Дом восходящего солнца

Сноп искр вылетел резво, и высушенный мох — а другого трута не было — казалось, ни к чему уже негодный, затлел. Киё поднёс трутницу к факелу, раздувая огонь. Тот перекинулся на обсмоленную льняную паклю, быстро пожрал её всю, вопреки ветру, дующему из разбитых мутных окон, кое-как закрытых фанерой и старыми простынями, уже пожелтевшими и дряхлыми от вечных дождей. Нагато сказал: «Заботься о детях. Подростки будут нашими верными помощниками, но пока нужно завоевать их преданность» Впрочем, это было не так уж и трудно: все они сироты, еле волочащие ноги в беспросветном одиночестве и кошмарном ощущении собственной ненужности. Киё понимал их. И Нагато — Киё был готов дать голову на отсечение — понимал лучше всех. А потому шиноби искренне верил, что этими замученными жизнью детьми не просто воспользуются, а затем выкинут, нет — они всегда будут рядом, верными помощниками и друзьями, как говорил Пейн — будущим, которому они передадут свои знания. Его ведь также подобрали они: Яхико, Конан и Нагато. Оборванцем, без цели, без жизни, существующим одним простым желанием — набить желудок, просушить одежду, лечь спать, словом — выжить. О том, что будет после войны, он не думал, и, откровенно говоря, не представлял себе жизни без войны. Первое время в Акацуки Яхико ему действительно было сложно: непривычно не воровать еду, не отгонять псов, которых так любил Нагато, и…понимать — ты кому-то да нужен. Вкусить благодарность за защиту от крестьян и так проникнуться ею, что и есть не хочется. В Акацуки роли и заботы разделяли демократично. А Яхико частенько отдавал место лидера Нагато, как бы тот ни сопротивлялся, и вскоре все уже привыкли, что приказы отдают двое. Казалось, так даже правильнее, справедливее. За время, проведенное вместе в боях, они все стали практически братьями и сестрами, и смерть каждого — ужасна в своём неимоверном ощущении разбитости своей личности на сотни осколков. Умирает один — и от другого панихида серпом отрезает кусок. Познав счастье, будь готов познать и страдание. Когда погиб Яхико — их Яхико — мало кто рыдал или отпевал его. Все просто были оглушены, оторваны от всего происходящего непонятно чем, и только потом, когда уже Нагато один отдавал приказы, Акацуки поняли — драгоценного брата с ними больше нет. И отпеть они его так и не смогли. Нагато тоже любили, хоть и побаивались. Никто не винил его вслух за то, что он сделал, большая часть наоборот понимала — сейчас нет иного выхода. Яхико сказал им выжить, и они должны сделать для собственного выживания всё, что в их силах. Некромантии, даже в таком её виде, страшились. И многие были уверены — с душами почивших Нагато говорит с радостью, подчиняя их своей воле. Легенда, появившаяся еще в совсем древние, затхлые и ужасные, покрытые тоннами воды, и только Бог знает какие времена — повелители мёртвых сами одной ногой в могиле стоят, взывая к мертвецам. Киё в легенды не верил, как и в богов — слишком уж силен запах нестираных портков и гниющих тел. А вот в силу Нагато изменить что-то да изменить — вполне. Он, направляясь к новому, совсем юному — когда-то и они были такими — союзнику, методично зажигал расставленные в длинном и узком проходе. Ему нужно было посвятить Роши в планы Пейна, а также отдать листовки с пропагандой, которые должны были развешивать те, кто не получил бордового платка. «Нет Огню, нет тирану, нет лжецам! Против Ханзо и седых господ! Пейн — предвестник рассвета, великий защитник нации! Пейн — глас народа! Слава Пейну! Да придёт новый Дождь!» — простенькие, но воодушевляющие лозунги. Их решили раздавать и расклеивать только в двух частях Амегакуре: в центре и на востоке. Как раз туда потом возвращались уставшие и голодные рабочие, и рядом с самой шахтой, в обход шиноби-стражников. Детей, конечно, проверяли, но это только у самого Ханзо — что не удивительно. На деле многие шиноби, особенно молодые, не прошедшие ещё курс «дрессировки» — так называл это Нагато — были бы не против объединиться, но лезть к ним без видимого преимущества на своей стороне — опасно и неразумно. Киё, углубившийся было в раздумья, заприметил нужную дверь — со сломанной ручкой, потрескавшимися уголками и кое-где отошедшими волокнами древесины из-за расширяющей влаги — положив трутницу на стоящую рядом тумбу, вошёл — правила приличия давным-давно забыты — и по лицу ударил резкий порыв ветра. Роши старательно тёр пол щёткой в скромной комнатушке — хорошо, что есть — а Изуми трусила постельное бельё в широко раскрытое окно. Запах хлорки обжигал слизистую глаз и носа, благо, что помещение проветривалось. — Киё-сан, — подростки, завидев пришедшего, поклонилось. — Здравствуйте, Роши, Изуми, — Киё осмотрел Роши, у которого коричневые штаны пожелтели на коленках, — мне необходимо поговорить с тобой, Роши, о наших планах. - А, да, — юноша тупо уставился на щетку, с потрёпанным ворсом, — я сейчас. — Да, — Киё грустно улыбнулся, снова разглядывая побелевшие брюки, — ты переоденься. — Ага, я и сам хотел, — паренёк поморщился, — колени жжёт.

