Mein lieber Polen

      Насколько часто страны сравнивают себя с людьми? На самом деле это очень философский вопрос, который тысячелетиями рассматривался многими философами, в том числе самыми известными за все времена. Те же Аристотель и Платон, хоть и разглядывали человека сквозь картину «существа» и «животного», пытались прийти к истине о Самодержцах.       Сначала были города — «полисы», или же общество, где человек «полисный» был отличным от человека «разумного». За Аристотелем, человек не может жить вне общества — это либо «сверхчеловек», подобен богам, либо «недочеловек», подобен животным. Города олицетворяют это общество, без которого человек не может жить по естеству. Но этично ли называть Самодержцев «людьми», буквально приравнивая их к «полисным животным»? Не назовёшь их и «сверхлюдьми», ибо они и есть то самое общество, без которого они бы и не существовали. Сам Аристотель, встретившись когда-то лицом к лицу с Афинами, не осмелился не то, чтобы сказать это вслух, но и создать такую мысль в голове.       В своём довольно провокационном трактате «Самодержцы» Аристотель детально рассмотрел вопрос о существенности городов. Описывая их поведение в сравнении с деяниями общества, которое они олицетворяют, он называет их «телесной политикой» — проявлением политической сущности, воплощённой в теле, где каждая часть города как общества находит своё отражение в характеристиках его «Самодержца», или же полиса. Аристотель полагал, что Самодержцы не являются отдельными от общества сущностями, а, напротив, представляют собой сложную аллегорию, где власть, культура, моральные устои и традиции превращаются в единую живую, материальную форму.       В трактате он размышляет: «Самодержец, будучи воплощением полиса, есть не более чем его тень, обретшая плоть. Он наделён достоинствами и пороками того, что его породило. Разум, привитый ему обществом, ограничен рамками его нравов и законов; его добродетели — это добродетели граждан, а его пороки — следствие их несовершенства».       Однако Аристотель не ограничивается лишь этим сравнением. Он приводит любопытный аргумент о том, что Самодержцы не могут быть оценены в рамках традиционных категорий этики. Их действия направлены не на личное благо, как у человека, и даже не на божественное, как у «сверхчеловека». Он утверждает, что «Самодержцы — это лицо судьбы, выражающаяся волей народа или сопротивляющаяся ей. Их действия не поддаются человеческому суду, но они чудеснейшим образом выносят точно такое же решение».       Таким образом, «телесная политика», по мнению Аристотеля, находится на границе между естественным и искусственным: она одновременно создана человеком и превосходит его. Города, будучи обществом, остаются его зеркалом, пусть и непрозрачным. Их сущность состоит в том, чтобы быть исполнителями сил, которые определяют судьбу всех граждан полиса.       Заключая свой трактат, Аристотель обращается к вопросу о свободе и власти, спрашивая: «Если Самодержец — всего лишь тело, созданное обществом, кто же тогда является истинным правителем? Полис, что наделён божественным бессмертием и властью, или же общество, что его сотворило?» Этот риторический вопрос подчёркивает, что власть и общество неразрывно связаны, а природа «телесной политики» довольно двойственная.       Не только люди, но и Самодержцы искали ответ на вопрос о том, кто же решает судьбу: человек, общество или же их олицетворение? Всё идёт с меньшего — маленького человека, который входит в семью, что состоится в обществе. Эти общества подчиняются и олицетворяют города, которые одновременно дают присягу государствам — «Высшим Самодержцам» в понятии философов. Если власть городов-Самодержцев можно трактовать, как и о власти человеческого общества, то государства-Самодержцы — объединение нескольких полисных обществ, — это нечто недосягаемое. Но и тут дилемма: государства, наделённые властью над городами, не могут существовать без городов, в то время как союзы полисов могут существовать без высшей власти над собой. Так же и в отношениях общества и городов — первые могут вольно существовать без Самодержцев, но всё-таки вторые имеют власть, конфликтуя лишь с подобными себе олицетворениями. Это переворачивает понятие власти с ног на голову, ибо нарушаются законы логики.       Понятно, что Самодержцы — не простые люди, но можно ли их разглядывать сквозь призму человеческой сути? Они — грань между человечностью и метафизикой. Они — философия свободы, где нельзя понять, что на самом деле руководит их поступками.       Самодержцы могут любить и ненавидеть, переживать и радоваться, испытывать удовольствие и боль, заниматься сексом, иметь семью. Делает ли их это человечнее? На деле это понятие довольно растяжимое, несмотря на то, насколько часто сами государства приводят это в качестве аргумента. Тот же Франция постоянно заявляет о своей человеческой сущности, когда требует достойного отношения к себе со стороны близких. Очевидно, что не все французы романтичны или желают таковыми быть, и весь народ судят по поведению их Самодержца, что лишь обладает собственной личностью во всех аспектах, от философского до психологического. Сначала бы доказать само существование «личности», чтобы говорить о самосознании государств и городов.       