love me, mister shroud

— Знаешь ли ты, что значит то́ — «‎любить»?

— Да. Слаще нет того, и нет того больнее…

Еврипид

Рука Коры была горячая и горькая. На вкус — как жжёный сахарный тростник, на аромат — сандал. Её ладонь — грела пальцы. Её кожа — жгла до самых костей. Приятное ощущение: долгое, немного липкое, дарящее странную сытость. Ты держишь за руку — точнее держат тебя, но не суть— держишь из последних сил, и при том перестаешь ощущать голод. Всякий голод. Словно бы пьешь пьянящий нектар прикосновений. Еле уловимый сладкий и чуть вяжущий. Вкус весны. Пьешь и пьешь, пока не становится плохо. Давишься — и всё равно пьешь, пока не начнешь задыхаться от судорог в горле. Прикосновений Коры — всегда мало, поэтому лучше умереть, испивая их до дна (которого нет), чем на мгновение отпустить; лучше умереть, чем позволить себе отпустить её руку; умереть, чем убежать, истерзать себя. Нет-нет-нет, Идия уже слишком сильно погряз в оковах вирусного неоднозначного невычислимого кода, чтобы вновь пытаться сгинуть. Ему хватило поблажек и побегов — хотя бы сейчас не осталось отрицаний. Лишь принятие. Лишь жёсткая ладонь Коры в его ладони. Лишь её за́пах — костровый жертвенный дым и сырость сырого неба. Да. Осталось лишь это. Остальное — потом. Остальное — не сейчас. Он оставит всё ненужное и надоевшие для другого времени. Не зря же он — мастер отложить любую достойную и недостойную работу в несуществующие «завтра». Идия — горделивый господин вечного «ничего», вечного «завтра». Рука Коры — живая. И это столь отвращающе-прекрасно, что тянет задохнуться от собственного сиплого дыхания. Ушли те времена, когда он презирал всё живущие и дышащие. Теперь Идии было невыносимо мало животрепещущих и таких шумных отзвуков крови под кожей этой несносной женщины. Жизнь впервые звучала чем-то красивым… как иронично. Идии хотелось, чтобы Кора держала его за костлявую и уродливую руку ближайшую вечность. А лучше — дольше, потому что «вечность», на самом деле, исходя из тонких расчётов, — конечна и несовершенна. «Вечности» всегда было, есть и будет мало, мизерно, недостаточно. Смешная величина. Рука Коры — красивая. Вне всяких ущербных рамок хрупкости и тленности. Надёжная, не предающая, с изящным изгибом ребра ладони, с твёрдой кистью, с уверенной хваткой. Её пальцы всегда крепко сжимают — питают и греют. От её игривых, но цепких прикосновений хочется жить... Ведь, если рядом с Корой — то почему бы и не «пожить»? С ней хорошо дышать. С ней хорошо смотреть. С ней хорошо слушать. С ней хорошо вкушать. С ней хорошо просто «быть». «Существовать». Рука Коры — и рука Идии. Держатся неразрывно. Это по-своему великолепно. …если бы только всё было не столь мимолётно и глупо. Да? Идия же просто хочет взять её за руку. Он о многом просит? «О многом — о бесконечно многом». Для него всегда наступает время проснуться.