***

Шуршание плаща — Конан стоит в старой тёмно-синей футболке, позволяя серебристым струям окроплять кожу холодной водой, медленно стекающей по телу. Привычный холод маленьких капель, не тот потусторонний, что исходит от Нагато, отрезвлял. Она уже давно пропела приглушенным криком отчаяния своё горе, оставляя мокрые следы на подушке со слежавшимися перьями и одежде сжавшейся от страха Иоши. Призрачно мерцали облики прошлого — и она молилась, сама не зная, кому или чему воздаёт молитвы. Скорее — их же и воспевает, покрытых дымкой троих детей и их Учителя, заменившего отца. Она ищет ответы, для себя, для них — Яхико, Конан и Нагато, стараясь скрыть свою боль от нынешнего Нагато — когда-то самого чувствительного и милосердного из них троих. Увы, жестокий мир сжег их мечты и развеял пепел по ветру. И теперь она одна с Нагато, под тем, кто уже в раю, под Яхико, который, должно быть, счастлив в объятиях родителей, сопровождаемый к ним ангелами с белоснежными крыльями — об этих существах, вестниках Бога, ей когда-то ещё тем оголодавшим мальчишкой рассказал Нагато. Конан прикусила губу, поморщилась, сжав плечи пальцами с неровно обрезанными ногтями. Она верит в Нагато, всем сердцем верит, любит донельзя. И боится. Его и за него — чего больше она знает точно. Высвобождение Инь — за спиной тонкий белоснежный лист за листом накладываются слоями друг на друга, торча, как перья, образуют крылья — «Как у ласточки!» — однажды сказал восхищённо Яхико. Так, птицей, она чувствует себя свободнее и вместе с этим — до истеричных слез и сжимающегося внутри чего-то неудовлетворенной такой ничтожной свободой. Хочется взлететь над их страной, высоко-высоко, к самим небесам, где сейчас Яхико и родители, не видя внизу душераздирающих картин. Она хорошо помнила родителей, в отличие от Яхико — тот осиротел в шесть лет, оставшись с двумя братьями, а сама она — в восемь. Чему она была рада когда-то — так это тому, что она не видела смерти их, только обугленные остатки дома всплывали покрытыми плотным коконом воспоминаниями. Затем был Яхико. Насмешливый, решительный, невероятно добрый, с веснушками на лице и ярко-рыжими волосами, Яхико. Он рассказывал порой, как следил за младшим братом, и как старший вечно пытался его успокоить — хотя сам, по словам уже взрослого Яхико — был таким же — с огнём, пылающим откуда-то изнутри. Рассказы приводили Конан в искренний, почти детский восторг, заставляя видеть в Яхико мужчину, не смотря на то, что девочкой ещё такие слова от мамы и тёток казались глупостью. И она, уже подростком, влюбилась. Бумажные крылья затрепетали — Конан почувствовала знакомую почти полу-свободу. Тяжелые капли мочили нежные листки-перья. А потом она нашла Нагато. Тощего, даже более худого, чем она сама была, когда её нашёл Яхико, озябшего, с мокрыми волосами, в спадающем бледно-зелёном дождевике, удерживаемом лямками рюкзачка, и с таким же неупитанным, коричнево-белым — из-за серой слякоти было не разобрать тогда — щенком, настороженно поднявшем хвост и прогнувшим спину, готовясь, видимо защищать хозяина. Тогда доброе сердце не выдержало — и Конан взяла их с собой, к Яхико. Крылья, не справляясь с буйствующими небесами, насквозь промокшие, постепенно разваливались. Она хотела бы снова создать недостающие частички своего шанса на свободу, но чрезмерно ясно, от того болезненно и вместе с тем — приятно, напоминая о собственном неодиночестве, по-родному так, вспыхнуло молнией имя. «Нагато…как он?» Она, конечно, не просто так стояла подле покосившегося, кое-как отремонтированного домика — ждала Исаму — местного врача. Вообще-то он не специализировался на хирургии и травматологии — и потому Нагато был вынужден операцию проводить себе сам, изучив допотопные книги и одну единственную и от того бережно хранимую — и был гинекологом, но что-то, конечно же, в других дисциплинах понимал, в некоторых — был весьма компетентен. Он всегда собирался быстро, хватая медикаменты сразу в две руки и небрежно кидая их в портмоне — Нагато платил провиантом и необходимой в нелегкие времена защитой: возле дома врача шиноби организации совершали обход по пять, а то и шесть раз за день. Дверь, надрывно скрипнув, отворилась, и на улицу, скромно улыбаясь, вышел средних лет мужчина с негустой козлиной бородкой с виднеющимися уже седыми волосками. Конан, поклонившись, сразу же круто развернулась на каблуках, пачкая взмывшей слякотью подол плаща. — Мы должны спешить, — Конан двинулась вперёд Исаму-сан. — Конечно, — пропыхтел мужчина, еле поспевая за куноичи, — Нага… — Пейн, — поправила Конан, приостановившись, дабы врач успел нагнать её, — Пейн-сама. — Извиняюсь…хотел сразу поинтересоваться — что так беспокоит Пейна-сан? — Об этом — в нашем убежище, — строго отрезала девушка, занятая мыслями лишь о Нагато. Исаму