Долгое время, особенно во времена так называемых Средних веков, государства ассоциировались только с высшими божественными силами, которые ни за что не опускаться на один уровень с человеком. Об их личной жизни даже собственным слугам не было ведомо, пускай они вели ангельский или распутный образ жизни. Они могли вести семейную, благочестивую жизнь, хоть от этой жизни сохранялся лишь первый эпитет. К примеру, Священная Римская империя, несмотря на свой нарциссизм и даже безумие, заимел два удачных «плодородных» брака и оставил огромное наследие после себя. Первый брак с Веной появился из политических целей, чтобы укрепить власть Габсбургского императора в империи. Второй брак был подобен слащавой на тот момент средневековой романтической поэзии, где юнец борется за внимание любимой красавицы. Жаль, что тогда его погоня была подобна старческой жажде молодой плоти у себя в ложе. У Бранденбурга были корыстные цели заполучить доверие со стороны «высшего» Самодержца, но, как в старых сказках, он получил за такую погрешность высшую ступень наказания, что продлилось аж на пять поколений и длится до сих пор.       Каждому человеку известна романтичная история любви Британии и Франции, наполненная драмой, приключениями и испытаниями. Вряд ли каждый гражданин Великой Британии был известен тем, что не верен своему супругу, а французы в революционные времена точно не думали о романтике. Говорит ли это о свободе Самодержцев? Вполне, если бы они не скрывали всю эту свободу, показываясь публике лишь с одной стороны.       В мире много примеров Самодержцев, которые живут по принципу «телесной политики», поэтому у людей есть основания представлять их именно в таком свете. Они специально скрывают свою человечность, чтобы люди не посчитали их за равными себе существами. Вполне хорошим примером выступит Германская Империя, известным в своё время как амбициозный молодой военачальник и красноречивый законодатель. Тот самовольно отказывался от человеческих наслаждений вроде эмоций, светского общения и тем более личностный отношений, не связанные с его государственными обязанностями. Пруссия называл его ангелом во плоти, но не в смысле добродетель, а бесчувственное существо, способное рационально мыслить. Этот причастный оборот он добавил только чтобы не оскорбить своего сына таким неприятным словом, которое лишь полвека назад считалось вполне нормальным в немецкой речи.       Но, если Германия не изменился бы, то сейчас не выступал примером. Один молодой и романтичный красноволосый мужчина вблизи Альпийских высот, что рос на книгах о человеческом пороке — любви, — тронул сердце своего двоюродного брата и прочувствовал его в покоях собственного дворца. Хоть ГИ убедился, что одна слабость в пользу человеческого удовольствия сделает из Самодержца порочное животное, он всё равно любит и ценит Австро-Венгрию больше всего на этом свете.       От АВ тоже не следует далеко уходить, ибо с самого детства в его голове витала мысль об идеализированном людском бытии: жить в огромной семье, подальше от общественных забот и думая о благополучии только близких людей. Ему чуждо волноваться за чужую толпу неблагодарных животных, что при крахе собственных мечт и надежд готовы обвинить во всём высшие силы и сместить их, дав место следующей жертве политических игр людей. Австро-Венгрия смотрел на политику с другой стороны, намного отличной от точки зрения своего мужа.       За его чистосердечной добротой к близким, с которыми он проводит всю свою жизнь, скрывается отвращение и презрение к чужакам, будь то его же гражданин или равный ему Самодержец. И скорее он за долю секунды примет решение простить своего сына, что решил бросить свою семью и неожиданно вернуться, нежели посочувствует чужому горю.       Немецкая семья привила себе восприятие Австро-Венгрии: ценить каждого члена семьи по его личным качествам и характеру, не оглядываясь на его политику. ГИ не нравилась внешняя политика АВ, тому не нравилась жестокая политика Третьего Рейха, пока младшему сыну не нравилась мягкая, «кукловодная» политика Веймара — и так с каждым, пока всё не дойдёт до начала замкнутого круга. Новое поколение ни за что не поймёт старое, как и старое — новое, если оно не является Пруссией. Он, как и многие другие государства его времени и древнее, в силу своей прожитой жизни не просто понял, но и принял суть изменчивости — переосмыслении ранее устойчивых понятий и традиций, что является неизбежным в условиях интеллектуального развития человека. Например, что-то остаётся на долгое время, как явление эксплуатации одним человеком другим, а что-то меняется, например, виды эксплуатации.       Но Пруссия один такой, по крайней мере, в этом доме. Из-за бренности бытия он продолжает сидеть за столом, с полным спокойствием на лице поедая раньше времени свой десерт, пока остальные члены семьи играют в человеческие мелодрамы. И пока под дверью заперевшегося Германа собралось пол семьи, остальная половина сидела за столом, не имея возможности притронуться к своим тарелкам. Конечно, кроме Пруссии и Венгрии, но последний лишь зазнался.       — Что ты наделал, Вен?! — разгневался Австрия и ткнул рукой в брата, чтобы тот обратил на него внимание. — Разве можно так подло поступать? Пускай ты не любишь Германа, но никто не заслуживает на такое!       — Это я ещё не сказал, что Герман превышает свои полномочия на посту, — сказал венгр и вернулся к тарелке.       — Пха! — выдал Пруссия, но по нему ясно, что ему далеко не смешно. Принять реальность не получится за одну минуту. — С каждым поколением в этой семье я удивляюсь, как мой род всё ещё ходит на двух ногах.       — У нас это взаимно, — сказал Австрийская Империя. — Я тоже не понимаю, как немцы дожили до собственной нации.       — Понимаю, тебе намного легче судить меня в том, чего у тебя самого нет, хах.       — Заткнитесь! — резко ударил по столу Австро-Венгрия, приведя в шок всех сидящих за столом.       Для Венгрии впервые увидеть разозлившегося Австрию было удивлением, после которого он целый день отходил. Что уже говорить про вечно милосердного АВ, который в памяти Вена в последний раз злился на него из-за того, что тот не сдал с первого раза экзамен по философии в Будапештском университете.       — Не могу поверить, что ты только ради этого приехал, — дрожащим от эмоций голосом сказал Австро-Венгрия. — Ты решил испортить всей семье праздник… мой праздник, но зачем? Ради какого-то поляка?       Нельзя сказать, что Венгрия совсем не имеет чувств к семье, кроме как ненависти и обиды за детские раны. В нём осталась небольшая капля совести, которая обжигает ему горло и грудь, когда до ушей доходит прерывистый, словно звук трескающегося стекла, голос папы. Венгрия ещё в возрасте шести лет дал себе обещание, что ни за что не доведёт до такого состояния Австро-Венгрию. Он не такой, как Германская Империя — не такой жестокий по отношению к тем, кто его любит. Но, если Вен не хотел обидеть папу, то, может, его не следовало бы обижать? В принципе, логично.       — Герману нужно было преподать урок, ибо вечно унылый Польша уже стал мне поперёк горла, — объяснялся Венгрия. — После того, как на это закрыл глаза сам Штаты, а в штабе Германия отделался уже каким по счету предупреждением, мне не осталось иного выбора.       — Да разве Польша просил тебя о помощи? — влез в разговор австриец. — Сколько раз он говорил, что у него всё под контролем? Если его всё устраивает, то не надо геройствовать.       — Оу, Польшу устраивает жить с Германией в одних стенах двадцать четыре на семь? — фальшиво удивился венгр.       — В одних стенах, что-о-о? — прислонил руки к своим вискам Пруссия и так сильно наклонился, что чуть не встретился лбом со столом. — Да что у вас там за шекспировская драма происходит?!       — Значит, ради Польши ты готов хоть три раза Землю обойти за сутки, а для меня хоть одно жалкое сообщение за последние десять лет отправить не смог, — не имея сил сдерживать свои эмоции, Австро-Венгрия встал из-за стола и скрылся за стеной в гостиной.       Венгрия сегодня в полном ударе: сначала он взбунтовал против Германа всех немцев, а теперь ещё и довёл АВ до слёз своим «правильным» поступком. Последнее сам исполнитель не оценил, что уже говорить о вставшем из-за стола ВК, что подобно палачу приближался к своему внуку.       — А вот это, мистер, было лишним, — осудил Венгерское Королевство перед тем, как дать младшему венгру сильный подзатыльник. — Ты хоть мой внук, но АВ мне сын, не забывай об этом.       Одного относительно «нежного» удара, от которого венгр чуть не повторил ошибку Пруссии, недостаточно, чтобы тот прочувствовал полную меру наказания за слёзы Австро-Венгрии. Будь бы тут рядом ГИ, то летали бы тут абсолютно все (кроме Пруссии — он особенный персонаж в этой семье), а Венгрия проломил бы собой все потолки аж до крыши.       Но Германская Империя, к счастью, сейчас не внизу, а на втором этаже вместе с Веймаром и Рейхом пытаются достучаться до Германии за дверью. Криками ничего не добиться, а ломать двери — выводить АВ из себя, хоть чинить их будет один и тот же человек, что эту дверь хочет снести больше всех.       — Германия, ты этим лишь глубже роешь себе могилу! Давно не чувствовал себя живым мертвецом?! — ещё пара секунд молчания со стороны внука и Германская Империя сломает дверную ручку вместе со скважиной. — Взрослый мужчина не должен вести себя как перепуганный олень!       — Герман, имей совесть не закрывать дверь перед собственным отцом! — вдогонку за отцом говорил Веймар. — С тем поляком, я вижу, у тебя совсем голова поплыла. Тебе напомнить действенный метод, как вернуть всё на свои места? Не думаю, что ты сам этим брезговал.       Один Рейх молчал, стоя позади двух старших немцев. Он не сразу-то и пришёл сюда, так как те обогнали его и устроили такой шум и гвалт, что любопытство обрело вверх. Но, стоя сейчас перед дверью, за которой трусливо прячется весь его мир и смысл жизни, о чём он думает?       Легче сказать, что его голову заполонил один воздух: там ничего нет, но и воздух не бывает абсолютно пустым. Какие-то маленькие, несвязанные между собой пылинки витают в нём, но толку от них никакого нет. Они не могут и простое предложение составить, чтобы оно хотя бы немного описало его состояние сейчас. Разбитое состояние, когда нет сил на гнев или печаль, которую он ещё не испытывал к сыну. Этот случай может быть подтверждением тому, что Третий Рейх никогда не сможет испытать подобное к Германии, что бы тот не сотворил с собой или кем-то ещё.       Попытавшись собрать какие-то мысли воедино, Рейх понял, что ему нужно поговорить с сыном наедине, без присутствия разгневанного отца и любопытных ушей старшего брата. Они не захотят слушать Германа, желая лишь высказаться тому в лицо. А вот Рейх, наоборот, хочет услышать своего сына, несмотря на то, что внутри он разбит вдребезги.       