Грозовые тучи

Возлюбленного можно увести у мужа, но не у его родителей, говорил папа. Только сейчас Вельес понял, что эти слова — истина, глядя на Эвко. К своим пациентам Альфельд относился гораздо теплее, чем к собственному сыну, а поди ж ты — тот повис на его плечах, да так, что не оторвать. — Всё, хватит… — Вельес, передав лопату Теушу, взял Эвко за плечи. — Путь неблизкий, темнеет рано, а твой беременный папка, в отличие от тебя, один сейчас. Тот отлепился от отца и запахнул пальто, словно пытаясь спрятать сына, пусть ещё не рождённого, от холода. — В кои-то веки я вынужден согласиться с зятем! — Альфельд вернулся к привычной манере задевать тех, кто ему не нравился. — Раз-два — и заметёт. Придётся снова расчищать снег. Да и зачем переводить топливо? «Полс» мерно гудел, выбрасывая чёрный, заметный на фоне снега дым. — Ты прав, — Эвко шмыгнул покрасневшим — плакал? или от мороза? — носом, — папу нельзя оставлять без помощи, а я тут не один. Вельес обнял его, чтобы поддержать, подтвердить, что он всегда будет рядом. — Он скоро приедет, — напомнил он. — Соскучиться не успеешь. Осталось надеяться, что живот Эвко сыграет добрую службу, и брак удастся зарегистрировать раньше, чем родится ребёнок. С него с лихвой хватило затянувшегося развода, невзирая на обоюдное его с Любеком согласие. — Ну, счастливо доехать, Горьич! — Отец, хлопнув Альфельда по плечу, обнял на прощание. — Не ссы, не обидим твоего сынулю. Не мразотная наша порода, в отличие от некоторых. Омег не обижаем и от детей не отказываемся. На что он намекал, Вельес понял и цыкнул, чтобы заткнулся. Впрочем, никто — хотелось в это верить, — кроме него, слова Миреша-старшего не понял. Проклятье, его брак расторгнут, у него вот-вот появится новая семья, а поди ж ты — Любек ухитрился встрять между ним и Эвко. Последним с Альфельдом попрощался Теуш — словами, а не рукопожатием или объятиями, и тот уехал. Шум мотора стих, но Эвко заупрямился и встал в стороне, пока Миреши дружно курили, после Вельес взял его под руку и завёл в дом. …Францишку заметно полегчало, и он, сидя за столом, рисовал, сопя носом. Его личико осунулось, глазки болезненно сверкнули, когда он поднял головку и посмотрел на вошедших. В груди у Вельеса сжалось. Проклятье, лучше бы Любек не приезжал и не привозил ребёнка. С глаз, как говорится, долой… Вельес соскучился по Францишку, невзирая на то, что тот ему не родной… Ох уж эта черта Мирешей, которую и он унаследовал, — прикипать всем сердцем к детям, в том числе и чужим. — Вижу, ему лучше, — воодушевлённо заговорил Эвко, после сел рядом с мальцом и было взял в руки рисунок, но тот вскрикнул, не желая отдавать. — Тебе-то что? — фыркнул намывавший в это время посуду Любек. — За своего беспокойся. О своём я позабочусь сам. Да уж, дурацкая ситуация. Вельесу редко доводилось бывать в кино. Быть может, в поселковом клубе будут показывать фильмы, как обещали до войны, и он увидит сюжет, как двое мужей — бывший и будущий — оказались под одной крышей. Любопытно было бы поглядеть, как повёл бы себя их альфа. Вельес же не знал, как справиться с ними обоими. Его снедало любопытство, что стряслось у Любека в городе и зачем тот приехал, но при Эвко он пристать с расспросами не решился, чтобы, чего доброго, тот не решил, что ему по-прежнему дорог бывший муж. Пока вскипал чайник, он переводил взгляд с одного омеги на другого. Любек остался хорош собой, но его красоту свёл на нет скверный нрав и колючий холодный взгляд. У Эвко глаза как грозовые тучи, но, когда он смотрел, на душе становилось теплее. — Позволь мне решать, за кого мне беспокоиться, — отозвался он. Шмыгнув носом, он добавил: — Я не желаю ему ничего дурного. Позволь объяснить… — А я не желаю с тобой разговаривать! — Любек поднял влажные ладони. Как, как Вельеса угораздило им очароваться? Если бы тогда у него было побольше опыта, он не повёлся бы на красивую обёртку от конфеты. — Твои омеги — тебе их и разнимать, — вывел из раздумий