winnable game

Казуха. Другим детям Куникудзуши не понравился сразу. Не понравилось его сложное имя, странная причёска и пугающая молчаливость. Куникудзуши упрямо молчал каждый раз, когда кто-то пытался к нему обратиться, и Казуха счёл бы его немым, если бы сам лично не слышал, как послушно тот отвечал на вопросы учителя во время уроков. Словам Куникудзуши предпочитал драки. Болезненно тощий и слабый, он тем не менее набрасывался на каждого, кто пытался посмеяться, и очень быстро обрёл заслуженную репутацию: травить его группой меньше чем из трёх человек теперь откровенно побаивались. Казуха не издевался над новеньким, но и защищать его от одноклассников не спешил. Куникудзуши не казался ему жалким, как говорили остальные, но он бы точно назвал его тщедушным. В голову приходило множество слов, но ни одно из них не было достаточно вежливым, а Казуха всегда старался быть вежливым. О слове «тщедушный» он как-то прочитал в одной из дедушкиных книг и до конца не мог понять значения, пока не увидел его олицетворение воочию. Пурпурные глаза на бледном, почти кукольном лице, казались огромными и круглыми, тонкие брови всё время сдвинуты к переносице, а губы поджаты неровным изломом вечной обиды на всё человечество. Дедушка сказал бы, что тщедушие лечится физическим трудом на свежем воздухе и горячей едой, но так он решал большинство проблем. К тому же Ёсинори Каэдэхара никогда и не встречал Куникудзуши лично. Казуха никак не мог понять, почему нечто настолько унылое вызывало у его одноклассников интерес. Сам он постоянно забывал о существовании Куникудзуши и всякий раз вздрагивал, стоило тому заёрзать на стуле, дёрнуть плечом или чихнуть. Первый их разговор случился лишь спустя месяц. К тому времени ветер уже оборвал все листья с увядающих клёнов, а непрекращающийся дождь прибил их к земле, утопил в лужах и смешал с осклизлой ноябрьской грязью. Казуха любил клёны у дома, а вот слякоть терпеть не мог. Всякий раз, когда должен был пойти дождь, он знал об этом уже заранее — голова начинала невыносимо болеть, а руки, словно озябшие, покрывались гусиной кожей. Каждая упавшая на землю капля, каждый еле слышный стук по стеклу приносил с собой лишь разъедающую виски пульсацию и раздражение. Казуха был не в настроении в тот день, и его плохое самочувствие лишь усилилось, когда он почувствовал прикосновение пальцев на макушке. Учительница подошла к нему сразу, стоило переступить порог кабинета. — Мы сегодня рисуем портреты с натуры. — сказала она еле слышно. Казуха пожал плечами и произнёс то, что учительница и сама знала. — Я плохо рисую. — Когда я попрошу разбиться на пары... — продолжила она ещё тише и, словно не хватило голоса, кивнула в сторону одиноко сидящего Куникудзуши. — Думаю, вы сможете поладить. Пока она пристально смотрела, ожидая ответа, Казуха лишь натянуто изображал улыбку и надеялся, что в его блестящих от головной боли в глазах, учительница разглядит мольбу о пощаде. Казуха хороший мальчик, прилежный ученик и уж точно не дармоед. Он бы никогда не отказал взрослым вслух и тем более никогда бы не признался, что мальчишка за соседней партой вызывает у него брезгливую неприязнь. Казухе хотелось возразить. Возможно, ему бы даже хотелось совсем по-детски разныться, как он делал это раньше, когда пустой дом заполняла пронзительная трель телефона. Но ему недавно исполнилось одиннадцать, и это был его последний учебный год в начальной школе. Он больше не считал себя ребёнком. — Конечно. — Казуха сделал шаг в сторону и поправил спадающую лямку рюкзака. — Разумеется, мы поладим. Он подошёл к своей парте, опустился на стул и, поставив рюкзак на колени, принялся украдкой рассматривать Куникудзуши. Тот был одет как и все, в школьную форму, но тем не менее умудрялся абсолютно не вписываться. Его рубашка была застёгнута на все пуговицы, воротник накрахмален до раздражающей белизны, а гольфы не сползали, потому что держались на подвязках. Когда подошло время, Казуха развернулся вполоборота и улыбнулся настолько доброжелательно, что от усердия голова заболела ещё сильнее. — Хочешь быть со мной в паре? — спросил он. Повисло такое долгое молчание, что за это время многие уже успели приступить к заданию. В классе раздавался тихий гул приглушённых голосов и неровный стук каблуков учительницы, что расхаживала между рядами. По стеклу барабанил дождь, и в какой-то момент Казухе стало казаться, что так стучало от нетерпения его сердце. Куникудзуши, наверное, единственный кто был недвижимым и даже не моргал, большими глазами уставившись на одноклассника. Лишь только плечи подрагивали словно бы совершенно непроизвольно. Куникудзуши не подпускал к себе людей, едва ли не скалил зубы, стоило кому-то оказаться слишком близко, и щетинился как бездомный кот. А после, в одиночестве, становился рассеянным и осматривал школьные коридоры с таким любопытством, словно видел их впервые. Сейчас же, думал Казуха, его одноклассник как будто застрял на перепутье собственных настроений и не мог выбрать, в какую сторону пойти. — Каэдэхара. — наконец произнёс он и часто заморгал. — Правильно? Казуха почувствовал, как оборвалось внутри натянувшееся напряжение и, кажется, даже услышал глухой стук, отразившийся от пола.