Эта боль настолько сильна, что ты её не чувствуешь в силу того, что не ощущаешь внутри себя живым. Ты мог бы кого угодно разорвать, не будь это твоим самым близким, ценным для тебя человеком, чьё биение сердце ты услышал самым первым. За дверью находится тот, перед которым Рейх ещё долгие века будет стыдливо опускать глаза при новой встрече. Не из-за сегодняшнего проступка младшего, а из-за сущности старшего — за трагедию Второй мировой войны, где поражение сделало Германию таким, каким он есть сейчас. Он не должен был проходить тот путь, который когда-то прошли Веймар и Рейх после поражения Германской Империи в Великой, Первой мировой войне. Он пытался уберечь Германа от такого, но обрёк его на судьбу хуже, чем у самого себя. Мучительные семь лет ГУЛАГа и десятки лет тюремного заточения вдали от всей цивилизации не сравнятся у Рейха с тем, что испытывал его сын в первые года правления.       Однако тогда Германии пришлось унижаться перед европейскими странами из-за ошибок Третьего Рейха, а сейчас он испытал нечто хуже, чем насмешки со стороны Франции или Британии — разочарование со стороны семьи. Рейху от самого себя не скрыть то, что он тоже разочарован, и это ранит его сильнее, чем поступок его сына.       — Нет, тут дверь выламывать и только, — озадаченно сказал Веймар.       — Ещё чего, это окончательно доведёт АВи, — сказал ГИ и отошёл от двери. — Можно было бы найти ключ, но на такие подвиги ради трусливой скотины я не собираюсь идти. Насколько же надо так позорно себя выставить, чтобы я поверил в слова Вена с первого раза?!       Сегодня ГИ грознее любой молнии на Земле. Быть настолько красным от резких пылающих приливов гнева ему далеко не к лицу, тем более в такой важный для его супруга день. Если вылить на него ведро воды, то она вся в одном мгновении испарится.       Когда Веймар заметил, что Рейх с ними не идёт, он под конец, втихаря от уходящего отца, спросил:       — Всё-таки попытаешься поговорить с ним?       На обработку любого вопроса Веймара к младшему брату уходит от нескольких секунд, сопровождающиеся раздраженными вздохами и осуждающим взглядом с головы до ног. Веймар специально для этого купил наручные часы, чтобы с точностью до секунды определять точное время на ответ.       — Оставь нас наедине, — сказал младший, опершись спиной о стенку.       И как всегда ответ не стоит потраченных секунд жизни Веймара, который со скукой в глазах пошёл вслед за Германской Империей. Вполне очевидно, что когда до ушей ГИ дойдут слёзы АВ, то старшему сыну точно не будет скучно наблюдать за воспитательным процессом, которого явно не хватало Венгрии лет сто двадцать назад.       Когда персона надоедливого брата исчезла с поля зрения, Рейх не сразу подошёл к двери. В его голове была пустота, но явно что-то тяжёлое не давало его шаткому телу двинуться с места. Он хочет поговорить с сыном, однако ему тяжело сделать первый шаг. Мужчина умудрился запутаться в правильности собственных действий. Мужскую грудь разрывало изнутри едкое чувство вины за то, что он покинул своего сына во время трапезы, когда тому нужна была его защита. Конечно, Герман не ожидал её от кого-либо там, и уж тем более от отца, но старший давно для себя понимал, что это его долг — защищать своего сына. И то, что случилось в столовой, несмотря на причину гнева семьи на младшего немца, должно было напомнить Рейху, что он всё ещё его отец. Возможно, единственный из семьи, кому сын может полностью довериться.       Тело двинулось вперёд и рука слабо постучала в дверь. Если Рейха проигнорируют, то он получит удар по своему хрупкому сердцу и это не будет метафорой.       — Герман, открой мне дверь, — крикнул тому старший и снова постучал. — Герман, это твой отец. Ты должен со мной поговорить.       Молчание выводило Рейха из себя, пускай он долгое время любил проводить в ней своё время. На деле он часто отдаётся глубоко своим мыслям, и без разницы где он находится: в гостиной, у себя в комнате или на крыше дома. Но вот находится в тишине рядом с Германом тот не хочет — его сын не должен приезжать, чтобы сидеть и молчать. Младший должен всё рассказывать своему отцу, ибо никогда ранее не бывало такого, что Герман что-то скрывает от самого близкого человека.       Щелчок в дверном замке вывел Рейха из гнетущих мыслей. Медленно дёрнув ручкой, немец вошёл в комнату, но сделал это настолько медленно, что младший успел вновь плюхнуться на кровать и отвернуться от отца. Совсем как ребёнок… он вёл себя точно так же в детстве, да и только в детстве он был способен вывести отца из себя. Это было нормальным — Герман был маленьким, совершал глупости в силу своего возраста и обязан был учиться на ошибках, и Рейх это понимал. Давно его сын… не был настолько опозорен, что вновь ведёт себя по-детски.       Рейх слишком разбит, чтобы чувствовать гнев. Небольшой костёр внутри него есть, но огонь ничтожно слаб. Скорее его тело облилось обжигающим кипятком, заставляющий всем чувствам коснуться каждой части тела. С каждым шагом вперёд с него будто бы стекала та самая капля, что испарялась в воздухе и создавала невыносимую духоту в комнате. Герману же казалось, что отец сам кипит от злобы как чайник. Превосходя Рейха по силе в десятки раз, он боится взглянуть тому в хрустальные очи, что явно треснулись при жалком виде своего порождения.       Старший сел рядом с сыном, и если бы не шуршание тканей постели, то Герман не заметил, как рядом с ним очутилось худое тело. Каждый раз беспокоясь о здоровье своего отца, словно он завтра способен поквитаться с Дьяволом в аду, младший боится сказать лишнее слово в его сторону. Он не знает, от чего отец сейчас страдает больше: от гнева или печали, которое выражает одинаково. По сравнению с ним, Герман нервничает сильнее.       — Герман, — подал свой уставший голос Рейх. — Повернись ко мне.       Его сын не может это сделать, в том числе и вовремя ответить ему.       — Я не могу позволить себе этого, — вполголоса сказал тот, чей взгляд был устремлён на окно на лоджию, что отзеркалило скрытый за спиной вид.       — Герман, я сказал тебе повернуться, — приказным тоном повторил старший.       Это была принципиальная позиция Рейха: когда он говорит, собеседник должен смотреть на него, чтобы немец был уверен, что его действительно слушают. Намного легче мирно выслушать его, нежели принуждать к силе.       Герман переборол себя, лишь бы не вызывать в отце дьявольскую злобу. Младший не только опозорился перед отцом своим поступком, но и вышел бессовестным лгуном, которому доверяли многие года. Получить неожиданный нож в спину до боли неприятно, что и стало причиной для столь агрессивной реакции Германской Империи. Его самый младший сын после тюремного заточения ещё не испытывал такие же эмоции как до поражения в своей последней войне. Ощущать на себе злобу доводилось будучи ребёнком. Это не значит, что Герман всё ещё боится почувствовать это во взрослом возрасте. Страшнее гнева отца будет только его разочарование в сыне.       Герман лежал на спине, пиля взглядом потолок. По крайней мере Рейх видит его лицо, что полно то ли стыда, то ли страха. Не хотелось старшему в таком положении быть для собственного дитя чуть ли не монстром.       — Прости меня за то, что вспылил за столом, — эти слова со стороны Третьего Рейха заставили младшего с огромным недоумением взглянуть на отца. В отличие от него, тот глядел в сторону — тоже было стыдно. — Я поступил неправильно, когда предпочёл поверить словам брата, нежели расспросить обо всём тебя. Однако… твоя реакция сказала всё вместо слов.       Пока Герман все эти ужасно долгие минуты мучил себя тем, как ему попытаться всё объяснить отцу и не стать изгоем в его глазах, тот решил извиниться за свой поступок? За такую мелочь по сравнению с тем, что сделал сын? Такого человека невозможно понять спустя и сотню лет.       — Я не злюсь на тебя, — Рейх сказал это тихо, но уверенно, чтобы ему поверили. Он уж точно не станет врать или о чём-то умалчивать. — Однако я хочу объяснений: почему он… и как долго.       Из младшего вырывался тяжёлый вздох, от которого даже Рейху стало не по себе. Тот никогда не стал бы скрывать от отца что-либо, даже когда он с чем-то не был согласен. Он-то после такого скандала получит наконец долгожданные объяснения, но Рейх, что забавно, не готов их слышать. Всё произошло настолько внезапно, что у него руки дрожат от накипающих внутри и снаружи эмоций. Возможно, его внутренний «Я» штормит весь окружающий себя мир, но не способен добраться до здравого ума Рейха.       Его сын чувствует себя в разы хуже, и старший это понимает, спокойно дожидаясь его ответа. Герману было трудно признаться в этом даже Швейцарии с Тайванем, а перед ним сидит не просто член его семьи, а родной отец. Рядом с ним тот человек, которому немец готов был рассказать каждую тревожащую деталь из своей нелёгкой жизни. Боясь упасть раньше времени в этих опечаленных глазах, Герман сделал это позже, ещё и потешив гордыню надменного дяди.       С каждой секундой тишины гнев в младшем немце стал неконтролируемым огнём, что разразился пожаром по всей груди. Герман никогда ещё так сильно ненавидел себя, своего внутреннего человека, который, к огромному сожалению, овладел его телом. Свои первые шаги в жизнь европейского государства он начинал прямо как Германская Империя, полностью отдавшись политике. Все силы были направлены на то, чтобы восстановить свою страну после разрухи в условиях её раздела. У него получилось это сделать при помощи всеохватывающей поддержки США, который стал ему настоящим учителем… вместо отца. Штаты никогда не претендовал на такое звание, да и европейские государства постоянно напоминали немцу об его корнях. Многие его презирали, однако, больше всех ненавидел Германа… сам Герман. Отвращение было не к Германии как государству, наследнику немецкой ветки германской семьи, попечителю всей семьи от Третьего Рейха до Священной Римской Империи и, в конце концов, строго начальника Восточного отдела Евросоюза. Ему хотелось зарезать именно Германа — своего внутреннего «Я», который не скрывается перед лицом Польши и позволил себе слишком многое.       Он пробудился при первой встрече с Польской, что проходил, честно говоря, формальную беседу для потехи ЕС. С тех пор Герман постоянно мучает тело Германии, в конечном итоге овладев всей его головой. Германия стал подобен старинной кукле на верёвках, которой бешено двигали перед Польшей. А может, внутренний человек, получив власть, создал из себя возбуждённое животное, которое не могло сдержаться перед спящим поляком и прикоснуться к нему раз, второй, третий… Германии сейчас не сосчитать, когда он распускал свои руки, чтобы позабавить своего зверька.       Не следовало об этом вспоминать в присутствии Третьего Рейха рядом. Кроме того, что его сын занимается непотребством прямо как его старший дядя, так ещё и с Польшей… Герману на один миг показалось, что его самого сейчас стошнит.       — Польша… единственный, с кем я перестаю быть Германией, — пришёл к выводу младший. — Знаешь, Британия часто говорил, что я слишком рано повзрослел, из-за чего остался избалованным ребенком с ложным чувством собственной важности… Он был недалеко от правды: я остался ребёнком… но с тем, у которого отобрали любовь. Точнее, отобрали то, чем я дорожил, и до последнего пытались контролировать меня, чтобы я не встречался со своими родственниками. Боялись вашего влияния на меня… однако, это было тем, чего мне очень долго не хватало. Я был очень одинок… и я уже рассказывал, сколько попыток я использовал, чтобы добиться от ООН право быть со семьёй, взяв всю ответственность за вас на себя вместо него.       — Я спросил про того поляка, — с ноткой отвращения в голосе сказал Рейх, который не терпит длинные предисловия.       — Эх… — снова пальцы Германа от привычки начали биться на груди. — Боль была настолько сильной, что я её ощущал и после того как ты вернулся, когда семья воссоединилась. Меня тревожило ощущение, что мне чего-то не хватает, словно во мне осталось пустое, одинокое место, которое требовалось быть заполненным. Было ощущение, что всё нужное всё время было на виду… и оказалось, что мой взгляд без моего же ведома постоянно падал на… других стран.       Было противно это говорить, как и признавать то, что Герман искал себе партнёра среди тех, кто его презирает. Это продолжалось не пару, а десятки лет, что стало для немца обыденным явлением. А может… ему просто хотелось быть понятым кем-то помимо семьи. Был Италия, но этого было недостаточным. В ход пошли успокоительное и антидепрессанты, а после и психотерапия. Пойти против установленных порядков и закованного сталью характера было неимоверно трудно. Результаты происходили медленно, от того и незаметно для других. Явный прогресс пошёл тогда, когда Германия нашёл то, чего ему не хватало. Это произошло тогда, когда та самая пустота зацепилась за мимо проходящего Польшу.       — Мне хотелось, чтобы меня поняли… и другие страны, — продолжал Герман. — Естественно, что дороже вас у меня никого нет и не будет, но большую часть своего бытия я провожу на посту и… я не могу терпеть дальше одиночество. Хотелось обычного понимания… быть рядом с тем, кто не будет относиться ко мне как к дерьму, если я осмелюсь открыться…       — Ты подумал, что поляк будет таким человеком? — из искреннего любопытства спросил Рейх.       — С оглядки на его персону… то да, — ответил тот. — Он трудолюбивый сотрудник и попался на мои глаза после своего экономического чуда, что закрепило за ним моё уважение к нему. Выйдя из-под красного ига он показал свои способности во всей красе, что и послужило тому, что он мне стал интересен. Он не был глупым… но как человек Поля…       Пока Германия думал над тем, какие слова подобрать к описанию поляка, у Рейха горло противно зачесалось от такого прозвища.       — Он такой же как и я, отец, — на одном вдохе сказал Герман и прикрыл свои глаза. — Такой же ребёнок, что часто совершает глупости. Польша сам долгое время был под попечительством Британии, потому что он бы не справился, будучи самостоятельным. Было бы трудно сразу совместить и собственную, и общеевропейскую государственную работу.       — Как с младенцем возитесь, — раздражённо кинул старший.       — Возможно, но как сотрудник он идеален… теперь я понимаю, что я был с ним добр из-за того, что он напоминал меня. Но его особенностью было то… что он заполнил свою пустоту. Он нашёл себе Венгрию, Чехию, Словакию. Его счастью не было предела, и эта четвёрка до сих пор неразлучна.       — Ты завидовал? — неожиданно спросил Рейх, что, не осознавая, выглядел как психолог. В каждой шутке может быть доля правды, особенно когда твой брат — Австрия.       — Ох… — младшего застали врасплох. — Вроде того, но когда ведь завидуешь — хочешь разрушить то, чему именно испытываешь зависть. Я же хотел… тоже обрести друзей, но…       — Но?       Третий Рейх произнёс это спустя долгую паузу, которую Герман так и не прервал. В его голове сейчас была огромная буря, но не в смысле урагана бессвязных мыслей. Он чувствует, что оказался близко к ответу на вопрос, который его давно тревожил. Конечно, после всего случившегося в прошлом году он отошёл на самый задний план, но любопытство Германии стало слишком большим.       — Я увидел в Поле нечто большее, чем просто друга, — сказал немец, попутно рассуждая дальше. — Я это осознал ещё до того, как осмелился с ним заговорить в нерабочее время. Раньше я это попытался объяснить его особенным поведением, которое притягивало к себе, и отчасти это правда: Польша действительно меня веселит и взбадривает. Но лишь со временем… ближе к сегодняшнему дню я начал понимать, что на самом деле послужило этим чувствам.       Из уст чуть не вырвалось слово про пятничный инцидент. Правда, младший немец уже не знает, есть ли смысл скрывать и его от семьи. Венгрия, наверное, напомнит про тот день, и Германии придётся сказать правду не только семье, но и самому венгру. Если это действительно случится, по дому будут летать все, в том числе и Австрия.       — Что это было? — Рейху было тяжело говорить об этом, но именно он потребовал объяснений от сына.       — Это… было неизбежно, — Герман прикрыл глаза, пытаясь собрать мысли воедино. — Когда я в первый раз задумался, почему он так сильно притягивает к своей персоне, я не мог найти ответ. Но правда лежала на поверхности: из-за того, что в нём была заполнена та самая пустота… он был тем, кем я стремился стать.       