love me, mister shroud

Влюбись же мистер, о мистер! Если это не сон — то скажи скорей. Эй, мистер! Ну, мистер! Чем ты дразнишься больше, тем мне больней.

— Что делаешь? Голос раздается свербящим эхом. Как битое, колкое стекло, которое ранит тебе ледяные пальцы. Стекло калёное, с медным звенящим ободом. Тяжелое и глубокое. Хотя, нет. Скорее не стекло, скорее — зеркало. В котором привычные мерзкие звуки преломляются витиевато в искажённой мелодии насмешливых интонаций и горделивых нот. Идия ненавидит зеркала, он в них видит и чувствует себя. Свои уродливые несовершенства. Бледные наушники опадают на землю — сухой удар, трава горестно гнется. Непроизвольно взвизгивая с нервным социальным ужасом, Шрауд ощущает, излишне явственно, вязкий ком опарышей в горле. Физическим параметрам больно слышать кого-то столь близко. И столь сейчас. Физкультура всегда была отвратительнейшим квестом среди всех обязательных дейликов, которые невозможно было скипнуть под конец месяца. Бесполезнейшим. Приходилось выползать наружу — покидать комфортную паутину проводов и ласковые объятия сероватой пыли собственной комнаты, которая, на минуточку, была удобнейшей локацией всего этого отвратного колледжа. Баффы защиты падали до полого нуля процентов стоило лишь пересечь порог затхлой комнаты. И далее ничего безопасного — только внешний мир. С омерзительно живыми людьми и живыми глазами. И каждый из этих липких взоров был, безусловно, устремлен на него. И в каждом из этих омерзительно заинтересованных глаз плавало перезрелое, будто бы гнилой плод граната, омерзение. Какое ни какое чувство собственного достоинства и статус «гений» медленно растворялись под поступательным влиянием насмешливых издёвок, растекаюсь в лужицу в безликого отрицательного показателя. Всё его существо становилось по-настоящему бесполезным, когда на него смотрели и о нем говорили. Идия по праву ненавидел всё извне. Потому, что всё извне было ему чуждо; было не таким, каким стоило бы быть — идеальной схемой взаимоотношений переменных, среди которых бытует чёткий алгоритм решений; где все просчитывается, где ничто не приносит тоскливой интровертной паники. Мир извне был лишён красоты линейных уравнений и простоты логарифмов. Мир был непредсказуем и всё время шумел. Идию от хаотичности тошнило, уши давило сенсорными перегрузками. — Парень, у тебя всё порядке? — и снова голос. Голос гадчайший в своем плавном и спокойном звучании. Быстрый бархатистый тембр, но у голоса почти нет высоких, надрывных, юных нот. Обыденная неспешная речь с редкой сладковатой горчинкой. Бесцельный сухой вопрос. Типичный голос нормис. Но что хуже. Голос женщины. Так близко-близко-близко. Слишком. Шрауд не замечает того момента, когда из его худощавых, несуразных рук перьями мертвой птицы опадают бумажные листки. Тысячи листков — мириады мертвецки белого пергамента. С уродливыми шрамами карандаша. С уродливыми шрамами его карандаша и его линий. Растушёванные эскизы опадают лениво из бледных трясущихся рук — скрипят тетрадные листы. Его неловкие попытки конспекта и рисунка. Разлетаются. Все эти кринжовые (для большинства предвзятых идиотов) эскизы — хоть какая-то попытка Идии понять, как жить; как двигать модельку собственного персонажа, дабы получить хотя бы короткое «зачёт: низший удовлетворительный бал» по физре. Летящие бледным листы — ничто иное, как вполне себе сталкерская и не совсем одобряемая социумом привычка Идии Шрауда. Но ему это нужно. Крайне. Увидеть у живых, что же они такого делают — как бегают и отжимаются, как приседают и как используют свои суставы — а потом аккуратно записать и зарисовать все наблюдения, до мельчайшей точнейшей подробности, в скетчер, выводя тем самым идеальную схему сдачи нормативов. И далее, уже по данной схеме, пытаться выстроить собственную механику движений, для выигрыша в сучьем мини-гейме «зачёт у сраного Варгаса». Листки — летят, как опавшие лепестки. И нужно скорее схватить каждый оборванный лист, дабы страдания и старания по сбору информаци о сдаче физических обязательных нормативов не растерялись, выдав отрицательный кпд. Но бессердечные листы на излёте своём падают там, здесь и тут к ароматным осенним травам. Они острыми обрезками пергамента ранят его паучьи пальцы, не позволяя и даже коротко коснуться себя. Из горла автоматически вырывается подобие жалостливого вскрика. Идия, как обычно, лузер даже в таком простой динамике как «собрать упавшее». Полный фейл, второй за день. Но в этот раз, он уж точно не виноват в неудаче практического характера. Идия Шрауд ожидал чего угодно на отработках по физической культуре. Но не этого. Не молодую девушку. Не на его парах по его физре. Девушку — только одно это слово заставляет вздрогнуть влажно. Девушку — самое хитрое, слащавое, мучительное, жестокое и пугающее создание, которое одним своим умильным взором способно свести с ума. И, кажется, он закономерно и сходит. Идия ощущает на выкрученном до максимума контрасте, как у него превращаются в острокрылые помехи мысли, когда его короткий взгляд падает обречённое куда-то в сторону. В её сторону. Рыжее пламя взвивается к небу. Что ж. Если по стечению игровых обстоятельств он все-таки умрёт от чьего-то присутствия, растеряв все сердечки дополнительных жизней, — так даже будет лучше; не нужно будет пересдавать злоебучую физру. Жаль только, что сейчас настырные слова в голове не хотят обоснованно умереть вместе с бренным телом: кривые вопросы плутают в лабиринте папок сознания, спутываясь между собой в клубок неразрешённых аксиом и сбившихся путей нахождения файлов. Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет. Нет. Не-е-е-е-т. Молодая девушка в их школе — к чему подобная вакханалия?! Экономка в школьной столовой, редкие уборщицы, ведущая радио-каналов, преподавательница по специальной магической литературе — всё это были противные старухи; сущие фурии, эринии, мойры, но они хотя бы как-то вписывались в систему жизненных координат паршивого сервера «Колледж ночного ворона» (хотя, Шрауд бы скорее назвал это придурошное заведение «шарагой облезлой сороки»). Несчастные женские npc всегда были стандартизированы: морщинистый лоб, аромат испорченных сто лет назад духов, хриплый голос, натруженный взор. И ни одного параметра молодости! Ни одного! Идию панически тошнит чувством комариной социальной тревоги. Антивирус, настроенный против «обыденных бесед и взаимодействия уровня человек-человек», истерично пищит в подкорке серого мозга. Два дня четыре часа и сорок пять минут назад украдкой услышав в собственном общежитие обрывки каких-то липких сплетен про рыжую девушку в библиотеке, Идия предпочёл логично закрыть на подобные беспочвенные изречения глаза — как он и всегда делал с чем-то, что ему в корне не нравилось. Игнорирование — отличная стратегия решения проблем. Закрыть глаза — и нет возникшей перед мысленным визуалом проблем. Тогда, лишь услышав краем недовольного уха, первородный мрак, таящийся под веками прикрытых глаз, — успокоил. Не было надобности уточнять истинность сплетен через систему видонаблюдения колледжа. Шрауд, не смотря на минимум социальных контактов, хорошо знал, что большинство учеников колледжа и его собственного общежития — просто лузеры в вопросах отбора критической информации. Конечно же, таким придуркам может увидеться и услышаться любая дрянь, в том числе и «жопастая библиотекарша» в начале учебного года. «Тупой спермотоксикозный вздор — и не более» — поверил сам себе тогда Шрауд. Но вера подводит. Ибо она иррациональна, в ней нет чёткой системы анализа и присутствия научных понятий. А вот шанс — понятие теорем и гипотез. Шанс увидеть в живую нечто невозможное в обыденных обстоятельствах — всегда есть (а потому лучше и не выходить из комнаты, совершая ошибку). Идия и видит. Точнее, пытается не смотреть. Сухие и хладные ладони сами прилипают к лицу, скрывая веки костлявой спасающей маской. Хотя.... Хотя.... Хотя, сквозь бреши узловатых пальцев, Шрауд косится в сторону листков скетчбука, которые погребальными цветами опали к его ногам. И которые он так и не смог собрать. Косится только на них. Только. На них. — Давай помогу, — и голос насмехается над ним, но как-то слишком горячо. Она. Баг системы — неправильное уравнение. Без решения. Её не должно здесь быть. Колледж и так прибывал в вечной безысходности, тут всё оказывалось абсурдом. Зачем ещё увеличивать коёфициент проблемы посредством введения сюда столь мощного вируса с россыпью медных волос? Идия просто вышел из комнаты (ведь ему, увы, не нужны бесчисленные нули в табеле физры). Но что вышло? И что вышло? Как вышло? Он рядом с женщиной. Настоящей. Громкой. Мерзкой. Пугающей. ...и всё же. Совершая над собой титаническое усилие, Шрауд быстрым, но недостаточно точным движением локтевых шарниров, силится спешно подтащить обгрызанными ногтями к себе хоть какие-то листы скетчера. Которые неминуемо увлажняются от росы и грязи с каждой миллисекундой. Жалкие попытки спасти свой такой же жалкий труд. Но не успевает он взять в блёклые неумелые ладони и двух бумажек — целую стопку остальных изрисованных тетрадных огрызков ему подают. По спине — мокрые мурашки. Идия не должен поддаваться стратегии вируса, хитросплетениям бага. Но его измученные гнилые глаза судорожно косятся к тем сильным и цепким рукам, что подносят ему с радушием его же потерю. На руках — россыпь созвездий бурых веснушек. Он не знает имён этих рыжих звёзд. — Не смотри, — сиплый надрывный шепот вырывается хрипотой из глотки. Идия задыхается словами — потому что нет ничего хуже, чем быть осмеянным. А увидев все сталкерские заметки, которые Идия смел извлекать из грифеля карандаша... Она бы точно… точно... точно рассмеялась. Любой бы рассмеялся и счёл его фриком. Это было не нормально для смертных. Но. — Ну, ладно. Не смотрю, — тёплый и ироничный голос отвечает без намёка на высокомерное презрение; звучит с ироничной хрипотцой, но вместе с тем — с простотой и пониманием. Ответ напоминающий терпкий аромат горького кофе. Парадокс. Всё это — парадокс. И ещё одни неразрешимый парадокс в том, что в словах её можно услышать шелест янтарных волос. Густых, словно бы залитая солнцем нива. Из праздного научного любопытства Идия предпринимает (всё-таки) попытку проверки — так ли истинно