МФ

Александра.

Сентябрь, четверг. Утро.

      Приоткрываю дверь кабинета, заглядываю. — Маргарита Федотовна, могу войти? По личному вопросу. — Что у тебя?       Она прекрасно знает, что. Вчера я положила ей на подпись заявление на увольнение. Она его не вернула. Ничего хорошего это не предвещает, но может, она хочет со мной поговорить лично? Если нет, то хочу я.       Останавливаюсь прямо в дверях, ноги и руки чуть дрожат от волнения и сжимающейся комком тревоги где-то среди внутренностей. Я слишком многое ставлю на это заявление. Оно не по моему желанию, но это дело принципа.       Она сидит в полумраке за огромным заваленным бумагами столом и сверкает на меня чёрными глазами. Будто сейчас набросится, заорёт. Она часто орёт. — Вчера я оставляла на подпись заявление…       Перебив, заговаривает. Её и так громкий голос звучит размеренно: — И я его не подписала. Я не могу просто так отпустить сотрудника. — Она начинает раздражённо шелестеть бумагами, опускает на нос очки. Ищет моё заявление? Не найдёт. Я и сама его искала на её столе — нет нигде. Иногда у неё документы пропадают так, будто в кабинете чёрная дыра. — Ещё вчера Вы дали добро на то, чтобы я ушла, — говорю нарочито нейтрально.       Если бы это можно было назвать добром… — Пока нет замены, я не могу тебя отпустить. — Откладывает бумаги.       Сейчас не могу не сказать ей, хотя знаю, что это рискованно: — Куда же мне тогда деваться? В приёмной Вы меня видеть больше не хотите.       В полумраке не читаются все эмоции на её лице, но замечаю, что эти слова её задели. Она поджимает губы, плечи приподнимаются, и она нервно отбрасывает ручку. — Ты вообще понимаешь, что из-за пропажи тех документов… Из-за того, что ты не проверила всё досконально, прежде чем покинуть своё рабочее место!.. — во-от, её обычный голос, близкий к ору. — Это очень большая ошибка, Александра! Ты должна подходить к работе более ответственно!       Хочу сказать: «Они нашлись в Вашей сумке», но молчу. Масла в огне достаточно, он сам разгорится. — В этот раз благополучно закончилось, а в другой?! Другого быть не должно! Все материалы с вечера накануне — мне на папку, так было всегда, тебе прекрасно это известно. Значит, так! — хватает какие-то бумаги и бросает на стол, затем вдруг говорит спокойнее: — Узнай, в других департаментах какие ставки есть. Я поговорю с их директором тогда.       Значит, всё же хочет от меня избавиться. Хорошо. И я своего первоначального решения не изменю. Уйду совсем. — Спасибо, не нужно. Я сама разберусь. — Не хватало ещё мне её помощи. — Я могу идти?       Она снова утыкается в бумаги. — Кофе мне принеси, — небрежно бросает, не поднимая головы. — Да, сейчас.       Выхожу из кабинета и как ни в чём не бывало иду к кофемашине, не глядя на свою напарницу Настеньку, которая наверняка таращится на меня с предвкушением пересказа разговора. Подождёт.       Тыкаю на кнопку кофемашины. Пока та пробуждается ото сна и сливает воду для промывки, беру блюдце. На него — салфеточку, справа — ложечку. В чашечку — капельку сгущёнки, совсем немного. Как в самый первый день моей работы секретарём учила Настенька. Ставлю чашку на решётку кофемашины и тыкаю кнопку. На экране появляются забавные надписи «1 большая чашка кофе», «нормальный вкус». Вкус и правда нормальный, даже хороший. МФ выбирает хорошие зёрна.       За эти минуты, пока готовится кофе, вновь нахожу в себе силы, расправляю плечи. Ничего не случилось. Ничего не изменилось.       Беру чашку и направляюсь к кабинету. Чашка чуть дребезжит на блюдце. Специально ступаю твёрдо, заглушая звук цоканьем каблуков. — Хочешь, я отнесу? — говорит мне под руку Настюша, когда открываю дверь. Качаю головой.       Такими же твёрдыми шагами, натянув улыбку, подхожу к директору. Пусть видит, что у меня всё в порядке. Ей меня не сломить… ещё раз. Замечает меня, не поднимая головы, сгребает бумаги, освобождая на столе кусочек свободного места. Ставлю на него кофе. — Да, спасибо, — неразборчиво говорит она.       Молча разворачиваюсь и иду к выходу из кабинета.