***

Будильник сегодня не звенит. Шрауд просыпается сам — снова кошмар. Встаёт в паскудные семь двадцать один утра. Ебал он такую рань — а она его. На том и порешали. Идия выдыхает пыль из своих прелых лёгких — и сипло откашливается куда-то в ворох истерзанных за ночь одеял. С утра саднит иссушено глотку, скребёт нёбо, ноют зубы, и раскалывается на критские остраконы голова. Руки слушаются плохо — они продрогли от холода, что не снаружи, но внутри. Руки — всего лишь уставшие кости, обтянутые бледной кожей. Куда костям до свободных, бодрых движений? Тем более, в такую безбожную рань? Кости, на то и кости, что б им лежать в могилке из пледов и дакимакур; ну, и еще кости нужны, чтобы, иногда, стучать по клаве или геймпаду. Идия ладонями царапает худой матрас, стараясь оставить на ткани рваный след; его обломанные и обгрызенные сизые ногти походят на трупных клопов, которые шарятся тут и там. Если когда-то кровать была ему спасительным коконом, то теперь — излюбленный кокон лопнул, оставив после себя потные от ночных мыслей покрывала; а куколка из коконца — то есть несчастный он — так и не стала ночным мотыльком. Голая, раздраженная, не спавшая личинка моли — вот он кто, Идия Шрауд. …а ещё и эти убогие сны, которые стали для него уже практически инвариантом нормы. Капсула ночной подзарядки Орто выгорала бирюзовым: приглушённый, ровный, правильный цвет. Родное неоновое пламя. Почти не искусственное; почти, даже не фальшивка в этом маленьком мирке биоразлагаемой пластмассы и металлических обшивок, который Идия гордо называл «своей комнатой». Хоть что-то трепещущее и тёплое. И, хотя, голубоватый огонь был заключён в птичью клетку капсулы, всё равно — взгляд на него успокаивал. Во всяком случае, раньше — так оно и было. Сейчас же… сейчас, когда глаза Идии были похожи на выжатые до последний капли сока виноградные ягоды — как-то стало плевать на капсулу, что горит в ночи, что ни горит. Перед глазами плыло и расплывалось… Огоньки превращались в блуждающие пятна синей насмешки. Темнота, обычно, столь понимающая тонкие и изысканные проблемы Идии, сегодня предпочла над ним смеяться. С чуть подрагивающих от бессонницы губ сорвалось знакомое ругательство о том, чью мать и в каких позах он бы ебал, и Идии стало немного, совсем немного, но всё-таки легче. ...если в его ситуации полного лузера и отстойника вообще могло существовать абстрактное и недосягаемое «легче». Абсурдность и тленность бытия как никогда били в глаза, кусая вымотанные веки. Семь сорок два утра. А уснул Идия зыбким, как мокрый песок, сном — четыре часа четыре минуты назад. Уснул, впрочем — так и не спал. Потому, что ему снилось… Снилось. Что-то снилось про руки. И ещё про то, какое он уёбище. Всё по классике, «жаловаться» не на что. Вставать — до дрожащего сблёва не хотелось. День уже был испорчен, ещё со вчерашней ночи, ещё с вчерашнего… вечера. Да. Да-да-да… Со вчерашнего вечера всё окончательно стало неисправным, бесповоротным, бесплодным, и навсегда потерянным. Потому, что именно вчерашний вечер стал точкой невозврата. Жребий был брошен: один — для Идии, а другой… другой для… Утробный стон Идии глухо отдаётся у него в рёбрах, стучит по всему нутру. Сил, чтобы накрыть свою потухшую голову одеялом — не хватает. А как бы хотелось укутать в погребальный саван эти ебучие волосы, от синеватого отсвета которых тянуло зажмурить глаза и наконец-то заснуть. Однако, выблядок Морфей сегодня хорошо постарался испоганить Идии хоть какой-нибудь отдых — из головы наяву совершенно не шли сны, но в тот же миг — во время они там вообще не задерживались. Какой-то душный туман клубился среди несвязных мыслей, не давая толком ни заснуть, ни проснуться. Состояние — удавка на шее, которая не даёт повешенному сдохнуть; только стягивает глотку и лишает воздуха, оставляя мучится от сломанных позвонков. Во всей этой вакханалии, единственное, что Идия точно мог осознать и притянуть