чужое утверждение. Через панически трясущиеся руки и суженную трахею, Шрауд рискованно и бездумно кидает щуристый взгляд в сторону бага. Проверят — исполняет ли она обещанное. И она правда «не смотрит». Она. Она, как оказывается, не похожа на девчонку из аниме. Нет смешных косичек или кавайного каре. Только низкий, растрёпанный вульгарно хвост. Рыжий — как проблески янтарая. Редкое солнце, сочащиеся через кроны, переливается электрой по каждой пышной пряди. Неопрятно торчащие повсюду буйные локоны заставляют морщиться. Она высокая. Рост можно округлить до, примерно, тех же цифр, что и у самого Идии. По его быстрому алгебраическому расчёту физиологических параметров она должна быть где-то сто семьдесят три сантиметра; что выше среднего показателя для девушки. Ничего милого. Она закутана в спортивную форму, словно бы в саван. Изношенная дешёвая ткань, надрывы и пыльные пятна. Оголённые медные руки и широкие — слишком широкие для девушек — плечи выглядят чем-то почти пошлым. Её тело — поджарое, но каждый изгиб кажется плавным и (отчего-то) утончённым, словно бы тёплый мрамор. Кошачья натура в переливах тела. Идия морщится вновь — весьма брезгливо, всматриваясь в эту... молочную, молочную как топлёное молоко.... кожу. У неё остроносое лицо, заражённое бурым вирусом веснушек. Лицо— исчерченное точёными, ровными чертами. Будто бы она и правда кусок янтаря, а не женщина. Скулы искрятся рыжим, и в переплетение ресниц— короткое замыкание. Медные капли по всему лицу, и даже губы — столь же тёмные, столь же топлёные. Как вишнёвый ликёр... Сколько самоуверенных насмешек в этом вздёрнутом лице. Да, она совсем не изящна — крепкие плечи, в которых ощущаешь наглость. Движения порывистые и яркие, как ветер. Да, и взгляд её переливчато-карий — уставший. Хотя... Хотя... Хотя, это явно притворство — подобное может выявить даже такой лох в социальном взаимодействие, как Идия. Притворство, ибо её слова и её неуёмный, кусачий взор — пылают. Идия судорожно проводит ребром ладони по носу, стирая чужую ухмылку со своего лица. Бесит. Она бесит... Впрочем, то, что бесит куда больше — легко сканируемая самоуверенность в каждом её жесте. «Больше взбалмошный парень, нежели тян» — заключение с недовольной ухмылкой. И всё же это — она. И она не смотрит. Потому что просили. Шрауд просил. Отвернулась на три четверти: шея повёрнуто спешно и весьма горделиво, так, что рыжие волосы растеклись по крепким изгибам расплавленным светлым янтарём. Тетрадные листки она держит вытянутой гибкой рукой. Её мозолистые пальцы пачкают невидимыми следами каждый карандашный штрих на листах скетчера. Она оставляет себя везде, где касается безмятежно и терпко. Идия не хочет брать из её рук свои конспекты. Но приходится. Быстро и дёргано Идия забирает всё. — Да, не смотрю. Не дёргайся так — шелестяще и низко, но с температурой равной горючим пепельным углям. Сиплый смех её — ироничный, но в нём... нет... язвительного желания унизить. Видимо, ощущая вязкое и беспомощное молчание Шрауда, она ловко решает развести его на игровую авантюру — «беседу». Ибо она продолжает лукаво говорить. Но говорить так, словно бы кусать. И Идию пробирает дрожь. Её улыбка — она, как укус. Как острый Y. Зачем она начала разговор?! Зачем это всё?! Что происходит?! Почему именно он теряется среди чужих колких слов?! Блуждает среди её намёков, как огонь в похоронной лампаде?! Дергающиеся в истошной панике кисти Идии быстро убирают сыпучую тетрадь с листами в клетчатый рюкзак. Он сглатывает липко и нервно, до кома в горле, наконец-то отводя от неё воспалённый взгляд. — Отработки по физре, да? — с бархатистым глумливым смехом, столь ироничным, но столь принимающим, звучат её ленивые слова. Когда рядом с Идией падает тело — горящее, нахальное, тяжёлое, дерзкое — он вновь издает высокий звуковой вскрик. Невольно показывает себя ещё большим идиотом, чем он есть. Но голос свой не контрится, ведь он безвольно ощущает себя, словно бы нанизанный на иглу мотылек. Ему больно и дурно. — Вроде… того..., — слова из-за раздирающего эпидермальные покровы страха сами спархивают с синих и немеющих губ. Слова рвутся, и в паузы между ними заливаются частые судорожные выдохи. — Неплохо «отрабатываешь». Удобно устроился, — у неё ласково-плавный, даже развязный, стиль общения; интонации расплавленные и тягучие. И совершенно никаких формальных формул взаимодействия, вроде «учитель-ученик». Идии всё ещё дурно: от нарушения всяческой субординации — единственной вещи в этой сраной школе, которую он хоть как-то понимал. Но, пока его сипло мутит, её поджарое тело совершает движение. Траектория неумолимо стремится к Идии. И, конечно, тот отползает подальше, весьма суетливо и неумело. Но ей, кажется, столь наплевательски-спесиво всё равно. — Высокая трава, раскидистые деревья. Атмосферно, — её голос затекает вяжущей и горячей светлой смолой в уши; затекает болезненно и жарко и под покров кожи, выплавляя из гнутых ребер «дух». Шутка — выплавляет просто самого Идию. Медленно, верно, мучительно. Словно бы его собственная плоть начинает капать. Из-за разницы температур. — У меня тоже своего