***

Вчера — среда.

      С утра МФ собирается на совещание с гендиректором, и за пять минут до этого вдруг выясняется, что у неё нет материалов к нему. Настенька вчера мне щебетала, что папку принесли, директор её сразу забрала, всё готово, всё в порядке, и сегодня отпросилась на денёк сходить в спа-салон на комплекс процедур под названием «Курорт одного дня. Специально для занятых людей». То бишь — сводить ребёнка к врачу. Сегодня папки нигде не оказалось, и на уши подняли весь департамент. — Женя! Блять! — орала по телефону Маргарита Федотовна, вызывая своего заместителя, кабинет которого, к слову, был соседним с её, разделялся только небольшой переговорной. Евгений Николаевич услышал бы её и без телефона.       Мы с ним перерыли весь кабинет, пока МФ бегала как ужаленная, орала и обвиняла всех и вся, смешавшихся в единый ком с разлетающимися бумагами, падающими стульями и вазами. Ей было плевать, кто виноват. Да и говорить что-либо в этот момент бессмысленно. Распечатанные заново материалы она смотреть не захотела, потому что на пропавших были её важные пометки. — Маргарита Федотовна, возьмите мою папку! Там всё распечатано, всё как новое! — А почему оно как новое, Женя?! Разве мы вчера не обсуждали, что поменять нужно? Почему ты это не исправил в своих материалах?! И вообще это перепечатать надо, как можно такой позор нести гендиру!       Евгений Николаевич отпрянул от такого напора и поднял руки в примирительном жесте, сохраняя на лице улыбку вежливости и непоколебимости. Меня всегда восхищала эта его способность. Что бы ни происходило вокруг — сохранять спокойствие и присутствие духа.       Закончилось дело перенесённым совещанием, её рыданиями в кабинете и запахом валерьянки на всю приёмную.       Потом она куда-то ушла, шмыгая носом.       Я открыла проветрить окна, с удовольствием вдохнула утренний сентябрьский воздух, который уже по-осеннему свеж, но всё ещё тёплый, а затем вызвала уборщицу и, нервно отшучиваясь, на ходу сочиняла историю о своей неловкости, из-за которой разбила такую большую вазу на такие мелкие осколки совершенно случайно, а не МФ в ярости швыряла её на пол, потому что та загораживала какие-то, как выяснилось, ненужные бумажки. До этого прошлась сама по кабинету, собирая порванные листы и раскиданные вещи. Этого уборщице не объяснить. А она обнаружила упущенные в углу залитые сладким кофе листы… — Ну и свинарник развели! Совсем с ума посходили! Лишь бы бумагу разбрасывать да мусорить, умы великие, финансисты, а мне убирать всё за вами. Хоть бы зарплату платили больше, коль срач такой разводите… — не подбирая выражений, прокомментировала уборщица, и я пожалела, что сама наводила порядок перед её приходом.       Все разошлись, и я выдохнула со спокойной душой в пустой приёмной.       Однако затишье длилось недолго. Вернулась МФ. — Александра, зайди.       Пока выхожу из-за стола, дверь в её кабинет захлопывается, открываю прямо следом и встаю на пороге. Она снимает лёгкий плащ и бросает на диван, поправляя начавшие завиваться от влаги тёмные волосы — на улице моросит, видимо, — идёт к своему столу, не садится. Выглядит спокойно. Но я ошибаюсь. — Александра, ты работаешь больше года! Неужто ты не понимаешь ответственность, которая лежит на тебе при твоей работе? Не понимаешь, что от тебя зависит то, что происходит во всей фирме?       Теряюсь от неожиданного потока слов и обвинений. Я думала, дождь остудил её; всё закончилось ещё с утра, что она вылила всё, что хотела, хряпнула валерьянки, погуляла и успокоилась. Зачем она сейчас всё это говорит? Я была не готова к ору, едва выдохнув после утреннего, рассчитывала на будничное поручение, и новая лавина застала меня врасплох.       