к своей впалой груди — её улыбка. Улыбка Коры. Боги, как она вчера улыбалась… Как она смела так улыбаться перед ним. Зачем она это делала? Её улыбка... какой же она была... Невозможной. Эта нелогичная, всепринимающая нежность по вишнёвой линии функции её губ; загадочный наглый укус где-то в глумливом оскале верхних клыков (у Коры они выдавались немного, будто бы она была волчицей); а ещё… ещё... её пухлые губы источали аромат гранатового сока, и цвет их напоминал о тёмных, налитых жизнью корках этих заунывных плодо́в. В этой улыбке крылась истинная мистерия, омытая кровью — Шрауд в том уже не сомневался, соответствующая теорема была доказана. Должно быть поэтому, губы Коры всегда были багровые, словно бы заупокойная свежая жертва. Кора улыбалась своими алыми губами, насмехаясь и принимая всего Идию. И зачем она так… Особенно, в ушедший вечер. Когда из Идии исторгся этот невнятный вопрос. Нет. Хотя, нет. Какой там вопрос: одни только вскрик его маленькой, ничтожной псюхе, которая трепетала истерично в груди; билась о костяную сетку и молила о свободе… Но, кто же знал, что на свободе, когда маленькая его псюхе прокричала сипло о своей любви, её ждало… это. Ждало ужаснейшее из зол и хитроумнейшая из пыток. Её ждало принятие чувств. Принятие от Коры. Что могло быть хуже? То ли сумрачные мысли, то ли предутренние сны, текли чем-то вроде мутной и мелкой реки перед вялым взглядом Идии. Он уже не пытался анализировать происходящие в красивых пифогорианских терминах сакральной математики — лишь позволял голосу внутри себя что-то говорить, болтать, просить, умолять, вспоминать. «Что могло быть хуже?» — растворялся на языке. И как только такой низкоуровневый лох в вопросах социального взаимодействия мог решиться на дерзость — подумать, блять, только — признания? Иксион был успешнее в том, чтобы валяться в ногах у чужой жены (да ещё и какой жены). Идия Шрауд — сотый уровень из ста в дейдриминге и компьютерных играх; покоритель всех игровых платформ для избегания реальности; хикка, доведший свою жизнь до предельной автоматизации, чтобы побольше фармить — поменьше работать; отаку, просмотревший почти все существующие в мире аниме-тайтлы и создавший парочку своих; Идия Шрауд — минус второй уровень из тысячи в человеческих коммуникациях и общение с чем-то чуть более сущим, чем двадэ тян; абсолютный лох и трус в вопросах слов; никогда никем не понятый и всегда всеми презираемый; на словах — герой Олимпа, на деле — тень чернеющего подземного сада. Одним словом. Идия Шрауд — чмошник с тревожно-избегающим типом привязанности, потому что по-другому он не умеет. И не хочет. И как, спрашивается, такому субъекту неудачного межвидового скрещивания жить в том случае, если он сам, ПЕРВЫМ, додумался предложить девушке.... встречаться? Ответ логичен и прост — никак. Нюанс только один. У нюанса — рыжие, как медовый янтарь, волосы и девяносто пять веснушек на спине, четырнадцать из которых образуют созвездие Парфенос. Но, что хуже, помимо упоительных медных черт тела, у нюанса — спокойно-догоняющий тип любви... В иные дни Идия даже бы… быть может, подрочил на такую уверенную охотничью стойкость Коры в любовных играх (и вовсе не метафорически подрочил бы), но не сейчас. Потому, что здесь сейчас — в семь пятьдесят девять утра — её стойкость, непоколебимость, извечность сделали своё паскудное дело. Кора… согласилась. Согласилась. Быть. С. Ним. С ним. Она. С ним. «— Давай встречаться? — Oui, mon petit dieu de la mort» Хрип. Ещё один низкий, ободранный хрип из его спёртой горловины Что-то между поперхнуться вязкой утренней слюной и сматериться на самом грязном эолийском. И всё же. Как она вчера улыбалась, о боги… Но это ещё можно было пережить. Но как она, оказывается, говорила на паризийском… Идия тогда почти то ли кончил, то ли упал на колени перед ней — то ли хотел сделать и то, и другое. У Коры был просто очаровательно-рычащий старый