Холодный свет

      Следующим ударом под дых спустя всего несколько недель после похорон племянницы для Адольфа стала встреча с президентом Гинденбургом. Слишком много надежд и амбиций он связывал с этой встречей. Слишком много, как оказалось, иллюзий питал по отношению к одряхлевшему правителю. И, словно в дурном сне, — впрочем, вся жизнь Адольфа, начиная с известия о смерти Гели, походила на дурной сон, холодящий кровь кошмар, от которого никак не удаётся очнуться, — потерпел поражение, здорово надломившее его веру в себя.       — Эко вы разошлись, любезный! Не надо, бога ради, не кричите так. Я отлично понимаю мысль, которую вы так жаждите до меня донести, — мягко осадил Гитлера старый господин, выставив вперёд ладонь, а когда это не помогло, стукнул по столу с небывалой для своих лет энергией и помрачнел в лице, прежде хранившем сонно-скучающее выражение.       — Понимаю, но не разделяю. Как и остальные ваши, кхм, мысли, ставшие основой только что изложенной вами политической программы… Если у вас вообще есть таковая. Так стало быть, вы, любезный, родом из Богемии? И в юности служили в звании… Ах да, ефрейтора.       Этот и сотню других обыкновенных вопросов в самом елейном, но по-прежнему скучающем тоне Гинденбург задавал ему ежеминутно, как ученику, не выучившему урок. И Гитлер чувствовал себя двоечником на экзамене; красный до корней волос, ёрзал на шатком табурете, заговаривался, украдкой грыз ногти, — давно забытая нервная привычка! — тогда как его седовласый экзаменатор, спокойный как удав, восседал в кресле напротив, внушительный вид, удобство и дорогостоящая отделка которого были призваны скрыть от окружающих тот прискорбный факт, что кресло это — инвалидное.       Не то чтобы Гитлера сильно ободрило это открытие. В политических кругах с прошлого лета поговаривали, что восьмидесяти четырёхлетнего президента замучил ревматизм, и тот почти не встаёт на ноги, за исключением тех случаев, когда необходимо пройтись перед народом, но верные лакеи всегда наготове, чтобы в случае чего уберечь старика от конфуза; необычайная сила духа, под стать фельдмаршальскому чину, впрочем, ещё ни разу не подводила его.       И как человек военный, а уже потом правитель, взявший на себя ношу по восстановлению лежащей на пепелище страны, Пауль Гинденбург допрашивал потенциального приемника; допрашивал и приходил в ужас от необразованности, наглости, нелогичности в словах и поступках оного, «привыкшего идти напролом пустомели с необоснованной претензией на гениальность».       Об этом потом писали в газетах. Пресса в ту пору вообще печатала много обидного для погружённого в скорбь Адольфа, и показное безразличие становилось труднее сохранять на осунувшемся, лишённом сна и отдыха лице.       Итак, его ораторское мастерство не возымело ни малейшего эффекта на старого господина. Нет, даже не так. Эффект был, но только прямо противоположный тому, на какой рассчитывали национал-социалисты.       Текущее положение дел осложнялось ещё тем, что за день до оглушительного провала у Гинденбурга, Гитлер был принят рейхсканцлером Брюнингом, которого так же неприятно впечатлил истерикой вместо обещанного конструктивного диалога. Всё потому, что сама идея сохранения Веймарской республики, активно продвигаемая канцлером, действовала на опального политика, как красная тряпка на быка.       — Оставить всё как есть? Нет, нет! Никогда! Хотите слышать правду? Ну так получайте! — Сцепив зубы и кулаки, свирепея, бормотал он, постепенно переходя на крик: — Ваше правление обернулось для страны куда большей бедой, чем монархия и война вместе взятые! Желаете лучшего для Германии? Но ваши заигрывания с союзниками говорят об обратном!       — Знаете, как вас величают в народе, а, господин Брюнинг? — Глаза Адольфа презрительно сузились, недобрый холодный огонь полыхал в них, рискуя испепелить съёжившегося по другую сторону стола и утиравшего вспотевшую лысину беднягу.       — Канцлер Голод! Декрет о снижении заработной платы, отмена социального страхования, бесконтрольный рост налогов — это не программа по восстановлению, это кабала, план истребления нации! И я перечислил лишь малую часть… Довольно! Сыты по горло вашей хвалёной демократией! Дни республики сочтены, нравится вам это, Брюнинг, или нет.       Это был смелый, но с точки зрения дипломатии опасный и невыгодный ход, поставивший под большой вопрос их возможное сотрудничество с правящей партией. А следующую ночь Адольф, сам того не заметив, снова просидел без сна, изучая коллекцию снимков, найденных в обувной коробке в спальне Гели.       Юная, полная сил и энергии фройляйн задорно улыбалась ему с фотографий. Хотя коробка по меньшей мере несколько лет пылилась под кроватью, — Гели на этих фотографиях выглядела не старше восемнадцати-двадцати, — качество сохранилось, как будто они были сделаны вчера.       Какая это была мука, после случившегося снова видеть свою девочку как живую! Однако не только скорбь, становившаяся особенно нестерпимой в ночные часы, заставляла Адольфа бередить в сердце ещё совсем свежую рану посредством фотографий и личных вещей умершей. Вот, что привлекло его внимание этим вечером: на некоторых снимках Гели была не одна. Студийные портреты и посиделки с друзьями на лоне природы, катание на лодке, званый обед у Ганфштенглей…       Пристально и подолгу Адольф вглядывался в лица знакомых предпринимателей, политиков, журналистов, с которыми в своё время знакомил племянницу. Всё пытался понять: кто или что стало причиной трагичного конца? Искал на фотографиях кого-то или что-то, что навело бы его на верную мысль; помогло найти ответ, почему она это сделала.       Вот, к примеру, фотография: трое широкоплечих парней из охраны на обочине дороги под дождём держат смеющуюся Гели на руках. Снимок нечёткий. Дул сильный ветер, и капли влаги, должно быть, попали на объектив. Мокрая кофточка девушки прилипла к телу. Так соблазнительно… Лицо Адольфа мгновенно потемнело от гнева. Она же могла простудиться и заболеть!       Но было ещё кое-что, из-за чего мужчина мысленно выделил для себя этот снимок среди прочих. Морис — ведь это без сомнения был пройдоха Эмиль Морис! — стоял посередине в твидовом, по последней моде, пиджаке и лихо надвинутом на затылок кепи, и, вместо того чтобы смотреть в кадр, как двое других его товарищей, беззастенчиво, с несколько самодовольным видом любовался Гели.       