love me, mister shroud

Тело недвижимое прижав к своей груди,

Хочет он, словно одержимый,

тепло ощутить.

Ночь — это их темный нарцисс. Распустившийся незаметно на западе лиловый бутон, что топит в стылом бархате своих влажных лепестков всё живое и всё мёртвое. Ночь – его одежды, его лепестки. Нарцисс — его голос, его лицо. Нарцисс — священный цветок бога. А еще, нарцисс — её любимый пушистый цветок, что когда-то с робостью упал в жесткие от работы ладони, умоляя его сорвать. И как же можно было отказать чем-то столь прекрасному? Кора ловко переступает через девичьи талии, стараясь не запутаться босыми ступнями в пышных покрывалах. С проворством, что столь редко свойственно ее годам, она привычно перепрыгивает через сонные руки и ножки, не смея нарушить покоя чужого зыбкого сна. Покои для сна младших жриц по ночам — все равно, что могила. Тут и там на полу, застланному покрывалами и циновками, в неге и лени растянулись чуть живые тела. Дышат они — еле слышно, глаза их — закрыты. Затянувшись потуже в кокон из тканей, словно бы в саван, младшие жрицы спят, прижавшись одна к другой, ища хотя бы немного тепла среди нелюдимой свежести ночи. Их пугает прохлада мрака — вгоняет в глубокий, но тревожный сон. А оттого многие, даже родовитые, послушницы предпочитают спать в общей комнате, отказываясь от личных покоев для сна… Чаще всего благородные дочери проводят пару-тройку ночей в одиночестве — а потом вот, они здесь, среди скопления копошащихся, будто бы шелкопряды, девичьих тел. Кора улыбается снисходительно, стараясь поскорее выползти к высоким аркам комнаты. Сама она уже давно отвыкла спать по ночам — для нее сны стали странной прихотью. Ведь как можно променять красоту мертвой ночи на грёзы закрытых глаз? Синева сада и незримые касания холода слишком хороши, чтобы разменять их на отдых. Стараясь не задеть пятой уснувшую у самых арок Гаю, дочь корабельщика, Кора последний раз за сегодня окидывает взором спящую толпу юных послушниц: сонные куколки будущих изящных бабочек сопят безмятежно, веруя, что в этой общей комнате до них не добраться незримому. Тому незримому, что забирается тебе под кожу и течет голубоватыми личинками стрекозы по жилам; тому незримому, что источает мокрые взгляды среди теней, и прикасается к твоему плечу в редкий миг безмолвной и безлюдной молитвы; тому незримому, который распускает ленты в твоих волосах, забирая их себе; … и тому незримому, который истинно не любит сборищ: среди двоих, может быть, еще он будет третьим, а среди троих — его не сыскать. Незримый не любит общих спален — для него тут шумно. Арки спальни занавешены покрывалом. Полупрозрачным, дабы редкий свет бледной луны хотя бы иногда проникал в покои спящих, убаюкивая их вместо матери. Кора бесшумно скользит между багровых колон, что в темноте кажутся выкрашенными забуревшей кровью. Ее пальцы отводят небрежно прозрачные ткани. Легко и без лишних усилий она оказывается в саду — ведь арки девичьих спален выходят на гранатовый сад. Когда Кора наконец-то ступает босой стопой на промокшую от росы тропу, порыв застонавшего ветра вдруг ретиво проноситься меж крон чернеющих древ. И этот же ветер, что терзает неумолимо ветви, столь беспокойно-нежно треплет волосы Коры: раскидывает ей по спине и плечам медные пряди, обласкивая каждую из них. Подлунный ветер струится вместо ленты среди гривы её волос — и эти прикосновения лучше любых дорогих лент украшают Коре ее длинный, потрепанный хвост. Вытянув руки над головой, Кора выдыхает протяжно полной грудью, чуть выгибая загорелую шею; чтобы ветер и мрак смогли прикоснуться к её изгибам где угодно; чтобы стылый ветер и сырой мрак могли кончиками своих пальцев облизнуть за ухом или укусить еле ощутимо на косточках