кивнул, далее — они шли молча, разве что Конан иногда интересовалась здоровьем и самочувствием самого врача, параллельно следя за окружающими их пейзажами. Не то, чтобы здесь им грозила опасность, но старые привычки, подкреплённые советами Сенсея и болезненными событиями, о которых Конан желала бы забыть, но скрипя сердцем вспоминала каждый день, и хорошо, что Нагато заваливал её работой в организации и в деревне. Зачастую — на позиции посыльной, недавним исключением было изготовление костной муки. Благо — тела расчленил сам, а вот всё остальное — на ней: сварить куски тел — Конан поморщилась, вспоминая ужасный запах — затем — отделить плоть от кости, что куноичи предпочла сделать бумагой, а затем — растолочь и обжарить, с последнем, в связи с отсутствием способностей к огненной стихии у Конан, справился тоже сам Нагато, разведя большой костер под большим железным противенем. Сиё амбре — настолько неприятное, горчящее, отдающее запахом тухлой рыбы и гнилой капусты — вызывало тошноту, особенно когда Конан думала о том, из чего сделана мука — выставить барьер между своим разумом и происходящим не получалось, а вот Нагато, кажется, уже преуспел в этом, равнодушно смотря на всё — и Конан, периодически отворачиваясь, зажимая нос, подавляла рвотные позывы, либо смотрела на самого друга, который, как и ожидалось, зачарованно рассматривал языки пламени — ещё во времена ученичества под руководством Джирайи-сенсея, он частенько увлекался танцующим огнём. Джирае-сенсею это всегда казалось странным, но в таком, хоть и своеобразном хобби он никогда не видел угрозы, как для самого Нагато, из-за его неоценимого таланта, так и для окружающих его людей — риннеган представлял куда большую угрозу, а, упорно тренируясь в ниндзюцу, Нагато совершенствовал свои умения и контроль над риннеганом. — Конан, мы пришли, — сказал, прокашлявшись, Исаму. Девушка, остановившись, оглядела закрытую дверь — в воротах, в сущности не было нужды — приложила руку к ней, пропуская чакру сквозь кисть в печать, и отошла немного. Дверь резко открылась. — Проход нужно запечатать вновь, — произнесла она, пропуская мужчину вперед, — простите. — Ничего страшного, — Исаму кивнул, — я подожду.

***

— Пейн-сама, — врач поклонился, — здравствуйте. — Приветствую, Исаму-сан, — мужчину встретил Тендо, — я ждал Вас. В апартаментах Нагато — вшестером стояли они, пристально рассматривая гостя, щурясь иногда. — Пейн…сама, — Конан испугано отшатнулась, — всё…хорошо? — Всё в порядке, Конан, — уверенно произнёс Чикушодо. — Не волнуйся, — вторил ему Гакидо. — А Вы, — Нагато, подняв голову, мотнул ей, убирая мешающую челку. — Подойдите… Исаму оглянулся, с явным удивлением в глазах посмотрел на Конан. Девушка приблизилась к красноволосому Пейну, склонившись над ним, прошептала на ухо: — Нагато, может, стоит тебе…оставить одно тело? Джигокудо вскинул бровь. — Вы боитесь, Исаму-сан? — хрипло поинтересовался Гедо. — Нет, что Вы, Пейн-сама, я просто, — на лице мужчины расцвела неловкая гримаса, — слегка смущен. Вы никогда не встречали меня так. — Мы? — Нингедо и Шурадо склонили головы набок заинтересовано. — Вы, Пейн-сама, да, — врач вперся взглядом в Конан, ища защиты. — Неважно, — отчеканил Пейн, — начнём? Конан, видя растерянность мужчины, решила остаться, становясь позади друга. Исаму также подошёл к самому Нагато. — Итак, что Вас беспокоит, Пейн-сама? — Колено, левое. — Снова болит? — врач участливо уточнил. Нагато, который, казалось, уже хотел что-то сказать, замолчал, сведя брови. А затем, размеренно описал беспокоящие его чувства: — Оно, конечно, болит. Как и вся нога, собственно…обе ноги, однако, — Нагато посмотрел в глаза мужчине, — я ощущаю в нём что-то похожее… — юноша на немного замолчал, — на холод. Ранним утром вчера я узрел — оно увеличено, а надколенник, стоило мне надавить на него, словно провалился. На этом, пожалуй, всё. Было много дел у нас, и обратиться к Вам я не мог. — А какой характер у боли? — Хм, я бы сказал — распирающий. — Ясно, — Исаму выдвинул из-за стола табурет, — Вы позволите осмотреть его? — Да, Исаму-сан. — Я помою руки? Нагато кивнул. Исаму, омыв руки, сел на табурет, который Конан подвинула поближе к Нагато. Куноичи, встрепенувшись, закатила широкую штанину, стараясь не передавить ногу, а Исаму постепенно — во избежание проблем с гемодинамикой — снимать повязку, зафиксированную под коленом. Избавившись от бинтов в верхней трети, врач обработал руки заранее вытащенным из портмоне спиртом в тёмном флаконе, а затем — и само колено. — Простите, — промолвил он, — перчаток нет. — Ничего, — отрезал Нагато, — приступайте. Врач, кивнув, ощупал колено, сначала — сухожилие четырехглавой мышцы, которое, исходя из результатов пальпации — цело, а его контуры — четкие, затем — прошелся пальцами латеральнее