Смотрю на неё исподлобья — склонив голову, будто признаю вину. Ногтями впиваюсь себе в ладони. Это отвлекает и помогает усмирить дыхание. Но руки сами по себе начинают дрожать. — Разве ты не знаешь, что в твои обязанности входит контролировать все поступающие документы и обеспечивать их наличие? Особенно к совещанию! Особенно у генерального директора! Как можно было уйти с рабочего места, не убедившись, что все документы подготовлены к завтрашнему дню?       Её громкий голос заполняет кабинет, становится физически ощутимым, проникает в каждую щель, под складки одежды, пробирает до костей, вступая с ними в резонанс. Она постепенно распаляется, нервно перекладывает сложенные на столе папки, дёрганные, резкие движения. Заметно, что и у неё дрожат руки. Волосы вновь растрепались и спадают по плечам, скрывая от меня в темноту её лицо. Она поворачивается, и в глазах бликуют отсветы от окна — будто искры из глаз сыпятся от её гнева. — И сколько раз это повторялось прежде? И сколько ты предполагаешь так поступать впредь? Плевать на всех вокруг, ради себя и собственной прихоти — уходить, когда угодно, приходить, если захочется. — Вы прекрасно знаете, что это не так, — с трудом удаётся сдержать дрожь в голосе. Она не права до мозга и костей, и знает это. Всё равно продолжает, и её не переубедить. — А как, Саша?! Разве сегодня я не вижу доказательство обратного? Как можно было потерять документы! Одна сидит ворон считает, вторая смоталась. Кто работать будет? — Настя вчера оставалась позже. Я выполнила свои рабочие обязанности и ушла домой, когда закончился рабочий день. Не было нужды задерживаться. С утра она мне написала, что все материалы уже у Вас.       И это Вы прекрасно знаете.       Она раздражённо хмыкает и взмахивает руками, не находя слов или задыхаясь от эмоций. Я не очень чётко вижу её выражение лица в полумраке, но слышу, как тяжело она дышит, стараясь усмирить гнев. Или не стараясь. — Настя написала! Не было нужды! Александра, ты понимаешь, что сказать можно всё, что угодно?! Почему ты не уточнила у Жени… Евгения Николаевича, у кого-то из отдела? У меня, в конце концов! — ха, всё же признаёт свою ошибку, но выдаёт за чужую. — Сама не перепроверила наличие материалов заранее, а не за пять минут до совещания?! Откуда такая безответственность и наплевательское отношение! Почему у нас — у нас! — у самого важного департамента во всём холдинге, огромном холдинге, управляющем группой компаний, допускается такой бардак?!       Она обводит взглядом кабинет и поджимает губы. Видит, что после того бардака с раскиданными бумагами, разбитыми вазами и пролитым кофе, что она устроила в своём кабинете утром, уже всё прибрано. Слегка меняется в лице — это похоже на удивление, но брови вновь сдвигаются к носу, и нарастает недовольство. Делает шаг вперёд, но затем передумывает и вновь возвращается к столу. Я инстинктивно шагаю назад, но нога дрожит, и едва не поскальзываюсь из-за неудачно поставленного каблука. Сзади руками держусь за дверной косяк. Она не замечает. — Рабочий день заканчивается в восемнадцать ноль-ноль, и я ушла в это время, потому что все мои обязанности выполнены.       Маргарита Федотовна замирает с приоткрытым ртом и впивается взглядом мне в глаза. Не отвожу их. Умею выдержать её взгляд.       