ключиц. «Время молитв-прошений» — слова эти не капают вязкими каплями с губ Коры. Ведь слова эти — разбудят младших. А густой, как лапки жука, темноте и мнимому безмолвию сада, им и так известно, что в мыслях Коры. На самом деле ей совершенно нет нужды в речах: её веселые речи — только его прихоть. Ему нравится слушать ее голос. Если так поразмыслить, Коре даже нет нужды говорить что-то про себя — в голове, ее все равно поймут… Ступни мягко тонут в почве. Рыхлые комья земли приятно разминать при ходьбе. Правда, порой редкие опавшие листья скользят по коже, и забиваются между пальцев ног, что не особо приятно, но для Коры подобная гадость — одна только игра того, кто эти листья заставляет опадать и превращаться в семена. Сворачивая с тропы, что ведет через священный сад к воротам храма, Кора с наглостью и уверенностью, присущими только таким безумцам, как она, начинает свой неизменный ночной путь в глубь мрачных, покрытых влагой гранатовых древ. Вокруг этой тропы деревья — еще совсем юные: они растут близко друг другу, путая друг друга в цепких изумрудных объятиях ветвей. Пройти сквозь подобную сеть и при том не сломав ни единого деревца или куста, «принадлежавшего» куросу — та еще трудная задача. Первые пару лет Коре это удавалось с трудом — она изломала много веток; теперь же она искусно просачивается вместе с ветром между листьев и недозревших плодов. Однако, несмотря на умудрённость в своем деле, Кора-таки получает пару раз с захлёстом по носу ветлой гранат. Это вовсе не больно — но слегка ранит самолюбие. Кора беззлобно фыркает, будто бы дикая кобылица, когда ветви деревьев попадают ей в лицо — вот такая маленькая игра между хозяином этого сада и ней. Смысла в этой игре особо нет, ведь в игре не выиграть: попади по лицу или не попади, рассерди Кору или развесели, вызови смех или скривленные губы, утопни в ветвях или укажи ей путь — всё это не будет выигрышем или проигрышем. И потому, игра будет продолжиться вновь, и вновь, и вновь… Ветер лениво вторит каждой из мыслей Коры еле слышным стрекозиным воем, обвиваясь заботливо змеей по шее; обвиваясь только для того, чтобы потом скользко спуститься ниже — к груди. Чернота ветра — густая, ее легко принять за жадные жучьи лапки на собственной коже. Лапки ветра вёртко снуют под одеждой и за поясом, то кусаясь щетинисто, то лаская пушисто. Горький ветер очень похож на голодную цикаду или испуганного овода. Кора насмешливо смеется, когда ревущий порыв в отместку за её сравнение с оводовым гнусом задирает ей нижние юбки. Да задирает так метко, что она еле успевает перескочить через толстый корень дерева впереди. Кора не падает и не запинается. Увы, в проворстве хозяину мрачных дуновений еще далеко до рабыни его же храма — шалость срывается, как срывается с дерева сухой лист. И ветер потом лишь обиженно что-то сопит. Кора не знает, как долго она добирается сюда — в удивительно тихий и ровный просвет меж садовых гранатов. Тесный круг, всегда залитый отблеском звезд, над которым восходят созвездие змеи и быка. Место, откуда не видно рассвета… Честно говоря, поймай ее как-нибудь ночью кто-то из старших жриц, она бы даже не смогла сказать куда же лежит ее нехитрый путь. Ноги сами вели, не спрашивая разрешения у ума. Позабытое старое место, которого нет, о котором не помнишь днем, но знаешь все ночью. Быстрые ноги Коры сами необычайно мягко каждую ночь плутали по ветхому и еле заметному перешейку в саду. Перешейку из деревьев, неба, ветра и росы. Один шаг в сторону тени древ — и тебя поглотят цепкие руки теней; один лишний шаг по голой земле, где струится отблеск глубоких небес — и тебя заманят, восхитят к звездам; один неверный шаг к веской траве — и ты навсегда забудешь свое имя. Да, вновь очередная игра — что-то вроде догонялок. Только здесь всегда ловят Кору… точнее, пытаются поймать: сколько бы недовольный холодный шепот не покусывал ей плеч, она все равно убегала, оказываясь на шаг впереди. Может, Коре поддавались, а, может, хозяин мрачных садов и правда плохо умел бегать. Скорее второе, конечно. Кора смеется приглушенно, когда в очередной раз чернота не успевает зацепиться даже за полу ее скудных одеяний. Кора смеется словно бы даже снисходительно, а чернота — лишь гуще вязнет и топит в себе ее ступни, желая, видимо, затянуть в себя и съесть. Правда, съев, такую, как она, капризный мрак быстро выплюнет «бедную жертву» обратно, натянув на свои тонкие губы маску отвращения: потому, что всё, что не сладко — то отвратно; а у Коры уже давно кожа ороговела и стала горькой, как косточки гранатовых плодов. Проводя ладонью по одной из особо пышных от листвы ветвей, Кора слишком явственно ощущает, как их пальцы вновь переплетаются вместе. Коре по запястью лукаво проводят со щекоткой. Жаль, что она сама может это только ощутить, но никогда не увидеть. Или всё же «увидеть» — но не так, как оно есть на самом деле. Кора может «увидеть», как видит смертная. Когда гранатовые древа наконец расступаются перед ней, сизые блики звезд разукрашивают Коре поросшую тонкой травой, землю. Становится чуть светлей в этом месте, где ничего не растет, кроме путанных сорных трав. Останавливаясь посреди заросшего травами-колосьями пустыря, Кора только хлестко хлопает себя по бедру, побеждая в очередных «догонялках». И меж тем, она вновь и вновь ощущает, как темные травы оплетают ей туго ноги, не желая более отпускать. Травам смело думается, что они ее удержат «ежели что». Утянут на дно без дна, заберут с собой в подземелье посевов и семян, запрячут серди зерна и недр. Жаль их расстраивать — вряд ли бы они смогли. Но Кора, в отличие от богов, — милосердна, а потому стоит притворно смиренно, словно бы стреноженная лошадь. — Ты медленно сегодня шла. Его голос — это голос всего и ничего. Его голос — это скулящий между корней ветер; это подгибающиеся от ночного хлада травы; это гниющие перезрелые гранаты; это новые — еще зеленые –молодые побеги; это рассыпанные по рыхлой, вспаханной земле косточки птиц; это раскиданные тут и там сереющие перья; это вьющийся вдалеке полёт ворона; это крадущийся под ухом жук; это чавканье голодного мотылька над падалью; это прикосновение к губам терпкого вина; это земля до самых ее мертвых глубин; это небо до самых его необъятных светил; Его голос — голос Идии. — Я устала, поэтому шла медленно, — пожимая плечами, Кора отвечает без вожделенной дрожи в голосе, без молитвенной кротости. Отвечает, как и всегда — спокойно и даже лениво, будто бы делая одолжение… но зато какое одолжение. — «Устала» всем рассказывать, как я подавился мусакой? — тени вокруг обиженно стонут, и становятся неуемно темнее, когда Идия подходит ближе. …на самом деле никакой и не «Идия», но Кора называла его так. Он не позволял дать себе имя — но Кора не спрашивала разрешений. Тем более, тому, кто видит и знает всё — подходит такое имя. Самое то, для трепещущего наблюдателя за юными женскими телами. Идия подходит все ближе и ближе. …на самом деле не «подходит» — Идия вообще не ходит; видимо, не умеет ходить. «Ходить», как смертные. Но у Коры нет других слов, чтобы объяснить даже самой себе, что же такое его шаги. Объяснить себе на языке людей, как растекается темнота, как двигаются звезды, как шелестит лист, как ласкает ухо звук, всё это — его «шаги». Когда он «идет» — двигается и сгущается весь мир. Именно так Идия каждый раз, неизменно, подбирается к Коре. Приближается каждую ночь, каждый миг, каждый ее вздох. — О, ты даже не представляешь, как я устала пересказывать