Спустя несколько минут безмолвного созерцания фотографии, Адольфу показалось, что он сходит с ума. Стало трудно дышать, словно из комнаты выкачали весь кислород, а разгорячённая голова кружилась и гудела, как после удара обухом. Мне пора отдохнуть, сказал он себе, сложил фотографии в стопку, встал и погасил настольную лампу. Сбрызнув лицо холодной водой, вернулся в спальню и попробовал прилечь, но увиденное не шло у него из головы.       Ещё через пару минут, нетвердой рукой сняв трубку телефона в прихожей, он попросил соединить берлинский «Кайзерхоф» с квартирой Мориса в Мюнхене. И впервые в жизни не мог подобрать слов, когда в третьем часу ночи неожиданно бодрый голос на том конце провода приветствовал его.       — Да нет, ничего срочного. Прости, что так поздно. У тебя, кажется, гости? — Типичная для Адольфа вспышка ревности уступила место замешательству.       Пьяный женский хохот и музыка в отдалении не оставляли сомнений, что Эмиль весело проводит эту ночь в компании очередной искательницы приключений, и судя по всему, думать забыл о Гели. Это успокоило и одновременно задело Гитлера за живое, как задевало его любое свидетельство того, что жизнь продолжается. Даже после смерти обожаемой племянницы.       Раздираемый противоречиями, он собирался снова извиниться и повесить трубку, но вместо этого зачем-то выпалил:       — Ты трахал её? Я ведь знаю, что трахал.       Таких ужасных, пошлых слов никто не слыхал от него со времён войны. В своих публичных речах он, безусловно, был резок, но никогда не переходил грань дозволенного и не опускался до уличной брани, дабы сохранить человеческий и политический авторитет. Но не этой ночью. Не в случае с Морисом.       Другая беда, которая выбила Гитлера из привычной колеи, носила имя Эрнст Рём. Лидерские качества, военный талант, преданность общему делу и вера в его успех — вот, каким он знал этого человека ещё с тех самых пор, когда оба стояли у истоков Немецкой рабочей партии.       Начиная с весны этого года Рём, возвратясь на родину после двухлетней службы в Боливии, принял руководство штурмовыми отрядами. Под его эгидой сотни тысяч молодых мужчин в коричневой униформе день и ночь поддерживали общественный порядок в соответствии с национал-социалистическими идеалами.       Несмотря на ощутимые разногласия в вопросе независимости силовых формирований, Адольф уважал и ценил Эрнста как старого борца за возрождение Великой Германии. Они через многое прошли вместе, и всегда находили общий язык, пока это выражение в отношении Рёма не стало звучать слишком… Двусмысленно.       В первый раз получив конверт с доносом, Адольф воспринял его как чью-то неудавшуюся шутку и не раздумывая бросил в огонь. Но донесения повторялись, всякий раз освещая новые подробности тайных похождений и позорных гомосексуальных пристрастий командира штурмовиков, и снова — первым импульсом Адольфа было известить Рёма об опасности.       Заглядывая внутрь себя после прочтения очередного такого письма без подписи, он к собственному удивлению не испытывал того священного ужаса, того отвращения, с коими связывал само понятие о мужеложстве. Плевать он хотел на личную жизнь Эрнста Рёма или кого-либо ещё из своих соратников, если это не мешало работе, не вредило его репутации и репутации партии.       Но в том-то и беда, что ситуация с Рёмом очень скоро вышла из-под контроля и начала вредить. Всюду, где бы ни появился, Рём создавал вокруг себя ненужный шум, сеял раздор на пустом месте. Партийная элита побаивалась и недолюбливала его. В самое неподходящее время в прессе стали мелькать нелестные заметки с его именем. О превышении Эрнстом полномочий в личных целях было известно всем и каждому. Только ленивый ещё не сообщил Гитлеру свои жалобы и подозрения относительно распоясавшегося вояки.       А он как заворожённый продолжал бездействовать, оставаясь глух и слеп даже к тому, что видел сам. Слишком много всего навалилось в один момент.       Поездка в Бад-Гарцбург на так называемый торжественный съезд оппозиции в поисках новых источников финансирования также не увенчалась успехом. Кучка выжившей из ума аристократии, консерваторы во главе с торгашом Гугенбергом — все до единого приверженцы старого режима, популярные и при этом такие бесполезные организации как «Молодежь Бисмарка» или «Аграрная лига», даже превышавший штурмовиков по численности «Стальной шлем», все они принимали нацистов как равных, но то была одна видимость. При малейшей попытке заявить о себе, как об отдельной быстро крепнущей политической силе, им тотчас указывали на место, а Гитлера категорически не устраивала роль пешки в чужой игре.       Пожимая руки генералам и магнатам, видевших в нём лишь вспомогательное средство по устранению Брюнинга, он скрежетал зубами от негодования. Какой смысл объединяться с этими людишками, если они не разделяют его взглядов и стремлений, а денежная подачка нацелена заткнуть рты таким, как он, борцам за справедливость?       С трудом высидев до середины мероприятия и наконец произнеся краткую, но полную ненависти к Веймарской республике, — их общему врагу, — речь, Адольф поспешил удалиться, ни с кем не попрощавшись и не пожелав взглянуть на парад войск, где присутствовали все высшие чины и светящийся самодовольством Рём, в том числе. Со дня смерти Гели прошло меньше месяца. Пусть считают его исчезновение необходимостью соблюдать траур.       А к вечеру Адольф почувствовал себя больным. Ни насморка, ни ломоты, ни першения в горле — ничего такого, с чего обычно начинается простуда, а всё ж он был почти уверен, что болен, покорно улегся в постель и с минуты на минуту ждал ухудшения, пока не забылся беспокойным сном. На утро странное состояние сняло как рукой, ровно до того момента, как он вспомнил о нём. И с новой силой впал в беспокойство! Неведомый недуг, каждый раз проявляясь по-новому, стал его почти постоянным спутником.       Пропустив время обеда и, как следствие, заработав легкий приступ изжоги, Адольф диагностировал у себя опухоль пищевода, а почувствовав боль в колене после физически изнурительного дня, хватался за медицинский справочник, чтобы изучить подробную информацию о саркоме, которая, по его глубокому убеждению, чаще всего поражала эту часть ноги.       Постоянная тревога за своё здоровье и жизнь свела на нет само качество жизни. За маской спокойствия и уверенности скрывался закованный в цепи надуманных болезней узник; раб, который боялся сделать лишний вдох, если это могло спровоцировать инфаркт миокарда.       