«Так он просто пытался вспомнить, как меня зовут?»

— Можешь звать меня Казухой, мы же одноклассники. — улыбка тянулась ещё шире, с ней росла и головная боль. — А мне называть тебя по имени или фамилии? — По имени. Казуха кивнул. — Приятно познакомиться. Разговор не клеился. Казуха уставился на белый лист перед собой, не особо понимая, с чего ему следовало начать. Он поднял взгляд и посмотрел на Куникудзуши. Затем снова на бумагу. И опять на одноклассника. Тот уже был увлечен работой и, не особо с чем-то сверяясь, только и делал, что выводил какие-то отрывистые линии. Казуха же начал с того, что нарисовал чуть вытянутый круг, затем отметил линию глаз, кончика носа и губ. Ему показалось, что это как будто бы даже похоже на лицо, но оно уж точно не было лицом одноклассника. У Куникудзуши редкая чёлка, едва достающая до бровей, и Казуха попытался нарисовать её отрывистыми линиями, так, чтобы это не было похоже на частокол. Нос он изобразил чуть вздёрнутым, а тонкие губы провёл всего одной линией, сводя края немного книзу. Уши, не сумев нарисовать, он спрятал за волосами, а те две тонкие пряди, что торчали за шеей чуть ниже затылка, зачем-то нарисовал чуть более завитыми, чем они были на самом деле. Оценив рисунок, Казуха с неудовлетворением признал, что это всё ещё и близко не было похоже на Куникудзуши. Он принялся стирать особенно уродливые на его взгляд карандашные линии, а после ещё раз пристально всмотрелся в одноклассника. У него были интересные глаза — и дело даже не в цвете радужки — а в том, что внешние уголки слегка опущены, из-за чего могло показаться, будто Куникудзуши всегда немного грустит. К тому же в вечной молчаливой задумчивости глаза были как будто запылены. Но сквозь эту пушистую пыль пробивался синеватый блеск, и в нём виднелось нечто безумное, — нечто, что заставляло Куникудзуши кидаться с кулаками на одноклассников. Как нарисовать это всего одним карандашом Казуха не знал. В череде своих раздумий, он вдруг заметил, как шевелятся беззвучными словами губы Куникудзуши. Казуха попытался прислушаться, но, кроме капель дождя за окном и тихих шепотков других детей, ничего не услышал. От напряжения заболели виски, и только тогда Казухе показалось, будто он различил в чужом дыхании своё имя.

