Холодный свет

      Готфрид Хель, коммерсант из Берхтесгадена двадцати восьми лет отроду, женился по любви. Несмотря на деловую жилку, которая досталась ему в наследство от отца, все самые важные решения в своей жизни он принимал, руководствуясь сердцем –сентиментальная материнская черта впервые проявилась в нем при выборе невесты.       В то время как расчетливые люди женились с целью преумножить капитал, Готфрид предпочел взять в жены девушку незнатную, без гроша за душой, которую любил еще мальчишкой; быть может, потому, что у нее была нелегкая судьба. Отец Анны погиб на войне. Мать, никогда не отличавшаяся крепким здоровьем, растила дочерей в бедности и уважении к труду. А когда пришла пора выдавать старшую замуж, со слезами на глазах благословила "дорогих детей" и вскоре тихо умерла во сне. Длительная скорбь по мужу в конце концов сгубила ее.       Так на попечении молодоженов осталась несовершеннолетняя сестренка Анны; они без раздумий приняли ее в семью и до последнего дня не знали с ней хлопот – тем жутче и неправдоподобнее выглядела история, недавно произошедшая в их доме. Но обо всем по порядку.       Ранним утром в начале лета тридцать первого года, когда все в округе было тихо, а семья и соседи спали безмятежным сном, Мимилейн взяла в кладовке бельевую веревку, наспех соорудила петлю, с выражением спокойной решимости накинула ее на шею (второй конец веревки был привязан к ручке двери) и, перекрестившись непоследок, захлопнула злополучную дверь.       На столе в лучах восходящего солнца лежало прощальное письмо с пометкой "лично в руки г-ну Вольфу"; его несколько часов спустя вне себя от ужаса распечатал Готфрид. Мимилейн писала:       "Любимый! Ты прочтешь это письмо, когда меня уже не станет. Как странно! Я сижу у окна и пишу тебе при свете керосиновой лампы, - пишу в последний раз, заметь! - а на горизонте как обычно розовеет небо, в саду безмятежно поют соловьи, и вообще вокруг такая красота, что мне самой не верится в свою смерть. Предрассветная свежесть наполняет комнату. У меня замерзли ступни. Знаю, ты никогда не любил эти бестолковые подробности, но постарайся прочесть до конца, ибо кроме тебя, в свои последние минуты жизни мне не к кому обратиться и нечего сказать.       Любимый! Ты не оставил мне выбора. Мы с тобой не виделись сто дней без малого. И за все это время – ни единого звонка или хотя бы открытки к празднику! Понимаю, тогдашняя встреча закончилась на не слишком приятной ноте, (впрочем, как и всегда, когда я напоминала тебе о твоих обязанностях перед Богом – и только перед Ним, а не передо мной!) но раньше ты, по крайней мере, первым шел на перемирие, и это давало мне надежду, что меня любят; что еще не поздно все исправить.       Увы! Вчерашний случай в магазине доказал обратное. Поверить не могу! Увидев меня за прилавком, ты прошел мимо; просто прошел мимо и заговорил с моим зятем – так, как будто никогда меня не знал; как будто меня даже не существовало, но перед этим, о, перед этим ты все же наградил меня взглядом!       Признаться, я ждала чего угодно: молчаливых упреков, презрения, откровенных насмехательств и ненависти... Я и сама смеюсь над своей незавидной судьбой. Я бы не удивилась. А ты посмотрел на меня, как на пустое место. Как будто я – неодушевленный предмет. О, Вольф, ты страшный человек! Ты похож на зверя. Нет, ты и есть самый настоящий зверь!"       Следующие строки было невозможно разобрать. Чернила размыли слезы, слова обрывались и путались, выведенные дрожащей рукой.       