рода «отработки». Точнее «рабочая стажировка», которую я тоже прогуливаю, — усмешка её горчащая, но с каплей пьяного гречишного мёда. — Надоело торчать в библиотеке, решила разнообразить день прогулкой. Она — нескончаемая стремена. Горная река. Бурный поток. Много-много речений, каждое сказано неспешно, но с умерщвляющей Идию страстью. Говорит так же часто, как дышит — хоть речь её и спокойна, но в глубине... в глубине он ощущает силу. И Идии это не нравится. Шрауд осторожно вычисляет, как бы скорее сбежать. — Я так понимаю, ты физру не особо любишь? — задаёт несмешной вопрос, зная ответ; голос её — глумится но без злобы; невыносимо ощущение, что только один лишь её голос видит Идию насквозь, без уловок и отговорок. Бе-сит. Бесит она. Она. Пряди волос парадоксально шелковистые, на солнце дают ржавый и многозначный перелив. По плечам струятся, выбиваются золочёными нитками. Она. Пряные губы растянуты широкую слегка кривую ухмылку, но при это всё равно — пухлые, с матовым блеском. Цвет их — гранатовый багрянец, а значит, считай, — кровь. Да... в ней много крови, в каждом вздохе и выдохе. Движения широкие. Резкие. Уверенные. Вульгарные. Не скованные ничем, кроме её собственных желаний. Она. Столь гордо сидит на сырой земле. Странная, не женственная. Одним словом. Баг. Которому приходится ещё и отвечать. Потому, что Идия — не может по-другому. — Я… Я… Да, не особо… люблю, — хриплые стоны в голосе, слова тише скрипа жучих крыльев. Нервно потряхивает голос. И Идия даже не в силах уловить это насмешливое задевающее «прогуливаешь» — потому, что в горле застряла истерика. Он отвечает только по закону инерции, а не по своей свободной воле. Отвечает, и так хочет, чтобы она не услышала ничего из его спёртой бредовой речи. Просто ушла разочарованно. Оставила его в покое. Убедилась в отсутствии у Идии социальных навыков. И ушла. Она же — девушка. Она сбой. Она ошибка. Она неверный код. Ее здесь быть не должно. Никого здесь быть не должно. Никого. Это его убежище в данной локации, Шрауд его давно запривачил. Мужчина, женщина — не так уж важно. Просто оставьте покой и безмолвие ему, а сами убирайтесь. Не мучайте, не задавайте вопросов. Не смотрите с презрением. Убирайтесь. — Значит, мы похожи, — когда она вдруг начинает смеяться, у Идии скользит крупная судорога по извилистым позвонкам. И в каждом сухожилии — спастика. — Оба «прогуливаем» что-то скучное, — её голос как-то слишком мягко прикасается к его лицу, её слова подгорают и пахнут сандаловым дымом. Открыла рот и говорит — зачем она это делает? Доставляет удовольствие слушать саму себя? Потому, что у Идии онемел рот. Язык крепко отсох. — Чем сегодня планируешь себя занять? — физически больно, когда её тон становится на половину оттенка горячее, чем был. И заинтересованнее. Шрауд упорно молчит — нет более ресурса для ответа. Паника окончательно топит: дрожат водянисто пальцы, пульсируют отёкшие зрачки, сужаясь до точки невозврата, ломит по суставам спазмом. И дышать всё ещё нереально тяжело — каждый вдох хлюпает криво. Ведь... рядом женщина. — Н… Ни… Ничем, — слетает с бескровных его губ одно произвольно-сорвавшиеся неосторожное слово; в котором кроется вязкая смесь всего: от просьбы отстать до проклятия всей её сути. — С... совсем ни-.. ничем. — Понятно, — она потягивается и словом и телом по-кошачьи беспардонно, расправляя широкие плечи и выгибая медную шею. Под кожей перекатываются сплетения лиловых вен, можно отследить вектора направлений жарких и крайне гибких мышц. Она напоминает плавленный металл — раскалённый до алых и золотых искр. Такой топкий, но такой горячий. Идии вновь тошно, когда он замечает, что под слишком широкой спортивной майкой… видно черный спортивный лиф. Вульгарно. И не допустимо. Но всё же, как есть. Как... есть... Шрауд окидывает взглядом расползающиеся прорези майки всего двадцать две миллисекунды, но ему хватает... чтобы поперхнуться изгибами её странного, вытянутого тела. Благо, пока он дерёт сам себе глотку взглядами, после короткого и безучастного «понятно», она замолкает. А Идия, не особо ясно почему (стоит потом вычислить), всё еще мутно косится в чужую сторону, стекленея изнутри. Вопросы в тусклом черепе — почему? как? почему она? почему? что происходит? — не исчезают, лишь сливаются в единый белый шум; в колкий и сероватый ком. Мозг начинает воспалённо пухнуть, как и его взгляд. И Идия уже не особо понимает, что ему важнее: познать, почему в колледже есть что-то столь молодое-женское; или почему тут, рядом с ним, вообще есть вообще хоть что-то живое и назойливое. Что важнее — причина или следствие? — Кстати, ты обронил, — и она шумно и безмятежно выдыхает слова, вместе с порывом солёного ветра. Когда её рука, с ровно подстриженными ногтями, хватает его идеально самолично спроектированные наушники, которые Идия не столь давно обронил, Идия Шрауд даёт обет собрать себе новые. Эти же — придать смерти. Тотальному уничтожению. Ибо они осквернены. — Что слушаешь кстати? — она говорит неспешно, будто бы не видит, как её ленивые слова раздирают ему нутро. Он вслушивается в её голос, на вкус отдающим тёплой дымкой