Это не был эгоизм и не малодушный страх смерти, нет, а только колоссальное нервное напряжение, нашедшее выход в телесных проявлениях, ошибочно трактуемых мозгом как враждебные.       Возможности человеческой психики не беспредельны. Работа по восемнадцать часов в сутки, — едва ли не единственный способ справиться с горем, — отнимала у него все силы. После похорон мужчина забыл, когда в последний раз брал полноценный выходной. Такой ритм вполне устраивал его самого, но организм взбунтовался, выдав, ко всему прочему, проблемы с потенцией, сильно отразившиеся на самооценке. Если читатель вернётся на несколько глав назад, то вспомнит, каким разочарованием стало для Адольфа свидание с некогда обожаемой Мимилейн…       Словом, осенью в преддверии выборов дела шли настолько плохо, что, казалось, хуже уже не будет, когда в начале зимы Гитлеру и его ближайшим соратникам пришлось столкнуться с катастрофой, поставившей под угрозу существование движения в целом: в партийной казне стремительно таяли средства.       Такая угроза, невзирая на внешнюю сплочённость, существовала давно. Нехватка денег только обнажила точившиеся внутри партии конфликты и соперничество. Раскол между радикальными националистами и приверженцами социалистической формы правления набирал обороты. В дополнение к другим многочисленным обязанностям Гитлер был вынужден взять на себя роль миротворца, и в свободное время занимался тем, что выслушивал жалобы, сглаживал противоречия, помогал найти решение настроенным друг против друга сторонам. И, разумеется, спешно искал деньги…       Хорошие новости поступили из Берлина после нового года. Адольф как раз зашел проведать редакционный коллектив «Фелькишер беобахтер» в Мюнхене, когда ему подали сразу две телеграммы: от Гугенберга и от канцлера Брюнинга. Первый сердечно поздравлял его с прошедшими праздниками, выражал сожаление по поводу их прошлых размолвок и надежду на плодотворное партнёрство в дальнейшем. Второй в официальной форме приглашал лидера национал-социалистов к повторным переговорам, с учётом выдвинутых Гитлером условий в прошлую встречу.       Нетрудно догадаться, что за этим внезапным потеплением скрывался хитрый политический расчёт, так что радоваться было особо нечему, и всё-таки лёд тронулся. В тот же вечер отправившись ночным поездом в Берлин, Адольф внутренне ликовал от осознания, что его оппонентам пришлось считаться с ним.       В январе–феврале тридцать второго года он практически все время находился в столице, для проживания выбрав «Кайзерхоф» — люксовый отель на Вильгельмплац, в некотором смысле судьбоносное для себя место.       Генрих Брюнинг, хоть и оказал ему куда более радушный приём, нежели в первый раз, в целом, не сказал ничего нового. Канцлер, как и прежде, был одержим идеей внесения поправок в конституцию и отмены президентских выборов, с тем чтобы дать возможность старику Гинденбургу, «символу всего исконно немецкого», задержаться у власти. Но вот вопрос: хотел ли этого сам Гинденбург? Затем, согласно плану Брюнинга, путём умасливания Соединённых Штатов и Британии правительству удастся добиться полной отмены репараций и на Женевской конференции в будущем году утвердить для Германии программу умеренного перевооружения.       — Два условия. Дайте мне выполнить их, и я тотчас со спокойной душой подам в отставку, — твердил Брюнинг, стараясь придать своим словам как можно более уверенный и независимый тон.       А увидев, что его ухищрения не действуют, и Гитлер остаётся непреклонен, озвучил главный козырь, который до поры до времени утаивал в надежде отделаться малыми потерями.       — А знаете, что? Я тут подумал и решил перед уходом предложить вашу кандидатуру старому господину. Устроит вас пост канцлера, уважаемый? — Понизив голос до вкрадчивого шепота, он перегнулся через стол, вопросительно заглядывая изумлённому Адольфу в глаза.       — Не подумайте, это отнюдь не попытка подольститься. В политике мы по-прежнему не совпадаем по многим вопросам. Но среди шайки мошенников и интриганов, окружающих нас с вами, вы в самом деле кажетесь мне единственным достойным претендентом, и я почту за честь передать, так сказать, бразды правления в руки…       Далее последовал ряд эпитетов, призванных потешить самолюбие какого-нибудь дурачка, а не политического деятеля. Во всяком случае, у Адольфа сложилось именно такое впечатление. Он словно прирос к креслу, не двигался и молчал, пока Генрих Брюнинг, выйдя из-за стола, принялся прохаживаться по кабинету, набивая трубку табаком.       — Разумеется, если вы лично и национал-социалистическая партия окажете мне поддержку… Исключительно в интересах государства. Подумайте хорошо, господин Гитлер. У нас больше общего, чем может показаться на первый взгляд. Ведь мы оба патриоты.       — Интересы партии и Германии неделимы, — отвечал Адольф уклончиво, провожая канцлера взглядом, в котором так и сквозило презрение. Да как он смеет! Как смеет предатель называть себя патриотом!       Брюнинг не заметил или сделал вид, что не заметил красноречивой гаммы чувств на лице посетителя.       — Ну хорошо, а чего вы хотите конкретно для себя?       Любой другой, самый провокационный вопрос вряд ли поставил бы его в больший тупик, чем этот. Для себя! Страшно представить, в кого бы он превратился, если бы мыслил подобными категориями. Для себя. На ум почему-то пришла Гели в луже крови. Венская академия искусств, двери которой закрылись для него навсегда. И он сам — вчерашний ребёнок, со слезами на глазах драит пол возле постели умирающей матери. Только бы она была жива. Только бы две дорогие его сердцу женщины были живы.       — Я подумаю над вашим предложением, господин канцлер. И дам ответ, как только смогу.       Короткий поклон на прощание, нет, даже не поклон, а только чуть склонённая согласно этикету голова. Рукопожатие, после которого возникло желание вымыть руку с мылом. Массивные двери распахиваются перед ним, и вот уже Адольф в смятении сбегает по ступеням устланной красным ковром лестницы. И при этом спиной ощущает на себе противный липкий взгляд из-под очков. Он, конечно, всегда знал, что Брюнинг — сволочь, каких поискать, но что бы тот опустился до подкупа…       — Вот так так! Положение голодного канцлера много хуже, чем мы предполагали, раз он ищет способы породниться с оппозицией, — первое, что сказал Йозеф Геббельс, выслушав Гитлера, когда позже они по традиции собрались тесным кругом в лобби «Кайзерхофа» обсудить прошедший день.       — Вы правильно поступили, мой друг, что взяли время подумать. Болван Гугенберг рубит с плеча, мы будем умнее.       — Адольф, у вас был сложный день. Вам срочно нужно подкрепиться, восстановить силы, — раздался над ухом почти умоляющий нежный голос фрау Геббельс, и не успел мужчина возразить, как на столе перед ним начали один за другим появляться уже знакомые судочки с домашней едой, сверкавший чистотой обеденный прибор и салфетки.       — Вот здесь ещё горячий французский луковый суп, самое то в такую промозглую погоду, и салат со спаржей. Помните, вы говорили, что спаржа особенно полезна для пищеварения? — Без остановки лепетала Магда, взглядом приказав мужу и остальным присутствующим, — Штрассеру, Гессу и Рёму, повременить с разговорами. — А здесь булочки из цельнозерновой муки. Попробуйте, прошу. Я сегодня специально встала пораньше, чтобы замесить тесто.       То были издержки появления женщины в их, до недавнего времени, сугубо мужской компании. Твердость характера Магды, её умение без лишних иллюзий смотреть на вещи и принимать жесткие решения вовсе не отменяли того факта, что она оставалась женщиной и действовала как женщина. Почти всегда это выражалось в такой вот непрошеной, но по-своему милой опеке, которой новоиспечённая супруга пропагандиста окружала Адольфа. Порой даже складывалось впечатление, что это он был её мужем, а не Йозеф. Однако же шутить на этот счёт никто не решался, зная трепетное отношение обоих мужчин к Магде. Первый владел её телом, второй — душой, что вместе составляло счастливую семейную жизнь для некогда отчаявшейся фрау.       За целый день, проведённый в волнениях и разъездах, Гитлер действительно проголодался и ел с аппетитом, а едва с трапезой было покончено, снова обратился к товарищам с просьбой без обиняков высказать, кто что думает по поводу столь щедрого предложения Брюнинга и как, по их мнению, лучше поступить. Проще говоря, он спрашивал совета, что вообще-то было на него непохоже, но по мере приближения выборов всё чаще случалось с ним. Одни старались помочь, другие спешили воспользоваться этим в своих интересах.       Вальяжно вытянув ноги в кресле, Грегор Штрассер ответил:       — Соглашайтесь, и думать нечего. У меня была возможность детально ознакомиться с планом Брюнинга. Этот парень далеко зашёл и уже так просто не отступится от своего. Не в наших интересах настаивать на выборах. Гинденбург победит, и что тогда? Кто вернёт нам утраченный имидж? Не лучше ли сейчас вступить в коалицию с канцлером на взаимовыгодных условиях и гарантированно обеспечить себе успех?       В ответ на эти слова Рудольф Гесс только отрицательно покачал головой, а Геббельс и Рём с жаром запротестовали:       — Нет, нет! Сделка с крысой Брюнингом не стоит ломаного гроша! Он хочет узурпировать власть, только и всего!       — Вы совершенно правы, Эрнст. Принять требования Брюнинга для нас политическое самоубийство! Что-то мне подсказывает, он этого и добивается. Кстати, позвольте узнать, Штрассер, откуда вы так хорошо осведомлены, в чём суть его плана? Неужто канцлер лично поведал вам что-то, чего мы не знаем?       В пылу гнева брошенное Геббельсом обвинение не было беспричинным. О том, что заведующий организационным отделом ведёт переговоры с правительством за спиной у Гитлера, не догадывался, пожалуй, только сам Гитлер. Но теперь и он насторожился, внимательно проследив за реакцией Штрассера. Тот вскочил, сжав кулаки. Румянец пятнами выступил на его одутловатом лице.       — Да я… Да вы… Да как ты смеешь!..       Ещё мгновение, и Грегор бросился бы на Йозефа, но Магда с грациозностью пантеры преградила ему путь.       — Спокойно, Штрассер. Это всего лишь слухи. Мой муж не хотел вас обидеть. Правда, дорогой?       Грозно уперев руки в бока, она вполоборота посмотрела на него. Геббельс, побледнев и весь съёжившись в кресле под металлическим взглядом жены, фыркнул что-то нечленораздельное.       Штрассер, не сводя ненавидящих глаз с женщины, по его мнению, возомнившей слишком много о себе, медленно вернулся на место.       — Адольф, будьте так любезны, выйдем на минуту? Мне нужно сказать вам пару слов наедине, — быстро очухался и заговорил уже своим обычным голосом пропагандист, всем видом давая понять, что дело не терпит отлагательств.       — Оставьте нас. Оставьте все, — коротко и просто приказал Гитлер, в мгновение ока разогнав насторожившуюся компанию.       Даже если кто-то и был недоволен, ни за что бы не посмел открыто возражать ему. А Геббельс действительно имел сообщить нечто важное, раз тут же подсел ближе и заговорщически понизил голос.       — Дружище, я ведь правильно понимаю, Генрих Брюнинг обещает вам должность канцлера в обмен на некоторые антиконституционные уступки? У меня есть другая идея! Смело баллотируйтесь на президентских выборах. Если уж играть, то по-крупному.       Прошла минута, две, три. Адольф молчал, пытаясь до конца осмыслить услышанное. Что это, неудачная шутка? Или всегдашняя склонность Геббельса к авантюрам перешла всякие границы? Йозеф не торопил его с ответом, хитро улыбаясь каким-то своим мыслям, но всё в его облике говорило о том, что настроен он вполне серьёзно.       — Проблема не в том, что план Брюнинга нарушает закон. Просто я не верю в жизнеспособность его идеи, — начал Адольф издалека, как будто даже избегая только что затронутой темы. — К чему это бессмысленное продление предсмертных конвульсий республики? Его кабинет оказался самым непопулярным за целое десятилетие — неужели он сам этого не видит? Конечно, честолюбие ослепляет, но не до такой же степени!       Они поговорили ещё недолго о канцлере и сошлись во мнении, что поддерживать его заранее провальные инициативы было бы не только глупо, но и преступно в решающий для страны час. Затем Геббельс снова рекомендовал Гитлеру выдвинуть свою кандидатуру в противовес заскучавшему на высочайшем посту Гинденбургу.       — Дерзайте! Кто, если не вы, Адольф? Германия нуждается в вас. Расцвет национал-социализма невозможен без сильного руководителя во главе страны. Так станьте им! Заявите о себе. А люди, я уверен, вас поддержат.       И сладко и страшно было Гитлеру слушать эти речи. Пост канцлера до сих пор был пределом его мечтаний, но Геббельс, великан духа в теле тщедушного коротышки, замахнулся ещё выше.       — Йозеф! Вы проявляете небывалую широту мысли. Но что мы ответим Брюнингу? Он ведь ждёт ответа. Что я должен делать?       Пропагандист пожал плечами.       — Ничего. Ровным счётом ничего не надо ему отвечать. Вы напишете президентскому секретарю, господину Отто Мейснеру, обо всём, что услышали от Брюнинга, и попросите его принять меры по защите конституции, а также выразите своё почтение Гинденбургу и готовность выступить за его переизбрание, если тот самолично устранит канцлера.       — Ну как? Ловко придумано? — Стал допытываться он, видя, что Гитлер медлит с ответом, о чём-то крепко задумавшись.       Страх ошибиться и в то же время желание действовать читались на хмуром лице.       — Но… Мы же решили…       — Фельдмаршал не пойдёт на это. Совершенно точно нет, — Йозеф Геббельс отрицательно покачал головой.       — Однако и доверять, как раньше, Брюнингу не сможет! — Докончил за него Адольф, ликуя.       — Если мы не добьёмся его досрочной отставки, то как минимум поставим наглеца на место. Отлично придумано, Геббельс. Иного, впрочем, я и не ожидал от вас.       На протяжении следующих пяти или шести недель они неоднократно возвращались к этому разговору. Адольф обещал подумать, но Йозеф был слишком нетерпелив, чтобы не напоминать при любом удобном случае о своем сокровенном желании увидеть его имя в списке кандидатов в президенты, так что в конце концов начал действовать Гитлеру на нервы.       А тут ещё известие о беременности Магды заставило поволноваться их обоих. Всё дело в том, что прежде энергичная и жизнерадостная молодая фрау надолго слегла в постель с истощением, и теперь, когда помощь требовалась ей самой, была как никогда одинока. Двое дорогих ей мужчин постоянно пропадали где-то, хотя Гитлер настаивал, чтобы его друг проводил больше времени с женой, и сердился на Йозефа, предпочитавшего провести вечер за просмотром фильма с Гретой Гарбо заботам о женщине, носившей под сердцем его ребёнка. Поразительное бессердечие!       Лишь потом он понял, что Йозеф переживает не меньше, только не подаёт виду. Ему проще отгородиться от проблемы до тех пор, пока не станет совсем плохо. По-видимому, им в отношениях с Магдой не хватало искренности. Но кто он был такой, чтобы судить? Брак и появление наследников обошли Адольфа стороной. Он мог лишь воздать благодарность судьбе за то, что его жизнь сложилась так, а не иначе. По крайней мере, в мучениях фрау Геббельс нет его вины.       До сих пор в этой главе не было сказано ни единого слова о Еве. И это неслучайно: в суматохе и спешке, колеблясь перед принятием главного решения в своей жизни, Гитлер совсем забыл о ней, равно как и о других привлекательных девушках, которых когда-либо приглашал в свою постель. Как только у него выдавалась минутка покоя, он чувствовал потребность остаться в одиночестве. Не до ухаживаний и праздных увеселений было ему сейчас. Ипохондрическое выискивание у себя болезней отбирало последний запас энергии.       Кроме того, в душе Адольф по-прежнему безутешно оплакивал смерть Гели. Что бы он ни делал и где бы ни находился, образ племянницы всегда был в его мыслях, буквально заполонил сердце. И, как это часто бывает после потери, убитый горем дядюшка начал идеализировать её. Забылись прежние обиды, споры. Гели теперь казалась ему созданной из сплошных достоинств, а вместе с идеализацией умершей росло и чувство вины.       В феврале исполнялось пять месяцев с того страшного дня, как фройляйн Раубаль по недосмотру или под влиянием чёрной меланхолии прострелила себе грудь. Накануне Адольф был с Евой молчаливее и угрюмее, чем обычно, но, естественно, не удосужился назвать причину такого поведения, из-за чего она уже который раз принимала его холодность на свой счёт.       Он видел, что блондинка расстроена, но ничего не мог с этим поделать. Неумение открывать душу и вести честный диалог сделало его изгоем в собственной семье, в отношениях со сводной сестрой и братом, что уж говорить о молоденькой плохо знакомой любовнице?       Это была вторая их встреча за текущую неделю. Перед тем Адольф послал Еве цветы. Несметное множество цветов на любой вкус и кошелёк по случаю её двадцатилетия. Оригинальный, не требующий затрат, кроме финансовых, и вместе с тем беспроигрышный способ поздравить девицу, с которой спишь, а для Адольфа — ещё и возможность извиниться за своё почти четырехнедельное отсутствие. Хотя Ева смотрела на него вопрошающими глазами, он не стал вдаваться в подробности, почему так произошло. "Горячая пора," — лаконичный ответ, пресекающий любые расспросы, а если ей хочется знать больше, то пусть иногда, для разнообразия, полистает партийную газету.       В тот момент Адольф был настолько далёк от чувств и потребностей Евы, что даже не предполагал, будто она делает это регулярно. Ведь газеты и радио, а ещё сплетни в фотостудии Гофмана — вот три основных источника новостей о возлюбленном, к которым прибегала девушка, не имея возможности связаться с ним напрямую. События в стране беспокоили её лишь относительно судьбы Адольфа, и, тем не менее, обладай Ева хоть каплей тщеславия, она с гордостью могла бы назвать себя политически подкованной личностью, потому что прочтению сводок с некоторых пор уделяла больше времени, нежели дамским романам.       Гитлер ничего не знал об этом. Он полагал, ею движет обыкновенный эгоизм, желание присвоить себе мужчину целиком и полностью, а она всего-навсего надеялась услышать от него самого, как сейчас обстоят дела. Очень мягко, почти извиняющимся тоном Ева постаралась намекнуть ему, чтобы он больше не делал ей таких дорогих, а главное, уж слишком кричащих подарков:       — Родители были в ярости! Не представляю, что там в головах у старшего поколения, но такое количество букетов, присланных на моё имя от анонимного отправителя, они сочли подозрительным, порочащим христианские нормы, как выразился отец, поступком. Он даже грозился заявить в полицейский участок, да мать удержала его, мол, это даст соседям лишнюю пищу для сплетен. Понимаешь, моя семья боится осуждения со стороны…       — Не надо, Ади, не делай так больше, пожалуйста. А иначе меня просто выгонят из дома, — закончила она с нервным смешком, очевидно, до сих пор испуганная произошедшим, как ни старалась храбриться внешне.       На мгновение Гитлеру стало жаль её, мужчина был уже готов признать свою вину, но уязвленная гордость почти тотчас заглушила голос разума.       