В соседней комнате стараниями фельдшера постарадавшая пришла в себя, но была еще очень слаба и бледна после пережитого. На шее у нее красовался багряный след от удавки; иногда она осторожно прикасалась к нему кончиками пальцев, вперив невидящий взгляд в потолок, словно убеждаясь, что осталась жива.       Анна держала ее за руку, глотая немые слезы. Рядом суетилась пожилая медсестра, каждому вошедшему без лишних слов вручая успокоительные капли.       Готфрид не глядя отдал свою порцию плачущей за дверью кухарке и потребовал немедленно привлечь к произошедшему полицию. Содержимое письма до глубины души взволновало его, и хотя он понимал, какой позор обрушится на их семью, если этот инциндент станет достоянием общественности, закрыть на него глаза было бы подло, тем более, что Готфрид прекрасно знал обидчика в лицо. Ошибки быть не могло! Мария сама назвала его.       Но любящие девушки, как водится, быстро забывают обиды. Вот и фройляйн Райтер оживилась при слове "правосудие", слезно начала все отрицать и требовать письмо обратно, а так как всякие волнения ей были противопоказаны, борца за справедливость живо выгнали за дверь и велели не входить, пока "ситуация не стабилизируется" – с фельдшером на этот счет шутки были плохи.       Оставшись в одиночестве, Готфрид продолжил чтение оттуда, где почерк мало-мальски обретал читабельный вид.       "Разве ты не знал? Вся моя жизнь со дня нашего знакомства крутится вокруг тебя. С мыслью о тебе я засыпаю и просыпаюсь. Я бегу к телефону сломя голову. По щелчку твоих пальцев прихожу на квартиру к Аманну. Пью эти чертовые таблетки, от которых полнею. Почти не общаюсь с друзьями, потому что ты ревнив, и не хожу гулять по вечерам.       Но это все такие мелочи, любимый! Тебе, конечно, тяжелее моего. Ты весь в заботах о Германии. Твоя жена и дети – весь немецкий народ. А за моей спиной шепчутся соседи. Я устала придумывать оправдания своим слезам. Если бы моя дорогая мама была жива, она бы снова умерла со стыду! Мне нет и двадцати, а на мне лежит клеймо блудницы. Прости, но меня меньше всего интересует, кто победит на выборах в следующем году. И поэтому я даю тебе свободу. Не подумай, это не попытка надавить на жалость. Такими вещами не шутят! Жизнь дается человеку один раз, нужно беречь ее, но мне моя больше не в радость.       Ты вчера наверняка заметил, как я подурнела. Это все оттого, что я почти ничего не ем и плохо сплю. Бессонница теперь моя верная подруга. Сестра что-то подозревает. Мне тяжело видеть, с каким сочувствием она смотрит на меня. На все ее расспросы я молчу как рыба, а по ночам даю волю слезам. Мой мир рухнул без тебя, Вольф. Мысль о том, что я у тебя не единственная, окончательно измучила меня.       Даже когда мне удается уснуть, я постоянно вижу сон, в котором стою на краю пропасти – такой черной и глубокой, что не видно дна, а над головой сгущаются тучи. Во сне мне боязно, я хочу уйти, но не могу сдвинуться с места: ноги как будто приросли к земле! А затем появляешься ты, молчаливый и серьезный. Ты холоден ко мне. Я с мольбой протягиваю к тебе руки.       И тут происходит самое страшное. Рядом с тобой я вижу женщину. Ее лицо скрыто вуалью, но что-то подсказывает мне: она молода и дьявольски красива. И не сумев удержать равновесие, я уже лечу в пропасть, а вы вдвоем с насмешкой смотрите мне вслед.       Даже на пороге смерти я боюсь твоей измены. Но мы отвлеклись, любимый. Времени не так уж много. На прощание я хочу попросить тебя об одном. Ты, пожалуйста, не забывай меня! И пусть моя любовь убережет тебя от всех несчастий.

