НеРавнодушные

Pov Ярослав. Всю оставшуюся до дома дорогу мы молчим. Тишина вязкая, с кисловатым привкусом, забродившая — она вызывает болезненную пульсацию в висках и тошноту, застрявшую посреди глотки плотным комком копошащихся червей, нарочито медленно скатывающихся в желудок один за другим и постепенно поднимающихся, ползущих обратно, вверх по пищеводу. Женя смотрит прямо перед собой, выхватывая вид машин через лобовое стекло, а я смотрю на неё обнимая, не представляя, что буду говорить, когда это потребуется. Наверное, впервые в жизни мне настолько жаль, что у неё действительно всегда есть вопросы. Костян меня предупреждал. Предостерегал. Предвидел возможность того, что вполне рядовые кражи денег могут обернуться чем-то более серьёзным и опасным. А я, самоуверенный и эгоистичный кретин, думал только о том, как бы подобраться к ней максимально близко и показать себя во всей красе. Показал, Яр? Показал, что нихуя ты в этой жизни не контролируешь? — Ярослав Юрьевич, я буду круглосуточно на связи, если вдруг понадоблюсь. — Спасибо, Семён Вадимович, — киваю водителю сдержанно и быстро выхожу из машины, настороженно оглядываясь по сторонам подземного паркинга. Продолжение фразы »…только я уже не знаю, кому могу доверять» теряется среди мыслей и мечется там испуганно, производя слишком много ненужного шума, от которого начинает ещё сильнее болеть голова. Паника с тревогой слаженно сдавливают меня с двух сторон, сжимают в самой обычной ловушке, стремятся размазать до никчёмного кровавого пятна. Я подозреваю всех. Даже самого себя — вспоминая, где и когда мог ляпнуть лишнего, выдать себя, воспользоваться услугами не того человека. — Ты доверяешь этому человеку? — словно подслушивая мои мысли, спрашивает Женя, пока мы поднимаемся на лифте в мою квартиру. Или это именно я думаю так громко, что проще было бы орать все те слова отчаяния, крутящиеся на языке? — Наверное. Да, — пытаюсь рассуждать здраво и рационально, сбросить с себя морок страха, туманом клубящегося вокруг. — Он бывший сосед Кости. Его дочь, ровесница Ники, однажды выглянула с балкона что-то сказать ждавшим её на улице одноклассникам и упала вниз. С десятого этажа. Никто так и не понял, как это произошло — может, голова закружилась. Но она в коме с тех самых пор, а мы оплачиваем её содержание и всё возможное лечение взамен на его преданность. — Она ещё может очнуться? — Её могут вывести из комы, и она будет всё понимать, но ни шевелиться, ни есть самостоятельно, ни разговаривать уже не сможет. Поэтому родители не хотят, чтобы её приводили в сознание. И это стоит очень больших денег и лояльности врачей, которых порой недостаточно просто купить. — И много у вас таких людей? Чья преданность зависит не только от предложенной суммы денег? — Много, — отвечаю на автомате, не особенно вдумываясь, набираюсь смелости для того разговора, от которого она так непринуждённо и ловко пытается меня увести, воспользовавшись первым же выпавшим, — по глупости данным лично мной, — шансом. Кажется, она собирается сказать что-то ещё, но я вовремя перехватываю её решительный взгляд и качаю головой, безмолвно призывая закончить этот фарс. Язык намертво прилипает к нёбу, в горле першит, будто во время болезни, и только когда у меня не сразу получается попасть ключом в замочную скважину, приходит осознание того, что пальцы подрагивают. — Яр, — начинает она резко и бескомпромиссно, как только мы заходим в квартиру, и прислоняется спиной к входной двери, выбивая из меня хриплый смешок. Ты думаешь, Же-неч-ка, что я могу сбежать от этого разговора в прямом смысле? — Женя? — перехватываю её нападение, насмешливо изгибаю бровь в знак фальшивого удивления, ухмыляюсь так мерзко, что самому хочется умыться ледяной водой от ощущения раздражающей неправильности вновь происходящего между нами. «А сам ты давно научился