отец, после сунул в рот папиросу и отправился в сторону двери. Теуш последовал его примеру. Вельес за ними не пошёл, хотя подымить желал: в его отсутствие Любек наверняка почувствует себя безнаказанным и нагородит обидной чуши, расстроив и без того впечатлительного из-за беременности и огорчённого отъездом Альфельда Эвко. — Напомню, что ты находишься в нашем доме. Никто тебя отсюда не гонит сраным веником, но наглеть не надо, — встрял он. Мельком взглянув на спокойно рисовавшего Францишка, он понял, что не перегнул палку. Странно, что Любек не ушёл в соседний дом, протопить который ему хватило бы времени. Странно, что он вообще приехал… — Вот, значит, как. Следовало ожидать, что мы с Францишком в твоей семье станем изгоями. — Повесив фартук на крюк, он добавил: — Если бы не болезнь… — Не передёргивай! — Вельесу за время их совместной жизни изрядно надоел обиженный тон. Если первое время он чувствовал себя виноватым, то теперь тот его раздражал. — Если тебе нравится считать себя изгоем — считай, но иди до конца и стань им. Только учти: Францишка до выздоровления я не отдам. Он поймал себя на том, что погладил кудряшки, мягонькие и нежные, ребёнка, который слишком долго пробыл его сыном и которого по этой причине он не мог просто взять и выгнать как из дома Мирешей, так и своей жизни. — Он теперь Долгуш, поэтому ты не имеешь права его удерживать здесь. Вацлав дал-таки сыну свою фамилию… — Да? И почему не он с ним рядом, а я, а? Почему ты прибежал с ним на руках к нам, а не к нему, а? — Вельес, ощутив, как напрягся Францишк, убрал руку. Глупо — считать, будто маленькие дети ничего не понимают. Мальца, может, он и огорчил, но прямолинейные вопросы возымели действие. Любек побледнел и отшатнулся, благо пришёл себя до того, как Эвко — тот самый, которого он невзлюбил, метнулся к нему. На нетвёрдых ногах подойдя к столу, он отодвинул табурет и сел напротив Вельеса, сцепив пальцы в замок. — Я не выдержал, когда он в очередной раз назвал Францишка дурачком, — признался он. Шмыгнув носом, добавил: — Ладно бы меня, но его… Он хрустнул пальцами и опустил голову. — Дурачком?! — Вельес взглянул на оставившего лист и карандаш в покое и взявшего в руки вырезанного им солдатика Францишка. — Какого хрена? Тот поднял головку и встретился с ним взглядом, не по-детски наивным, а изрядно навидавшегося всякого в жизни человека. Вацлав видел дураков в ком угодно, даже в собственном сыне, только не в себе самом. — Мы показывали Францишка врачу. Тот сказал, что, раз он слышит, но не разговаривает, то проблемы у него с головой, — пояснил Любек. Как назло, ни отец, ни Теуш не вернулись, хотя за это время должны были накуриться до полусмерти. Вельес отчаянно желал присоединиться к ним, лёгкие точно сдавило, а уши, казалось, вспухли, но оставить Эвко в компании острого на язык Любека он не решился. «У докторишки с головой проблемы, а не у Францишка», — позлорадствовал он — мысленно, чтобы не задеть принимавшего всё близко к сердцу Эвко. — Прошу прощения, но, думаю, тот подразумевал, что проблема у Францишка в голове, а не с головой, — встрял тот. Взяв со стола рисунок и взглянув, протянул Любеку. — Какая разница? — отмахнулся тот. — Большая. Я навидался разных детей, когда учился. Кто-то кричал по ночам, кто-то писался даже днём… Кто-то молчал всё время. — Зачем ты мне это рассказываешь? Францишк, бывает, писается во сне, но это не делает его дурачком! — Любек зло сверкнул глазами, когда Эвко подошёл к нему. — Я не о том, послушай уже меня, наконец! — сорвался тот на крик, очень резкий. Вельес, не ожидавший подобного, едва не подпрыгнул от неожиданности. Любек умел вывести из себя кого угодно, но сейчас он даже не огрызнулся, и Эвко добавил куда спокойнее: — На них всех оставила след война. Повисла тишина. Вельес бросил взгляд сперва на игравшего с солдатиком ребёнка, после — на Любека, непривычно задумчивого — настолько, что даже черты лица смягчились, придав облику милоты. — Точно! Ты