Твоя несчастная М. "

      В негодовании стиснув кулаки, Готфрид расхаживал из угла в угол, не зная куда кидаться и у кого просить помощи. Обращаться в полицию было, скорее всего, бесполезно: Марию соблазнил весьма могущественный человек – такому ничего не стоит откупиться или же спихнуть вину на кого-то другого. Но Готфрид, терзаемый обостренным чувством справедливости, не собирался так просто опускать руки. Злодей получит по заслугам! Девушка из-за него чуть не рассталась с жизнью, и кто знает, скольких дурочек ждет та же участь, если оставить этот случай без внимания.       Копаясь в телефонной книжке, Готфрид вспоминал вчерашний день до мелочей. Лицо клиента с темной щеткой усов всплыло перед его глазами. В Берхтесгадене он появился давно и почти сразу стал местной знаменитостью.       Ну разумеется! Крикливый выскочка из Мюнхена без труда завоевал внимание жадной до зрелищ деревенщины. И Готфрид также не был исключением, хотя всегда держался с ним настороже. Простота и скромность Гитлера в обычной жизни резко отличались от его политического образа. Эта перемена сбивала с толку предприимчивого коммерсанта и почему-то внушала ему недоверие. Пожимая Гитлеру руку, он внутренне ежился от холода, каким его обдавали неестественно голубые глаза.       Теперь ему была ясна причина обоюдной неприязни. Этот человек, а точнее – волк в овечьей шкуре, осквернил сестру его жены и как ни в чем не бывало продолжал захаживать к ним в магазин в поисках новой жертвы.       Куда более благоприятное впечатление на Готфрида в свое время произвел Герман Эссер – журналист, и, по всей видимости, закадычный друг Адольфа Гитлера, домашний номер которого по счастливой случайности фигурировал в адресной книжке.       Звонить или не стоит? С одной стороны, добродушный балагур Эссер имел достаточно влияния, чтобы выступить в защиту пострадавшей, с другой – существовал риск нажить новые неприятности, связавшись с ближайшим соратником мерзавца. Взывать о помощи было больше не к кому. Времени на раздумья не осталось. На свой страх и риск Готфрид снял трубку...       - Приехали! - Оповещает разомлевших пассажиров веселый возглас Генриетты.       Вереница легковых автомобилей выстроилась на опушке леса. В числе остальных выпрыгнув наружу, Ева с любопытством озирается по сторонам. Песчаная тропа среди сосен и непролазных зарослей ольшаника тянется к озеру, прозрачные воды которого сверкают вдалеке голубоватой каймой. Целебный дух нагретой солнцем смолы стоит в воздухе. Полуденное солнце приятно припекает спину.       До позднего вечера Ева избавлена от домашних хлопот и отцовских нравоучений, а все потому, что этим летом Гофман повадился устраивать пикники за городом, предоставляя ей чудесный повод сбежать из дому.       В предвкушении таких поездок у Евы как будто вырастали крылья за спиной.       - Ну папочка, ну пожалуйста! Сосновый воздух полезен для легких! Ты себе не представляешь, как там хорошо. Я буду под присмотром старших. Ничего плохого со мной не случится, обещаю, - канючила она всякий раз, добиваясь позволения Фрица Брауна. Отец недовольно качал головой.       - Ты слишком много времени тратишь на развлечения. Выходные нужно проводить с семьей, а не таскаться по лесу в сомнительной компании, где наверняка будут мужчины и выпивка... Не стыдно?       - Да ладно тебе, дорогой, - с улыбкой встревала мать, поймав умоляющий взгляд дочери. Защищать Еву ей было не впервой. - Что плохого в том, чтобы провести денек на свежем воздухе? И зачем ты говоришь такие гадости о людях! Гофманы – вполне приличное семейство, и я не вижу причины...       - Помолчи, Фанни. Я всего лишь беспокоюсь о нашей девочке, - отвечал отец, обращаясь одновременно к ним обеим: - Неужели ты не знаешь, как жесток нынешний мир? Сейчас никому нельзя доверять.       Он и дальше говорил о многом, но Ева уже не слушала его, погрузившись в мечты о предстоящем отдыхе.       Мужчины и выпивка! Какой вздор. Так считали те, кто ничегошеньки не знал о ней и ее жизни последние полтора года. В свои девятнадцать Ева была не по возрасту скрытной молчуньей в отношении всего, что было ей дорого. Гитлеру не потребовалось учить ее держать язык за зубами. Она делала это лучше него самого, день-деньской стоя за прилавком с одинаково приветливым выражением лица. До встречи с этой девушкой он не подозревал, что такие вообще существуют на свете. Ева умела хранить секреты! Это качество в ней особенно привлекло его.       