отвечать за свои поступки, Яр?» Нет, осознание собственной слабости, глупости, своих фатальных ошибок лишь будит внутри меня дикую ярость. Такую, что болезненным импульсом пробегает по мышцам, заполняет каждую клеточку тела, раздувает меня изнутри закипающей зловонной жижей, грязной ненавистью, горячим отчаянием, готовыми вот-вот начать сочиться прямо сквозь кожу, уже выливающимся изо рта словами, которые безжалостно ошпарят именно ту, кого я так сильно боюсь потерять. — Мы выведем тебя из этого… проекта, — запинаюсь под конец, подыскивая правильное определение и чертовски теряясь под её жгучим взглядом и внезапно появившимся злым прищуром. — Нет. — Что значит «нет»? — почти взрываюсь, и только большим усилием понижаю тон голоса до нормального к концу своего вопроса, и сжимаю кулаки, так, что оставшиеся в руке ключи вонзаются в ладонь и царапают кожу, хмурюсь. — То и значит, — самоуверенно фыркает Женя, картинно-непринуждённо сбрасывает с себя туфли и спокойно обходит меня, направляясь вглубь квартиры и продолжая на ходу: — Может мне ещё около офиса встать с транспарантом «я тоже в этом замешана»?! Ты сам знаешь, как моё исчезновение с работы будет выглядеть со стороны, а занявшись мной, наверняка без труда получится выйти на всех: на Ваньку и Костю, на бабушку. И на тебя, Яр. Я отшвыриваю в сторону связку ключей и иду за ней. Можно даже закрыть глаза, и всё равно безошибочно ступать прямо по её следам, ориентируясь только на пряный, острый запах исходящего от неё страха. Она заходит в спальню, встаёт вполоборота к двери и торопливо скидывает с себя пиджак, бросает его на кровать, тут же выдёргивает из-под пояса юбки полы блузки и принимается расстёгивать маленькие пуговички на ней. На меня, замершего в дверном проёме, косится насмешливо, с издёвкой, всем своим видом демонстрируя сногсшибательную уверенность и решимость отстаивать своё мнение до конца. Ей бы удалось обмануть кого угодно, но не меня. Я слишком отчётливо улавливаю непривычную суетливость её движений, слишком широкую, старательно изображаемую ухмылку, чувствую даже попытку отвлечь меня и сбить воинственный настрой оголённым телом. Отличная игра, Женя. Но я просто знаю, что тебе страшно не меньше, чем мне. — Я не буду подвергать тебя смертельной опасности, — произношу с нажимом, в угоду собственному самолюбию теряя слово «больше». Больше не буду. Давно уже плевать на эти кражи, пусть хоть всю компанию по копейкам растащат. Давно плевать на то, кто и почему на самом деле убил Дашу. Плевать на то, насколько серьёзное противостояние двух противоборствующих сил назревает, вздувается огромным фурункулом, не заметить который может разве что слепой. Плевать, плевать, на всё плевать. Единственное, что имеет теперь значение — не поставить её под удар. Самое моё дорогое и важное. А ведь мне следовало просто и дальше держаться на расстоянии. Оставаться безмолвным наблюдателем и ангелом-хранителем в одном лице, а не втягивать её в свою дерьмовую жизнь. Просто не быть таким эгоистом. Но что я мог поделать, ведь без неё мне не нужна вся эта жизнь, ни-че-го… Только она одна… Мой смысл… — Я больше не буду… — повторяю ещё раз и качаю головой, упираюсь ладонями в дверной косяк, словно пытаюсь преградить ей выход, но на самом деле — чувствую такое волнение, что, кажется, могу свалиться на пол в любое мгновение. Я боюсь за тебя, Женя, боюсь до смерти, неужели ты не понимаешь? Боюсь потому что люблю и переживаю? Трясусь за тебя и твою жизнь больше чем за свою? Я бы умер за тебя? Согласился на пытки! На что угодно! Лишь бы ты была жива и счастлива, целая и невредимая и со мной… Блузка летит следом за пиджаком, часы на тонком металлическом ремешке оказываются поверх одежды и скатываются по ней под тяжестью своего веса, со звонким стуком падают прямо ей под ноги, притягивая к себе внимание. Она смотрит