«Может, пытается запомнить? Или мне просто кажется».

Он решил не терзаться в сомнениях, и ещё раз попытался завязать разговор. — В твоей семьи когда-то были самураи, да? — вопрос появился как-то сам собой. — Ты ведь из тех Райден? Он слышал эту фамилию от дедушки. Он мог прочитать её на одной из мемориальных табличек, что беспорядочно висели в «Рыжем клёне». И не раз он находил упоминание о самураях в книгах. И всё же, смотря на своего одноклассника, Казуха надеялся, что это лишь несуразное совпадение. Куникудзуши, не отрываясь от рисования, кивнул. — А твоя семья когда-то ковала для моей оружие. — произнёс он таким тоном, словно сообщал новостную сводку о прогнозе погоды. — И что с того? Я имею к самураям столько же отношения, сколько ты к оружейникам. Казуха почувствовал, что ему очень сложно выдохнуть — он глубоко и почти восторженно вздохнул, когда услышал, что Куникудзуши знает о происхождении его семьи, а вот выдыхал медленно, рывками. Он уже привык, что другие мальчишки в классе, понятия не имели, кто такие Каэдэхара и считали «Рыжий клён» чем-то вроде старого, заброшенного музея. Но Куникудзуши знал, и Казуха теперь говорил с неподдельным участием. — Во дворе нашего дома до сих пор стоит кузница. — А у нас дома на стене висит катана. — Куникудзуши, казалось, восторга не разделял. Он отвечал медленно; щурился, терзал ластиком бумагу, но всё же отвечал. — Мама умеет с ней обращаться. Казуха заёрзал на стуле. Он никогда не видел оружия, которое ковали его предки. В кузнице, конечно, то тут, то там попадались ржавые клинки, но настоящего — красивого — оружия там не было. — Правда? А кто твоя мама? Снова долгая пауза перед ответом. — Раньше она преподавала боевые искусства. — слышно было, как Куникудзуши замялся. — Сейчас она постоянно сидит дома.

«Теперь он обязательно спросит про моих родителей». — подумал Казуха. — «И тогда я скажу, что у меня их нет».

Но Куникудзуши не стал спрашивать, и остаток урока они провели в тишине. В этом равнодушии, в неуклюжих подрагиваниях плечами, в неслышном движении тонких губ Казухе вдруг померещилось что-то трогательное, какая-то трудно определимая симпатия. Впрочем, его немного сердило, что Куникудзуши, в свой черёд, не задавал никаких вопросов и принимал всё как бы на веру. Тем временем урок уже подходил к концу. Учительница с неизменным выражением сонной ласковости на пухлом, белом лице, тихо расхаживала по кабинету, рассматривала рисунки и тихо, без восклицаний, нашёптывала замечания. Когда она остановилась за спиной Казухи, тот весь напрягся, вытянулся даже и принялся ждать. Ему показалось, что учительница молчит уже слишком долго, и тут она с улыбкой произнесла: — Ты решил нарисовать шарж, Казуха? — Я даже не знаю, что это такое. — он втянул голову в плечи и произнёс тихо, надеясь, что Куникудзуши не услышит. — Шарж — это когда ты замечаешь особые черты в человеке и рисуешь их более преувеличенными, чем они есть на самом деле. — учительница аккуратно указала пальцем на выразительные глаза; возможно, они и правда получились слишком большими, но Казухе всё равно казалось, что он изобразил их правильно. — Это как гипербола, помнишь? Мы говорили об этом на литературе. В любом случае вышло неплохо. — улыбнулась она и переключила внимание. К Куникудзуши она тоже подошла со спины, но даже не стала выжидательно молчать, а сразу спросила: — Ну и что это? — в голосе больше не было мягкости, и учительница нахмурилась так, как хмурилась всегда, отчитывая школьников за драки. Казуха не видел рисунка, а Куникудзуши не отвечал на вопрос. Он только как-то по особому смотрел на бумагу, словно это была не его работа перед ним, а нечто незнакомое, только что появившееся, к чему он совершенно не имел отношения.