Герман подолгу обдумывал следующую свою мысль, где новая каждый раз заставляла Рейха сильнее горбиться от услышанного.       — Я любил его не за то, кем он был, а за то, что он напоминал о той версии меня, которой я хотел стать… Он исполнил мою мечту, которая появилась ещё в первые года правления. Поля воплощал то, чего мне всегда не хватало: умение доверять другим европейцам, заводить с ними крепкую дружбу без оглядки на прошлое, принимать себя таким, какой есть ты и твоя семья. Поля… не боялся быть уязвимым перед близкими, и это делало его сильнее меня.       За спиной Рейх видел лёгкую ухмылку сына, но совсем не обратил внимание на боль в его глазах.       — Может, именно поэтому я влюбился. В нём я нашёл то, что мне не хватало в себе, а ещё потому, что он никогда не нуждался во мне так, как я нуждался в нём. Это было мучительно. Я думал, что смогу заполнить эту пустоту… удержав его рядом.       — Вот оно что…       Ощущение, что у Рейха в глазах лопнул тот самый хрусталь, ибо Германа возненавидели из-за его… существования. Третий Рейх же появился благодаря самим немцам, и отнюдь не его самовольным желанием было стать таким. Такое приходит с годами, прямо как у Пруссии: Самодержец — лицо народа, которое не может быть другим, иначе не будет таковым. Всё из-за Рейха… он виноват в том, что Герман оказался таким, каким лежит сейчас на кровати и улыбается при воспоминании о Польше. Младший даже язык свой не контролирует, называя его ласковым прозвищем при отце.       — Я хотел быть всё чаще рядом с ним, чтобы он заполнил пустоту внутри меня… Он должен был это сделать, потому что сам таким же был. Поля тоже потерял отца из-за войны… рано стал взрослым… прямо как и я. Мы такие разные, но в то же время до боли одинаковы.       «— Это моя вина, — словно звон храмового колокола пронеслось в голове Рейха, полностью прикрыв лицо руками».       Германия не знал настоящей причины отцовского жеста, сразу же пеняя на себя. Нервы на исходе, а немец не сможет спокойно жить дальше, если не договорит.       — Поля пошёл ко мне на встречу и… наконец-то был рядом со мной и начал вести себя точно так же, как и перед Венгрией. Я был так счастлив, что совсем не следил за собой…       В голову сразу же проник неприятный момент из первой недели их полноценного общения. Германия специально приехал в бар, где находились Польша и Венгрия. Они явно перебрали финской водки, которую выпили на спор, из-за чего их напрочь разнесло. Если бы не немец, который развёз их по домам, то те снова прославились бы на весь интернет. Но вот когда он отвозил Польшу… и когда тому приходилось прижиматься к немцу из-за холода… Германию самого разнесло. За свой животный поступок до сих пор стыдно до слёз, но, тем не менее, после того вечера Герману стало легче. Надо же было Польске кое-что ляпнуть…       — А помните Новый год?.. — протянул уставший Польша, снимая с себя куртку на кровати. — Я всё ещё помню… мне так стыдно перед вами, Господи… сли-и-ишком стыдно, понимаете? А ведь это была всего лишь шутка…       — Ничего, я всё понимаю, — сказал Герман, помогая Поле раздеться.       — Всё вы понимаете… а я понимаю вас… — ухмыльнулся поляк и схватил того за руку. — Я такой смелый, хах, когда пьян… Не побоюсь сказать, что вы испугались.       — Я не был напуган, — весьма напрягся немец.       — А что тогда?.. Понравилось что-ли? Как пидору? Ой! Простите, гомосек… гомосекси… гомосексуалис…       — Если я им был, осмелился бы ещё раз такое учудить? — с иронией спросил Германия.       — М-м… знаете, были вы бабой, честно, я бы такую даму… туды-сюды, хах, вы понимаете?       Насколько Германия был тогда несчастен, что посчитал сексисткую пьяную несуразицу комплиментом? Нет, немец врёт самому себе: это был вызов для него, словно он, будучи мужчиной, не годится для Польши.       — Ты уверен? — спросил Германия, схватив поляка за подбородок.       Польша в ту секунду слегка протрезвел, так как за такие выражения любой другой мужчина, имевший честь и здоровую самооценку, дал бы ему в морду. По крайней мере так можно судить по Венгрии, который однажды за такое чуть не выбил зубы Чехии (последний вообще не жалел о своих словах). Но Герман совсем другой, и намного безумнее.       Его внутренний безумец впервые прикоснулся к Польше, и в то же время отстал от него, осознавая собственное сумасшествие. После поцелуя немец, чтобы остыть, словно псина укусил его, и в то же время отвлёк поляка от свежего вкуса Германа на своих губах. Дикое животное… в попытке лишь удержать при себе свой шанс на счастье.       — Я тебя понял, — выпустил весь оставшийся пар из себя Рейх. — Я надеюсь, что дальше… ласковых прозвищ вы никуда не пошли.       Германия не может снова умолчать, чтобы держать отца за последнего идиота.       — Герман? — старший, взглянув на сына, сразу же понял, что тот хочет возразить.       — Он меня спровоцировал.       Третий Рейх ненадолго задумался перед тем, как его лицо обрело отвратительную гримасу, с которой он встал и отвернулся от Германа.       — Ох, боже, Герман, — напоследок произнёс Рейх и пошёл к выходу из комнаты.       Удивительно, но то же самое про себя хотел сказать и младший, что закрыл своё лицо рядом лежащей подушкой. Он не может долго распинаться перед отцом, рассказывая каждую близость с Польшей, особенно во февральскую пятницу.       Странное чувство ощущалось внутри… Неужели это облегчение?