на них слишком пристально, делает несколько глубоких вдохов, — вижу, как красиво приподнимается вверх обтянутая белым хлопком белья грудь, — а потом разворачивается прямо ко мне. — Ты сам знаешь Яр, как нужно поступить. И я знаю. У нас просто нет выбора, — вглядываясь в её потемневшие, блестящие то ли от гнева, то ли от ужаса, то ли от подступающих слёз глаза, я до последнего не замечаю, как она подходит почти вплотную. Только вздрагиваю и покрываюсь мурашками, когда моей шеи и артерии на ней касаются пальцы, совсем ледяные на ощупь, и тут же перехватываю их в свои ладони, прислоняю к губам, — не целуя даже, а желая отогреть. Наверное, в любое другое время я бы не удержался от сарказма по поводу того, что ей стало необходимо оказаться под угрозой смерти, чтобы вот так открыто, откровенно, по-настоящему потянуться ко мне навстречу. Но ведь и сам я ждал до последнего, тянул четыре года вплоть до момента, когда продолжать жить без неё стало равно самоубийству. — Мы можем инсценировать твою смерть, — мои руки непроизвольно крепче сжимают её хрупкие, тонкие пальцы, потому что я ожидаю взрыв негодования, возмущения, злости от подобного предложения. Сам знаю, как сильно она держится за последние ниточки, связующие её с больше не существующей Женей Вязменской, как переживает о бабушке, еле вынесшей череду потерь. Но она лишь смотрит мне прямо в глаза. С тоской. С грустью. С проклятым, неимоверно раздражающим меня смирением, от которого выть хочется. — Нам в любом случае нужно выждать хоть какое-то время с убийства Ларисы Ивановны. Оптимально несколько недель. — Какого хуя, Женя?! — злобный крик внезапно оборачивается в пропитанный отчаянием шёпот, и я теряю последние крохи самообладания, с протяжным стоном опускаю голову ей на плечо, упираюсь носом в выступающую ключицу и жмурюсь, ощущая, как она обхватывает меня освободившимся ладонями, зарывается пальцами в мои волосы. —Почему ты не можешь просто воспользоваться шансом выбраться из этой заварухи и сохранить себе жизнь? Какого хуя ты такая у меня вечно правильная, а? Её тихий, короткий смешок только усиливает впечатление абсурдности, полного сюрреализма происходящего. Вот сейчас мои пальцы чуть-чуть ослабят давление, не будут до красных пятен и будущих синяков впиваться в светлую кожу у неё на талии; сейчас я перестану судорожно обнюхивать её, как пёс перед скорой случкой; сейчас только распахну глаза, и она немедленно растает в воздухе, испарится, исчезнет, как обычная наркотическая галлюцинация. — Раньше мне… мне часто казалось, что так будет даже лучше. Намного проще, — шепчет она тихо, сбивчиво, очень быстро, так, что мне еле удаётся разобрать её слова. Таким же непривычно испуганным, прерывающимся и дрожащим от волнения голосом, каким неделей раньше, в машине, просила меня помочь ей забыться. — Как, Же-неч-ка? — нахожу смелость приоткрыть глаза и отстраниться от неё на расстояние совсем мизерное, но позволяющее увидеть лихорадочный румянец на резко побледневшем лице и ненормально расширившиеся зрачки, затянувшие собой почти всю голубую радужку. — Умереть, — выговаривает она медленно, по слогам, еле шевеля потерявшими привычную яркость губами, и я слишком поздно понимаю, что именно происходит, чересчур увлекшись барахтаньем в сточной канаве своих переживаний. Перехватываю её осторожно, бережно, еле соприкасаюсь ладонями с покрывшимся испариной телом, готовясь поддержать его в случае внезапного падения. Она вся напрягается, сжимается, становится будто бледной полупрозрачной тенью, бесплотным привидением, жадными и хриплыми глотками безуспешно пытается поймать воздух. — Тише, тише маленькая, — нашёптываю почти нараспев, уже не пытаясь понять, трясусь ли я сам, или так ярко и сильно ощущаю ту дрожь, что болезненными судорогами проходит по ней. — Дыши, Женя, дыши. Тише, тише маленькая моя… Я