«Актёр». — подумал Казуха — «Большой притворщик».

Никогда ещё он не встречал близко таких детей — не с кем было его сравнить, кроме как с чудаками, что устраивали представления на улицах. — Кажется, ты не понял задание. — продолжила учительница. — Тебе нужно было нарисовать Казуху. Куникудзуши снова посмотрел на рисунок, часто заморгал, а потом неопределенно ткнул пальцем куда-то в самый центр листа. — Это Казуха. — Но это всё равно не то, о чём я просила. — учительница говорила теперь примирительно; её плечи со вздохом опустились, а недовольство сгладилось. — Я не могу оценить твою работу, понимаешь? Но, если Казуха согласится остаться после уроков, я дам тебе возможность исправиться. Куникудзуши протестующие затряс головой, и его спадающие на лицо волосы смешно разметались в разные стороны. — Я могу нарисовать по памяти. — Я могу остаться. — произнёс Казуха почти одновременно. — Вот и хорошо. — кивнула учительница и переключилась на других. Когда она отошла подальше, Казуха с любопытством спросил: — Что ты нарисовал? Куникудзуши развернул рисунок, демонстрируя изображённый на нём корабль. — Это «Алькор». Так называется одна из звёзд в созвездии Большой Медведицы. — Я знаю, что такое «Алькор». — выпалил Казуха, хотя на самом деле услышал это слово впервые. Он принялся рассматривать рисунок. Корабль был нарисован дрожащей детской рукой, но всё же в нём быстро угадывались и руль, и три большие мачты, самую высокую из которых украшал пиратский флаг, и вёсла, и даже большой китайский дракон на носу. Единственный человек на палубе был нарисован очень схематично и не имел лица. — Это я? — спросил Казуха. Куникудзуши развернул рисунок к себе и снова посмотрел на него так, словно увидел впервые. — Да. — ответил он неуверенно. — Я пират? — Нет. — Тогда, наверное, меня взяли в плен? — Нет. — Куникудзуши вновь затряс головой. — Пираты на этом корабле добрые. Казуха скрестил на груди руки и скептично повёл бровью. — Не бывает добрых пиратов. Куникудзуши в ответ только пожал плечами и взял с парты свой портрет. — Лучше посмотрим, что ты нарисовал. — и в ответ на выжидательный, вопросительный вздох Казухи рассмеялся. — Я похож на картофелину в парике. Куникудзуши смеялся громко, до влажных глаз и хрипа в голосе, и совершенно не замечал, что на него с испугом уставились одноклассники. Никто раньше не слышал, чтобы он вот так, с надрывом, смеялся. Казуха же стоял недвижимый и сжимал от обиды кулаки. Он и сам понимал прекрасно, что рисунок не удался, но сообщить об этом можно было и вежливее. — Я хотя бы выполнил задание правильно. — угрюмо отозвался он. — Ужасно. — Куникудзуши задыхался от смеха. — Просто кошмарно. Казуха не готов был дальше это выслушивать. Он едва удержался, чтобы не пнуть одноклассника, и забрал свой рисунок обратно. Он отвернулся к парте и принялся складывать карандаши и бумагу в рюкзак. Всё очарование, которое Казуха успел рассмотреть в однокласснике оказалось не более, чем кругами на воде в дождливую погоду. — Ты что, обиделся? — не унимался Куникудзуши, но голос его вдруг стал тише. — Рисунок дурацкий, ну и подумаешь. Нужно было сказать, что получилось красиво? Зачем? Он подошёл, коснулся края бумаги кончиками пальцев и легко потянул на себя, не отрывая взгляда от Казухи. Куникудзуши больше не смеялся, не улыбался, лишь терпеливо выжидал, и Казухе пришлось посмотреть в ответ.

