love me, mister shroud

Это был бред. Настоящий, тысячапроцентный, неминуемый, неизъяснимый, неотвратимый, неумолимый бред. Так быть не должно — попросту не должно. Но именно так оно и было; не иначе. Сизые бегущие строки программ веселились. Кажется, что почти смеялись — низенько и гадливо, будто бы потешающиеся мошки над трупом. Над его, Идии Шрауда, трупом. Лазурные переливы ровного дорического шрифта были не лучше — они улыбались: кривыми зубцами с поплывшей десной, глумливо и едко. Компьютер и его мерзковатые голограммы без стеснения оскорбляли своего скорбного хозяина, продолжая уже шестьдесят второй раз отсвечивать одним и тем же липковато-серым результатом. «Error 404. Not Found» В комнате — прело, в комнате — сыровато. В целом — тошнотворно. Климатический режим сбился пару часов… или дней назад — не важно — сбился на смерть, оставив после себя душное послевкусие застоявшегося рамена, который кис в картонных боксах. Исправлять косяк в климат-контроле не хотелось. Да, и был ли в том смысл? Был ли вообще хоть в чём-то теперь абстрактно-удушающий «смысл»? После всего, что Идия пережил, перестрадал, и к чему, спустя дни тревожной прокрастинации, пришёл? Правильный ответ, разумеется, «нет». Бам-ба-да-бум — мир лишился адекватного стройного технического измерения; но в первую очередь подобных измерительных величин лишился сам Шрауд, превратившись в ничтожную влюблённую субстанцию, окончательно потерявшую понимание правил игры. Социальный антивирус скорбно пал в бездну отчаянных попыток снова и снова вернуться в команду девственных хикканов. Любые «так просто не может быть» незаметно и подло метаморфировали в «да, пожалуйста, еще, mommy». Всё, чем Идия Шрауд когда-то был или мог быть, утекло илистым ручьём под землю. И там и похоронилось под его тихие всхлипы. …именно поэтому настройки климата теперь всё время безбожно слетали, оставляя после себя только кисловатую затхлость мусора. Именно поэтому Шрауду было плевать, что спина — мокрая и скользкая, а сту́пням, наоборот, холодно; что он мёрзнет среди темноты или, наоборот, пылает среди мрака. Имели ли такие ничтожные мелочи теперь смысл? Теперь — когда он был готов неиронично и весьма буквально башкой проломить кристаллический экран собственноручно собранного компа из-за шестидесяти второй подряд, мать еби его, за полтора часа ошибки. Шестьдесят второй. Сука. — Да… да как это, блять, как? Как?! — и собственное дыхание Идии оседало на мониторе чем-то вроде фальшивой росы; он сопливым носом мазал по экрану, пращами прижимаясь к чуть гретой стекляшке. Склонившись кривым позвонком к своему спасению и своей му́ке — то есть к компу — Шрауду оставалось только до щёлкающего скрежета переплести суставы коленок, дабы свернуться в ещё большее подобие костяной раковины. Кажется, он уже четыре часа сорок две минуты сидел в подобной извращённой позе в своём уже не-родном гейм-кресле, имитируя позу ра́ковичного белого червяка… Забавно, что у него до сих пор не переламывалось и не саднило всё, что только могло: он то и дело подгибал под себя ноги, закидывая их на кресло, или закидывал голени на подлокотник, иногда вообще усаживаясь в позу типо «лотоса» — одним словом, позы были извращённые и не явно здоровые. — Почему так?! И скручивая рёбра в тугой лавровый венок, Идия со всей своей хилой силой бьёт крошащимися костяшками по проекции клавиатуры. Глухой звук взболтал осадок прелой пыли в комнате, стол отгудел еле слышно, по руке Шрауда проползла тягучая боль, из-за которой он ловко одёрнул кисть обратно, закусывая с неимоверным капризом губы. Больно, блять. Даже нормально ударить по столу в припадке психоза — не может, ну что он за ничтожество. Даже ударить — не может… И уже тем более не может (оказывается) найти какие-то там лузерские конфиденциальные данные одной взбалмошной женщины. Какие-то там… простые, стройные, кодированные «данные»… «Данные» в бездне цифр и алгоритмов. «Данные» — в бездне, принадлежавшей ему. Ебись оно всё троянским конём, но Орто оказался прав. В который, сука, раз. Оказался прав. О