становлюсь всё ближе и ближе к ней. Повинуюсь пальцам, что мёртвой хваткой держатся за рукава моей рубашки и мнут, комкают, рвут, настойчиво и неистово притягивают меня, с дикой потребностью вжимают в её хрупкую фигуру. Отдаюсь на волю чистых эмоций и напрочь отключаю разум, не просто прислоняюсь, а вливаюсь в неё, перемешиваюсь с ней, становлюсь одним целым: дышу также поверхностно и тревожно, давлюсь паникой, шипами пропарывающей грудину изнутри, ищу опору, хоть одно яркое пятно, назойливый звук, выбивающееся из всех прочих ощущений, чтобы держаться за него, как за спасательный круг. Мы становимся всё ближе и ближе друг к другу. Проникаем, прорастаем, въедаемся насквозь, переплетаемся и соединяемся целиком и полностью. Как я же я люблю тебя. — Тише, тише, Же-неч-ка, — повторяю, как заведённый, возвращаясь на десять лет назад, в ту ночь, когда впервые смог прикоснуться к ней настолько смело и успокаивал её точно так же, шёл вперёд маленькими, боязливыми шажками, преодолевая минное поле сомнений. И сейчас чувствую себя блядским сапёром-недоучкой, действующим исключительно на уровне собственных инстинктов, интуиции и расплывчатых представлений о том, что именно нужно делать. Поглаживаю пальцами её кожу, нежно и неторопливо, ненавязчиво, напоминая о том, что я всё ещё здесь, рядом. Держу так крепко, что не оттащить. И никуда никогда не уйду больше. Она застряла со мной на всю эту оставшуюся жизнь, даже сейчас в своем таком болезненном состоянии. Оставляю мимолётные и лёгкие поцелуи у неё на плече, просто прижимаюсь к изящному изгибу губами, отдавая всю скудную, ничтожную ласку, на которую только способен. Теряюсь во времени, сосредоточив всё своё внимание, все свои мысли на одном лишь её дыхании, отсчитываю незамысловатый и успокаивающий нас обоих ритм: глубокий вдох — неторопливый выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Ей нужен этот кислород, чтобы не умереть. Мне же нужна только она, одна она. Я дышу ею. Живу ею. Сумасшедший, помешанный, больной. — Дыши, Женя, дыши. Дыши, сам Яр, дыши. И не забывай, что каких-то полчаса назад ты был уверен, что сможешь отказаться от этого. Напряжение постепенно оставляет её тело, сведённые судорогой ещё в начале приступа мышцы расслабляются одна за другой, и я подаюсь навстречу, удобнее перехватываю руками тонкую талию и хрупкие плечи, позволяя ей оседать, расплываться, таять в моих объятиях. И сам растворяюсь в этих ощущениях, в нашей близости, в долгожданном и настолько желанном доверии, которое она щедро дарит мне прямо сейчас. И только мне никому больше другому. Так будет всегда. Только я буду это требовать от неё, получать, давать свое и никто больше к ней на миллиметр не приблизится. Вот так, рядом с ней, можно позволить себе сосредоточиться лишь на чувствах, на прикосновениях, на пронизанном чистым волшебством моменте полного принятия и смирения с тем, что мы испытываем друг к другу. Можно ловить на её спине тёплые блики клонящегося к закату солнца и позволять кофейно-розовому свету укутывать нас мягким, согревающим уютом; представлять себе бесконечную череду наших совместных вечеров, о которых я мечтал искренне и долго, в одних лишь этих мечтах черпая силы для ожидания. — Я боюсь за тебя. Боюсь, что не смогу уберечь, — говорю как есть, честно и откровенно, хотя признаваться в этом больно практически на физическом уровне. Для чего ей рядом беспомощный слабак? Для чего отношения, в которых боли и страха будет всегда поровну со счастьем? — Я не знаю, как заставить себя сделать то, что нужно, поступить правильно. Как-то давно ты сказала мне, что смириться с потерей не так уж сложно, когда привыкаешь ничего не иметь, но это не так, Женя. Для меня это не так. Мне не хватило и последних десяти лет, чтобы принять то, что я тебя потерял. И я не хочу, я не могу снова пойти на такой риск. — Но