Почему он должен ухаживать за Евой с оглядкой на её сварливых, примитивно мыслящих родственников? За что ему просить прощения? За то хорошее, исключительно хорошее, что она видела от него, как от любовника? За то, что он помнит о важных для неё датах, щедр и галантен? Давно прошли те времена, когда робкий юноша без денег и связей мог часами караулить героиню своих грёз на набережной Линца, и считал день удачно прожитым, если та соизволила улыбнуться ему, а пределом его мечтаний было поцеловать подол её платья!       В шестнадцать лет Адольф волочился за Стефанией, но с Евой, почти тридцать лет спустя, этого не повторится.       — Одевайся. Я провожу тебя домой.       Обращаясь к ней, он нарочно напустил на себя как можно более равнодушный вид. Хотя сейчас было только семь часов, а Ева, как правило, оставалась у него до десяти, а то и до одиннадцати вечера, Гитлеру расхотелось продолжать свидание.       Раз фройляйн Браун пресытилась его вниманием, он не станет её задерживать, а если нет, и их отношения всё ещё важны для Евы, в следующий раз она хорошенько подумает, прежде чем упрекнуть его в своих конфликтах с семьёй! Но при любом раскладе Адольф не собирался отказывать себе в удовольствии прогуляться с ней по ночному городу.       Это был своеобразный прощальный ритуал, без которого не обходилась ни одна встреча любовников в Мюнхене. Большую часть пути они проделывали на машине, а потом шли пешком целый квартал, держась за руки и болтая ни о чём. Когда же до квартиры Браунов оставалось несколько сотен метров, наступал момент долгих, полных страсти поцелуев в каком-нибудь тёмном закоулке. Ева шёпотом просила отпустить её, а сама при этом прижималась ближе и цеплялась за лацканы его плаща, как утопающий, словно расставание было гибелью, непоправимой ошибкой, которую Адольф никак не должен был допустить.       — Н-не думаю, что это возможно.       — Что, прости? — Он действительно думал, что ослышался.       Слегка запинающийся голос блондинки звучал на удивление решительно.       — В целях безопасности тебе лучше не ходить со мной. Если отец увидит нас вдвоём…       На этих словах она вскочила с дивана и начала торопливо собираться, не глядя на него. Она была рада уйти…       — Значит, ты не хочешь, чтобы я сопровождал тебя? — Гитлер старался говорить спокойно, но синие, как васильки, глаза холодно блеснули из-под очков для чтения. После секса он с некоторых пор любил прочесть главу из сочинений Фридриха Великого, чтобы создать баланс физического и умственного удовольствия.       Ева отрицательно замотала головой, с видом, полным грусти и настоящего страдания, обернувшись к нему.       — Какое-то время. Только какое-то время. Помнишь, ты сам говорил, как важна конспирация? Адольф, пойми меня правильно, я боюсь потерять тебя!       Говорил… Мужчинам свойственно говорить всякое в пылу вожделения, да только кто же верит их словам? Но ведь Адольф был не совсем обычный мужчина. Прежде всего он был политик. Поэтому неудивительно, что его любовные речи слегка отличались от тех, что испокон веков доводится слышать молодой привлекательной женщине.       Однако Гитлеру совсем не нравилось слышать то же самое в ответ.       — Да, разумеется. Я всё отлично понимаю. Но, может быть, тогда не надо так спешить?       Из духа противоречия он предпринял попытку остановить Еву: снял очки, отложил более не интересовавшую его книгу, решительно поднялся, на редкость импозантный даже в домашнем шлафроке, и через минуту уже держал девицу в объятьях, исключавших саму мысль о побеге.       — Кое-кто признавался мне, что удовольствие ярче только со второго, а то и с третьего раунда…       Адольф слышал, как у неё забилось сердце, и был готов праздновать победу.       — Угу. Но, я…       — Чего ты ждёшь, Евхен? Подними юбку и ложись обратно.       То, что он начал изъясняться как деревенщина, свидетельствовало о его искренней заинтересованности в ней. Ева спрятала лицо у него на груди, почувствовав, что стремительно краснеет.       — Перестань. Ты смущаешь меня.       Сам того не ожидая, он как-то по-семейному чмокнул её в макушку.       — Я приказываю.       — Мне очень жаль, Ади. Разве ты забыл, какой сегодня день? — Блондинка вскинула голову, одарив Адольфа сияющей улыбкой.       Гитлер растерялся. Лицо его вновь обрело сурово-непроницаемое выражение. Руки разжались сами собой, уже не пытаясь пленить Еву, а ей как будто только того и нужно было! Сразу упорхнула в прихожую.       — Суббота. А что, у тебя на вечер ещё какие-то планы? — Терзаемый подозрениями, он последовал за девушкой.       Это что-то новенькое. В субботу вечером у глупышки Евхен есть другие интересные занятия, кроме как ублажать его! И она преспокойно заявляет об этом, не боясь рассердить, а то и вовсе отвратить любовника от себя.       — Ну да, мы же обсуждали это в прошлый раз. Точнее, я говорила, а ты делал вид, что слушал. Как всегда! — Хихикнула Ева, вытащив из сумки гребешок, и принялась поправлять причёску, зажав в зубах шпильки для волос. Третий раз за вечер. О боги! Её зацикленность на внешнем виде когда-нибудь сведёт его с ума!       — Карнавал. Ах, да! И как я мог забыть… Опять вымажешься в гуталине, чтобы походить на негритёнка, и будешь до утра отплясывать в компании таких же дикарей?       Адольф не упустил случая поддеть её, но Ева была настолько занята собой, что не заметила прозвучавшей в его голосе иронии.       — Это было в прошлом году! В этом мы с девочками решили нарядиться дочерьми Посейдона. Ну, знаешь, платья с пайетками, накидки из рыболовных сетей, жемчуг и ракушки в качестве украшений…       — Селёдка на голове вместо вуалетки, — он откровенно издевался над ней, с каждой минутой всё больше раздражаясь поведению бунтарки.       Ева недоумённо изогнула бровь.       — Что? Селёдка? Причём тут селёдка?       После короткой паузы её разобрал смех.       — Ты сама оригинальность, милый. Но боюсь, запах испортит весь образ!       Попытка выдавить улыбку не увенчалась успехом. Сейчас он ненавидел Браун за то состояние неуверенности, которое она посеяла в нём. Снова заставила почувствовать себя одиноким, ненужным… Снова! Как во времена Гели. С той разницей, что племянница при жизни была фактически его собственностью. И хотя Адольф во многом потакал ей, последнее слово всегда оставалось за ним. Статус опекуна давал ему право на это. А что давала Гитлеру тайная любовная связь с работницей фотоателье?       На днях он не придал значения её словам о карнавале, потому что был убеждён, что Ева в итоге предпочтёт его общество сомнительным городским развлечениям, но жестоко ошибся, вместо раскинутых для объятий рук встретив безразличную спину.       