Я её не боюсь. Она сама сказала — если боишься, значит, у меня работать не будешь. Я не боюсь. — Все материалы с вечера накануне — мне на папку, так было всегда, тебе прекрасно это известно, — хватает какие-то бумаги и бросает на стол. — Не уходишь раньше, чем я отпущу! — У меня — и любого другого сотрудника — есть законное право на отдых. Никто не хочет каждый день сидеть до ночи, неважно, работая или ожидая Ваших поручений. — Ты что, хотела приходить в девять и уходить в шесть? Ты не кассир в магазине и не рабочий за станком! Нельзя просто так всё бросить и думать, что другой за тебя доделает! Нет! Это так не работает. Странно, что за год ты этого ещё не поняла. — Вообще-то да. Хотела. — Ну что ж. Вот и иди, попробуй найди нормальную работу с таким отношением. — Её тон звучит пренебрежительно. Она отворачивается, говорит тише. — Если ты не готова вкладываться и брать на себя ответственность, никто тебя ни на какую должность не возьмёт. Вот и будешь всю жизнь товары на кассе пикать. Свободна. — Голос совсем глух и отрешён.       Не очень поняла её смену тона. Умеет разыграть драму. То ли она обиделась, то ли устала. В воздухе висит недосказанность, решаю уточнить. — Вы… меня увольняете? — в моём голосе можно услышать усмешку. Это должна быть шутка, способ растопить лёд. Хотя скорее выходит, что я кидаю лёд в огонь. — Да, Александра. Ты уволена. Не представляю, где и какую работу ты теперь будешь искать. Может, в какой-нибудь канторе и пойдёт на твои условия. Но сомневаюсь, что зарплата там тебя устроит.       Она разворачивается и присаживается на край стола. Выглядит уж слишком расслабленно. — Увольняйте.       Я принимаю вызов. Сейчас я стою на своём. Позже подумаю о последствиях. Всем видом показываю, что потеря этой работы мне ничего не стоит.       Она сама ведь не заметит перемен, лишившись меня, как сотрудника, и оставив приёмную в руках чудесной Настеньки, очень толковой и ответственной, с полуслова понимающей поручения, никогда не ошибающейся и не переспрашивающей.       Пожалуйста. Ей же хуже. Я как-нибудь сама разберусь.       Так некстати слёзы начинают жечь глаза. Впиваюсь ногтями в ладони. Я никогда не плакала на работе. При ней. Даже во время самого сильного ора. Смотрю ровно в глаза, но не вижу даже очертаний её лица из-за пелены солёной воды. Она говорит что-то ещё, но мне без разницы. Раз ей настолько плевать на сотрудников — пожалуйста. Справится сама. Она не раз говорила о своих заслугах, трудолюбии и силе.       Хочется просто развернуться и уйти. Не могу в силу воспитанности. — С какого числа написать заявление? — мой голос звучит тихо и холодно. — Да хоть с сегодняшнего! — говорит как-то тише, отстранённо. Голос охрип на меня орать? Поворачивается к компьютеру, раскидывает по столу бумаги, пытаясь найти под ними мышь.       Значит, сегодня. Останется отработать две недели, это будет конец сентября… Ещё тепло. Поеду на дачу. Давно хотела отдохнуть. А там у мамы день рождения… Хорошо… — Я могу идти? — От движений губ с глаза всё же срывается слеза. Катится по щеке, неприятно охлаждая. А после этого глаз щиплет ещё больше. Предательски капают остальные слёзы. Первая уже начинает засыхать, неприятно стягивает кожу. — Иди на все четыре стороны.       Иду в одну из. Из кабинета директора.       В приёмной, оказывается, надрывается телефон. Кому неймётся? Отключаю звук. Перезвоню потом.       Сажусь на своё место, закрыв лицо руками. Вдох-выдох. Как есть, так есть. Глаза опухли, и нос красный. Собираюсь выйти, чтобы умыться, как в приёмную заходит Евгений Николаевич. — Что это Вы меня игнорируете, Александра? Я звоню-звоню… Что случилось?!       О нет. Вновь утыкаюсь лицом в руки, чтобы не было видно. — Александра!       Вдох-выдох.       Распрямляю спину, гляжу на замдира прямо. Обычно. Будто лицо не похоже на помидор. — Директор считает, что я не должна больше работать в приёмной. — Пойдём. — Он приобнимает за плечи, ведёт в свой кабинет, соседний с приёмной.       