тебе придётся. — Я знаю. Знаю, — качаю головой и тихонько раскачиваю её в своих руках, целую в висок, в лоб, снова в висок, еле проглатываю вместе со слюной вставший среди горла камень, — кажется, тот самый, что только недавно уверенно сорвал со своей шеи и опрометчиво решил, что отныне он не будет тянуть меня на самое дно жизни. Сомнения, сомнения, сомнения. Стоит лишь чашам весов прийти в равновесие, как тотчас же на одну их половину приземляется что-то новое, требуя немедленных, но при этом выверенных и скрупулёзных действий. — Приляжешь? — спрашиваю у неё, хотя выпускать Женю из своих объятий — последнее, чего мне хочется сейчас. В принципе, мне бы хватило наглости и эгоизма, чтобы привязать её к себе верёвками, сшить наши тела по контуру контрастными, ярко-алыми нитками, но стоит лишь ощутить короткий кивок головой и еле слышное «да», как эти мысли и желания лопаются мыльными пузырями, долетевшими до земли. Я расстёгиваю на ней юбку, узкую и длиной почти до колена — лежать в такой наверняка будет очень неудобно, — стягиваю с её округлых бёдер и старательно концентрируюсь на косых лучах солнца, выложивших на полу чёткие геометрические фигуры оконной рамы. Что угодно, лишь бы отвлечься от ощущения того, как скользит чистым шёлком кожа под моими ладонями, и движется часто, быстро её грудь, в такт не успевшему полностью восстановиться дыханию. Чёрта с два у меня выходит не реагировать на её полуголое тело так, как привык делать это последние две недели. И остаётся лишь быстрее, чем хотелось бы, подтолкнуть её к кровати и торопливо укрыть одеялом, пока я не успел полностью возбудиться, а она — это заметить. Увы, даже самый отличный секс сейчас не поможет решить наши проблемы. — А ты? — спрашивает она растерянно, и мне приходится задержаться на пороге и бросить ей через плечо извиняющуюся широкую улыбку. — Нужно решить несколько вопросов. Я закажу нам ужин, а ты попробуй заснуть, хорошо? — подошел наклонился к ней и поцеловал в лоб. Костян ещё раз излагает мне все подробности произошедшего: на переходе между двумя станциями неизвестный парень подскочил к той женщине и нанёс около десяти хаотичных ударов ножом. Она умерла почти сразу, парня же быстро нагнали следившие за ней люди и сдали нашим ребятам из полиции, но добиться от него чего-то толкового всё равно не вышло. Наркоману с двумя отсидками за плечами предложили за это большую сумму денег, обещали отмазать, если понадобится — похоже на зацепку, только вот у всех нас возникали разумные сомнения в том, что тот могущественный «некто» реально будет рисковать ради обычного расходного материала. Перед следующим звонком я долго курю, затягиваюсь с таким остервенением, что в итоге закашливаюсь и чуть не выплёвываю собственные лёгкие, от которых наверняка давно уже остались лишь два сморщенных и потемневших огрызка. То, что Егор до сих пор не в курсе случившегося — факт, иначе он бы давно позвонил мне. И я предпочитаю оттягивать наш разговор так долго, как только позволяют криво склеенные осколки совести, разнесённой дребезги вместе с первым телом, оказавшимся в могиле по моей вине. Понятия не имею, откуда пошли все те слухи о его любовных похождениях, о которых упоминала когда-то Женя, но общего с реальностью они имели мало. Нимба над его головой отродясь не водилось, — впрочем, как и секретарш, стоящих на коленях у него под столом. А эта Зоя, про которую он говорил слишком много, часто и долго, чтобы получилось списать их связь на обычную многоразовую еблю, теперь стала следующей вероятной претенденткой на билет в один конец. И если я не мог быть на сто процентов уверен в том, смогу ли защитить даже Женю, то уж обещать другу её безопасность казалось настоящей подлостью и свинством. От эмоционального и откровенного Егора я ожидаю чего угодно: потока смачного мата, злости и агрессии, паники