акцент того изящного паризийского, что еще изредка встречался в беседах почтенных дам, которые доживали свой век в самой сердцевине Города Цветов. Она вельветово-бархатно грассировала каждый слог, даже, если в нём не было заветного «r»; с придыханием произносила юркие гласные, лишь немногим смыкая свои багровые губы на тихих смычках между слов; каждое ударение звучало будто бы музыкальное, взвиваясь куда-то вверх, вместе с её чуть шипящий голосом; а носовые звуки вообще превращались в подобие лёгкого кокетства с манящей заносчивостью в её тоне. Каждое паризийское слово на устах Коры становилось песней, что разливалась сухим вином по коже Идии. И, хотя, в речи Коры на пару мгновений слышались терпкие нотки провинциально-южного акцента, они лишь придавали какого-то особого, утончённого вкуса её речи. Речи на её родном языке, должно быть… Раньше с ним Кора не разговаривала на паризийском. «Не разговаривала» — в смысле не произносила легко, непринуждённо, интуитивно какую-то глупую и незначительную фразу, что срывалась бы, как говорят, с её губ. Изредка отдельные короткие слова мёртво падали куда-то к её ногам; но звучали они искусственно, фальшиво и оттого — ничего живого и трепещущего в них не было. Просто какая-то иллюстративная фраза на паризийском для примера, будто бы препарированная мумия бабочки под иголкой. Вчера же... Кора просто не успела обдумать ответ — и голос подвёл её. Она заговорила именно так, как умела с детства. Заговорила так, как думала. Заговорила на самом элегантном и в тот же миг обыденном языке, доступном ей. Идия не думал, что остались доселе на этой бренной земле люди, что говорили бы с такой воздушной сладостью на старом, почти буржуазном паризийском. Как странно, но этот винтажный диалект так подходил Коре. А казалось бы — у неё всегда растрёпанные буйные волосы, всегда резкие и буйные жесты, мозолистые руки, расправленные плечи; но при том — язык потёртой позолоты дворянства, рафинированного, жеманного и изнеженного, был будто бы создан лишь для неё одной. «— Да, мой маленький бог смерти» С такой неясной для неё растерянностью Кора это произнесла. Зато с присущей только ей одной приглушённой радостью. Её ответ был будто бы тёплые угли в храмовой лампаде. Лампаде — для него одного. «Да, мой» — бессвязное эхо среди бессонницы Идии. Нескончаемое, фоновое, сокрытое, хитрое, но всё-таки эхо. Его личное проклятье и благословление. Где-то на голограмме седых часов текучее время перевалило за восемь утра. Пыль кружила серыми мушками, забиваясь под веки. Идии становилось всё паршивее и горше от осознания, что новый день — настаёт неминуемо. Точнее. Настал — по времяисчислению после полуночи, и вот уже настаёт по его личным ощущениям. Просыпался рассвет — вместе с ним другие дышащие. И она тоже. Кора тоже. Хотя, должно быть, Кора уже встала — часа так два назад или три. Носится южным ветром где-то там, на своей ничтожной «работе», и совершенно догадывается, что Идия лежит у себя в комнате, истерзанный всем, что было между ними.Всем, что было, хотя по законам логики, физики, материи, этики, сюжета, космоса не могло быть. Кора так умело догадывается и даже знает, чем Идия сейчас является (а именно — каплей тревожки), что это просто унизительно для его хрупкого нарцисстичного эго. Она знает — и потому, ситуация у Идии Шрауда — безвыходная. Нельзя утечь протоками Стикса от женщины, которая лукаво и явственно ощущает всю твою тревогу, каждое волнение, каждый шаг. Бежать — бессмысленно. И вообще, любой побег, Кора, воспримет, как… как... как флирт; приглашение к охоте — приглашение к близости. …Идия, может, если уж быть честным, не против от неё побегать в этом смысле — но не сегодня. Сегодня, уже наступавшее «сегодня», — подступало к его потрескавшемуся от сушняка горлу. Дышало в лицо ароматом грязной комнаты. Било по затылку еле ощутимой, но гаденькой мигренью. «Сегодня» — призыв к решению. Но