кофе. И не замечает за ужасом от сказанного ужаса сделанного ей. Костлявая рука Идии не успевает перехватить белый пластик — она столь быстро и ловко берёт в свои ладони опавшие наушники, делает это зашкаливающе дерзко. Идия давит в себе вскрик. Она так вальяжно и вседозволенно подносит бедные наушники к веснушчатому острому уху и непослушным волосам (даже не волосам — гриве). Густые поблёскивающие пряди путаются в пластике, уродуя его белизну янтарно-рыжим. И Идия ощущает, как его сердце крошит ребра и перемалывает в труху внутренности. — О, знаю это направление у современных ребят в музыке... K-pop или… или j-pop? Когда с её багровых губ срывается так небрежно что-то вдруг значимое, Шрауд замирает. Растворяется мокро, как круги на стылой воде. Её карьи глаза на минуту становятся выразительнее. — Должны быть, j-pop всё-таки, поют по-японски, — она говорит с ласковой, но вовсе не нежной улыбкой; и кивает сама себе. Проделывает всё так пресыщенно самонадеянно, что капризное заключение о её невыносимости неумолимо подступает к горлу. Однако, Шрауд сдерживает позыв выразить это суждение вслух. — Это… это east-pop, если что... Гёрлзбэнд «White Alice», — на одном холодном и рваном дыхание, судорожно, со сжатым до хрипа горлом, высекает Идия; так высекает искру при коротком замыкании. Его и замыкает. До очередной мелкой судороги вверх и вниз по хребту. Странное чувство цепляется где-то под языком. Будто бы внутри палит гарью и пламенем разгоревшихся, остывших когда-то у́глей. И Идии неожиданно, беспричинно, абсурдно, но хочется что-то сказать. Ска-зать. Не ясна цель подобной задачи — не ясны причины; желание всплывает не сворачиваемым окном с пометкой «немедля». Она же — баг, явно —нормис. Но... она... знает музыку...? — Значит тут тоже есть гёрлз бенды. Неплохо, — насмешливая, горьковато-сладкая фраза, однако... непонятная; очередной социальный бред от социального вируса. Непонятная.... Она вся непонятная — не поддаётся элементарной дешифровке; не раскладывается на простейшие формы и числа. Выглядит пугающим экстравертом в скине несуразной девичий модельки. Её повадки и привычки — сигнализируют о том, что она — лишь очередной сбой в системе жизни Шрауда; ещё одна рыжая бестия, вроде... дно-классников. И всё-таки. Кажется, что её возраст и её облик... на самом деле... куда выше по ужасающим социальным статам, чем у местных экстравертных фриков. Фальшивое спокойствие и шелковистые тугие волосы не обманут, Идия ощущает её опасность интуитивно, кишками. Ясно-понятно. Новый grand boss — как будто старых ему не хватало. Идия боязливо и бесцельно, инстинктивно и коротко заглядывает на мнгновение в чужие глаза — стремительно внутрь и обратно. Словно бы может узнать больше, если... посмотрит. Карий цвет, между глубоким янтаря и молочным шоколадом. Как патока, как нуга. Как вспаханное поле. ... если уэ выбирать из перечня элементов внешности чужого скина персонажа, менее всего его отвращала именно это: светлые и беспечные глаза. И волосы. Идия неожиданно для себя настырно ищет в её взоре привычного отторжения, бесшумных слов в радужке — «какой ты жалкий придурок». Но не находит там и капли высокомерной враждебности. Ладно, ладно, высокомерие — быть может, но не враждебность. Что даже обидно — он ведь посмотрел ей в глаза ради экспериментального подтверждения собственной ничтожностий! А там — блаженная пустота и гармония преломлений света, никакого унижения его персоны. Она и здесь подвела — обрушила все ожидания. Она... Она сосредоточена на тихой музыке. Один единственный наушник у её уха выглядит жалко, так слышишь лишь половину композиции (впрочем, хорошо, что она не надела их — тогда бы Идия точно упал замертво). Но ей, видимо, хватает и малого, чтобы полностью раствориться в незатейливом ритме. Пару мгновений она совершенно не обращает своего высокого внимания на Шрауда. Который косится на неё с праведной опаской. — Как называется песня? Мне нравится. Она вновь что-то говорит. Но Идия паскудно слушает. Его короткое замыкание превращается в подгорающий вирус всей нейронной сети. Система социальной безопасности, выстраиваемая веками против вот таких вот болтливых идиотов, не понимающих ценность личного пространства и эскапизма, свертывается в чёрную дыру, и оттуда — скулит обиженно. Все надстройки алгоритмов правильных взаимодействий — пламенеют за секунды, превращаясь в сырой пепел. Ведь.... Потому, что он вдруг открывает рот и говорит — интересно, зачем он это делает? — Это из сборника «S — Seven». Там семь тематических песен. Каждую исполняет одна из участниц бэнда, играя при этом сценическую роль... Ну, амплуа, короче. Там как бы постановка о семи девушках, которые рассказывают о своих неудачных историях любви с одним и тем же мужчиной... И почему он их бросил вот… Ну, этот парень не плохой, просто они.... не сошлись. А в каждой песне отдельная история. Это вот номер пять — «Five for Freedom», там рассказывается о девушке, которая не смогла быть с главгером, потому, что… ну она слишком любила свободу и гонять на своем байке… Вот, — Идия стучит зубами и запинается влажно через слово, судорожно