и страха, переходящих почти в истерический вой. Но он слушает меня, не задавая ни единого вопроса, не издавая ни одного звука, и когда я заканчиваю говорить и тишина в телефонной трубке растягивается на минуту, две, три, мне уже самому хочется криво, нервозно усмехнуться и уточнить, на связи ли он. — Что мы теперь будем делать? — напряжённо спрашивает он, первым прерывая гнетущее молчание. Если бы я только знал, что делать. Если бы имел хоть какое-то представление о том, как выбраться из этого дерьма, не захлебнувшись. — Костян пришлёт вам ещё несколько человек охраны. Держитесь вместе. И… постарайтесь сохранять спокойствие. — Что мне сказать Зое? — уточняет он тихо, тяжело вздыхая, и я словно вижу его лицо: шокированное и растерянное, с прижатой ко лбу ладонью, сжатыми в одну тонкую нитку губами. Меня рубит и перемалывает каждой секундой этого разговора. Каждой ебучей секундой начиная со звонка Кости. Убийственным осознанием того, как много близких и дорогих людей я подвёл и подставил, просто не сумев просчитать последствия своих действий. Эта злобная насмешка от судьбы преследует меня много лет подряд. Стоит только поверить, что всё вот-вот станет хорошо, позволить своему сердцу оттаять от корки льда тревоги и тоски, потянуться за счастьем, экзотически-прекрасным цветком распускающимся передо мной, как жизнь делает резкий крен и вышвыривает меня на грязную обочину ложных надежд. Так было, когда маме вдруг стало намного лучше: у неё появились силы самой ходить по квартире, а речь стала звучать чётко и связно, почти нормально. Через две недели эйфории, в приёмном отделении районной больницы, куда нас среди ночи привезла скорая, врач долго объяснял, что за резким улучшением обычно следует уже необратимый спад, ведущий к неизбежному концу. Домой она больше не вернулась. И, завидев меня в дверях палаты, неизменно называла Юрой, вынуждая сцеплять зубы так сильно, что те только чудом не раскрошились в песок. Так же произошло, когда я тешил себя какими-то иллюзиями о том, что мы с Женей сможем быть вместе. Приходил на наше неизменное место встречи на рассвете, расспрашивал о планах и мечтах, рисовал дурацкие романтические картинки, вместо которых мы оба получили растерзанные на много лет разлуки сердца. Поставили свою гордость, самолюбие, взаимную обиду многим выше чувства, несмотря ни на что оставшегося жить внутри. И сейчас, когда все мои желания извилистыми и тернистыми тропами ведут лишь к ней одной, сливаются к ней прозрачными горными ручьями, падают именно к её ногам, меня снова настигает исподтишка посланный вселенной удар под дых. — Я не знаю, что сказать ей, Егор, — ловлю себя на том, что трусливо закрываю глаза, откинувшись головой на спинку дивана в гостиной. Моргаю, хмурюсь, выхватывая взглядом потолок на какие-то секунды, и снова жмурюсь, свободной от телефона рукой до боли сжимаю собственные волосы. — Нам нужно несколько дней, чтобы придумать, как быть дальше. —Понял тебя Яр, — тихий и приглушённый голос звучит как запись на старом кассетном магнитофоне, и он сбрасывает звонок, оставляя меня в ещё более смешанных чувствах. Как забавно, что именно сейчас, отчаянно нуждаясь в чужой злости, ярости, в обвинениях и ненависти в свой адрес, которые бы так естественно слились с моими внутренними ощущениями, я, напротив, получаю со всех сторон только незаслуженные понимание и поддержку. Дёргаюсь и оборачиваюсь на внезапный шорох со стороны коридора, и застаю Машу, стоящую в дверях. Зажатое в её безвольно опущенных вниз руках одеяло прикрывает голые коленки, свисает до самого пола и стелится по нему, и, проследив за моим взглядом, она торопливо и будто слегка смущённо подтягивает его к груди, неловко перехватывает руками, силясь удержать. — Я сюда не подслушивать пришла Яр, не подумай… — поясняет она, по-своему истолковав столь долгое и