love me, mister shroud

Всё, кажется, становилось лучше. Ведь так? Деревянный подоконник запылился тусклой сединой луны. Сегодня ночь была благосклонной, почти тихой, сухой, и даже светлой. Редкая удача в школе, что прячет свои башни в чернильных лесах, среди раскатистых пенных валов северного моря; где так часто сереет тяжёлое небо и по осени льют дожди. Ветра выли тут чаще, чем очередной студент получал «не аттестован» у Трейна, и ещё чаще ветра комкали тяжёлые мутные тучи под вечер — посеребрённый месяц был редкой гостем. Нюкта обыденно тут была беспросветна и по-женски сварлива: её безмолвные песни изморозью стелились по скрипящему полу, а влажные слезы выступали влагой на грязном зеркале, что охраняло потёртый камин второго этажа. Растворимый кофе горчит терпкой сладостью с флёром гнильцы. Пить подобный напиток в час ночи — дурная идея, но у Коры других идей никогда особо не имелось за душой. Тем более, тканевые пакетики с якобы травяным чаем — давно пали в неравном бою с её голодом (то есть — закончились). «Олимпус» лежал гордо на убогом и узком куске подоконника, который Кора не поленилась вычистить от пушистой пыли. Глянцевые грани походили на отблески седых стрел в смущенном свете белоликой луны. Усталость иногда накатывала — вторила своей монотонной песней шепоту смарагдовых листьев, что шептались за битыми стекляшками окон о чем-то явно неприличном. Плечи ныли — боль, приглушенная и вязкая, растекалась дождевыми каплями от шеи до самых ног. И все-таки день был хороший. Вечер в особенности. Ведь по-иному быть не могло? Ведь так? Последний глоток смоляного кофе отдает мерзостным послевкусием, отчего Кора уже без скользящей тени сомнения практические бросает чашку куда-то на прикроватную тумбу. Если бы черная вода в кружке расплескалась — не столь уж великая была бы печаль: всё «Ветхое» было одним единым грязным комком, а потому больше пятен или меньше — не важно. Последний глоток прогоркло горчит едкой сладостью — и так странно самой горчить вместе с ним. У Коры жизнь всегда была витком пряжи, застрявшим в руках иссушенных мириадами лет мойр. Сейчас всё было запутаннее, чем когда-либо. Нитки её судьбы пылились, расходились клоками на концах, витиевато тянулись в узлы. Однако, когда ты стянута в тугой комок чего-то поразительно сожалеющего и несбывшегося, то проще всплывать и плыть по бурному течению дождевых стоков куда-то к старым каналам. Кора вертким листком следовала за мутным теченьем, которое безошибочно выводило её из грязи в другую грязь, чуть почище старой. Последние дни… точнее уже недели кредо «просто следуй за своим желанием» не подводило. Кора проживала новую работу с изнеможенным весельем. И не только с весельем, еще и с ним. Идия разгорался лазурным огнем в лампаде. Каждое новое слово с его сизых, как лапки мотылька, уст заставляло неосторожную искру у сколов его мраморного лица горечь ярче. Иногда — столь редко — пламёна его волос начинали блистать глубже и пестрее. Просто быть рядом и вслушиваться в хладный родник чужих губ — уже было чем-тот стоящим, ценным, важным. Коре казалось, что ей бы не сметь просить о большем — ей позволяли слушать, отвечать, вести беседу, шутить умело и не очень, порой касаться широкой ладонью или самыми кончиками пальцев. Ей было позволено даже смотреть в чужие глаза, преисполненные нектаром золотого мёда. Но, как и всегда, ей хотелось глубже и крепче. По наивному началу, якобы достаточным представлялось уже то прекрасное малое, что ей позволили взять в жесткие руки — видеть и ощущать подле себя лазуревое зарево. Но теперь, после стольких незабываемых вечеров, где завеса пала — та завеса, которой священное прячут от грязного — Кора начала ощущать между седых ребер странные чувства. «Странные» — не от того, что она не желала их понять (да, и принять), «странные» — скорее потому, что в