собственной связки надколенника. За работой он и позабыл совсем о том, что на него взирает не одна пара легендарных глаз, а семь, изучая каждое его движение. — Доктор, — взволнованно сказала Конан, — что Вы думаете? — Честно говоря, я подозреваю самое очевидное, — пожал он плечами, — разрыв связки. Сейчас я закончу осмотр и выскажу вам свое мнение, — улыбнулся, — не волнуйтесь так, Конан-сан. Сама пателлярная связка прощупывалась плохо в области сустава, ниже — в месте прикрепления к большеберцовой кости — хорошо. — Вы надавили на надколенник, Пейн-сама? — спросил задумчиво Исаму. — Да, это так. Мужчина сделал тоже самое, и, при надавливании, надколенник действительно, как и говорил Нагато, провалился, ушёл вовнутрь. — Пейн-сама, можно поинтересоваться? — Разумеется. — Весь объем движений в суставе сохранён? Нагато тупо уставился вперед — на стол, кажется, задумавшись. Глубоко вдохнул и высказался, монотонно, холодно: — Я не совсем уверен, но скорее — да. Конечно, больно, но никаких значительных препятствий не вижу. — Я проверю? — Да. Исаму, встав, приподнял ногу, согнув её в суставе — Нагато поморщился, позади послышалось шипение. — Пейн-сама, я продолжу? — Да, — выдохнул Нагато. Врач продолжил сгибать конечность, слыша шипение и видя болезненно сведённые брови и сжатые челюсти. — Всё, — сквозь зубы, — больше не могу. — Хорошо, но, — Исаму опустил ногу, сам сел на табурет вновь, — мне кажется, что Ваш сустав будто ходит ходуном. Позволите мне ещё раз провести пальпацию? — Доктор, — пробормотала Конан, — может, дадите ему передохнуть? — Нет, — мотнул головой Нагато, — продолжайте, Исаму-сан. — Вы уверенны? — Уверен…- Нагато вздрогнул, — нет, подождите! — Пейн-сама, что-то не так? — осторожно спросил мужчина. — Помойте руки, — юноша впёрся взглядом в кисти врача, — Вы же трогали повязки. — Да, Вы как всегда правы…минутку. Мужчина, устало вздохнув из-за чрезмерной чистоплотности пациента, снова продезинфицировал руки, обработал спиртом, аккуратно промакивая их смоченной ватой. Колено уж точно — увеличено, со странной подвижностью надколенника, при, возможно, сохранных связках. Температура кожи при прикосновении — слегка выше обычной, её цвет — белесый, впрочем, из-за, видимо, врождённой бледности — необычной даже для жителей Дождя — определить было сложно. Исаму аккуратно проходился пальцами по медиальной, внутренней стороне колена. — Пейн-сама, я могу поинтересоваться? — тихо спросил мужчина. — Да. — Вы не страдаете от анемии? — он и сам незаметил, как профессиональный интерес взял вверх над страхом. Осознав, что произошло, Исаму сглотнул. — Простите, Пейн-сама. — Не извиняйтесь, Исаму-сан, — отчеканил Пейн, — и тем не менее, что заставило Вас задать подобный вопрос мне? — Спасибо, — прошептал мужчина, — Пейн-сама. А касательно вопроса…понимаете ли, Вы чрезмерно бледны, даже для жителей нашей страны. Нагато усмехнулся: — Я думаю, что и подобные глаза Вы видите впервые, не так ли? — Да, — кивнул Исаму, продолжая неосознанно водить дрожащими руками по колену. — Что натолкнуло Вас на мысль об анемии, Исаму-сан? — подала голос Конан, пристально смотревшая на руки врача. — Исключительно бледность кожи, Конан, — обернувшись, сказал Нагато, выгибая губы в насмешливой улыбке, — я знаю симптомы анемии — и ни одного из них, — фыркнул Пейн, — не наблюдал у себя. Кроме того, — Конан вдохнула, успокоившись, — у моей матери был такой же оттенок кожи. Ме-е-ертвецки бледный, — протянул он, иронично и одновременно — холодно. Исаму, еще больше запуганный таким тоном, выдавил: — Простите, Пейн-сама. Такого больше не повторится. — Я уже говорил, — Нагато подпер подбородок кистью, — не извиняйся. Всё-таки ты — мой врач. Это твой долг, я лишь говорю о том, что основываться на таком признаке, как кожа — ненадежно. — И единственный врач здесь. Конан переплела руки, нервно тря один большой палец о другой — это сказал Нингендо, вглядываясь в макушку врача. Нагато, выжидая, смотрел в до блеска оттёртое, но все же мутноватое — некачественное стекло — окно. Конан могла сказать — уже три часа дня. Аборигены уже давно научились интуитивно определять течение времени, с небольшими, конечно, погрешностями. Куноичи глядела только на брата. Обтянутые кожей скулы, впалые щеки и действительно — как она раньше не замечала — невероятно бледная кожа, словно выбеленная бумага. Его торс — обмотан бинтами, как и предплечья, из которых торчали новенькие куройбо, отдавая красноватым свечением, будто пульсирующие. — Пейн-сама, — Исаму вскинул голову, — кажется, я понял, в чём дело. — Слушаю. — Скорее всего, из-за травмы, — Нагато дернул крылом носа, — у Вас гемартроз. — Кровоизлияние в полость? — получив утвердительный кивок, Нагато фыркнул, — я полагаю, придется проводить пункцию? — Да…я, пожалуй, справлюсь