пристальное внимание с моей стороны. От прохладного воздуха её соски затвердели и призывно торчат вперёд, пошло топорщатся под белой тканью одной из моих футболок, взятой без спроса, впервые нагло вытащенной прямо из шкафа — судя по немому вызову в голубых льдинах её глаз, этот факт должен хоть отчасти нейтрализовать общую умилительность момента. Но выходит совсем наоборот. Я улыбаюсь, как идиот, как просидевший всю свою жизнь в темнице узник, впервые вышедший на белый свет и теперь любующийся великолепной в своей хрупкой, неописуемой красоте бабочкой. Замечая это, Женька притормаживает на середине пути ко мне, замирает среди комнаты, хмурится и снова подтягивает выше объёмное, тяжёлое одеяло. Кажется, что вот сейчас её губы, до сих пор не вернувшие нормальный розовый цвет после приступа, раскроются и выплюнут ещё несколько оскорблений, пожеланий, проклятий в мой адрес, и мне снова придётся подрываться и бежать вслед за ней, догонять, останавливать, возвращать эту упрямую свою любимую сучку себе. Но оставшееся расстояние она преодолевает мгновенно, юркает на диван рядом со мной и оборачивается всё тем же одеялом, и вблизи мне удаётся заметить гусиную кожу на её руках и шее. — Курьер уже привёз еду. Я могу принести прямо сюда. — Не хочу. Мне сейчас кусок в горло не полезет. — Может быть, горячую ванную? — она лишь отвечает мне суровым взглядом исподлобья, принципиально закутывается ещё плотнее, оставляя торчать наружу только нос и эти прекрасные, выразительные глаза, выглядящие невероятно яркими в кофейной гуще сумерек. — Не хочу. И вести непринуждённую беседу у тебя выходит просто отвратно, — фыркает надменно и пытается увернуться от моей ладони, которая касается щеки, нежно опускается до подбородка и сдвигает вниз край одеяла, открывая вид на обескровленные, сухие губы. Веду по ним кончиками пальцев, обрисовываю по контуру, слегка улыбаюсь в момент соприкосновения с уголками и прищуриваюсь, когда подушечка проваливается в ямочку над её верхней губой, и моё сердце синхронно падает вниз, прочно обосновывается в животе и пульсирует, пульсирует там, разнося по телу странное чувство приятной щекотки. — А что ты хочешь, Же-неч-ка? — меня не хватает даже на сарказм или насмешку, потому что чувства, испытываемые рядом с ней, чистые и настоящие, настолько невинные, что я никогда бы не поверил, что остался способен на них. Спустя десять лет. Снова с тобой, моя вселенная, моя путеводная звезда. Вся моя жизнь. Мой Родная. Она ничего не отвечает, только выдыхает одним внезапным порывом, ёрзает на месте и, отводя от меня растерявший прежнюю самоуверенность взгляд, просто ложится на диван и укладывает голову мне на колени. Приятная тяжесть ложится на ноги и приносит с собой тепло, волосы расстилаются россыпью чёрным шёлком, к которому я тут же притрагиваюсь пальцами, не в силах удержаться: глажу и глажу, перебираю мягкие густые пряди. Пробоина в груди растёт и расширяется, и меня затапливает нежностью, счастьем, любовью, и тянет ко дну. Кренит, топит, ломает, как тот чёртов Титаник, чей непробиваемый внешне фасад не смог справиться с одним лишь айсбергом. Со льдом, бесконечно завораживающим-замораживающим взглядом. — Это правильный ответ, Яр? — спрашивает дерзко, заранее защищаясь от тех ударов, на которые я давно уже не способен. Раньше — мог, хотел, нападал без предупреждения, выводя её на желанные эмоции. Теперь — нет. Слишком открыта, слишком обнажена и уязвима она передо мной, для меня, и я готов не мешкая закрыть её своим телом от любой напасти и вырвать из себя сердце, чтобы преподнести ей в раскрытых ладонях. Всё для тебя, только для тебя. Посмотри, ты порвала меня в клочья и перешила под себя, превратив в блядское лоскутное покрывало. Квадратик заботы, квадратик зависимости, квадратик обожания… — Я не знаю, Же-неч-ка. Про это не пишут в учебниках.