Последнее Рождество

      Тихие шаркающие шаги слуг за дверью сливались с ленивым треском дров. Терпкий запах влажной древесины, смешиваясь с сиплым дыханием, пробирался под тяжёлое одеяло. Эшлингтон Минор просыпался. Резвящееся в камине пламя отбрасывало яркие пятна света. Они скользили по бордовым стенам, громоздкой ели в углу, дубовому шкафу. Пробираясь к постели, оставляли на ней светлые отпечатки, а потом перетекали к Этель и нежно поглаживали её лицо. Огонь прятал острые скулы и глубокие тёмные круги под глазами. Тусклые волосы вновь красиво блестели. Мучительное беспокойство словно исчезло на миг, и Джон увидел жену прежней. Готовой с радостью окунуться в грядущий день и набирающейся для этого сил. Казалось, что смерть, густой тьмой окутавшая её тело, решила дать им ещё один шанс. Отступила на пару шагов, склонила голову и позволила Этель встретить это утро без пронзительной боли. Джон аккуратно, совсем невесомо коснулся щеки жены и убрал выбившуюся прядь за ухо. Испепеляющего жара не было. Прошедшая ночь была самой спокойной за последние несколько месяцев.       Этель приподняла веки. В глазах цвета холодной стали пробежала искра.       — Подглядываешь? — низким хриплым голосом спросила она.       Джон приподнял уголки губ и моргнул в знак согласия. Арчи, услышав шёпот хозяйки, с кряхтением поднялся с ковра и, цокая по паркету когтями, проковылял к кровати. Его зад вилял при каждом шаге, пёс с трудом переставлял лапы, но каждое утро он исполнял один и тот же ритуал. Добравшись до постели, Арчи носом принимался копошиться в складках одеяла и замирал, как натыкался на ладонь Этель. Она должна была потрепать его за длинным холодным ухом. После этого он шумно вздыхал, вытаскивал голову и смотрел на хозяина. Джон кивал псу, и Арчи возвращался на место, падая на ковёр с грохотом, будто упавший на пол мешок костей. Уже как год так проходило их каждое утро. Сразу после похорон Амелии Этель объявила, что Арчи из псарни переезжает в дом, и это не подлежит обсуждению. Джон возражать не стал, да и не смог бы. Он думал только о том, как будет отстаивать это желание у отца, но тот, к удивлению, всё пропустил мимо ушей.       — Есть какие-нибудь планы на сегодня? — шепнула Этель, когда Арчи вернулся на место.       Тихий смешок вырвался из Джона. Он приблизился к жене и коснулся её губ. Дыхание, наполненное теплом и запахом хвои, коснулось лица. Забывшись, он задержался возле Этель многим дольше, чем требовалось. Не хотел оставлять её и на миг, но она отпрянула. В её взгляде застыл укор. Джон не любил, когда она так на него смотрела.       — Даже не знаю, — тихо ответил он. — Может, нам стоит натравить Арчи на первого, кто сюда войдёт? Или передвинуть шкаф, чтобы они не смогли открыть дверь. Спрячемся здесь от этих безумцев и выйдем только за полночь, чтобы утащить со стола остатки индейки.       Едва раздался хриплый смех, как он сразу же сменился надрывным кашлем. Этель прикрыла ладонью рот и перевернулась на спину. Джон помог ей подняться и сесть. Он взял с прикроватной тумбы стакан с водой и стал дожидаться, пока кашель отступит. Чарующее безмятежное мгновение сменилось грязной разбитой реальностью. Из-под тёмной занавески в спальню пробирались лучи рассвета, окончательно стирая все иллюзии. Кожа Этель вновь побледнела; впалые круги вокруг глаз увеличились и потемнели; одеяло больше не скрывало выпирающие ключицы и острые плечи.       Этель затихла, и Джон протянул ей стакан. В её руках вода заходилась в мелкой ряби. Она сделала пару маленьких медленных глотков и отдала стакан обратно.       — Я не хочу, Джон.       — Что?       — Сидеть в этой чёртовой провонявшей смертью комнате и дожидаться своего конца. И в этом чёртовом особняке находиться тоже не хочу, — Она замолчала и перевела дыхание. — Это наше последнее Рождество. Так к чёрту всё! Поехали в Лондон? Преподобный Саттон нас заждался, как, наверняка, и «Савой».       Каждое слово Этель отдавалось эхом в голове Джона. Он протёр лицо руками. Жёсткая отросшая щетина царапала ладони. Наверняка оцарапала и Этель тоже. Ком поднялся к горлу. Он сглотнул. Желание спрятать жену в сердце Эшлингтон Минор захлёстывало с головой вместе со страхом.       — Ты точно?..       — Точно.       — Хорошо. — выдавив из себя улыбку, поддержал Джон и заключил Этель в объятия.       Он поцеловал её в затылок. Волосы щекотали нос. Джон глубоко вдохнул. Никакого запаха смерти. Только свежая хвоя, перемешанная с неуловимым запахом роз, словно он находился на цветущей поляне посреди густого Гордейлского соснового леса.       — Позавтракаем дома или в Лондоне после службы?       — После службы, — сипло прошептала Этель. — И нужно захватить мешки с одеждой.       — Когда успела? — улыбнулся Джон.       — А тебе всё расскажи.       Джон покачал головой и выпустил жену из объятий. Он повернулся к тумбе и нажал на звонок. Этель натянула одеяло до шеи, скрывая кремовую сорочку, которая в последнее время сливалась с её кожей. Через пару мгновений раздался стук в дверь, и Джон разрешил войти. На пороге топтался Гейб, старик шестидесяти лет, с редкими седыми волосами, скрюченной спиной и тяжёлой поступью, как у Арчи, но при этом с горящими живостью тёмными глазами. Он почтительно поклонился и въелся взглядом в лицо Джона, стараясь даже мимолётно не смотреть на Этель. Раньше они постоянно перекидывались колкими фразами, но чем сильнее болезнь пожирала Этель, тем больше она становилась призраком для всех обитателей дома. Словно она являлась зеркалом их собственной кончины, в отражение которого они не смели заглядывать.       — Подай нам карету.       — Мистер Хейг, а как же завтрак? — глухим голосом осведомился слуга.       — Без завтрака. И загрузи туда мешки с одеждой.       Гейб поклонился и покинул спальню. Как только за ним захлопнулась дверь, Этель подняла на Джона глаза.       — Почему карета, а не роллс-ройс? Я хотела прокатиться…       — Потому что в роллс-ройсе тебя укачивает, и ты приедешь вся зелёная, — рассмеялся Джон. — Да и в Кенсингтоне вместо дорог одна сплошная выгребная яма, с таким снегом мы не проедем, а если и проедем, то вместо «Савоя» будем полдня ждать, пока роллс-ройс откопают.       Послышался тяжёлый разочарованный выдох. Болезненный укол пронзил грудь Джона.       — Может, мы покатаемся завтра?       Она попыталась улыбнуться, но вместо этого её губы с синевой в уголках лишь искривились. Казалось, она в тот момент знала многим больше, чем Джон. Он понял это значительно позже. Этель в то рождественское утро точно знала, что больше шанса покататься на новом роскошном автомобиле у неё не будет, но предпочла умолчать и скрыть это от мужа.       Пока они собирались, Арчи, уложив голову на лапы, провожал их взглядом. Ещё полгода назад, стоило им встать с постели, он поднимался и начинал суетиться, ожидая утренней прогулки. Умилительно вскидывал брови и дубасил хвостом в разные стороны, тихо поскуливая и подгоняя хозяев. Теперь же он просто следил. Перед тем как выйти из спальни, Джон нагнулся к Арчи и потрепал его по тёплой короткой шерсти, отливающей ирландской рыжиной. Пёс даже не шелохнулся. Джон оттянул уголки губ и, приобняв жену, двинулся прочь.       