с этим. — Сегодня, Исаму-сан, Вы сможете заняться этим? — У меня как раз шприц с собой. И игла для пункции имеется, — врач улыбнулся, — иногда, знаете ли, по работе бывает нужна. — Хорошо, тогда приступайте. — Сейчас обработаю руки…и Ваше колено. О, и ещё, Вам нужно будет лечь. — Если только не на спину, — горько усмехнулся Нагато. Позади врача кто-то хрипло засмеялся. — Эх, — вздохнул врач, — я об этом как-то подзабыл. Но нога должна иметь опору. Давайте мы с Конан-сан придвинем стул к… — Нет, — отрезал Пейн, а затем, призадумавшись, добавил, — ладно, хорошо. Придвигайте. Думается мне, тут и Вас хватит. Конан, болезненно поморщившись, схватила спинку стула обеими руками. — Это для полной безопасности… Конан-сан, давайте лучше я буду двигать, а Вы — придерживать спереди, — Тендо, Чикушодо и Нингендо, сверкнув риннеганами, фыркнули, — и следить за Пейном-сама. — Хорошо, кивнула Конан, давая пройти врачу, обходя затем Нагато. — Готовы, Пейн-сама? — Готов… — Быстрее, — шикнул Шурадо, и врач, судорожно выдохнув, взмокшими ладонями покрепче ухватился. Неприятный слуху скрежет — как лыжами саней по камням — заглушил раздраженное шипение. Нагато опустил голову, не смотря на подругу. Исаму старался отпрянуть как можно дальше от крупных, с неровными, заострёнными краями пик, боясь порезов, и главное — отчетливо ощущая непонятный жар, исходивший от них, волнами бьющий по спине, и иногда, когда Исаме поднимал голову, лицо, больно жгущий слизистую глаз. Доктор и не мог заметить на озлобленно смотрящих — кто друг на друга, кто в пустоту — Пути. — Так, теперь нужно подстелить сюда что-нибудь…и ещё нужен валик или что-то подобное. Конан, бросив короткое: «Минутку», прошла к широкому шкафу, который они нашли ещё с Яхико. Мелкие трещинки, не закрывающиеся дверцы, слезающий лак — тогда они только посмеялись. Вывалив из него постельное белье, Конан, найдя более менее чистую наволочку, принялась копошиться в другом отсеке, ища маленькую, неровно сшитую ею подушку. — Пейн-сама, хотелось бы поинтересоваться: сколько Вы спите? — Не знаю, — отстранёно пробормотал Нагато, — сплю, когда совсем устаю. — Я думаю, — осторожно сказал врач, — Вам стоит отдыхать почаще. Пейн мотнул головой. — Не могу. И не хочу. — А снотворное, которое я Вам дал?.. — Я только с ним и могу уснуть. И то — не всегда. — А постоянной усталости Вы не чувствуете? — Нет, не чувствую. — Чаще, — обернулась Конан, — он…какой-то перевозбуждённый. И ещё, — девушка окинула печальным взглядом друга, — он не ест. Вообще. Исаму удивлённо промычал, потирая подбородок. — Пейн-сама, Вы же…питались сначала? Когда мы только встретились. — Да, — коротко ответил Нагато. — Мы…я не хочу есть, — монотонно проговоил Тендо, — тошнит от вида и запаха еды. Исаму, переведя на него глаза, нервно улыбнулся. Конан, встав рядом с Путём Дэвы, дёрнула его за рукав плаща, шепча: — Нагато, что происходит? — Исаму сжал челюсти. — Ничего… — пожал плечами Шурадо. — Конан-сан, — вежливо поклонился врач, — простите, но давайте поскорее закончим с процедурой. — Конечно…я нашла, — куноичи указала пальцем на подушку, — подойдёт? — Вполне. — Пейн-сама, может, Вам пересесть на кушетку? — Не надо, — слегка качнул головой Нагато, — лучше поверните стул, и я положу ногу на неё. — Как скажете, Пейн-сама. Конан, постелив простынь и положив подушку, помогла Нагато примостить повреждённую конечность, аккуратно придерживая её. — Сейчас обработаем…- проговорил тихо Исаму. Взяв вновь флакон со спиртом, он прошёлся промоченной ватой по коленному суставу, а затем — уже новой — по своим рукам. После — попросил Конан достать шприц из портмоне и иглу — длинную с большим диаметром — со специальной маркировкой. Обработав и сам шприц, он, льстиво улыбнувшись, сказал: — Этот — только Ваш, Пейн-сама. Самый лучший, и ни разу не использованный. Вы же видели, — посмотрел он на Конан, — в стерильной упаковке был! Нагато коротко ухмыльнулся, увидев кивок Конан. — Итак, начинаем…у дам в…увядающем возрасте, — врач крепко сжал ногу чуть выше колена, — иногда бывает такое, а потому приходится откачивать кровь из суставов. Игла проколола кожу немного дальше от самого надколенника — но перпендикулярно ему — у наружного его края, и, врач, шумно выдохнув, продолжил вводить её — Нагато отвернулся, морщась — и наконец, введя, прощупал вновь колено. — Всё в порядке, Пейн-сама? — Да, — чрезмерно твёрдо ответил Нагато, уже смотря на руку мужчины и свою конечность. Врач, сказав что-то себе под нос, потянул за железную рукоятку поршня — в цилиндр, пузырясь, полилась кровь — Пейн прикусил внутреннюю часть губы, замерев, застыв, словно ледяное изваяние. Боль, казалось, тяжелыми тучами клубилась внутри колена, до невозможности холодными и распирающими водами грозилась с громким треском сломать