Коре не удалось найти ни единого слова. Ни строчки. Ни буквы. Ни имени. Ничего — абсолютная пустота. Отсутствие любых результатов поиска. Ни на официальных государственных сайтах, ни в различных земельных реестрах, ни на просторах кредитных историй, ни в завещаниях, ни в отчётах учебных заведений, ни в каталогах медицинских страховок. Коры не существовало для мира — а мира не существовало для неё; как поэтично и тошнотворно. Так не могло быть. Во всяком случае — «не могло быть» в стройных измышлениях Идии Шрауда, базирующихся на личном опыте, социальной выборке, здравом смысле и хоть какой-то, не линейной, но всё же логике. В темноте комнаты навязчиво и нервно горел синюшный, но приглушённый «error». У него был худощавый неон, выкрученная на минимальное значение подсветка и упавший контраст; всё ради комфорта невыспавшихся и впалых глаз. Идия перестал считать часы без адекватного сна. Всё, что сейчас удавалось вычислить — уровень общей бредовости собственного поведения в искажённых, непривычных, неправильных, болезненных условиях. На восемьдесят процентов ровно Идия был близок к истеричной истерике. Останавливало его только одно. Парадокс, но от истерики по Коре его останавливала сама Кора. Он ничего не смог найти. От этого становилось до черноты горько под языком. Но… это… не значило… не значило почему-то — просто не могло значить — что он отказался от навязчивой, даже уже, скорее, аддикционной идеи стать ближе. С ней. В конце концов, он сам предложил всё, что предложил. Сиплый мотылёк летит в янтарное пламя. Банально до сблёва, но классика — не убиваема, как известно. …классика, благо, — известна, а вот Кора — нет. Абсолютное поле информационной пустоты, не заполненное ни единой единицей кода. Ни слова, ни действия, ни оценки, ни суждения — совершенный в своей полноте пустотный вакуум сведений. Для всего паршивенького мира Коры — не существовало. Ни единого факта какой-либо её активности: даже какого-нибудь мелкого штрафа за распитие спиртного в общественных местах или задолженности по счетам. Поиск оказался бессмысленным настолько, что у Идии понемногу выворачивало кости наизнанку и наружу, пока он тупо и бесцельно водил слипающимся взором по информационным строкам компа. Собственная (между прочим) неплохая программа по поиску всей доступной биографии выбранного субъекта — не дала ни единого всхода. И даже отцовское полу-милитаристское и проправительственное программное обеспечение, тайком притащенное Идией из дома, бесславно смолкало, высвечивая дорическим шрифтом «nihilo». Так быть не могло — но так было. — Как же я её ненавижу… — хрипло; нытьё снова и снова дерёт глотку, и тянет облизать иссушенные губы. Собственные измученные руки как-то особенно звучно для херово спавшего задрота бьют по клавиатуре. Выходит резкий, режущий тёплую темноту звук. От абсурдности ситуации, в какую Шрауд — окей, если честно высказаться— сам себя загнал, мутило. Хотелось расцарапать бледными ломкими ногтями экран. Оставить седые разводы и плывущие трещины руками — как зубами. Грызть и жевать чёртовы error`ы, чтобы им не было более повода портить Шрауду и без того хуёвую жизнь. Желание долбануться (несильно) лбом об комп казалось с каждой миллисекундой всё приемлемее. …ладно, если объять в памяти всю выборку данных, то провальный поиск по информационным следам конкретных личностей у Идии пару раз таки бывал. Два раза во время ленивых «от нечего делать» проверок и личностного сканинга вылезала та же ошибка — «Error 404. Not Found». Но в тех случаях отсутствие задокументированных данных было Идии хотя бы понятно. Буччи, а если уточнить, то с недавних пор (последние двадцать три дня и четыре часа) «сраный» Буччи, был вшивым бедняком родом из грязной низкобюджетной Закатной, где в задрипаных глинобитных квартальчиках не бывало зачастую даже базового электрического снабжения, не то, что центра электронных государственных услуг или социального бюро. Почерневшие от солнца бистмены жили в этой душной-нищей стране второго мира на правах, считай, дулосов, которые