них было мало смысла. «Манга» похожа на посеребрённую таблицу с древней песней. Томик переливается в тусклом отблеске луны почти романтично, намекая Коре бумажным сиплым голосом на приятный вечер в компании чтива и воспоминаний. Излишне повторять самой себе о каких воспоминаниях она ведет свою безмолвную речь. По нагим плечам плачет ветер, так фривольно залетающий в каждую щель «Ветхого». Кора не стремится отогнать порывы холода — приятно иногда остудить свой извечный пыл. Вечер, кажется, должен быть неплохим. Даже хорошим. В жизни Коры на ближайший год появилось полотно стабильности — все еще бедности, лени, скуки, но все это с красивым узором постоянства на фоне. Роскошная школа для детей господ — приятное место, здешняя библиотека — выше всяких похвал. Теперь есть с кем поговорить, над кем иногда поиздеваться. Есть даже тот — кто пленяет. Пленяет настолько, что слова «увлечение» и «на пару дней» как-то неспешно и столь незаметно превратились в нечто куда более вязкое и заполняющее липко легкие, чем следовало бы. Прошел октябрь — половина, если Коре не изменяла обветшалая память. А она всё еще стелилась покорно тенью гипноса за отзвуком чужих мертвых и пыльных шагов. Наречённое «интересом» вызревало в нечто куда более цепкое, подобно тому, как тугая куколка зреет в бархатную бабочку. Бабочку, которая желала с голодом напиться сока живущих и оставить Кору иссушенной от собственных же чувств. Понятно, что «чувств» самых неправильных и до ужаса возвышенных в своей низменности. Кора давно сказала себе слова «нравится» — «он мне нравится». Но говорить, насколько нравится — как-то не хотелось. Это было уже куда сложнее, чем просто идти по пути сиюминутных желаний и горячих усмешек. Конечно, в подобной школе вряд ли бы такому студенту, как Идия кто-то мог вменять в вину его привязанность к библиотекарше, но вот терзать за загривок Кору, которая отвечала куда большей взаимностью столь молодому юноше — вполне могли. Прежде всего Кора сама терзала свою же персоны — последние дня два, должно быть. Потому, что последние дни были очаровательно хороши. И это-то и рождала легкий навет тленной тревоги. Те времена, когда Кора начинала наивно забывать, кто она и чего не добилась в жизни — были всегда самыми паршивыми. В такие времена не только Кора, просто все смертные, обыденно что-то теряли. А терять ей не хотелось, черт её дери, как не хотелось. И страх потерь — столь незнакомый и столь давно похороненный в памяти — тоже тревожил. Обгладывал ногти и зубы ночами, шепча то, что не хотелось признавать. Хотеть большего — ужасная привычка. Коре было бы пора от нее избавляться. Навсегда. Кора падает на кровать с высоты своих чрезмерно высоких ста семидесяти трех. Жесткий отсыревший матрац выбивает из нее дух и спина изнывает от тонкой боли. На часах давно за полночь. К манге она не притрагивалась. Сегодняшнее настроение было каким-то литературно лирическим — размышления о том, что Идия – совершенство растянулись, подобно тому, как растягивают пряжу в руках. Ей некогда было за всплеском бирюзовых мыслей читать и предаваться чему-то, кроме «влюбленного» распутства. Кора вообще ныне много, чрезмерно много, думала о чем-то несбыточном и уже реально опасном. Благие чаянья и невинные надежды выстилают путь не в самые приятные места. А, уж если чаянья низменны, а надежды крайне порочны — то аромат серы уже давно должен был бы быть слышен за её спиной. Может, она скоро уже падет так низко, что она — листок, плывущей по жизни — все-таки утонет. Утонет в своих чувствах. Тех, кто оскверняет божеств жестоко карают. Вздыхая хрипло, с шелестом, вторящем перезвону мрачных листьев, Кора накрывает ржавую голову подушкой, стараясь то ли придушить себя нежно, то ли просто спрятаться во тьме ткани от вездесущий всепрощающей луны. Всё же хорошо — так почему так сложно и... дурно?