«За тем, что это вежливо».

— Это нечестно. — словно услышав тихую мысль добавил Куникудзуши. — Можно мне забрать его? — Хочешь разорвать и закопать поглубже? — На память. Я отдам тебе «Алькор» взамен. И ты можешь его разорвать, если так нужно. В это мгновение где-то внизу раздался звонок, перекинулся выше по этажам и невыносимо пронзительно прошёл по всей школе. После этого было две-три секунды полнейшей тишины, — и вдруг всё ожило, зашумело, заговорило в полный голос; захлопали крышки парт и коридоры заполнились топотом. Казуха поморщил нос и почувствовал, как рдеют от смущения уши. Ему не нравилось, что на них смотрели; не нравилось, что самый ненавидимый мальчишка в школе смеялся над ним. Но отчего-то в тот момент ему стало совершенно ясно, что от Куникудзуши, нравится он или нет, уже как будто невозможно было просто отмахнуться. — Забирай просто так. — вздохнул Казуха, убежденный, что найдет свой рисунок растерзанным в школьном туалете. Куникудзуши в ответ вздёрнул подбородок, ничего не произнёс, (хотя было в сиянии глаз громогласное «вот и славно») и вернулся за свою парту. До обеденного перерыва они больше не сказали друг другу ни слова. Куникудзуши. В небольшой школьной столовой, по форме напоминающей квадрат, было одно не самое приятное место — закуток в дальнем от входа левом углу. Там стояло большое мусорное ведро, мимо которого постоянно промахивались. А ещё там стоял запах. Куникудзуши избрал это место в первый же день, в тот тёмный день, когда он почувствовал вокруг себя такое глумливое любопытство, что глаза сами собой наливались мутью, и всё то, на что он смотрел, — по проклятой необходимости смотреть на что-нибудь, — подвергалось замысловатым оптическим изменениям. В беспорядке расставленные обеденные столы застилались туманом; чёрные полосы на светлом полу расплывались; и голоса становились тише, и лица одноклассников неразборчивее, и чьё-то удовлетворённое «сейчас расплачется» совершенно немыслимым. Куникудзуши не плакал: ни в столовой, когда ему не находилось места за столом, ни в коридорах, когда в очередной раз разбивались только зажившие коленки. Он знал, что его оставят в покое — каждый раз оставляли — стоит только привыкнуть и уяснить, что Куникудзуши умеет давать сдачи. Так и случилось. Только изредка вспыхивала глупая кличка, но так как он упорно на неё не отзывался, то и она, наконец, погасла. Куникудзуши, прозванного «кабукимоно», перестали замечать, с ним не говорили, и даже единственный тихоня в классе (который по обыкновению был ещё и единственным отличником), сторонился его. Этот же тихоня на уроке рисования вдруг предложил работать в паре. Тихоню звали Каэдэхарой, и он отличался от других мальчишек в классе. У него были светлые волосы, брови и ресницы, и в его речи всегда встречались странные слова, вроде «замысловатый» или «апофеоз». Его глаза не были раскосыми, как это обычно бывает у японцев, и при ближайшем рассмотрении, Куникудзуши заметил, что они имели не совсем понятный красноватый оттенок. Каэдэхара никогда не ввязывался в драки. Он не толкал Куникудзуши на переменах, не выкрикивал гадостей и не пытался испортить чужие вещи. До того урока рисования он вообще как будто не существовал, и Куникудзуши привык считать, что просто слишком долго смотрел на фикус, вот он и приобрёл такие странные очертания. Существование кого-то настолько необычного смущало Куникудзуши ещё долго, прежде чем он решил заговорить об этом с матерью. Ненавязчиво, так, словно это в порядке вещей, он вдруг рассказал за ужином о мальчике в классе — мальчике, который странно выглядит и говорит. Куникудзуши хотелось понять, примут ли его слова за нечто обыденное или же опять отмахнутся, мол, не выдумывай. «Каэдэхара?» — мама тогда некрасиво наморщила лоб. — «Оружейники? Мне казалось, их клана уже как пару поколений не существует». И эти слова запутали Куникудзуши лишь сильнее. Он продолжил молча считать, что соседствует с фикусом, пока фикус наконец не заговорил. И оказалось, что на самом деле его зовут Казуха, и голос у него вовсе не беззвучный, просто все слова он произносит с несвойственной детям деликатностью. И на манжетах у него следы от карандаша. И хвостик у него как-то криво завязан красной резинкой. И вообще он не фикус. Он смотрел на Куникудзуши и улыбался — это очень отвлекало. Наверное, потому рисунок и получился вовсе не такой, как было нужно. Потому что в пиратском «Алькоре» куда больше смысла, чем в мальчишке со светлыми ресницами. Но Казуха был — бессмысленный, обиженный, недовольный, смешно морщивший нос, нарисовавший рисунок, который Куникудзуши теперь будет хранить как опровержение своих выдумок. Он был, и с ним хотелось заговорить ещё раз. И, вместо того, чтобы спрятаться в закуток возле мусорного ведра, Куникудзуши всю дорогу до столовой плёлся за одноклассником. Он сел с ним за один стол до того, как это успел сделать кто-то ещё. — Я не приглашал тебя. — голос Казухи звучал брезгливо, как это обычно бывало у детей, когда им под нос ставили тарелку с варёными овощами.