несчастные хрящи и разорвать связки. Чикушодо, зашипев, схватился за стол, сжимая кисть оставил на нём длинные царапины — и впрямь ведь владел нечеловеческой силой — из-за часть ногтя у самой кромки отломилась — и все Пути содрогнулись, ощущая новую, иную совершенно, острую боль, царапая зубами щеки. Тендо и Шурадо, лихорадочно взяв в руки длинные волосы Нингендо, потянули за них. Джигокудо и Гакидо осели, царапая руки. Боль — вроде распирающая, а вроде — и нет, больше походившая на ураган, проходивший в колене, засасывающий в себя всё — Нагато выдыхает — оставляя за собой ничто, тоже болезненное. Холодное ничто было только там — в колене. А остальным участкам тел, каждому их миллиметру, боль оставляла распространяющийся, покалывающий — однозначно приятный, особенно в лодыжках — жар, и знакомую до одурения сладкую пелену перед глазами, как во время интенсивного боя — только тут не нужно сохранять концентрацию, мешая пелене завладеть разумом — и истому. Исаму, видя, что кровь заполнила цилиндр, отсоединил его, выливая кровь в металлический лоток — Нингендо тихо простонал — и снова потянул за поршень, присоединив цилиндр. Нагато, ощущая знакомую боль — полуприкрыл глаза, сжав зубы. Чикушодо прильнул к Шурадо, сжимая его широкие плечи — Нагато зажмурился от распространяющегося по телу, поверх остро-приятного жжения — и Тендо, обняв Чикушодо сзади, склонившись над ним, коротко поцеловал в щёку — Гакидо громко выдохнул. Боль ушла — осталась только эйфория, дымкой окутывающая тела — стоило только всем ощутить боль, усиленную, проходящую от одного пути к Гедо, от него — к остальным путям, или же от Гедо — сильнее в несколько раз, к его шести аватарам, накрывая его чувствами шестерых — неважно. Боль-эйфория объединяла всё существо Пейна единым круговоротом чуств, звучащим от каждой — и в каждую проекцию самого себя, раздавалась она эхом в разделённом — и на всегда едином сознании. Чикушодо, уткнувшись в грудь Шурадо, провёл по его щеке, ластясь одновременно к Дэве, который стоял, втягивая аромат волос Нингендо. Конан застывшим взглядом рассматривала их, не находя слов, чтобы просто объяснить происходящее самой себе. Остановить вдруг взбунтовавшихся, проявляющих эмоции, необычайно живых Путей — тем более. — Вот и всё, Пейн-сама. — Что? — переспросил Нагато, словно просыпаясь от долгого сна. Пелена удовольствия постепенно спадала, оставляя за собой слегка приятную усталость и собранность. — Я закончил, — врач указал на колено, — как видите, уже даже повязку Вам сменил. — Хорошо… — пробормотал устало Гедо, — Исаму-сан, могу я попросить Вас об ещё одной услуге? Опишите симптоматику болезни. — Гемартроза? — Да. А после Конан, — Нагато кивнул на девушку, — проводит Вас.

***

Солнечные лучи, пробиваясь через расступающиеся, медленно плавающие тучи, края которых — кайма белого золота, радугой окрашивали мелкий пунктир лёгкого, ненавязчивого дождя. Видя их — лучи — Горо улыбнулся, сожалея, что не может сейчас склониться в молитве, услышать перезвон храмовых колоколов: мешала плетущаяся еле впереди Нобуко в драном плаще, кое-где обугленном — всё же хорошо он её погонял — иногда натягивая верёвку сильнее — специально, чтобы принести ему боль. Ладони, конечно, болели, кровили, отчего вязь окрашивалась в бордовый. Убежать ей, разумеется, не удастся — печать подавляла остатки её чакры, и хорошо, что Нагато в фуинах разбирался. Горо, всё же поклонившись, произнёс тихую молитву — чтобы ками, в том числе и его сыновей, простили его — за то, что входит в колыбель мертвецов, приближается к скверне — даже не особо религиозные члены организации молились чаще. Когда Яхико погиб — Горо молился его духу, просил его о благословении, дабы он, Горо, мог и дальше молиться и продолжать мечту своих детей. Ни на что большее обычный пахарь — пусть и с развитыми сенсорными способностями — рассчитывать не мог. Серая слякоть забивалась в обувь, отчего ступни в ней неприятно скользили, и Горо уже сам сильнее натягивал верёвку — подложив рукав плаща — дабы предательница, воспользовавшись заминкой, не попыталась сбежать. Хотя, конечно, она и мысль допустит о таком. Жёлто-белый свет солнца проложил ему сияющую, неровную дорожку, по которой он, думаю о великой богине Аматэрасу, пошёл: чеканно и смиренно, толкая легонько вперёд Нобуко. Она, хоть и фыркая порой, плелась, смотря — Горо точно не видел — на солнце и радужные капельки тоже. Горо не слишком верил в то, что мир — истинный мир — наступит когда-нибудь, но верить в рассвет, в Акацуки, было приятно и необходимо. Отчасти из-за необходимости наполнить свою жизнь ещё чем-то — в ином случае он бы давно наложил на себя руки — дабы молиться дальше: предкам и почившим потомкам. И отчасти — из-за самих сыновей — они хотели мира, искренне и отчаянно — особенно, когда в Йомо отошёл прадед. Он всех их учил: и деда, и отца, и его самого — Горо, и двух его отпрысков. Прадед, конечно, молился, говоря потом: «Вот бы прожить ещё полгода. Научить их всему, передать всё и тебе. Шести месяцев хватит, я думаю.» Горо с Нобуко вдохнули — глубоко, тяжело: их убежище близко, из него выходила — Горо особенно хорошо это чувствовал — сильная, тягучая, льющаяся обволакивающими волнами чакра. Увидев тогда Нагато, Горо тоже молился — уже духу его болезни, прося, умоляя отпустить товарища, почти друга, хоть тот и был намного младше. Слыша задорный голос Яхико, видя мелькающие улыбки — Горо понимал: становится лучше. А когда становилось совсем лучше — да так, что появлялись силы и желание наложить на себя руки — Горо шёл к Нагато, смиренно, вдумчиво смотрящему в плачущие небеса. Радость становилась притупленной, и на первое место вновь выходила спокойная меланхолия, в которой он мог продолжать и сражаться, и вспахивать поле, и молиться ками, не лежа при этом, замерев, как статуи возле храма. А потому и молился за Нагато. Не рядом, конечно — не полагалось, но молился. Из рассказов Конан понял — лидер призвал разгневанного духа древесного. Но, конечно, сомневался, что только этот ками осквернил душу подростка: того к их штабу принесло существо в белоснежно-белой маске, не тронутой ни грязью, ни жизнью, в чёрном плаще, не боящееся совсем прикасаться к чёрным копьям — Конан обжигало руки, когда она трогала их — он нёс Нагато — тот смотрел в небеса, не обращая внимания ни на дождь, ни на боль, тупым, отстранённым…пустым взглядом — на руках, шепча ему что-то, словно заклиная, подобно чародею. А затем исчез, испарился — будто и не было его — оставив основателей подле входа. После — он появился снова, в тот же день. Нагато на него не реагировал. Он вообще ни на кого не реагировал, лежал на боку, свесив руки и широко раскрыв глаза. И снова дух, появившись внезапно, кажется, из самого ветра, шептал, наклонившись. И, видимо, почувствовав его, прибежала Конан — этому ками она тоже не доверяла — растерянная, но готовая обороняться и оборонять. Нагато, заметив её, резко вскочил, завёл руку за спину, скрипя зубами, отломил часть от чёрного кола и набросился на неё, не метя куда-то конкретно, размахивая осколком. Ками не вмешивался сначала, но, когда Нагато, оставив Конан, принялся наносить удары уже себе — по запястью — крепко сжал его, выбивая из его рук острый штырь. Горо думал, что это из-за риннегана — глаза Сансары, вечных страданий. С помощью этих же глаз — он осквернил тела. Сблизился со скверной. С самой смертью. Горо, нахмурившись, взглянул на солнечную дорожку. В Амегакуре смешались множество различных культур — часто здесь проходили паломники из разных течений буддизма — но у всех у них было общее: все были синтоистами, и никто не поклонялся смерти, не возводил храмы из гниющей плоти и костей — Горо приложил руку к губам, молясь — и никто не занимался запрещёнными практиками некромантии. Людей хоронили, предавая их земле, а затем возводили руки к Солнцу — воплощённому огню — к Аматэрасу. И не удивительно, что правителя — Ханзо Саламандра — уважали, считали могущественнейшим шиноби, который, как истинная огненная саламандра, отогревал людей вечно плачущей страны. Когда-то. Сейчас он уже не справлялся со своими обязанностями, и не воспринимался, как должно пламенному созданию, воплощением света, тем, кого на правление благословила Аматэрасу. Узумаки — ныне почившие аловолосые демоны, были единственными почитателями смерти. Они надевали маски. Они, взывая к самому Шинигами, отпускали длинные, кроваво-красные волосы и, когда те седели, гордились ими ещё больше — ведь так они ближе к беловолосому Жнецу. — Горо! — послышался окрик. Навстречу ему шла Конан в сопровождении Джуна Подойдя, последний протянул руку, уверенно говоря: — Давай сюда — у тебя руки в крови, — Горо, схватив Нобуко за шкирку, передал конец верёвки, — я сам отведу её к Пейну. — Он у себя? — Куда денется, — пожала плечами девушка, — он всегда там сидит. Выходит, только если появляются шиноби Ханзо или разбойники. — Ясно, — кивнул Горо, — Джун, пока не отводи её к Пейну. Я займусь руками и, когда закончу, пойду с вами. — Хорошо. Хотя он, — Джун усмехнулся, — очень ждёт, особенно тебя, Нобуко. Ладно, мы пойдем. — Горо, я помогу, — предложила Конан. — Хорошо…пойдём? — Да, сейчас, — Горо напрягся, удивлённо посмотрел на девушку, — Киё нет в деревне? С ним всё хорошо? — Да… — девушка потупила взгляд, — но большего я тебе сказать не могу. Если Пейн посчитает нужным — расскажет. Но я уверена, — Конан улыбнулась, — тебе он точно расскажет. — Хорошо, — Горо прошёл вперёд к раскрытым дверям, — как он? — Всё также…хотя иногда мне кажется, что он, — куноичи сглотнула, — немного изменился.