Идия… не хочет решать. Даже, если уже решил — решать не хочет. Ведь импульсивный вопрос вчерашнего вечера вышел для него тем, что… что теперь он… встречался. Ещё и с Корой. Убиться — мало. Убиться — недостаточно для решения нерешаемого уравнения их сплётшихся душ. Хотелось выть в подушку — но с раннего утра силы были лишь на то, чтобы кряхтеть что-то гортанно и хрипло в собственные сомкнутые губы. …Так необычно было осознавать на сонный мозговой процессор одну аксиомически простую вещь: почему-то «встречаться» скреблось в груди больнее, чем «поцелуй». Может, потому что «поцелуй» — горький, спорхнувший, тянущийся, пьяный — не всегда обязан иметь достаточное основание? Поцелуй может не иметь причины, быть баловством. Ты можешь «поцеловать» любого и любую, если осмелишься. Но после того, как на твоих губах отгорит долгое послевкусие её багровых губ, всегда можно убежать. Поцелуи и то, к чему они ведут не зря называют «без обязательств»… Вероятно, это и могло послужить оправдательной речью для Идии перед самим собой. Поцелуи — не вечны и конечны, их можно вспоминать до помутнения рассудка, но от этого они не станут чем-то символическим. А вот слова, фразы, предложения сердца… Произнесённое слово — живое, оно уже не принадлежит тебе. А потому «давай встречаться» — стало непрерывной пыткой. А поцелуй — навечно остался воспоминанием. Таким приятным воспоминанием— до скрежета зубов; и таким же туманным, улетучивающимся грёзой… Воспоминание, не заставляющее Идию делать выбор. Точнее принимать уже совершенный выбор. Принимать, осознавать, думать об этом выборе всю ночь. Когда мёд становится вызревшим и предельно сладким — его вкус нетрудно спутать с горечью. С Идией было так же: упоительное «да» Коры; пресыщенно уютная молчаливая прогулка после всех слов до зеркал; нежная её ухмылка на прощание после того, как жидкий мрак зеркала забрал его подальше от ясеневых аллей; всё это вчера было таким… таким спокойным и умеренным, что убийственно ныло грудь. Перед погибелью всегда звучат самые красивые песни — разве не так? Морфей продолжал быть хитрожопым уёбком, не позволяя Идии прикрыть осиплых глаз. Стоило Шрауду на мгновение закрыть глаза, мечтая о черноте забытия, как перед его взглядом снова и снова — волнами холодного подземного ключа — звучала Кора. Она повторяла чуть дрогнувшим тёплым голосом только одно — «да, мой». Этот кошмар мокро лип к Идии всю недо-ночь. Вместо ожидаемой по меркам нормис радости приходилось пить печаль. Он должен был радоваться. Но, увы, Идия был умён — гений — и понимал, как непостоянна и легковерна бывает любовь женщин… Идия явно ввязывался во что-то неэффективное, долгое, энергозатратное. Вероятность успеха стремилась к отрицательным значениям. От немедленного отчисления «по собственному» из школьной дыры «мокрой сороки» его удерживало только одно: Глаза Коры. Её топкий, горячий взгляд, отливающий бурым янтарём. Взгляд, который говорил с ним слаще и многословнее порой, чем её речи. Идия даже среди истерик и бессонниц помнил о том, как всполохнули пламенем её глаза, когда она дала ответ. Пламя жертвенного огня. Пламя живое и жгучее. … хотелось его еще раз увидеть. Чтобы наверняка успеть погреть свои отсыревшие косточки о пляшущие алые искры. Идия себя капризно презирал за то, что он сделал. Но самоуверенный взгляд Коры — есть самоуверенный взгляд Коры: он не контрится и от него нет излечения. И, если, тебе хочется его увидеть — то это навсегда. На ближайшую скоротечную вечность. Утро белело на часах пикселями «восемь часов двенадцать минут». Идия не спал уже очень-очень-очень давно — неисчислимое количество лет (по ощущениям). И тонуть в бессонных истериках ему предстояло ещё долго — столько же. Тонуть, пока он не найдёт примирения между роем гнусных мух в груди, что зовутся сомнениями, и взором Коры, который не забыть. Взором Коры. Омматос Херас — его личная молитва, от которой не скрыться.