выплёвывая свой перезрелый инфодампинг в чужие веснушки с отчаяньем умирающего; он успевает пожалеть о том, что вообще развезр губы ещё на половине Её насмешливый карьий взгляд — хлёсткая пощечина по худой щеке. Она такая довольная. Идия спешно и дёргано замолкает, прикрывая пальцами рот рот. Снова узит до боли зрачки, и весь мир превращается в серое расплывчатое пятно смятений и страха. Конечно. Никому нет дела до его вкусов. Зачем было мнить себя кому-то сиюминутно интересным? Тем более девчонке. Ничтожным смертным не понять изысканного Идию с его глубоким, академическим интересом к восточной культуре, аниме и гёрлз бэндам. А потому было бы рационально и правильно вообще не вступать в контакт с заведомо глупцами, игнорируя их существование, как и они игнорируют его. Идия всё больше и больше и больше подбирает свои больные кости, притягивая подрагивающие колени теснее к впалой груди; стремится превратиться в уроборос, сам себя поглотить до кончиков мёрзлых пальцем; и избавиться тем самым от присутствия лишнего знаменателя рядом с собой. — Стэнишь «White Alice»? Как насмешлив же её голос, но какой же он тёплый. Должно быть, об него было бы даже.... приятно иногда... погреть свои вечно холодные руки. — «Стэнишь»? — он повторяет её вопрос одними губами, почти неслышно и почти безбольно. Шрауд давно не слышал таких... таких... таких фандомных словечек от якобы нормис. На самом деле... Вообще никогда не слышал. Он слышал, видел и читал нечто... подобное... только от блёклого текста на экране компьютера; только от призрачных френдов в анонимных и не очень аниме-чатах. — Н-н-у, да… Да... я их «стэню», но я… — растерянно выдыхая пыльные слова, и не понимая более ничего из собственной же речи, отвечает сбивчиво Шрауд. Он никогда не был — просто не мог быть — гением в сфере общения, однако, хоть что-то он понимал: как лишний раз смолчать, с кем лучше не говорить, где лучше избегать социум. Что-то он понимал... Но сейчас все его знания о получение очков социального опыта окончательно превратились в пыль. Идия не ощущал земли под ступнями и неба над головой. Нет. Правда. С ней было невозможно подобрать модель поведения. Даже избегающий игнор не помогает. Он сам себе не помогает. — Да, стэню… Но это не самая моя любимая гёрлз-группа, — произвольно и диковато уголки потрескавшихся губ ползут к скулам, и глупая-глупая полуулыбка начинает тянуть гадко бледное лицо. Да-да-да, это всё что-то на грани истерики — отвечать не желая того, отвечать столь предвкушающе и интригующе. — А какая твоя любимая? — неизменно смешливо и бессовестно уверенно изрекает лукавым вопросам она; кивая согласно рыжей головой, словно бы даруя Шрауду право говорить. Медные локоны её плавно стекают по плечам, будто бы пёстрые и искристые электролиты. Идия делает глубокий иррациональный вдох. Голову кружит. Лёгкие наполняет тлетворная свежесть парка. Страх нервно и мокро бьётся по венам. Кровь зыбко стынет. И ему всё ещё до панического истощения дурно. Но почему-то Идия говорит: — Ну, я предпочитаю «Muses» и «Moiras».

***

Пламя жарких страстей разожжет искра.

Подчиняешь меня, словно в душу смотря.

Столь опасной любви развязалась игра, Как война, как война, как война!

Кора оказалась бы лжецом, скажи она, что понимала верно хоть что-то. Она уже давно утеряла тонкую нить разговора. Для Коры — в её-то незавидном возрасте — было не самым лёгким делом разбираться во всех изысках современной масс-медиа культуры, в утончённых и крайне восторженных отзывах о «бэндах» и «кавайных айдол-тян». Конечно, назвать себя уж совсем отсталой она себя тоже не могла, но обилие совершенно новых слов сбивало ей спесь. — И поэтому «Moiras» уже были самыми топовыми на награждение, так что какой смысл был вообще сравнивать их с другими отстойными группами… Он был милым. Чертовский милым. Сухим и высоким, как бесцветный посеребрённый тополь. Лазурные пряди выгорали чем-то сырым, но таким нежным; они были ласково растрепанны по широким плечам. Подобно горючему туману они стелились по блёклой линии его рук, опадая к земле бирюзой тёмных искр. Пламёна его... волос напоминали жертвенные огоньки в обрамление мрамора лампады. А глаза — его хитрые и столь очаровательно-гадкие глаза — они отливали меловым ихором, гибелью для увязших в них мух. Он смотрел с вожделенным презрением, прищурившись недоверчиво, Но всё равно... Глаза его — горели несмертным золотом. Таким вязким, растекающимся между пальцем. Бледная кожа с синим отливом, как осколки мрамора от жёсткого резца. Прямые черты худого лица, и эти... глубокие, полные ихора глаза. Бесподобно, как иначе сказать? А ещё он оказывался прелестно дёрганным — Коре это особо пришлось по вкусу. Он ощущался, словно паук, что никак не поймает в свою сеть тонкокрылую, ажурную бабочку; недовольный угрюмый плетельщик бесцветных сетей. Его взор — был коротким и судорожным, его руки — подрагивали в искушённом ожидание. Он дышал резко и сдавленно, словно бы ожидая смерти. Мило. Перезрелое нервное возбуждение вытекало через его бледные жесты соком багрового горького граната. Забавный парень. Мимолётное мгновение пылкой