«Нытик».

Куникудзуши не обращал внимания. Он поставил на колени рюкзак и методично выкладывал на стол цветные карандаши, ластик и несколько листов бумаги на случай, если опять слишком сильно задумается. — Я хочу нарисовать тебя сейчас. — пояснил он. — Тогда нам не придется оставаться после уроков. И этого как будто оказалось достаточно, чтобы Казуха не попытался его прогнать или сам не ушел за соседний стол. Он недовольно заёрзал на скамейке, держа в руках жёлтую коробочку бенто. — Я не смогу сидеть неподвижно. — наконец он придумал, что произнести. — И не нужно. — Разве ты не собираешься обедать? — Нет. Так закончился их разговор, и Куникудзуши приступил к работе. Первым делом он наметил глаза, нос и уши, а уже потом очертил вокруг них овал лица. Он не задумывался, будет ли рисунок действительно похож на Казуху или у него тоже получится картофелина в парике — самое главное, чтобы в итоге это был именно человек, а не пиратский корабль. Куникудзуши постоянно прерывался, подолгу смотрел на одноклассника и, вероятно, очень раздражал своим молчанием. Казуха всё крутился, и не мог найти себе места, и вздрагивал, когда чувствовал на себе пристальное внимание. Наконец, ему надоело молчать. — Покажешь мне рисунок? — произнёс он, смахивая с кончика губ прилипшую рисинку. Куникудзуши посмотрел на рисунок и, вздохнув, тоже принялся стирать рисинку. — Нет. — Почему? Я ведь показал тебе свой. — А я показал тебе «Алькор». Предложи что-то новое взамен, и я подумаю. Ненадолго это вынудило Казуху замолчать. За это время Куникудзуши успел закрасить глаза тёмно-красным, а ресницы нарисовать бежевым, потому что белым смотрелось совсем некрасиво. — Я поговорю с одноклассниками, чтобы они перестали тебя обижать. — наконец предложил Казуха. Куникудзуши замотал головой. — Мне это не нужно. — Почему? Если продолжишь со всеми драться, тебя выгонят. — И что с того? Это не первая моя школа. — Ты в каждой школе устраиваешь неприятности? — Они сами напрашиваются. Вообще-то из предыдущей школы его никто не выгонял, но Казухе знать об этом не обязательно. Там вообще случилась совершенно идиотская, как сказала мама, история, и виной тому был мальчишка, который грыз всё, до чего мог дотянуться. Куникудзуши даже имени его не запомнил, но что действительно осталось в памяти — чуть сгорбленная спина, пожёванные карандаши и долго незаживающий укус чуть выше правого локтя. Тот мальчишка сидел в соседнем ряду, чуть левее и ближе к доске — Куникудзуши смотрел на него, когда становилось совсем невмоготу от скуки, а а расплывающиеся подол платья учительницы, немного похожий на рыбий хвост, переставал быть интересным. Мальчишка напоминал щенка золотистого ретривера: он был до пугающего дружелюбный, постоянно улыбался зубами и всегда первым поднимал руку, когда требовалось протереть доску или сходить в учительскую за мелом.