уже столько лет про то, как ты валялся по полу из-за мусаки в горле, — Кора усмехается, когда на кончик ее пальца садиться лазурная стрекоза и больнокусает ее за кожу. Хочется мерзавку прибить — но детей бога трогать нельзя, а потому Кора лишь подносит поближе к себе ладонь, рассматривая мертвецки бледные прожилки на седых стрекозиных крыльях. — Тебе когда-нибудь вообще надоедает позорить меня? — любимый хрустящий голос спархивает Коре на дрогнувшие плечи откуда-то сверху; ровно в тот миг, когда стрекоза улетает с ее пальца. Идия всегда обнимает вот так: со спины; так, что не увидишь лица; крепко до холодного пота; навязчиво, словно бы кошмарное сновидение; и одновременно ласково и неуверенно, как первое воспоминание о несчастной любви. Обнимает дрожащими от могильного холода руками, перепутывая складки и без того изорванного платья Коры. Его кисти — жесткие, его пальцы –кости, его кожа — остывший тлен погребального костровища. Он ищет тепла — чтобы забрать себе. Так земля забирает падаль. Он находит алое тепло в плечах Коры, в волосах Коры, в смехе Коры. В Коре. — Никогда не устану воспевать деяния моего куроса, особенно смешные дела, — Кора отвечает запоздало, опуская свой взор к тем рукам, что крестом перечеркивают ей грудь, обнимая. Руки эти подобны иссушенным пепельным веткам, но они — сильны, подобно ветру в непогоду или стволу старого древа. — Это же столь милорассказывать юным о том, как мы познакомились, не думаешь? Кора знает более всех, что роскошные одежды Идии — это сама ночная темнота и сам могильныйсумрак. Когда Идия стоит за спиной, прижимаясь своей широкой и острой грудью к спине Коры, то самой Коре не видно собственных ног — все заволакивает чернота, свет утекает далеко-далеко. Когда Идия рядом, настолько близко, что его дыхание бежит ей по затылку, как круги бегут по стоячей воде, Кора не солжет, если скажет, что всё, что вокруг пропадает. Кроме Идии среди мрака не остается ничего. — Ты вечно выставляешь меня ничтожеством перед остальными, — Идия хмыкает ей в макушку, зарываясь носом в рыжие пряди, столь наивный и бережный жест для того, кто старше мира. Кора не знает, насколько по-настоящему Идия высок, знает лишь, что выше нее (а то редкость даже среди мужчин); но в его объятиях уже много, много, много лет она ощущает себя такой незначительно низкой. Низкой, и даже хрупкой, особенно когда чувствуешь, как чужие бескровные губы начинают неспешно прикасаться к медным волосам. — Ну что ты, как можно? — стараясь звучать серьезно и искренне удивленно, Кора, между тем, в извечном нетерпение своем, вёртко выскальзывает из хватки чужих рук. Можно ли помыслить о чем-то подобном: обмануть куроса, уйти от его праведных и справедливых рук? А вот Кора уже столько лет, столько десятков лет, проворачивает это гиблое дело. Она с легкостью разрывает горечь их объятий. Но лишь только для того, чтобы обернуться лицом к тому, на кого «нельзя смотреть», ибо «ослепнешь». Неожиданно резво и крепко, она закидывает смуглые и недозволительно жаркие свои ладони на чужую шею, и вот они уже смотрят друг на друга. И вот они уже — почти одно. Когда-то давно, впервые увидев глаза Идии, Кора решила, что они есть самый сладкий мёд. И решила, что будет до конца своих дней пить его, пока не захлебнется. Но чем старше она становилась, тем больше начинал горчить этот несмертный мёд. На губах от чужого взгляда оседал уже вовсе другой вкус — пьянящий и лишающий дыхания. Обнимая крепче чужую шею, Кора вспоминает, как сильно она скучала по своему богу. Кора смотрит на Идию. И он смотри в ответ. Его лицо — вроде бы лицо человека: тонкое, высеченное из белого камня; полное сизых прожилок и божественных вен; сухое и дерганное, как выжженный белым солнцем ковыль. Лицо — перламутровое крыло, полупрозрачное и ужасно стылое. Его лицо — всегда со скривленной улыбкой тонких, как морская пена, губ; всегда с прищуром бесстрастного, капризного взора; Его лицо — самое прекрасное и самое отвращающие. Его лицо — мир. — Ты просто невыносима, как заноза, — голос Идии скребётся, словно бы клоп. Идия говорит тихо, куда-то в сторону, но взор не отводит. В такие моменты, когда они вместе, Коре Идия кажется почти человеком (может, он и сам ощущает себя так же). Это потом, на утро, на день, ей станет трудно вспомнить черты лица или форму ногтей на его тонких руках — а сейчас…. Сейчас перед ней стоит молодой юноша, красивый будто бы безбольная смерть, высокий, словно бы серп месяца, бледный, словно бы гладь моря. Юноша – даже младше нее самой. Юноша — чьи волосы подобны синеющему пламени, а плечи — раскидистому тополю. Юношу — которого все, почему-то, почтенно называют «наш курос». — Я даже знаю в каком именно месте я у тебя заноза, — хрипло ухмыльнувшись, Кора притягивает еще ближе, и ближе, и ближе к себе знакомое в каждой натянутой косточке тело. Такое совершенное тело: не знающее ни гнили, ни забот старости, ни болезни, ни голода. Стоит ей крепче прижаться грудью к его груди, и весьма многословно огладить юркими пальцами загривок чужих волос, как тот, кого называют «куросом», смущенно впалые щеки, выплевывая себе под нос что-то вроде проклятия. А, может, и благословения. — Вот да: именно там, — хрипит, насупивши прямой нос, тот, кого Кора всегда звала «Идия». Идия самодовольно хмыкает, и столь же самодовольно оплетает ее талию. — Младшим полезно узнать побольше правдивого об их боге, — голос Коры наигранно наивен, но лишен всякой лжи. Она говорит, что думает. Позволяя Идии притянуть себя потуже, Кора лишь вздыхает на мгновение как-то истерзано — не потому, что смеет «не любить», а потому, что годы берут свое. И каждую ночь ей все труднее исполнять свой долг перед «богом». — «Младшим» «полезно», чтобы ты рассказывала обо мне… что-нибудь… великолепное, — Идия продолжает сипло недовольствовать, особо мерзко цокая своим змеиным языком в ту минуту, когда замечает на лице Кору грусть. Грусть, какую испытал бы любой смертный, встретив бессмертного. Какую испытал бы любой полюбив бессмертного. — Ведь ни разу же не расскажешь, как много невероятного я для тебя сделал, — голос Идии звенит далеким отблеском звезд, таким же одиноким и требовательным. Быстрым движением он перехватывает руку Коры, что так бессовестно копошиться в его лазурных волосах, и сжимает своей. Так птичий клюв сжимает куски потрошенного мяса. Кора умильно вздыхает. Она ведь знает, что значит такой жест. Идия любит танцы. Они наполняют его радостью, какую не изведать людям. Он пожирает танец; он пьет музыку; он облизывает каждое движение своим длинным языком; он источает сладостный аромат, когда видит изгибы девушек в ритуальной пляске. Как ни как, боги — питаются девичьим пеньем и женским телом. Иногда в прямом смысле, иногда нет… А потому, нет ничего странного в том, что Идия вновь хочет измучить свою Кору именно этой пыткой — танцем. Сегодня — их общим танцем, как он дает понять. — Ох, разве? — Кора хмыкает, покрепче цепляясь за жесткую юношескую ладонь. Хмыкает, и делает широкий шаг назад — почти прыжок. о ладони своей из чужой — не отнимает. В конце концов, это же танец — людской, простой и лишенный всякой «святости». Но зато такой, что его всегда можно исполнить вдвоём. — Мне казалось, что я рассказывала младшим довольно-таки много о твоих сокровищах, — улыбаясь «невинно», как улыбаются охотники на запретную дичь, Кора высвобождает ту руку, которую еще не успел забрать себе Идия, дабы положить свои жесткие пальцы ему на плечо. — О том, как ты любишь