Этель была великолепна под светом восходящего солнца. Только они вышли из особняка, как её тёмные кудри, выглядывающие из-под шапки, покрылись белоснежным инеем. Бледное лицо оживил румянец, который подчёркивало тёплое бордовое пальто. Колючее белое покрывало слепило и заставляло её щуриться. Джон улыбался, наблюдая за женой. Тревоги отступили. Она выглядела настоящей. Под её тёмными высокими сапогами хрустел снег. Глубокие тени под глазами исчезли. Этель медленно шла к высокой тёмной карете и дышала полной грудью. Кучер открыл перед ней дверь и помог подняться. Джон залез внутрь следом. Красное бархатное сиденье напротив них было забито толстыми тканевыми мешками.       — Ты решила собрать весь свой гардероб? — сквозь улыбку спросил Джон.       Она повела плечами и, вместо ответа, отдёрнула занавеску с окна. Этель устремила взгляд на засыпанные снегом ели. Карета дёрнулась и медленно поехала. Размеренный стук копыт, перемешавшийся с запахом отделочного дерева и табака, пропитавшего стены кабины, окутал мир вокруг. Они миновали ворота Эшлингтон Минор и пустились прямиком к Лондону. Мимо, словно по вялотекущей реке, проезжали другие кареты и редкие автомобили. Местами по обочине шли ссутулившиеся прохожие, плотно укутанные шерстяными платками. Леса с блестящими снежными верхушками сменялись полями, покрытыми пуховыми одеялами. В небе лениво плыли редкие облака. Солнце оторвалось от земли на пару ярдов и повисло маленьким белым шаром. Луна, не успевшая спрятаться, походила на бледный огрызок. Этель внимательно следила за пейзажами за окном. На стекле от её дыхания оставался влажный след. Пару раз её раздирал хриплый кашель, но она не выглядела ни уставшей, ни больной.       Когда карета пересекла черту города, в глазах Этель отразились праздничные огни. На каждом углу стояли маленькие и большие ели, украшенные бумажными гирляндами и стеклянными игрушками. Причудливые фигуры из снега возвышались на лужайках. Деревянных двери пестрили витееватыми венками. В кабину даже сквозь закрытые двери просачивался запах угля. Народ толпами сновал по широким улочкам, спеша на утренние службы. Шумный рождественский Лондон галдел вовсю. Церковные колокола перебивали колокольчики пекарен и магазинчиков, рёв моторов спотыкался о ржание лошадей, гомон человеческих голосов по округе разносил лёгкий ветер, колышущий электропровода и фонари.       Миновав центр Лондона и оставив за спиной Тауэр, они два раза простучали по вымощенным камнем мостам через Темзу и наконец оказались в Кенсингтоне. Чем ближе они подъезжали, тем ярче искрилась серебром крыша церкви. Лёгкая туманная дымка повисла вокруг. Колеса кареты со скрипом остановились. По подъездной дорожке шли прихожане, разодетые в лёгкие костюмы и плащи, расшитые разноцветными заплатками.       Джон услышал звонкую трель колоколов и, не дожидаясь кучера, выпрыгнул из кареты. Морозный воздух, пропитанный воском и снегом, тут же заколол кожу. Он помог Этель спуститься и приказал кучеру помочь с мешками. Вооружившись в четыре руки, они направились ко входу. К двери высотой в три ярда вели с два десятка ступеней. Нагруженный мешками, точно тяговая лошадь, Джон сосчитал их все и с облегчением выдохнул, когда поднялся. Этель шла чуть позади. Её порозовевшее лицо тронула улыбка. Прихожане мчались в церковь бурным потоком, а Этель то и дело останавливалась, здоровалась и перекидывалась парой слов со старыми знакомыми.       