Никаких объяснений между ними за полтора года толком не произошло, и существенных перемен в их отношениях тоже. Они по-прежнему ходили в театр, восторгались Вагнером и поедали эклеры, писали друг другу смешные записки, Адольф целовал ей руку при встрече, рассказывал о войне, на австрийский манер коверкал ее имя; высмеивал танцы, потому что не умел танцевать, но ей запрещать не решался, а только мрачно отходил в сторонку, когда фройляйн Браун приглашал какой-нибудь франт.       Внешне все оставалось в рамках приличия. Пуще всего они боялись скомпрометировать друг друга, из-за чего выглядели абсолютно чужими в кругу знакомых, но зато наедине, в те редкие минуты, когда их оставляли в покое, Адольф позволял себе чуть больше, чем положено. И Ева не имела ничего против.       В зимнее время их тайным пристанищем стала библиотека Гофмана. Здесь они всегда были заметно смелее, чем везде – этому способствовал незабвенный поцелуй в тени миртового деревца. А летом их ждали совместные вылазки на природу, где влюбленные только и делали, что сидели в траве и целовались до тех пор, пока не заболят губы. Когда же становилось совсем невмоготу, Ева убегала прочь под каким-нибудь миловидным предлогом, а Гитлер, пряча улыбку в усы, шел чистить картофель. Самообладание еще ни разу не подводило его, а вот молоденькой подружке приходилось трудно...       - Твоему будущему мужу не понравится, что ты кое-чему научилась со мной, ты знаешь? - С ноткой бахвальства сказал он однажды, положив ей голову на колени.       Такая близость между ними уже давно вошла в привычку, хотя они не были любовники, и одинаково нравилась им обоим, как если бы они полжизни прожили вдвоем. Странное чувство.       Расположившись у ручья в лесной глуши, Ева плела венок из васильков.       - Моему мужу необязательно знать об этом. И вообще, я не хочу замуж, - спокойно отвечала она, не отрывая глаз от работы.       Это, конечно, была неправда. Все ее подруги мечтали о свадебном платье, и Ева не являлась исключением, но эти мечты не совпадали с реальным положением вещей, поэтому она предпочла отказаться от них, чтобы не обнадеживать себя впустую. Ни единого упрека, ни малейшей попытки переубедить его – ничего этого не последовало, даже когда он открыто и довольно грубо заявил о своем нежелании заводить семью.       - Я закончила! Взгляни, - хихикнула Ева, без спросу водрузив венок ему на макушку и поднеся небольшое зеркальце, чтобы он полюбовался на ее нехитрое творение. Солнечный зайчик играл на его бледной щеке. Будучи вдвоем, они либо беседовали о чем-то серьезном, либо дурачились как дети. Третьего было не дано.       - Я выгляжу как идиот, - констатировал Адольф, всеми силами пряча улыбку.       Бесконечные проделки Евы ничуть не раздражали его. Человек без чувства юмора вдруг обнаружил в себе способность смеяться по малейшему пустяку! Фройляйн Браун буквально заражала Гитлера своей веселостью.       - Разве? А по-моему, очень мило! Ты похож на пастуха! - Ее лукавый голосок над ухом заставил покрыться мурашками спину.       Она дразнила его и одновременно выражала восхищение – преступный маневр, который подавлял в нем всякую волю к сопротивлению. И тем не менее нетрудно догадаться, на чьей стороне был перевес физических сил.       - А ну иди сюда, нахалка!       Приподнявшись, Адольф со смехом повалил Еву наземь, в душистые травы, где она ради приличия, смеясь и извиваясь, попыталась дать ему отпор, но вскоре затихла и с нежностью обняла противника за плечи, подставляя губы и лицо под его настойчивые поцелуи. Смятый в шуточной драке венок упал ей на лоб, белокурые локоны усеяла россыпь лепестков.       - Нам пора идти, иначе нас хватятся, - робко запротестовала Ева, когда его рука переместилась ей под юбку. Так уже однажды было в доме Гофмана, и она чуть не сгорела со стыда, потому что горничная могла застать их врасплох.       