горбатили смуглые спины за бесвкусную еду. Соответственно факт того, что у Рагги Буччи не было до поступления в колледж ни хотя бы кнопочного телефона, ни медленного, но доступа в интернет, ни нормального паспорта, ни даже рваного свидетельства о рождении — удивления не вызывало. Закономерно. Симилятивная ситуация сложилась в силу социокультурных и экономических обстоятельств со студентом Ад-Дином. В целях общего сбора инфы о студентах, Идия пытался ознакомиться и с его личным делом и, в целом, достать всё «грязное бельё» из чужих интернет-запросов, но не вышло. Ад-Дин, как оказалось, был тем самым отрепьем из всех триста восемнадцати учеников, который учился не за деньги, а по социальной стипендии благотворительного фонда имени Сулеймана. В новеньких документах, которые составила ему школа, местом рождения значились какие-то безызвестные трущобы пыльной Аграбы, где ситуация с бедностью, перенаселением, отсутствием индустриализации и нелегальщиной была ещё хуже, чем с Закатной. У Буччи хотя бы в графах «мать» и «бабушка» плавали хоть какие-то имена, ещё был адрес; а вот у Ад-Дина — пробелы, пробелы, пробелы. Даже дата рождения значилась «неуточнённой». То, какими «невероятными» путями этот оборванец попал в «Ночной Ворон» — можно было бы выяснить, но Идия не горел желанием зачитываться сопливыми историями бедных и несчастных, но таких «одарённых». Два случая полной пустоты — были. Но то́ были голодранцы, а вот Кора… Нет, ну не могла она быть настолько бедной! Он, конечно, сразу понял из разговоров с этой несносной мегерой, что нормальных денег у неё никогда не водились, и даже сейчас, будучи библиотекарем, она получала сомнительно мало… Но что бы всё было ТАК плохо… Так не могло быть. Как ни как, с её же игривых слов (которые Идия при всём старании не мог забыть), Кора с раннего детства посещала какие-то танцевальные курсы, занималась в балетном зале, ходила в неплохую школу (кажется), посещала всевозможные библиотеки и музеи, и у её матери был домиком под Нимом, где Кора проводила время в летние дни. Не самые худшие условия для жизни. Да, и тем более, судя по весьма детальному её описанию «родных» улиц и достопримечательностей, родом она была не из грязной лужи в саванне, а из того самого Города Цветов; акцент её выдавал. Из всего вышесказанного вытекало, что Кора просто НЕ могла НЕ оставить хотя бы мизерный, самый примитивный и невзрачный след себя самой в базах государственных (хотя бы) данных; это было нереально — скрыться от пристального поискового взгляда Шрауда. В конце концов, Идия мог хакнуть любой архив, любое правительство, любую железяку! Он был технический гений! …вот только программа прожарки смела быть с ним не согласной. Поиск данных всё так же пел, затягивая заунывно, из раза в раз, одно и тоже: error 404. not found. За прошедшую неделю Идия искренне думал ни один рза, что хуже и противоречивее уже быть не может. Что весь душевный запас эмоциональных бинарных оппозиций, никогда не сливающихся в единый концепт, — уже израсходован под ровный ноль процентов. Что не может он ещё глубже ощущать по каждому тонкому и серому нерву чувство одновременного влажного желания и дрожащего отторжения. Но хлипкая и раздолбаная в край программа отладки эмоционального спектра изволила выдать очередной сбой: опустошенный ментально, Шрауд опять изнывал от иссушающего горло ощущения дрожащей антитезы. Отсутствие информационного следа Коры и фактов её документального существования заставляли пиявок на дне его грязной душонки грызть ему рёбра, умоляя остановить поиск данных и просто… сдохнуть, при том — пойти… Пойти, как есть. Пойти, без попытки выяснить. Пойти — известно куда. Изначальный план интровертных действий был таков: Идия ни высовывает и кончика прямого бледного носа из своей спасительно-затхлой комнаты, как бы мучительно ему ни хотелось вновь ощутить аромат чужих волос (что-то явно не очень чистое, но отдающее ячменной муко́й); вместо этого он, продуманный в своём цундерном припадке, находит контакты Коры и пишет ей с попыткой… с попыткой