От тёплых рук и мягкого прикосновения снова начинают подступать слёзы. Это жалость к себе? Или ощущение сочувствия от человека поблизости? Порой так не хватает. Невольно прижимаюсь плечом к боку Жени. Когда захлопывается дверь кабинета, у меня из глаз уже неконтролируемо текут слёзы, жмурюсь и ничего не вижу, стараюсь их подавить, но вырываются только всхлипы. От звуков собственных рыданий становится ещё хуже. Хочется разреветься во всю силу, поорать от бессилия и уткнуться лицом в подушку, свернуться калачиком, чтобы никто не трогал. Чтобы все исчезли. Побыть одной. В итоге просто стою посреди кабинета, стараюсь успокоиться глубокими вдохами и выдохами.       Наконец, собираю все силы в кулаки и тру ими глаза. Замечаю небольшой диванчик у стены и сразу сажусь на него. Мягко. Расслабляет. У противоположной стены стоит спиной ко мне Евгений Николаевич, копается в тумбочке. Слышен звук закипающего чайника.       Женя оборачивается. — Она эмоциональна, ты же знаешь. Быстро отходит, — говорит он и садится рядом, приобнимая за плечи. — Погорячилась. Это ведь была не твоя ошибка. — Угу. — Слёзы продолжают течь из глаз, смотрю перед собой в одну точку. — Ты отлично работаешь, прекрасно себя зарекомендовала. Весь департамент тебя знает. — Угу. — И Маргарита Федотовна хорошо о тебе отзывалась. — Ну-ну.       Я и сама знаю, что хорошо работаю. Получше Настеньки. Если и орут, то за её косяки. Ей же всегда всё прокатывает. С первого дня работы я старалась работать лучше и хорошо поставить себя в глазах руководства. «Обойти» Настеньку не составило труда, само собой получилось. Только теперь увольняют почему-то меня. — Вот и чайник вскипел, сейчас чайку налью с мятой. Очень помогает для спокойствия. — Женя встаёт и готовит чай, протягивает мне одну кружку. От неё поднимается пар. — Спасибо.       Горячий чай отдаёт в нос мятным ароматом, обжигает губы. Слёзы высыхают, и глаза начинают щипать. Пар их чуть увлажняет. — Наверное, и правда мне лучше уйти в другое место… — вдруг говорю, глядя на чай. — Эта работа мне не подходит. — Саша… ну, что ты… Ты же такой хороший сотрудник, может, в отдел перейдёшь? Нам всегда сотрудники нужны, сейчас ужасный дефицит кадров. Как можно ими просто так разбрасываться! — Женя сочувствует, переживает. Становится, опираясь на свой стол, пытается поймать мой взгляд, но я смотрю в кружку. — Я не хочу работать под её руководством. — Замечаю, что Женя хочет возразить, но опережаю его. — Я решила. Мне не нужна ничья помощь. Уволюсь, отдохну и пойду работать в другое место. — Может, в отпуск сходишь? Я и не помню, когда ты в последний раз в отпуске была. Как ни зайду в приёмную — ты всегда на месте! — Нет. Отпуск не поможет. Я сказала ей, что уволюсь. Значит, уволюсь. Уходя — уходи.       Евгений Николаевич вздыхает и качает головой. Садится рядом на диван, что я чувствую его плечо. Смотрит в окно, затем в пол. — Если ты решила, значит, будет так. Когда она сказала тебе заявление написать? — Сегодня. — Ну, давай сегодня. — Он встаёт и что-то ищет на столе, подаёт ручку и пару листов бумаги. — Перед увольнением две недели отработать нужно будет. Кажется, я могу взять отпуск на это время? — внезапно вспоминаю я. Отлично, даже видеть все эти рожи больше не придётся. — Да, можно и так… — Женя задумчив. Подходит к шкафу, листает страницы в каких-то папках. — Эх, примера не осталось. Сам давно в отпуск не ходил! И не увольнялся. — А хотелось? — В отпуск? — Уволиться.       Женя оборачивается ко мне и беззвучно смеётся. Он — сын владельца холдинга. Его отец уже не ведёт дела лично, но оставил свои глаза и уши в главном офисе. — Меня уж точно никто не отпустит.