ведь говорил, что Францишк замолчал после того, как на его глазах расстреляли близнецов Долгушей! — осенило его. Он потянулся за рисунком. Человечек получился чёрным, потому что за неимением цветных карандашей изображён простым. Невзирая на то, что он нарисован детской ручонкой, без труда можно узнать в нём вражеского солдата по оскалу и винтовке, из которой штрихами вылетали пули. — Да, — кивнул Любек. — Их последняя просьба была не трогать ребёнка. Вельес никогда не расспрашивал у него подробностей гибели Долгушей. А следовало бы… Тогда он бы понял, что Францишк чужой ему по крови, гораздо раньше. С чего им печься о чужом отпрыске ценой своей жизни? — Получается, они знали, что он им приходится племянником… — Желание покурить стало вконец невыносимым, и он сжал руки в кулаки — от осознания, что позволил себя дурачить не один год. Все всё знали, кроме него… — Знали… — Любек, подойдя к сыну, положил ладонь на лоб. — Уложу его. У него опять начинается жар. Ну вот, увильнул, не захотел обсуждать щекотливую тему. Подхватив сына, он убрался. Вельес поднялся. — Давай уйдём, — бросил он. — Давай, — отозвался Эвко. — Я тоже хочу домой. Вряд ли он имел в виду квартиру в своём городе. Хоть что-то приятное за день — он назвал дом Мирешей своим. Всего одно слово, а как тепло внутри! Пожелав крепкого здоровья Францишку, Вельес увёл Эвко, помог одеться, после они покинули дом. Ни отца, ни Теуша они не застали на пороге. Те просто-напросто удрали, оставив его одного разбираться с омегами. Вельес покурил на ходу, пуская дым в сторону и держа сигарету одной рукой, а второй обнимая Эвко. Любопытных взглядов не поубавилось, отметил он, скорее наоборот, хотя местным пора привыкнуть. Причину он вскоре понял, когда их остановил Митрей. Пригладив пышные седые усы и поздоровавшись, тот брякнул: — Говорят, вы Любека с малым у себя приветили. Правда, что ли? Вельес вздохнул. — Ну правда! И что? — Обсуждать причину с посторонним он не считал нужным. — Ну ни хрена себе! — присвистнул Митрей. — Свезло тебе, вот что. Этот… Как его у восточных-то… Гарем, во! Только как они тебя делить будут? Он не постеснялся даже Эвко… …который очень быстро научился показывать зубы: — Прошу прощения, но встревать в чужую семью невежливо. — Взяв Вельеса под руку, тот потянул: — Давай уйдём. — Ты гляди-ка! — Митрей так просто отступать не собирался и преградил дорогу. — Что, даже патлы ему не выдерешь? Наивный дур-рень же ты после этого. Он натрахался с Вацлавом, а потом прибежал… — Если ты не свалишь, получишь в морду! — Вельес сжал руки в кулаки и оскалился, дав понять, что не шутит. — Ох и злой же ты, Миреш! Весь в отца своего мордобойщика… Ладно, бывайте! — Митрей, приложив руку ко лбу, словно отдав честь, ретировался. Дальнейший путь Вельес молчал. …Дома оба занялись делом — пока один разжигал дрова в грубке, второй возился с чайником. Лишь когда они устроились за столом, Вельес заговорил: — Надеюсь, ты не думаешь, будто я намерен бегать к Любеку. Сам не рад его возвращению. Проклятье, следовало отложить разговор, который бы никуда не сбежал, на потом! Эвко закашлялся, благо приступ прошёл очень быстро. Выпучив глаза, он уточнил: — Зачем ты об этом говоришь? Как правило, альфам льстило, когда бросивший их омега пытался вернуться. Вельес же польщённым себя не чувствовал. Если бы подобный разговор зашёл с кем-то из однополчан, он солгал бы, чтобы не выглядеть на их фоне странным. — Затем, что вся эта срань дурно пахнет, — прорвались-таки наружу сомнения. — Любека надо отправить в дом Долгушей после того, как Францишк поправится, но как подумаю, что Вацлав сделал из него дурачка, так… — свободная рука сжалась в кулак — настолько сильно его переполняли эмоции, — начистить рыло ему хочется. Что, что с ним не так? Почему он готов защитить Францишка, который мало того, что не родной ему по крови, так ещё и фамилию другую теперь носил? Наверное, потому что привык считать того своим сыном. Но Эвко