***

— Ты пришёл…и предательницу с собой привёл. Я рад. Монотонный, размеренный и холодный голос, расползающийся по комнате змеёй, сотряс затхлый, тяжёлый воздух. Нингендо стоял к ним спиной, смотря в небольшое окошко. — Я тоже рад. И тебя видеть рад, Нагато. Пейн мотнул головой. — Не называй. Горо тяжело вздохнул. — А теперь, — Нингендо развернулся, — ты. Предательница, знаешь, сколько людей погибло из-за тебя? Хороших, между прочим, людей. Нобуко, сидевшая на коленях рядом с Конан, смотрела в пол, побледневшая, с дрожащими руками. — Для начала, — Пейн нахмурился, — подойди ко мне и ответь на один вопрос — почему? Нобуко, еле встав, поковыляла к нему, и, когда Нагато, видимо посчитав, что та подошла слишком близко, поднял кисть, остановилась. — Говори, — хлёстко выдал он. Нобуко молчала. И смотрела сквозь. Нагато усмехнгулся. — Значит, я сам это узнаю. Выйти, — махнул он на дверь, — всем. Когда Конан и Горо вышли, он быстро подошёл к девушке, которая, хотела было отойти, убежать — но не успела: её схватили за голову, и она, чувствовала, как что-то, словно тысяча ос, колет в её голове. Нагато концентрировал разряженную, поглощающую чакру в руке, смешивая её с обычной. Руки, ноги, да и всё тело Нобуко не слушались, и как бы она не пыталась — ей даже челюсти, широко раскрывшиеся, сжать не удалось. Скопившаяся слюна стекала по подбородку, капала на ворот плаща, затекала под одежду, иногда — на пол. Что-то больно вспыхивало в голове, что-то деструктивное, убивающее в ней её. Постепенно Нобуко оставила безрезультатные попытки сделать хоть что-то. Она, в общем-то, уже и забыла — что она делает здесь. И постепенно забывала — кто она, теряя себя в сотни маленьких вспышек. Время для неё не остановилось, нет — оно шло в обратную сторону. Но потом, тоже мелкими вспышками — она возвращалась обратно, в будущее — для нее, осознавая себя на немного. Быстро, мелкими фрагментами, потом собирающимися, по маленьким пазлам, воспоминания Нобуко проносятся у него, Нагато, в голове. Он чакрой разрывал её разум на частички, уничтожал её саму, разрушая многочисленные связи в мозге, строя сразу же их модель — чакрой, на месте старых — чакра сначала облепляла клетки, колыхалась так же в такт импульсам, в них, а между ними — осторожно плыла, перетекая затем на другие щели или возвращалась в клетки, а в ином случае — просто переходила ничтожными частичками через мембрану, растворяясь. Они — идеальная копия, которую он потом вбирает в себя уже поглощающей чакрой, они — она сама — уж это он точно знал. И постепенно принимал её личность, расщепляя её в себе, сам на секунду неуверенный — а кто он? Новая информация, новый опыт — из которого он извлекал уроки — своим опытом, своими воспоминаниями. Вот он. Внезапно стал ощущать страх — не понятно перед чем. Животный, первобытный страх, перемешивающийся с тоннами информации из чужого разума. Это её страх. Перед Ханзо, перед шиноби и самое главное — перед ним. Неожиданно — вспыхнул свет. И всё закончилась — комок яркой, фиолетовой энергии сосредоточился у её головы — и он потянул за него, вбирая в себя энергию самой жизни — душу. Голод, хоть и немного смазанный из-за того, что тогда отведал чужой чакры через кровь — это слабо утолило его жажду — и всё это время сдерживал себя медитацией, пропал. Нет больше тянущего нутро чувства, скручивающей пустоты. Зато — есть ярость. И непонимание. Тянущее где-то в районе сердца, зверем в клетке бьющееся в разуме. Нагато зажмурился, тяжело дыша, схватился за тумбу — он не понимал. Вокруг одни предатели. Он, прикладывая руку к груди, прошёлся туда-сюда, судорожно, тяжело вдыхая и выдыхая, шипел сквозь зубы. Предатели. Одни предатели. Самое обидное — по самым никчемным причинам. Они когда-то спасли их, дали кров, пищу… И каков ответ? Всплыли образы погибших в голове. Опалённые, изрезанные, истыканные повсюду кунаями и сюрикенами, агонизирующие. Отдавшие свою жизнь за благо их страны. Небо снова затянуло, уже чёрными тучами, изредка освящаемыми сверкающими молниями. Клацанье зубов друг о друга и тоскливый плач ветра прервали тишину. В кабинете — снова темно. Какой толк от одного маленького окошка в кромешной темноте? Пейн остановился, снова схватился за тумбу. Упал на колени. Слёзы — от ярости и обиды. Дышать стало еще сложнее. Нагато, всхлипывая, уткнулся лбом в холодную деревянную поверхность. Обнял себя руками. Резко встал, вдыхая открытым ртом. — Сука! Сука-сука-сука! Тумба полетела в стену. — Мразь. Паразит. Нагато сел, хрипло смеясь, задыхаясь и смахивая слёзы.