Был у Евы один существенный недостаток. Ни строгие отец с матерью, ни сёстры, ни любимая, пусть и плохо оплачиваемая, работа, ни, наконец, чувства к нему, о которых она говорила намёками, — абсолютно ничто не могло заставить её перестать отстаивать свою независимость. Неуловимая и яркая, как мотылёк, даже лишившись девственности с Гитлером, Ева никогда не принадлежала ему по-настоящему. Однако самое печальное открытие ещё было впереди… И подействовало на него сродни удару обухом.       — Что это у тебя? Таблетки? Ты болеешь? — С сомнением спросил он, заметив на комоде в числе прочего незнакомую упаковку лекарств.       Девушка как раз наводила порядок в сумочке, и, казалось, была поймана врасплох.       — О нет, что ты! Это всего лишь… Ну… Для защиты, — застенчивая улыбка на юном лице никак не вязалась с тем, что Ева вытворяла часом ранее. Она смущалась произнести само слово беременность!       — А те, что я давал тебе? Разве они были плохи? — Недоверие его наоборот усилилось, стоило взглянуть на эту невинную мордашку.       — Врач выписал мне другие.       Он пристально смотрел на неё, ожидая продолжения.       — Понимаешь… Как бы тебе объяснить… Женский организм так устроен, что подбор средств такого рода должен осуществляться индивидуально. То, что эффективно для других, вполне возможно, не подходит мне. И наоборот. Я была глупа, что не обратилась к врачу сразу. Если бы не доктор Леви…       Адольф не дал ей договорить, ухватившись за это имя, как за доказательство её виновности.       — Он еврей. Если я не ошибаюсь, это тот самый еврей, у которого работает твоя сестра. Хочешь сказать, тебя осматривал еврей? Ева!       Разочарование и ужас, постигшие Гитлера после её утвердительного кивка головой, были сравнимы разве что с тем ужасом, который он испытал, когда узнал о пристрастии Гели к гашишу. Он ожидал, что Ева признает свою ошибку, попытается оправдаться, на худой конец, пустит слезу, как уже бывало раньше при куда меньших прегрешениях с её стороны, но она вскричала с неожиданным пылом:       — Доктор Леви — специалист с опытом! Лучший в городе, а то и во всей Баварии! Мне плевать на его происхождение, если он хорошо знает своё дело. А кроме того, — тут голосок блондинки дрогнул, а глаза стыдливо потупились. — Я хотела сохранить этот визит в секрете.       Спрятав от греха подальше руки за спину, с побелевшим от гнева лицом Гитлер пересёк прихожую и замер буквально в полушаге от Евы.       — Сохранить в секрете? Это правильно. Если кто-нибудь узнает, что моя девушка якшается с подобными…       В момент сильнейшего нервного возбуждения он впервые назвал её своей девушкой. Это, разумеется, вышло непреднамеренно. Оба сделали вид, что ничего не произошло, но мужчина вдруг присмирел, и теперь выглядел скорее подавленным, нежели сердитым.       — Почему ты обратилась за помощью? Что заставило… Ты… Тебе стало плохо? Был повод для волнений?       Секунды, что Ева собиралась с силами, чтобы дать вразумительный ответ, тянулись для него дольше вечности. Он коснулся пальцами её подбородка, но тут же отдернул руку, будто бы обжёгшись, — такой взгляд исподлобья она послала ему. Взгляд, который рассказал Гитлеру всё.       — Я думала, что беременна.       О, сколько противоречивых незнакомых ему чувств обрушилось на Адольфа в один момент, будто снежная лавина!       Во-первых, он понятия не имел, как реагировать на сказанное Евой, потому что, с одной стороны, новость была ужасающей, такой, что и страшном сне не приснится, а с другой — сама её подача таила в себе надежду на благополучное разрешение ситуации.       — Но это же не подтвердилось? Нет? По глазам вижу! — Не скрывая облегчения вымолвил он, едва к нему вернулся дар речи.       Фройляйн Браун, возможно, чуть более бледная, чем до того, как ни в чём не бывало продолжила сборы, и уже взялась за ручку двери, когда Гитлер снова, с долей неуверенности окликнул её:       — Евхен…       От него не укрылось то, с какой неохотой, сделав над собой величайшее усилие, девушка остановилась и ждала, что он скажет дальше.       — У меня к тебе вопрос. Предположим… Нет, я ужасно рад, что всё обошлось. Иначе и быть не могло! Мы с тобой всегда так осторожны! — Первый шок миновал, и Адольф разразился пылкой тирадой, убеждённый в необходимости таким образом поддержать подругу. Это было легко сделать теперь, когда опасность миновала.       — Но просто предположим, если бы выяснилось, что… Как бы ты поступила? Только честно.       Он спрашивал также из практических соображений. Хотел ещё раз удостовериться, что Ева знает, как следует поступать в подобных ситуациях, и готова без лишних сантиментов решить проблему.       — Я бы ушла от тебя.       И снова Гитлер решил, что слух подводит его, но напоролся на острый, как лезвие, взгляд глаза в глаза. Какие уж тут сантименты! Браун угрожала ему разрывом в случае беременности. Ещё ни одна женщина, ни при каких обстоятельствах, не позволяла себе…       — А ребёнок? — Тупо уточнил он, нахмурив лоб.       Создавалось ощущение, будто они с Евой говорят на разных языках. Суть сказанного ею просто ускользала от него.       — Я бы ушла от тебя с ребёнком.       Короткий и ясный ответ, который полностью рушил его картину мира. Адольф не подал виду, что задет. Постарался замаскировать растерянность задумчивостью, а возмущённое эго — деланной заботой о судьбе девушки.       — Хм, вот как. Это очень, очень любопытно…       Василькового цвета глаза со значением сверкнули:       — Нужно обладать недюжинным мужеством, чтобы стать матерью-одиночкой! Без денег, без родительской поддержки, потому что твои родители предпочли бы считать тебя мертвой. Подумай получше. Такая ноша…       Он не сомневался, что Ева пойдёт на попятную. Если в этой белокурой головке есть хоть капля разума — девица возьмёт свои слова обратно, и ещё поблагодарит его за прозорливость, за небезразличие!       Однако она перебила его, охваченная слепым упрямством.       — Ноша? Это наш ребёнок, Ади. Наш с тобой общий ребёнок! Ты не можешь распоряжаться его судьбой без меня, независимо от того, что между нами! Поэтому если ты хотел узнать, смогла ли бы я убить его, мой ответ — нет. А теперь извини, мне правда пора.       Ева ушла, а точнее вовремя унесла ноги, потому что ещё полминуты препирательств — и он бы сам выставил её взашей, плюнув на хорошие манеры. Надоело!       