решил иначе. — Потому что ты добрый, — прокомментировал он. Пришла очередь закашляться Вельесу. Да уж, добрый — настолько, что стрелял в людей, пусть и врагов, и испытывал облегчение, смешанное с горечью утраты, когда добивал раненых, чтобы не мучились. Под конец войны и эти чувства онемели, оставив после себя пустоту, которую он при первой возможности заливал горячительным. Разумеется, такими подробностями Вельес с беременным Эвко делиться не стал. — Ты накормил меня хлебом и тушёнкой, когда мы только-только познакомились. Помнишь? — Тот, казалось, посмотрел похожими на грозовые тучи глазами прямо в душу. Конечно, Вельес помнил, как потащил во время одной из остановок Эвко в магазин. Он осознал только сейчас, что в тот миг, а не во время совместной жизни с Любеком он почувствовал себя мужем беременного омеги… …ведь двое в паре должны решать проблемы вместе. — Не забывай, что я получил свою выгоду, — напомнил он, — например, нас пропустили без очереди. — Но дополнительную банку тушёнки не продали! Вот если бы я тогда уже был таким… — Эвко с улыбкой погладил живот. — Да-а! — Вельес, придвинувшись к нему, положил ладонь поверх его руки. Дом требовал заботы, но им заниматься хотелось меньше всего. Куда сильнее хотелось сидеть, ощущая умиротворение, которое почему-то исходило от беременных омег, даже от неприветливого Ланко. Ото всех оно исходило, кроме Любека. Вельес не знал, когда в следующий раз ему удастся посидеть так же беззаботно, как сейчас. Отец ясно дал понять, что любовь любовью, но дела требовали его участия, да и на свадьбу нужны деньги, а это значило, что придётся раз за разом возить хлеб в город, возвращаться домой уставшим и голодным… …и это означало, что лучшего мгновения для уединения, чем сейчас, не сыскать. Эвко не воспротивился, когда Вельес потянулся к его губам, и ответил на поцелуй. Погладив живот, тот отстранился и уточнил: — Мне кажется, или он спит? — Притих… — Эвко зарделся, его глаза заблестели. — В таком случае, — во рту от сладостного мгновения пересохло, и Вельес сглотнул, — надеюсь, ты набрал полный чайник. — Зачем тебе… Ой! — Эвко рассмеялся. Веселье, увы, длилось недолго. Посерьёзнев, он уточнил: — Хочешь этого сейчас? Вельес опустил ладони на бёдра Эвко, погладил их, ощутив мягкость шерстяных серых штанов. — Да, — признался он, — и, надеюсь, ты тоже. Чайник даже не начал вскипать, значит, полон. Придётся либо мыть чресла холодной водой, либо ждать, пока та согреется. Второе Вельесу решительно не нравилось: из-за возни у него вожделение пусть не пропадёт, но умалится. Любек тянул время, потому что не хотел его никогда. Эвко хотел, но старательно готовился к соитию. Вельесу же хотелось здесь и сейчас, но сегодня его желание не сбудется — и вряд ли оно когда-нибудь вообще сбудется. Эвко уже не позволил погладить бёдра, перехватил его руки и, отстранив, поднялся… …чтобы прижаться к Вельесу так крепко, насколько мог без опасений навредить ребёнку, после пылко поцеловал, разжал губы, впустив язык в рот. Омежий, желанный, пусть и искажённый беременностью, запах усилился, отчего Вельесу казалось — сердце выпрыгнет из груди. Оно колотилось так, когда он впервые покурил самокрутку с ядрёным табаком, утащенным у отца. Как же ему, мальцу, хотелось стать взрослым, но всё, что он получил, — головную боль, тошноту и бешеное сердцебиение. Но если в юные сердце колотилось, потому что ему нездоровилось, то теперь от вожделения. Он желал этого омегу — настолько, что, оторвавшись от губ и, приспустив горловину свитера и поцеловав в шею, осознал, что едва не сомкнул зубы. Он слышал, что желание пометить своего истинного брало верх, и альфа не ведал, что творил в такой миг. Вельес не прочь это сделать, чтобы любой похотливый болван знал, что у его омеги есть истинный, но причинит боль беременному только последний ублюдок. Придётся сдержать пыл до тех пор, пока Эвко не родит. В потемневших, похожих на грозовые тучи глазах мелькнуло