жизни в этом юноше горело особенно ярко, хоть и та искра казалась малой. Он умело прятал в себе своё истинное жаркое пламя за ворохом косых взглядов. Но Кора всё равно ощущала это страстное снедающее тепло внутри клетки из чужих рёбер. И правда, Маленький Бог Смерти в человеческом обличие. Забавный. Красивый. Может, стоило хотя бы отчасти смущённо удивиться, впервые наткнувшись на такого красивого парня под сенью ароматных ясеней, среди которых высокая трава элегантно отбрасывала тенистые полосы на его худое, утончённо лицо. Всё же не каждый день кто-то столь преступно обычный, как Кора, встречал кого-то столь… необычного как он. Всё-таки он без скромных иносказаний горел бирюзой. Но после невесёлых дней работы в стенах этой роскошной школы, увы, все прелести внешности становилось каким-то до абсурда пресыщенным. Ныне лазурное пламя чужих витиеватых волос казалось всего лишь небольшим акцентом в образе, не более, — ничего удивительного (только прекрасное). Всё же после хвостов, ушей и карточных мастей, мало что могло бы поразить — да, и Кора сама по себе не была особо впечатлительной дамой. Потерянные мальчишки всегда остаются потерянными мальчишками. А внешность, способности, голоса, магия и их быстрый бег — это не так уж и важно. Незначительные мелочи здешней жизни. Земля — ещё тёплая. Хоть холодная роса трав и пачкает бесстыдно ткань чернеющей формы. Земля тёплая — как улыбка Коры. Мимолётная, заносчивая улыбка. Ей, пожалуй, как ни крути, нравится в этом колледже; даже если приходится носить подрезанную, подвернутую и подшитую одежду, пропахшую отсыревшей кладовкой; даже если она до сих пор не знает кто и что привели её сюда; даже, если не понимает предсмертный бред это или очередная нудная реальность; даже если ей приходится вновь не понимать ни черта и, что хуже, — что самое ужасное — работать. Коре всё резко и спонтанно начинает нравится куда сильнее, чем до сего мига. Потому, что у чужих бескровных губ — изящная линия; потому, что чужие губы — до боли тонкие; они подрагивают, словно перламутровое крыло стрекозы. А голос у него сиплый, как огни в темноте. И такой же хриплый, но с нотками звона подземных родников. Не это ли достойные поводы полюбить это место? Прошло не столь уж много дней с того времени, как одно из зеркал директорского кабинета выплюнуло брезгливо Кору в этот колледж. Её выкинуло сюда, как выкидывают неудачный этюд, отрывая лист мятой бумаги из толстой тетради. Но лишь теперь — спустя ветреные ночи — ей по-настоящему становится интересно это место. — Так что «Moiras» — чисто бест гёрлз бэнд. Понимаешь, да? — его слова отдают воодушевлением, хотя и говорит он — словно бы скребется ногтем о камень: сухо и с хрипотцой. Его речи дарят прохладу. Кора, может быть, и перевела бы взгляд на своего собеседника на данном резвом вопросе. Но, увы, она и так не смотрела ни на что иное, кроме как на него. Театрального жеста — не выйдет. У него такие широкие ладони. И столь длинные бледные пальцы, походившие на сухие лапки жуков. Он перебирал неспешно руками в такт слов, и его пальцы ползали, словно бы сколопендры по рукавам. Белые-белые пальцы, дрожащие изредка. Точно холодные. Ведь кожа его рук — потрескавшийся голубой мрамор, никогда не греющий, но всегда ищущий тепло. — Понимаю, — Кора умеет хорошо недоговаривать, когда то́ ей действительно нужно. Делает это уверенно, изящно и даже в какой-то мере виртуозно. — Ты прям истинный фанант. Похвально. Приятно побыть немного раскрепощённее (хотя, куда больше) — говорить обо всём и ни о чём, заглядывая в чужие глаза безвольно; позволяя ощутить себе восхищение. Этот юноша слишком приятный: своим присутствием развязывает Коре шальные руки и мысли. С ним ощущаешь себя в ласковой темноте, куда не достает мерзкий вездесущий дневной свет. А он — блуждающий лазурный огонёк. Который хочется поймать в ладони. — Ну, да… Я собрал все коллекционные карточки и спецвыпуски бэнд-ежемесячников, — горделивое щелестящее признание на томном выдохе; такое невинное, такое сладчаще-надменное. Кора не знает его имени: столь сакральное слово ей ещё недоступно. Но его смех — гадкий и в чём-то ужасающе спесивый, вновь и вновь заставляет её забыть о несказанных именах (если не забыть вообще обо всём). — А мерча, я погляжу, по гёрлз бэндам у тебя много. Кора не пытается имитировать интерес — она мастерски имитирует только понимание. Она и правда хочет услышать ответ. Не смысля в «восточной» музыке полное и беспросветное ничего, она всё же позволяет себе задавать вопросы и ждать ответы. И дожидаться их. Хотя и можно было бы счесть необычным, что тот, кто в первые минуты трясся, словно речной тростник, ныне столь разговорчив. Но Коре слишком много лет и она слишком хорошо знает, как изменяются от мига к мигу люди; какие нюансы взаимоотношений есть у «забитых интровертов»; и как вывести несчастных одиноких мальчишек на незатейливы диалог. Ведь те, кто больше всех молчат, чаще всего и больше всех и хотят говорить. По крайней мере, этот парень точно.. — О, стафа дофига, знаешь… У меня даже есть пару лимитных фигурок и ультра-редких платиновых карточек, а ещё