что-то немного пофиксить; и после подобных невербальных онлайн манипуляций для снятия стресса и «прощупывания почвы» — выстраивает дальнейшую неловкую схему поведения. Ему же… всё-таки, Надо было понять, правда ли она не смеялась. Не шутила над ним. Может быть… если он сначала написал ей «привет, чё как, так мы мутим», то Кора кинула бы его оперативно в ЧС, перед этим отправив что-то «ты реально повёлся?». И тогда бы было не так больно переживать подобное предательство: всё же, Идия тогда бы не воочию лицезрел бы её глумливое снисходительное лицо. Как-то так… Компьютер нервно дёргает голубыми пикселями, когда Идия в очередной раз прикладывает сухим кулаком о клавиатуру. Ему уже практически не больно — хотя по ребру ладони струится что-то колкое. Нет, всё-таки врать себе выходило смехотворно. Просто жалко. Коре не нужен был такой ничтожный повод для того, чтобы посмеяться над ним: какой-то там лоховской предлог в виде «я согласилась по фану» — нет, это было не про неё. Глумится она умела превосходно без всякой на то причины… Но. Всё-таки… Идия сначала хотел написать. Он не знал зачем — просто, казалось, что так будет проще. В какой-то степени даже правильнее (если в их случае такое слов вообще применимо). Словно бы сам Идия продолжал верить, что в интернете — он круче; ну, немного круче — точно. Будто бы в интернете, в перепесках, в смсках, в мессенджерах, у него выйдет хотя бы чуть непринуждённее написать что-то вроде «ахаха забавно у нас получилось. прикольно, что теперь мы встречаемся, ну что, когда будет наше следующие свиидание?». Должно быть, Идия такое сообщение сразу бы потом делитнул «у всех пользователей» и умер от приступа ненависти к своим социальным скилам, но… в переписке он хотя бы мог такое сделать, даже потов удалив или… не удалив. «Не знаю» — Ну, что, братик, поисковая система личных данных от СТИКСа так и не смогла удовлетворить тебя вменяемым результатом? Извращённо-сладкий голос Орто оказывается последним, что хочется слышать среди темноты. Такой тонкий, юношеский, спрограммированный на основе когда-то ещё горевших горечью воспоминаний, голос младшего брата. Голос — неизреченно ласковый, но приобрётший за года приторные нотки чего-то кислого; похожего по вкусу на трупный сок. Теперь голос Орто был таким. И порой Идии не хотелось его больше слышать. Лоб бьется о чёрный эргономичный стол глухо, а волосы — цвета больного индиго — путаются в клоки. Идия был в миллисекунде от того, чтобы проклясть всех и вся самыми крепкими и пресыщенными проклятиями на старом дорийском, но, куда там — его отчаянье было слишком пёстрым для пыльных проклятий. Его отчаянье билось в сознание серой морской птицей с подрезанными крыльями, умоляя одновременно делать и не делать, искать и не искать, пойти к ней и не пойти. Синтетическая болтовня Орто не прибавляла покоя. — Хотя бы сейчас не издевайся, — гортанный всхлип-рык, подходящий на то, как скребут ногтём по бесцветной мраморной плитке. Идия сипит холодными губами куда-то в стол, даже не стараясь вывернуть кривой кифозной шеи в сторону братца. Он и так прекрасно видит чужую, не в меру надменную ухмылку. Орто молчаливо, но всё еще предельно шумно, думает что-то. Идия слышит, как копошатся электронные жучки чужих бирюзовых мыслей; ему предельно ясно всё содержание искусственных порицаний мелкого. Тошнит от ощущения какой-то невнятной беспомощностью перед Орто. Перед его фальшивой, но всё-таки гениальностью и расчётливостью, которые ты сам в нём и породил. Когда плавные шарниры механической ладони начинают еле ощутимо перебирать собственные волосы, Идия морщится. Гадко хмурит тонкие сизые брови, стараясь с капризным притворством отстраниться от по-человечески тёплых пальцев; извернуться тёмным ужом и заползти в самую дальнюю щель сознания, только бы не слышать знакомый голос; только бы вновь и вновь не выглядеть в глазах Орто конченным лузером… Хотя, смысл страшиться неизбежного? Даже столь привязанное к своему творцу творение, как «Орто Шрауд» уже давно успело убедиться в том, насколько ничтожен