разочарование, когда он отстранился. Припухшие губы искривились. — Вода… вскипает, — нашёлся Вельес, услыхав шум вскипавшего чайника. Кашлянув, он пояснил: — Ты же всегда моешься перед… Ну!.. Более того, и его Эвко приучил мыть конец перед соитием. — А, вот оно что… — тихо проговорил тот. Прислонившись задом к столешнице и упёршись в неё ладонями, добавил: — А я было решил, ты из-за Любека… Что?! Вельес поймал себя на том, что открыл рот от удивления. Проклятье, он оставил бывшего мужа в прошлом, но тот ухитрился влезть в отношения. Портить отношения — такова натура Любека, который влез в семью Долгушей, а теперь пытался разрушить эту, ещё даже не созданную. — А он-то тут при чём?! — Вожделение сошло на нет, но не исчезло, а осталось тяжестью в яйцах. — Вы с ним были близки, и ты его знаешь лучше, чем меня. Да и я заметил, что Францишка очень любишь! — Эвко погладил живот. Вельес никогда не был пределом омежьих мечтаний. Сейчас, после войны, за него бы дрались, останься он холостым, но не до неё. Его, рыжего и конопатого, никто не ревновал, и он не познал, насколько мерзко это чувство, из-за которого пришлось оправдываться, хотя он ни в чём не виноват, для того, чтобы успокоить набравшего в голову дури Эвко. Чайник перестал шуметь, из носика повалил пар, но Вельес не поспешил к плите. Погладив плечи Эвко и глядя в глаза, заговорил: — Ты прав, я не смог разлюбить Францишка. Да и если бы не любил, то… Выставит на мороз больного ребёнка только конченый урод… …вроде Вацлава Долгуша, родного отца Францишка, в чью больную башку закрались мысли, что тот дурачок. Сам он дурак, всегда им был. Не зря Вельесу хотелось в детстве разбить нос именно ему, а не кому-нибудь ещё из одноклассников. Он двинулся в сторону плиты и, наконец, снял злосчастный чайник. — В Любека я только поначалу был влюблён, — объяснил он, надеясь, что подобный разговор никогда не повторится, хотя Эвко выражал сомнения спокойно, а не бросался с обвинениями. — Мне казалось, что я тогда был взрослым, а на деле — юнцом наивным. Хотя желание курить вспухло донельзя, но он не сдвинулся с места, ошарашенный догадкой, как груз прошлых отношений мог испортить настоящее. Он уже ловил себя на том, что охотно бы начистил рожу отцу ребёнка Эвко — за то, что тот посмел тронуть его омегу. — Давай выпьем чая, — предложил он. — Ты прав, — кивнул Эвко. — Нам обоим нужно успокоиться. — Сделаешь? Я пока покурю! — Вельес, услыхав согласие, удалился. …В какой раз мороз привёл его в чувство, он сбился со счёта. Покурив, он вернулся. Эвко, сидя за столом, жевал намазанный маслом хлеб и вертел чашку. Когда Вельес устроился напротив него, неожиданно хихикнул, после проговорил: — Никогда не думал, что всё испортить может простой кипяток. — Ты о чём? — Вельес моргнул, пытаясь понять, что хотел сказать его истинный, по сравнению с ним грамотный и умный. Эвко сперва отпил и прожевал, после только пояснил: — О том, что я был готов тебе отдаться на этом столе, но ты заговорил о воде. Проклятье, не следовало отпивать сейчас! Вельес поперхнулся от неожиданности и всплывшей перед его глазами картинки, как лежавший на столе встрёпанный Эвко глядел на него потемневшими, как небеса перед грозой, от страсти глазами и подмахивал. Или упирался ладонями в столешницу, отклячивая зад, позволяя Вельесу входить в себя глубже… …и одновременно откидывая голову набок и обнажая шею. Нет, сзади Эвко брать нельзя — уж слишком близко окажется шея от зубов Вельеса. Тот предпочёл умолчать о том, что отвлёкся, потому что забоялся причинить боль. Достаточно с них одного неприятного разговора. — Вот это да! Если бы я знал… — Однажды он непременно наверстает упущенную сегодня возможность посмотреть на лежащего на столешнице Эвко с разметавшимися волосами и задравшимся, оголившим живот свитером… …а пока удовольствуется более спокойным занятием любовью. Например, узнает, помешает ли живот приласкать Эвко ртом там, если у них сегодня вообще что-нибудь получится.