плакаты, — продолжая свой нехитрый хвалебный рассказ, он так тихо смеется — скрипяще, но с оттенками тонкого самолюбования. Кора — как бы того сама не хотела — медленно тает, словно бы медовый воск. Ей кажется, что именно такого человека, она хочет подле себя. Да,всё ужасно просто. Она хочет его. Этого парня. — Как тебя зовут? — Кора коротким и немилосердным вопросом прерывает его слова. Она склоняет голову к плечу, повторяя жесты кошек; и всматривается с лукавым упрямством в чужие губы. — М… Ме… Меня зовут? — звучит пугливо тише шёпота высокой листвы. Маленький мир их беседы растекается илистыми ручьями по весне, и вот уже голос его — вновь хмурый и дрогнувший. Да-да, Мистер, Вас пытаются именно, что раскрыть и дерзко понять. Лезут в вашу лазурную душу. Но неужели из-за такой мелочи Вы открыли беспомощно рот и замолчали? Немного смешно, но Кора сдерживается, дабы не напугать его своим низким хохотом. — Ну, меня… м… меня зовут, — вновь его речь с хлипкими судорожными выдохами на каждом растёкшемся слове; речь такая тихая и та́ящая, как журчание подземных ключей; бесцветные переливы прозрачной воды в словах. Такой тон его голоса Коре нравится тоже. Хотя, когда он самозабвенно рассказывал о музыке, было немного лучше. — Меня зовут Кора, — она первая говорит; неприлично честно и бездумно открыто. Произносит своё имя с улыбкой, о которой Мистер может погреть свои остывшие кости. Он делает глубокий, но слабый вдох. Такой тяжёлый и сокрушённый, что даже под грубой толстовкой видно, как шатает ему ребристую грудь. Кора лишь улыбается, какой раз за их встречу, — уже болят скулы. Наклоняется нагло в сторону своего знакомца, и ощущает, как её нервы прошибает искристый пламенеющий ток.Этот парень — оголённый провод. От него исходит затаённый жар траурного костра. Он не хочет подпускать недостойных к себе близко, но, увы, Кора не боится быть сожжённой заживо. — А каково твоё имя? — Кора нагло тянется словами отчаянно ближе. Неспешно с колен она опускает руку на землю. Земля мягко ласкает и пачкает рыхло ладонь, когда беспринципно склоняешься теснее к прекрасному. Маленький Бог Смерти пытается отпрянуть в ужасе и омерзении, но... когда Кора тянется к нему, он лишь безвольно замирает, словно бы бабочка в янтаре. Он прижимает к груди упавшие и вновь найденные взлелеянные наушники, будто бы они могут его спасти. Будто бы хоть что-то ещё может его спасти. — Идия, — запоздалый холодный ответ упавшим голосом, потерянным словом, никогда не звучавшим именем. «Идия» вновь потухает, молчанием укутывает себя плотно и туго, будто бы саваном. Ну что ж. Кора еще успеет его распалить. Она очень постарается. У неё явно получится. — Идия… Шрауд, — высекая нагими искрами, истошно и гулкой, ей в самое лицо, Идия Шрауд быстро встаёт на длинные ноги. И Кора, поднимается вслед, отмечая, с вуалью восхищения, что он высокий. Но не просто высокий — а ужасно. — Приятно познакомиться, — со всей весёлым и немногим кокетливым высокомерием, какое есть, отвечает беззаботно Кора, протягивая ладонь для фривольного рукопожатия. Посмотрим, попадёт ли Мистер Шрауд в её маленькую ловушке. Ведь Кора знает так крепко и столь давно: одно касание — и пламя жарких страстей разожжет искра. Идия, конечно же, праведно медлит. На мозолистую и вовсе не женственную руку Коры он смотрит со всей брезгливостью, с какой может. И Кора его даже не старается осудить, ведь в пренебрежение её персоной есть особый шарм. Да, и пару секунд назад рука её была на свежей грязной земле, так что… Сломанная где-то сухая ветвь заставляет Идию дёрнуться истово. Как златую лань, которую загоняют охотничьи псы. Кора прекрасно понимает, что происходит. Ни минуты покоя в школе, где столько любопытных носов и хвостов. Дети такие дети — обожают подглядывать. А, может, их хрупкий покой решился потревожить её новый работодатель — Господин Трейн, как ни как, не терпит прогулов. Всегда с удовольствием делает ей жеманные выговоры, отлавливая, где угодно — но не на рабочем месте (во всяком случае во время стажировки Коре там точно делать нечего). Но не отдавать же этим наглецам всем на растерзание Мистера Шрауда. Только Кору. Кажется, если их заметят вместе — он не переживёт. Когда назойливый голос Мозуса раздается ярче и ближе, Мистер Шрауд начинает тонуть в истошной панике: его глаза превращаются в омут безбрежной тревоги, а тело — бьёт крупной и водянистой дрожью. Тогда Кора делает нехотя шаг назад. Идия явно не любит людей. И правда, за что их любить? За столь многое и столь малое. — Мне пора, я пойду, — с летучей и редкой горечью, отвечает за них двоих Кора, уводя свою руку. Прикоснуться к его бледной коже она ещё успеет. — До скорой встречи, — огибая лёгким реверансом мкусты орешника, Кора кидает маленькое шаловливое обещание напоследок. Но Идия, конечно, уже скрывается где-то во тенистом мраке древ. Отработки по физической культуре явно для него не столь важны, как уединение и побег. Он растворяется в переливах смарагдовой листвы, словно бы тень. Словно бы его не было. Утончённая иллюзия. Морфей. Мистер Шрауд,как бы быстро Вы не скрывались — Вы всё ещё прекрасны.