прятать разные «блестяшки» под землей. Кора отводит спину назад, изображая мнимое падения во мрак — и Идия, конечно же, ловит ее навесу. Он сильный, проворный, и надежный, когда надо. Воздух вокруг пахнет сладкой гнилью и цветами гранатов. Кора ощущает, что ей морозит спину под складками платья, там — где касается «курос». Прикосновения бога — они никогда не источают жара. Они — дрожь моря и сухость урожая, от них перехватывает горло. От касаний Идии нередко остаются синяки и царапины. — Все эти камни, что ты мне показывал — у малышни горят глаза, когда они слышат об их красоте, — собственный голос Коры становится все тише, хотя говорить с божеством по имени Идия она привыкла уже очень давно. Но такова суть, суть смертных: перед чем-то столь прекрасным, как смерть или жизнь, они постепенно смолкают, отдаваясь воле большей, чем их собственная. Хотя, всматриваясь с каждым новом шагом танца в черты лица напротив, думалось, что не столь уж и велика «воля» Идии… Он позволял Коре вести танец, доверяя себя. В его золотом взоре была тоска по ее прикосновению и ее голосу… А потому, может, смолкала Кора смолкала каждый раз, когда они танцевали лишь потому, что хотела услышать удары его бессмертного сердца. Кто знает, как стучит сердце бога? Кора знает. Этот звук, что ты слышишь всегда: это вся жизнь, это твоя жизнь. — Могла бы тогда, хоть раз им эти «блестяшки» показать, — хриплый голос Идии — липким пауком заползает Коре в уши и под складки платья. Его слова — скользят голодно и вкрадчиво. Остается лишь ловить их собственными губами, чувствуя их кисловатый пьянящий вкус. — Я же тебе их целую кучу отдал, — с тихой ухмылкой и юношеской гордостью, улыбается Идия. Продолжая ступать по траве пустыря без единого лишнего отзвука, Идия каждый раз ловит ловко Кору, которая в неспешном танце пытается игриво отойти от него подальше. Она вовсе не хочет бежать — просто ей нравится видеть, как кривятся столь редко ласковые губы в обидчивую дугу. — Нет-нет, их я храню для выпивки — надо же чем-то платить за ячменное пиво, — и с бархатным искреннем смехом, Кора делает легкий прыжок в никуда. На миг ощущаешь полет. Деревенские танцы — они такие: много шагов, прыжков, переступаний, поворотов и смеха. Кто бы знал, что курос, творец всего, любит именно эти простецкие пляски: полные дикости, неприлично громкого веселья, взвившихся над костром девичьих юбок. Изящество и гибкость храмовых танцовщиц для Идии — скука. Беспрерывный сиплый смех «одичалых» плясок — вот его любование. Впервые танцуя вместе с божеством десяток лет назад, Коре пришлось приятно удивиться узрев, как искусно столь неловкий бог может станцевать «простые» танцы «нечистых людей». — Хватит уже тратить мои дары на выпивку, — недовольство капает с чужих губ мокрым дождем. Идия дышит глубоко, своим дыханием он рождает водянистый туман, который треплет Коре волосы, и целует в загривок. — Я подумаю над «Вашим» повелением, «мой курос», — отзываясь высокомерным смехом, отвечает спешно Кора. Она знает, что Идия — ненавидит «курос». Для него это не более, чем обидное детское прозвище, данное когда-то кем-то и ставшее ныне бременем. А еще Кора знает, что теперь, после подобной словестной шалости, он точно не даст спать ей всю ночь. Заставит танцевать — то с ним, то одной, то с тенями. Будет кружить ее в своих окостенелых, хладных, как небо, руках. Кусать за изгиб шеи, и оставлять лиловые синяки на запястьях. Все это — не приносит и капли боли. Все это — одно большое издевательство юного бога… Издевательство, из-за которого на утро будет ломить спину и совершенно не будет желания исполнять свои обязательства. А, если, Идия еще и возжелает в эту ночь большего, то тогда встать с циновки будет настоящим подвигом.