«Будь у него хвост», — подумал как-то Куникудзуши. — «он бы им повилял».

И эта мысль настолько понравилась ему, что он нарисовал одноклассника с хвостом и собачьими ушами. А тот почему-то обиделся. И завязалась драка. А потом Куникудзуши висел у мамы на руке, пока они шли домой; и совершенно не обращал внимания на ноющую боль от укуса; и заливисто смеялся, когда мама назвала учительницу воблой. Вот и всё, что произошло в старой школе. Его даже не ругали, лишь объяснили, что иногда люди обижаются на рисунки, и, если мама совершенно не против, когда ее изображают со множеством розовых лисьих хвостов, то это не значит, что другим такое придётся по душе. И Куникудзуши, конечно, пообещал больше не рисовать ничего странного, но выходило это едва ли. У изображения Казухи, например, откуда-то появилась красная прядь волос.

«Просто задумался, наверное, и забыл сменить карандаш, когда нарисовал глаза».

Словно почувствовав волнение в мыслях, Казуха вновь напомнил о себе: — Ты так никогда друзей не заведёшь. — вздохнул он и закрыл уже пустую коробочку бенто. — Мне не нужны друзья. — отрезал Куникудзуши, прижимая рисунок к груди, чтобы Казуха не увидел красных волос. — Ты, Казуха, теперь мой друг. Слова вырвались как-то сами собой, но имелась в них не до конца осознаваемая искренность. Казуха понравился Куникудзуши, как мог понравиться мамин шарф, пропахший её духами, или огрызок мягкого фиолетового карандаша, или солнечный блик на стене ранним утром. Как бы долго не смотрел Куникудзуши, рядом с Казухой ему не виделись ни собачьи уши, ни рыбьи хвосты, ни какие-то другие глупости. Даже «Алькор«, который он нарисовал по странной склонности к задумчивости, не имел к Казухе никакого отношения. Казуха не пират, не золотистый ретривер, у него нет рогов, и он не искрит молниями. Он всего лишь внук оружейников, и его светлые волосы, если подумать, — это самое нормальное из того, что Куникудзуши приходилось видеть в последнее время. Рядом с Казухой стихали школьные голоса, и не было нужды постоянно на что-то таращиться. Куникудзуши лёг головой на стол и вытянул перед собой, руки, кончиками пальцев касаясь одноклассника. Он ощутил странное предвкушающее волнение в животе, какое у него всегда бывало перед визитом к стоматологу, и это чувство почти заставляло его подрагивать. Он улыбнулся. Наверное, он улыбнулся, и, наверное, сделал это как-то странно, потому что Казуха немного отпрянул. Но он не сказал «не трогай». Не сказал «мне не нужны такие друзья». Он молчал, и было в его молчании нечто располагающее. — Ка-зу-ха. — повторил Куникудзуши громко и почти нараспев, пока его одноклассник мялся. — Я покажу тебе рисунок, если признаешь, что мы теперь друзья. Он радовался. Радость эта была больная, горькая, и всё же она была.