Сегодняшнее свидание стало точкой невозврата к прежней жизни. Сама того не ведая, Ева помогла Гитлеру определиться с выбором: стоит принимать участие в избирательной кампании или нет? Прежде чем сделать официальное заявление, он хотел повидаться с нею — простая формальность, которая уже не могла ни на что повлиять, но обеспечила ему правильное настроение перед шагом в неизвестность.       Он даже радовался, что всё вышло так, а не иначе. Когда девушка призналась, что подозревала у себя беременность, Адольф вдруг на мгновение, короткое мгновение, ощутил тоску по несбыточному. Счастье отцовства было недоступно ему, как и многие другие человеческие радости. Эту аскезу он взял добровольно, и никогда не жаловался вслух, что, дескать, чем-то обделён. Но вызвать бурю переживаний в душе могла любая мелочь, хоть отдалённо связанная с понятиями семьи и деторождения.       Имея весьма смутное представление об уничтожении плода в материнской утробе, он всеми силами оберегал любовницу от нежелательной беременности, ибо предупредить было проще, чем расхлебывать последствия. При всей своей недалёкости Ева до сих пор разделяла его мнение. Или делала вид, что разделяет. Одно Адольф знал наверняка: никогда в здравом уме он не позволит ей родить.       Вот только Ева, как оказалось, и не нуждалась в его позволении! Власть над ней у Гитлера была лишь в определённые моменты. На час или два, пока они лежали друг на друге, то задыхаясь от восторга, то стараясь успокоить дыхание, точно в заколдованном кругу из плотских удовольствий. После чего маленькая блондинка снова начинала распоряжаться собой и своим временем по собственному усмотрению. Посещала танцы, курила, красила губы в похабный алый цвет, совершенствовала навыки фотографии, принимала комплименты от знакомых парней, о чём ему любезно докладывал старый товарищ Гофман, — в общем, по праву вела жизнь незамужней фройляйн. Даже семя Адольфа, выпущенное в неё, больше не принадлежало ему. После последнего разговора, он не мог доверять ей в этом вопросе. Ева не шантажировала его возможным ребёнком, не требовала денег на аборт, как делают иные расчётливые дамы. Она придумала нечто похуже, а именно сохранить жизнь плоду! И что самое досадное, странное, прямо-таки оскорбительное для мужчины — автоматически вычеркивала его как отца. Недостойный, недостойный, набатом стучало в голове.       Вот и объяснение, почему Ева в последнее время держалась более замкнуто. Была недовольна его подарком, не позволила проводить себя до дома. Она ищет повод, чтобы расстаться! Для этого даже пошла на крайние меры с «беременностью», прекрасно зная, что Адольф будет вынужден сказать ей нет. Теперь окончательный уход Евы — лишь вопрос времени. А ведь его ещё ни разу не бросала женщина. Как-то так получалось, что инициатором разрыва обычно выступал он сам. И почти всегда по одной и той же причине: от него ждали большего, чем он мог дать.       Ева не ждала ничего. Это была проблема. Она тоже обладала способностью отдавать. Гораздо более впечатляющей, чем Гитлер представлял себе, когда только начал ухаживать за ней. Иногда он сознательно избегал их встреч, поскольку чувствовал, что впадает в зависимость. Многие из её даров мужчина был просто неспособен охватить умом. Психика отверженного миром одиночки не вмещала столько приятных впечатлений, безвозмездно получаемых от девчонки вдвое моложе его. С Евой он находился в постоянном ожидании подвоха. Даже если она честна с ним теперь, кто может дать гарантию, что так будет и дальше? Разве у него есть шансы надолго удержать её при себе без заключения брака?

***

      Полчаса спустя в берлинской квартире четы Геббельс поднялось страшное волнение.       — Магда! Магда! Скорее сюда! — Позвал Йозеф жену из прихожей. — У меня новость от фюрера.       Они не разговаривали между собой вот уже два дня. Причиной послужил сущий пустяк, по мнению главы семейства. Торопясь на собрание, Геббельс воспользовался феном Магды и по неосторожности сжёг его. Быстро распространившийся из ванной по всему дому запах гари разбудил только что задремавшую на кушетке в гостиной жену. Крику-то было, крику! И хотя уже на следующее утро посыльный доставил ей точь-в-точь такое же изделие в подарочной коробке, Магда с присущим ей упрямством продолжала сердиться на мужа. Не за испорченный фен, нет, а за то, что Йозеф взял её вещь без разрешения. Не в первый раз, кстати!       — Что такое? Что он пишет? Ну-ка покажи! — Она едва не сбила его с ног, примчавшись на крик в ту же минуту.       Заметно похорошевшая, бодрая. А ведь утром жаловалась доктору на головокружение и постоянную тошноту…       Бледный от волнения Геббельс молча протянул ей телеграмму.       «Понедельник, Дворец спорта. Намерен объявить свою кандидатуру. Пост министра народного просвещения ваш. Поцелуйте от меня М», — прочла женщина, двумя руками держа листок почтовой бумаги, как самое ценное сокровище, которым ей только доводилось обладать.       Прижав ладонь к губам, она подняла на мужа слезящиеся, полные фанатичного восторга глаза. Ожидание ребёнка сделало её более чувствительной, чем обычно. Хотя, признаться, Геббельс сам был готов разреветься от переполнявших эмоций как мальчишка. И только страх быть осмеянным властной женой удерживал его.       — Йозеф, дорогой, это то, о чём я думаю? Стало быть, фюрер решился... — Сдавленным голосом начала и запнулась Магда, в следующее мгновение бросившись ему на шею.       — И Он обещает назначить тебя министром…       Словно не было тех двух дней и ночей, что они провели порознь, отгородившись друг от друга стеной мнимого безразличия.Способность говорить и — о чудо! — слышать партнёра снова вернулась к враждующим супругам.       — Да, да! То, чего мы все так долго ждали! Если на то будет воля народа… Германия проснётся! — Подтвердил мужчина, обнимая жену и украдкой целуя её в голову мягким отеческим поцелуем. Так, как это сделал бы Адольф. Два сердца бились в одинаковом ритме. Две пары глаз не мигая смотрели в одном направлении, куда-то сквозь пространство, принимая за свершившийся факт собственные чаяния и надежды.       — Я надеюсь… Нет, я убеждена! — Говорила Магда, будто читая его мысли. — Германия уже проснулась! Наши ряды теснеют с каждым днём. Победный клич звучит всё громче. Ты только представь, дорогой: в этот день, в этот час решается судьба нашей страны на тысячелетия вперёд. И наш малыш, наше продолжение, будет расти в обновлённом лучшем мире. В мире, который стал возможен благодаря гению фюрера! Можем ли мы, как немцы и как родители, желать большего? Только представь, какая нам выпала честь!..