Они вошли внутрь как раз вовремя. Первые аккорды рождественского хора разнеслись по нефу. Этель сквозь толпу нырнула внутрь, к скамейкам. Джон проследил за ней взглядом и, передав пожертвования двум юным девушкам у входа, двинулся следом. Его провожало жёлтое мерцание свечей, запах тающего воска и свежего хлеба с молоком, приготовленного для праздничного завтрака после службы. Свободных мест на скамейках не осталось, поэтому Джон встал в проходе, напротив ряда, где сидела Этель. Возле неё приземлился Уэйтс, живущий недалеко сапожник-выпивоха, и они затеяли разговор двух старых друзей. Джон не слушал. Он прикрыл глаза и отдался во власть тонких голосов, поющих молитву, и гортанного рыка органа, заставляющего сердце содрогаться. Воздух, наполненный тысячами оттенков, стал густым и накрыл его липкой волной, сотканной из пряностей, ладана и дыма.       Преподобный Саттон, проживший на земле Кенсингтона уже лет пятьдесят, закончил службу приглашением к праздничному столу. Прихожане почти одновременно поднялись со скрипучих скамеек и стройной толпой двинулись в боковой зал церкви. Джон шествовал в конце, внимательно следя за тёмной копной непослушных волос, собранной на затылке. Этель окружили со всех сторон. Люди тянулись к её доброте так, как просящие тянутся к богу. Она хрипло смеялась над тихими шутками, сочувственно покачивала головой после историй о несправедливости и слабо улыбалась, когда кто-нибудь из младшеньких дёргал её за край пальто.       Тяжёлые деревянные столы стояли в два длинных ряда. Белые скатерти отливали чистотой и порядком. С потолка свисали бумажные звёзды, вырезанные неуверенной детской рукой. Между столами сновали помощницы, всё те же юные девушки, что встречали народ у входа. Простенькие шерстяные платья и светлые, слегка помятые передники не скрывали их красивую кожу, пухлые щёки и тонкие пальцы, не тронутые тяжёлой работой. Когда-то и Этель была одной из них. Девчушки добродушно улыбались, расставляя тарелки с овсяной кашей и разливая горячий чай из пузатых чайников. Проходя мимо детей, они подмигивали им и доставали из широких карманов передников то кексы с сухофруктами, то свежее печенье. Малышня, на одежде которой не было и живого места от починок, с восторженным взглядом провожала помощниц. Когда все столы оказались накрыты, преподобный дал последние наставления, поблагодарил Господа, и прихожане дружно принялись за еду.       Джон сидел напротив Этель. Она светилась от счастья. Уэйтс, сапожник, ни на минуту не оставлял её без внимания. По другую руку пухлая Фло Бакстер пыталась угомонить своих сыновей, чтобы вклиниться в разговор. Артур и Джек, разбойники четырёх и пяти лет, успевшие вымазаться в саже чёрт знает где, успокаиваться не желали. Они завели жаркий спор о подарках и об отце, который непременно сегодня должен вернуться из военной экспедиции. Артур и Джек не знали, как называется профессия матери, а уж о том, что они от двух разных отцов, не могли и догадываться. Этель, покопавшись в карманах платья, достала две конфеты, завёрнутые в бумагу, и только после этого мальчишки затихли. Рядом с Джоном сидела Сара Гудвин, худощавая вдова, что без интереса ковырялась в тарелке. Иногда она бросала завистливый взгляд на Фло, но тут же прятала его в каше. От неё пахло старостью и древесиной.       — Так представляешь, милочка, что выкинул этот хрыщ? — взревел Уэйтс, обращаясь к Этель.       Она покачала головой, то ли отвечая, то ли осуждая ругательство в церкви.       — Ты на меня так не смотри! Полный ремонт! Доброкачественный, вот этими граблями, — Он приподнял обе руки, кожа на ладонях была тёмной и насквозь проеденной мозолями. — И что же? Сказал, что заплатит три шиллинга и ни пенса больше!       — А вы чего, мистер Уэйтс? — взволнованно вставила Фло.       — Чего-чего… Так и сказал ему, что этими тремя шиллингами он может разве что подтереться! Одних материалов на два вышло, куда там. Почти неделя работы коту под хвост.       — Так и ушёл? Без сапог? — не унималась Фло.       — С сапогами, — хмыкнул Уэйтс. — Да только вот с подрезанными носами. Этакий подарочек на Рождество.       Джон заметил, как губы Этель тронула улыбка. Она пыталась не поддаваться, но всё же тихонько рассмеялась. Сара Гудвин возмущённо покачала головой.       — Да что ж вы так! Могли бы и уступить, во времена живём какие…       — Да пропади он пропадом, этот толстосум! Ему сапоги под Рождество, а у меня Джимми без каши с понедельника. В такие и живём, дорогуши. — Вздохнул Уэйтс и принялся за овсянку.       Стук железных ложек о тарелки перебивали тихие разговоры и редкие приступы кашля. Здесь никто не обращал внимания на протяжные сиплые хрипы. Они были такой же обыденностью, как разноцветные лоскуты на платьях, разной длины рукава и сапоги с перешитыми по несколько раз подошвами. Никто не смотрел сочувственно, не отводил глаза, и, самое главное, в воздухе не клубилась извечная жалость. Неудивительно, что Этель рвалась сюда каждый раз, как в ней находилась хоть капелька сил. Джон понимал её, даже ему дышалось легче среди этих людей, нежели в родном доме.       После службы и завтрака Уэйтс, по старой кенсингтонской традиции, затащил их в «Обмороженную кружку», которая находилась через пару улочек от церкви. Джон отпустил кучера и наказал вернуться через пару-тройку часов. Он был уверен, что поход в паб затянется. Этель почти два месяца провела в доме: она точно попытается урвать частичку озорной свободы. Фло пообещала непременно присоединиться к их компании немногим позже. Она всегда обещала, но ни разу так и не пришла.       В «Обмороженной кружке» царил праздник. Дубовые столы, застеленные красно-зелёными скатертями, ломились от кружек и пирогов. В углу стояла обвешанная сверкающими игрушками ель, на полках мерцали свечи, а камин обрамляли красные ленты. Тёмный обшарпанный паб дышал новой, красочной жизнью. На пианино, пристроенном рядом с барной стойкой, лежала длинная гирлянда из омелы и плюща. Миллер, бармен, зашивался, разливая глинтвейн и пиво, но едва ему стоило увидеть Этель, как его грубое неотёсанное лицо озарила улыбка.       — Какие люди! — воскликнул он и раскинул свои ручища. — С Рождеством!       Этель утонула в его медвежьих объятиях. С Джоном же обошлось скупым рукопожатием, ибо Миллеру он не нравился. Здесь подобное было привычным. Джон однажды забавы ради оделся типичным выпивохой, спустившим последние гроши в публичном доме, но его всё равно раскусили. Местные обладали поразительным нюхом.       — Чай, кофе или по-горячее? — скалясь, спросил Миллер.       — Гулять так гулять, — ответила Этель.       Джон хотел было возразить, но не успел. Перед ними тут же появились две кружки, наполненные горячим пойлом, пахнущим пряностями и сладким фруктовым вином. Уэйтс же заказал пива.       — Ну, милочки, как поживаете? Давно в наших богом забытых краях не видать было, — Миллер опустил на руку заросший щетиной подбородок и уставился на Этель.       — Лучше всех, — она улыбнулась и пригубила глинтвейн. — Вот думаем отправиться на Аляску или в Россию. Как думаешь, где холоднее?       — Тут и думать нечего, — Подмигнул бармен. — А ты чего? — он обратился к Джону. — Всё зашиваешься на службе во славу отца?       Улыбка коснулась губ Джона. Он залпом осушил свою кружку и покачал головой.       — Всё же, думаю, мы поедем на Аляску, — ответил он.       Миллер расхохотался глубоким басом, похожим на медвежий рык. Глаза Этель заблестели. Она разделалась с тремя порциями глинтвейна и, поддавшись уговорам Миллера и Уэйтса, отправилась за пианино. Весь паб затих в ожидании. Миллер покинул стойку и облокотился на крышку инструмента. Его тяжёлые щёки расплылись по ладоням. Джон сидел на своём месте, потягивая пиво. Этель в нежно-голубом шерстяном платье, с парочкой выбившихся из причёски прядей на лбу, с блестящими глазами и розовыми щеками излучала яркий свет. Её нежные пальцы коснулись клавиш. Тело Джона пронзила волна мурашек. Она так давно не подходила к пианино.       Рождественские мелодии захватили «Обмороженную Кружку». Хор голосов, хриплых, глубоких, писклявых, сухих и нежных, пел сначала «Омелу и Плющ», затем «Доброго короля Вацлава», а закончил на «Храни вас Бог, весёлые господа». Джон лишь слушал и следил за тем, как губы Этель открываются и заряжают своей мелодией окружающий мир. Она, погружённая в весёлые песни, была по-настоящему счастлива. Бокалы и тарелки с пирогами давно опустели, но никто не решался прервать таинство и оторвать громилу-Миллера от созерцания прекрасного.       Когда прозвучали вести об утешении и радости, Этель захлопнула крышку, встала из-за пианино и грациозно поклонилась. Радость на её лице потускнела. Она устала. Громогласный звон хлопков подарил ей улыбку, но к стойке жена вернулась уже по-бледневшей. Джон приобнял её и поцеловал в макушку, несмотря на бушевавшее внутри беспокойство, перемешанное с тонкими чёрными нитями злобы.       — Ещё по одной и в «Савой»? — спросил он.       — Думаю, самое время, — она не стала возражать.              Миллер и Уэйтс прощались с Этель, утирая накатившие слёзы. Они стойко держались и не выдавали своей печали, но в последние секунды каждый из них сломался. Этель пообещала им обязательно заглянуть в паб после нового года, но все четверо, включая Джона, знали, что этому вряд ли суждено случиться.       Всю дорогу до «Савоя» Этель продремала на плече Джона. Тихое сопение иногда перебивалось хриплым протяжным кашлем. Джон крепко прижимал жену к себе и придерживал на каждом резком повороте. На жёстких кочках она приподнимала голову на пару мгновений, но тут же опускала и вновь проваливалась в скупой сон. За окном начало смеркаться. Яркие огни Лондона постепенно загорались, точно звёзды на вечернем небе. «Савой» предстал перед ними громадной наряженной елью. Он переливался свечами в окнах, живыми гирляндами на вывеске, а у входа, помимо швейцара, стояли две белые статуи ангелов.       — Приехали, — прошептал Джон на ухо жене.       Этель приподняла голову. Она потянулась с приглушённым стоном и выпрямилась. Кучер открыл им дверь и помог спуститься. Джон уточнил у швейцара наличие свободных номеров. Тот, седовласый, высокий и в гладком сюртуке тёмного цвета, ответил, что номеров осталось два. Джон занял один из них и окончательно отпустил кучера. Возвращаться в поместье этим вечером он больше не планировал. Этель прильнула к Джону с восторженной благодарностью.       До ужина оставалось пару часов, и они, миновав украшенный роскошный холл в бордовых тонах, под присмотром консьержа отправились в свой номер на второй этаж. Он уточнил, необходимо ли что-либо ещё, и, получив отрицательный ответ, оставил их. Джон помог раздеться Этель, а следом и сам скинул с себя пальто и шляпу. Она стояла перед ним в одном платье и улыбалась, поправляя растрепавшиеся волосы.       — Поспишь ещё немного?       — Только если ты ляжешь со мной.       Джон притянул её к себе и поцеловал. Омела, висевшая над входной дверью, наполняла номер нежным ароматом. Подхватив жену на руки, Джон дошёл с ней до кровати, заправленной тёмно-зелёным пледом, и аккуратно опустил Этель. Её пальцы, недавно стучавшие по белым клавишам, теперь ворошили его волосы. Она стянула с него пиджак. Джон отстранился от сухих губ и посмотрел в серые глаза жены.       — Мы зайдём так далеко?       — А для чего нам ещё роскошный номер в самом центре Лондона? — рассмеялась Этель.

***

      Она, обнажённая, заснула на его плече. Джон задыхался от нахлынувшей любви. Тихие мелодии доносились в комнату из-за двери. Маленькая ель стояла в углу. За окном изредка проезжали машины, и свет их фар бросал на стены жёлтые яркие следы. Джон гладил жену по волосам и следил за мелькающим светом, который то появлялся, то угасал. Ему казалось, что одно неловкое движение, и всё это рассыпется, станет одним лишь прахом. Он бы хотел провести вечность в «Савое» вместе с сопящей на его плече Этель. Он чертовски боялся, что как только закончится Рождество, вся эта сказка разобьётся на сотню острых осколков. Знал, что так оно и будет.       Этель проснулась как раз к ужину. Она выглядела свежей и отдохнувшей. На щеках играл румянец, а глаза задорно блестели. Одевшись и не обратив никакого внимания на несвежесть платья, она потянула Джона вниз, в ресторан. На лестнице они встретились с консьержем, который как раз собирался известить их по поводу ужина. Джон дал ему пять шиллингов чаевых и поспешил за женой.       Ресторан был полон. На сцене, в самом конце зала, оркестр играл рождественские мелодии. Женщины и мужчины, разодетые в выходные наряды, сбились за столами в небольшие компании. Аромат фаршированной индейки смешивался со светскими сплетнями и проникал в каждый уголок украшенного золотом ресторана. Заприметив столик со знакомыми лицами, Джон и Этель двинулись к нему. Гарри Рэмсей, двадцатипятилетний товарищ Джона по офицерской беде, разделывал индейку в компании двадцатитрёхлетнего Себастьяна Хейворда, сына богатого промышленника, и студента Луиса Тернера, непонятно как встрявшего в эту компанию.       — Вот это встреча! — Себастьян поднялся с места.       — С Рождеством! — ответил Джон и обнял друга.       Этель компания поприветствовала нежными поцелуями в щеку.       — Присаживайтесь, братцы, — бросил Луис, и, не дожидаясь официанта, позаимствовал пару стульев у соседних столиков.       Через минуту на столе появилось два набора посуды и два бокала. Официант принял заказ и тут же скрылся, оставив компанию.       — А как же семейные ценности, Хейг? — Гарри попытался уколоть Джона. — Негоже сбегать от семьи в такой-то день.       Джон беззлобно ткнул его в плечо, а затем притянул к себе и растрепал набриолиненные волосы цвета каштана. Тот попытался вырваться из объятий, но получилось только со второй попытки.       — За это стоит выпить, — басом провозгласил Себастьян и разлил по бокалам шампанское.       Когда с первым бокалом было покончено, Себастьян, воняющий едкой туалетной водой и выглядящий на все тридцать, принялся за своё любимое дело.       — Тебе стоит чаще появляться в свете, — обратился он к Этель. — Бросай этого зазнавшегося старика. Такой талант пропадает в угоду ворчливой рожи Хейга.       Этель звонко рассмеялась.       — А как же Эди? Мне казалось, вы поладили, — ответила она.       — Никак не умоляю достоинств Эди, но копаться в бумажках это ещё никакой не талант. Она тебе и в подмётки не годится.       — Ты нашего брата не обижай, — встрял Луис. — Ещё какой талант. Ты без этих бумажек разоришь отца всего за год.       — За год? — ухмыльнулся Джон. — Готов поспорить, ему потребуется не больше месяца.       — Если я буду в доле, то хватит и двух недель, — расхохотался Гарри.       Гарри обожал скачки и азартные игры, Луис протаптывал дорогу в юристы, а Себастьян пытался отвертеться от наследия отца. Покончив с ужином, они впятером отправились в бальный зал «Савоя». Красные занавески с вышитыми золотом снежинками скрывали высокие окна. Здесь оркестр играл во всю мощь. Медленные меланхоличные мелодии вальса сменялись зажигающими шоттишем и фокстротом, а после вновь угасали к кадрили и гавоту. Джон не успел опомниться, как Себастьян уволок Этель в разноцветную толпу, переливающуюся блёстками, бриолином и стеклярусом. Улыбнувшись, Джон взял у официанта бокал с глинтвейном и остался вместе с Луисом в стороне. Гарри рванул танцевать следом за Себастьяном, они, в плавном ритме кадрили, кружили втроём.       — Как она? — тихо спросил Луис.       Джон сделал пару глотков, прежде чем ответил.       — Держится.       — А ты как? — Светло-карие глаза Луиса устремились к Джону.       Бокал опустел.       — Лучше, чем было после Эми, — стиснув зубы, ответил он. — Радуюсь последнему Рождеству.       Рука Луиса обрушилась на плечо Джона. Он вздрогнул.       — Тогда иди и отбей её у этих двух прохиндеев. Все сегодняшние танцы должны быть твои.       Джон с улыбкой покачал головой.       — Спасибо, Луис. Но не стоит. Мне хватит времени, чтобы попрощаться, а ей, чтобы пожить, совсем не осталось.       Луис хлюпнул носом. Они стояли вдвоём под гирляндами омелы и остролиста. Следили за ней. За той, что танцевала живее всех здоровых. За той, кто дышала полной грудью даже тогда, когда каждый вздох разрывал лёгкие болью. За той, кто, вопреки всему, не собиралась сдаваться и уходить, не попрощавшись как следует. За Этель Хейг, которая радовалась каждому Рождеству, как последнему, а последнему радовалась, как всем остальным. Как только оркестр сменил мелодию на рождественский вальс, она вывернулась из полуобъятий Себастьяна и невесомой походкой направилась к Джону. Её тёплый взгляд был устремлён к нему.       — Мистер Хейг, не соизволите ли вы…       Джон почувствовал сильный тычок в спину от Луиса.       — Ни слова больше, — Он отдал бокал и, взяв жену под руку, двинулся в центр площадки.       Её рука нежно обвивала его локоть. Она шла, подняв голову, и не переставала улыбаться. Протиснувшись к центру, Этель развернулась к Джону и положила одну ладонь ему на плечо, а вторую он взял в свою руку. Она смотрела на него снизу вверх, в ее глазах играло озорство.       — На эти сапоги ты ещё не наступал, — рассмеялась она.       — Самое время исправить, — Улыбнулся Джон и сделал шаг назад.       Они закружились в вихре танца. Этель отдавалась полностью, позволяя вести себя. Она считывала каждое движение Джона, знала, когда будет неуклюжий шаг, а когда крутой поворот, и берегла носки своих сапог. Она так ярко искрилась огнями, словно сама была Рождеством.       — Знаешь, — прошептала Этель, когда бурный поток вошёл в мирный ритм. — Ты хороший человек, — Она перевела дыхание. — Однажды ты обязательно подумаешь, что это вовсе не так. И тогда ты должен будешь вспомнить мои слова. Я буду любить тебя всегда. С Рождеством, Джон.       — С Рождеством, — Он заключил её в крепкие объятия, продолжая двигаться в медленном танце.       Джон не хотел, чтобы Этель видела, как его губы дрогнули, а в глазах появился влажный блеск.       — Я люблю тебя, Этель Хейг.