шибо и шишу относятся к учителю.       Ни нотки сарказма в его честном-пречестном (не ломающемся, несмотря на возраст) голосе. Мирай отозвалась в тон ему.       — Поясни?       — Шибо и шишу решили не прерывать выздоровление учителя и провели внеочередное собрание без него. Оно было настолько незначительным, что не понадобились и главные ученики.       …Ну разумеется.       Он ждал и дождался.       — Ставлю на то, что они обсуждали странности в твоём поведении. — О коих знал один-единственный горный лорд.       Был ли это первый раз, или Шэнь Цинцю попросту не дозволялось узнать, пока баловень судьбы не посвятил его в приступе внезапной щедрости? Чего хотел взамен? Стоя здесь, навострив уши, готовый сняться с места или пасть ниц в любой момент. Всегда готовый ко всему.       Мирай же на сей раз слиняла, оставив Шэнь Цинцю разбираться с новостями и обедом лично.       — Видимо, и впрямь пустяки. Этот мастер польщён. — Он бросил это с той же будничностью, насколько позволил его вездесущий мрак.       Зверёныша впустили в этот дом для черновой работы — приносить свежие сплетни в его обязанности не входило; ему вообще не полагалось вникать во внутреннюю политику школы: не его сопливого ума дело. Однако злое отчаяние Мин Фаня подсказывало, что Ло Бинхэ принял слова об ученике без воображения близко к сердцу. Ведь он знал не хуже самого́ Шэнь Цинцю, что у нынешнего главного ученика воображения не было вовсе.       Следовало помочь учителю пересмотреть сей поспешный выбор, не правда ли?       Не удостоившись лишнего взгляда, Ло Бинхэ отправился, не иначе, строить новые планы переворота. Пусть. Лежавшая поверх свежей корреспонденции карточка Му Цинфана обещала поистине любопытный вечер.       — Эм, Цинцю? — Ещё больше плохих новостей? «Я положительно шокирован. Добивай». — Надзиратель дал мне задание.                     «И?»       — Он хочет, чтобы Мин Фань и Бинхэ вместе пошли на охоту. Вдвоём. На демоническую ядодышащую саламандру.