***

      Когда Германская Империя вместе с Веймаром спустились вниз, они удивились, когда не увидели за столом Австро-Венгрию вместе с Венгерским Королевством. За столом сидели лишь две пары братьев: Пруссия с Австрийской Империей и Австрия с Венгрией, и последний из них всех выглядел не так весело, как пару минут назад.       — Где АВи? — спросил ГИ у своего отца.       — В гостиную пошёл, — ответил Прусс, засидевшись в какой-то мобильной игре.       Заметив на венгре тяжёлое выражение лица, ГИ сразу же заподозрил что-то неладное и мигом помчался в гостиную. В ней он увидел прикрывшего свои глаза АВ, которого рядом успокаивал его папа, что приобнял сгорбившегося австрийца.       — АВи, что случилось? — подошёл Германия ближе и, заметив на его щеках мокрые следы, немедленно сел рядом и взял того за руки, чтобы убрать их от лица. — Что тебя так расстроило? Неужели это был Герман?       — Нет, ГИ, всё в порядке уже, — хриплым голосом сказал Австро-Венгрия и всё-таки освободил одну из своих рук, чтобы убрать высохшие слёзы. — Меня просто расстроило то, что Вен… всё это устроил из-за Польши. Похоже, что я ошибался… что он сделал это из желания увидеться со мной.       — Не тычь пальцы в глаза, — сделал замечание ВК и дал тому ещё одну салфетку.       — АВи, это ещё один аргумент в мою пользу: Венгрии здесь не место, — повторил ГИ, но этим лишь сильнее изводил АВ.       В столовой раздался скребущий звук ножек стула об паркет, после которых послышались шаги в сторону гостиной. Подняв голову, ГИ и ВК увидели вошедшего Венгрию со склонившейся головой. АВ тоже его увидел, но умел делать это боковым зрением, что мало что увидят при таком ярком свете, но тень своего сына он узнает сквозь лучи солнца.       — Пап, выслушай меня, — просил Венгрия, что встал перед ним на одно колено. — Мой поступок был неправильным по отношению к тебе, но, если бы я действительно сделал это ради Польши, я бы не оставался здесь. Я очень рад вновь видеть тебя вживую… и в то же время мне стыдно перед тобой. Мне тяжко осознавать то, что я посмел нарушить своё обещание, данное в детстве. Я не хотел тебя обижать и заставлять слезам выйти из-под век из-за меня.       Австро-Венгрия, нырнув в свои мысли, продолжал молчать и глядеть в сторону, но краем глаза наблюдал за сыном.       — Я просто в шоке, Вен, — вздохнул АВ и начал мять в своих руках салфетку.       — Пап, умоляю тебя, пойми меня, — младший просто так не оставит АВ в покое. — Узнав обо всём до твоего праздника, не значит, что я приехал только за этим. Признаю, что это выглядит именно так, но это далеко не так.       — Имел бы совесть не врать сейчас, — свысока глянул на того Германская Империя. — Мог бы просто уйти, нежели устраивать жалкую сцену.       ГИ, как всегда, умел подобрать идеальный момент, чтобы сотворить из венгра исчадие ада похуже себя. Однако его слова были как раз кстати.       — Вопреки тому, что немцы готовы чуть ли не запретить въезд в свою страну, я всё равно приехал сюда, — говорил Венгрия. — Пускай я буду целый день терпеть косые взгляды в свою спину и слышать оскорбление прямо в лицо, ради того, чтобы всё обговорить с папой я готов и на это. Среди всех только он с дедушкой могут меня услышать, но, пожалуйста, вне присутствия отца.       Можно сказать, что слова Венгрии подействовали на АВ, что смягчился в лице и наконец взглянул на сына своими ярчайшими бледно-голубыми глазами. Так легко простить младшего не удастся, но на то и нужно с ним поговорить, чтобы решить разногласия между ними.       — Ты всё ещё любишь тыквенный торт? — спросил АВ и, ухмыльнувшись, смущённо перенёс взгляд в сторону, а потом снова на Вена.       — Я всё ещё его готовлю по твоему рецепту, — сказал младший и поднялся с пола.       Пока в гостиной наблюдалась небольшая семейная идиллия на фоне появившихся чёртиков на плечах Германской Империи, в столовой тишина прерывалась музыкальным сопровождением из игры Пруссии. К ним как раз спустился Третий Рейх, который, весьма вероятно по мнению Австрии, был все это время у Германии.       — Как там Герман? — взволнованно спросил австриец, привлекая внимание засидевшихся в гостиной родственников.       При виде Австрии, которому всё это время Германия доверял больше, чем отцу, Рейху стало ещё более не по себе. Живот скрутился так сильно, что немец скоро отдастся конвульсиям на полу.       — Так, мне надо проблеваться и, возможно, наложить на себя руки. Я в уборную.

***

      Да, это было облегчением. Каково же сладко это чувство спустя долгое время вранья. В эти секунды в голове появляется мысль, что Германии стоит быть благодарным Венгрии за то, что он рассказал обо всём за него. Конечно, с такой же скоростью эта дурная мысль исчезает. Подольше насладиться этим чувствам не дал телефонный звонок из кармана. В основном у него разные рингтоны, которые определяют звонящего из штаба, парламента, дома и прочих контактов. Даже у Польши есть свой особенный рингтон, и учитывая, что тот крайне редко звонит ему на личный номер, он поставил на него любимую песню Польски — припев из «Follow me» от Pain, которая часто звучит из его колонки.       На такие вызовы Герман отвечает моментально, не пытаясь на секунду задуматься.       — Слушаю, — вместо приветствия сказал немец.       — Герман, мне нужна твоя помощь, — сказал Польша. — Ты знал, что Хюго переехал?       — Да, он об этом предупреждал за три месяца, — как на зло сказал тому Герман.       — Да знаю я! У меня с ним через три дня запланировано комплексное обследование, а сидеть по-новой в очереди ещё один год я не собираюсь.       — И что ты мне предлагаешь?       — Позаимствуй мне свои апартаменты на пару дней в Мюнхене.       — Что?       Польша реально собрался ехать ради Хюго в Мюнхен? Именно тогда, когда в нём собралась практически вся германская семья? В одном месте? Так ещё и дать в распоряжение свою квартиру.       — У меня нет времени искать себе ночлег в безопасном районе твоего городища, и тебе это тоже не доставит удовольствие во время пиратского пиршества у Австро-Венгрии. Выручай меня.       Поляк явно захотел воспользоваться своим беспомощным видом перед немцем, но Германия считает его гениальный план слишком ужасным, а то и безумным.       — В любом случае я уже купил билеты, поэтому думай над временем и местом встречи… Ай, чёрт, министр финансов требует встретиться онлайн. Позвоню после работы, пока.       Вызов завершён. Прям как нервы Германа.       — Эх, блять.