может быть самый гениальный среди смертных. Идия сам постарался, всем своим существом, чтобы выставить себя в глазах Орто идиотом… А он ведь программировал его иначе: предполагая паттерн безусловной братской любви и обожания, однако… сам же порой вёл себя так, что даже безупречное программное обеспечение Орто не могло не дать сбоя. Вот такой он придурок. Придурок по имени «Мистер Шрауд». Орто ласково перебирает Идии тлеющие тухлыми искорками грязные пряди; играется с ними, будто бы заплетая в косички. Смеется чуть ниже обычного, без милых-детских интонаций. Орто — спокоен. Единственная лазуревая капля спокойствия в тягучем отчаянье всегда запертой, всегда сумрачной, всегда сырой комнаты. — Какая разница что с ней было, — с крупицами высокомерия в чуть электрическом голосе, начинает неспешно Орто. Идия не готов — никогда не будет готов — к разговору, но он не прерывает слов брата. Вжимает крепче голову в стол, растекаясь дохлой подгнившей пиявкой по клавиатуре компа. — От Коры не стоило ожидать иного. Её жизнь инакова всему, что мы с тобой знаем. Разве найти нам что-то о Коре, если она сама не готова говорить о своём прошлом? — как-то совсем тихо, на грани прелого шёпота, заканчивает брат. Идия поводит плечами в попытке сбросить со своего худого тела тревогу, которая тиной прилипла к бледной коже. Слова Орто лучше не делают, и от них лишь больше тянет в сон; в тревожный-непробудный сон, где кошмар на кошмаре, где чернота нескончаема, и не слышно её голоса Подогретые пальцы Орто гладят и гладят, а Идию тошнит, всё и тошнит. И немного трясёт. И ещё. Он скучает. — Почему… ты так просто… относишься ко всему? Что-то вроде предсмертного хрипа птицы, отданной на заклание, вырывается из самых глубин выгнутой грудины Идии. Вопрос глуп и совершенно не к месту; да, и вообще, Идия будто бы хотел совсем иное спросить, но именно этими неумелыми словами. Ответ знают оба, а потому, Орто только чуть качает шейным шарниром, и этот звук режет уши лучше жертвенного ножа. Идия хотел бы тоже быть всего лишь андройдом. Идеальным в своей конструкции существом, который способен анализировать данные внешнего мира с той точностью, когда поведение любимой женщины и её полное отсутствие на полотне истории тебя совершенно не пугает, не приводит в ужас. Он хотел бы быть сконструирован так, чтобы ему было достаточно лишь одной улыбки Коры, дабы что-то делать и что-то говорить. Быть существом, которое отметает логику, мораль, страх, живёт вне условностей тела и смертного разума. Идия хотел бы быть андройдом. А лучше — быть Орто. — И что мне теперь делать? Что?! — ещё один стон через сомкнутые губы; ещё один скрежет челюстью зубы о зубы. Никто из них не отвечает на бессмысленные вопросы, позволяя вязкой тишени капать с потолка на пыльный пол. Позволяя тишине течь ручейками среди пустых упаковок жвачки и грязные тарелок. Орто осторожно отводит свою плавную, белую, как кости, ладонь к острому плечу Идии. И вес лёгкого карбона сегодня ощущается цепью Прометея, которую не сломить и не скинуть. Молчат они ещё примерно шесть минут и восемь секунд. Недолгое время, но Идия успевает умереть и воскреснуть, подобно осеннему зерну, раз десять. Ему всё ещё кажется, что из лабиринта собственных чувств выхода — нет, что любое слово и, уж тем более, любое дело — не дадут ни единого всхода. Мысли клюют коршунами, вытаскивая печень и терзая глаза. Хочется молчать, пока не отсохнет язык. Пока сам весь не высохнешь, как пустоцвет. Идия не то, чтобы ластиться к рукам Орто: просто как-то безвольно и отчаянно качает головой к чужой руке; чуть выворачивает позвонки шеи, продолжая возлежать на столе; медленно раскрывает отёкшие веки, стараясь за копной собственных жгучих волос разглядеть знакомую ухмылку. — Думаешь, она меня ждёт… Ждала, все эти дни? У автомата? — единственный не риторический вопрос Идии. Вопрос — наивный настолько, что сказанный невинным, слабым, невыспавшимся голосом он чем-то напоминает молитву. Орто отвечает слишком быстро для робота. Отвечает, как человек: — Конечно. Как иначе?