Но это еще не значит, что фройляйн Браун не нравилось происходящее! Боязливая, как все девственницы, Ева окончательно созрела для любви за время их общения, под чутким руководством зрелого мужчины, ведь с самой первой встречи и до сегодняшнего дня, осознанно или нет, Адольф делал все для того, чтобы разжечь ее – она догадалась об этом, когда начала видеть сны с его участием; хорошие, но уж очень греховные сны, о которых никогда бы не решилась рассказать вслух.       И вот теперь, наяву, повторялся один из них: склонившись к ней для поцелуя, он прижимается всем телом, его усы щекочут шею, а рука хозяйничает под одеждой – от этих прикосновений низ живота как будто наполняется сладкой ватой.       - Пожалуйста, - шепчет Ева, - пойдем обратно!       А глаза, затянутые влажной поволокой, беззастенчиво умоляют о продолжении.       Неясный шорох в траве испугал ее. Как оказалось, это прошмыгнула белка.       - Ой, какая хорошенькая! Ты только посмотри, Ади! - Восторженно затараторила девушка, отстранясь от него в надежде рассмотреть зверька поближе.       Адольф разочарованно фыркнул. Подумаешь, диковина! И все же ему льстило, что Ева назвала его по имени.       Встречаясь с ней в лесу, среди живописных окресностей Мюнхена, он поневоле испытывал дежавю. В свое время Мимилейн и Гели, каждая по отдельности, приезжали сюда вместе с ним, сидели на этом самом пригорке у ручья, прогуливались по тем же тропинкам, собирали те же самые цветы в точно такую же июньскую погоду; даже ветер и белоснежные облачка в лазурной вышине – ничего не изменилось с тех пор, кроме предпочтений его сердца.       По опыту зная, где взять корм для белок, Ева обернулась, протянула руку – и он, не говоря ни слова, вложил в ее ладонь парочку грецких орехов. Наблюдать за ней со стороны был отдельный вид удовольствия. Самые обыденные действия Евы были исполнены изящества и природного шарма – как тут не залюбоваться, когда она даже юбку оправляла с таким достоинством, что ему становилось неловко за свою несдержанность. Вслед за взрослой белкой выпрыгнули на траву три подросших бельчонка. Видя спокойствие матери, они затеяли игру неподалеку, то взбираясь по стволу, то носясь вокруг сосны с непосредственностью человеческих детенышей, и глазенки у них были такие же любопытные, как у людей.       - Тебе здесь нравится, Ева? Ты всем довольна? - Неожиданно спросил Адольф с чрезвычайной серьезностью в голосе.       Таким тоном он с некоторых пор интересовался у нее, хорошо ли она поела, тепло ли одета, и наконец, не нужно ли ей чего-нибудь. Это не было пустой формальностью. Стоило однажды заикнуться, что она не успела пообедать, – и вот уже Адольф с победоносным видом потчевал ее ресторанной едой на заднем сиденье мерседеса. А в другой раз, видя, что погода портится, накинул ей на плечи свой плащ – и Ева не посмела возразить, тронутая его молчаливой заботой.       Ответ последовал незамедлительно:       - Я счастлива, Адольф.       И опять, как в прошлый раз, сердце его радостно ёкнуло. Одно из лучших качеств Евы заключалось в умении быть благодарной. В то время как запросы других девушек умножались и возростали, Ева довольствовалась тем немногим, что он мог предложить на сегодняшний день. Так, Ева никогда не искала с ним встреч, хотя Адольф отлично знал, что она скучает и всегда рада его видеть. Сделать ее счастливой было нетрудно. Она принимала его любым, даже ворчливым стариком, каким он чувствовал себя в иные моменты; доступ к ее телу (в пределах разумного) был предоставлен ему без обязательств; в характере ее напрочь отсутствовало стремление к критике или соперничанию, а было только безграничное доверие и нежность. Ему хотелось воспользоваться этим.       - А почему ты спрашиваешь? Разве может быть иначе? - Заулыбалась Ева, придвинувшись обратно. Манящие губы опять очутились в опасной близости от его лица.       Стараясь не выдать волнения, Адольф покачал головой.       - Как насчет того, чтобы на днях прокатиться в горы? Ты когда-нибудь была в Берхтесгадене? Это деревушка в самом сердце Альп. Ну очень живописная местность! Там, на склоне холма у меня есть небольшой домик – тайное прибежище, где можно отдохнуть от городской суеты, - он на мгновение запнулся, вопросительно глядя в ее глаза: - Ну так что, Евхен? Поедешь со мной?       Она непривычно долго молчала, потупив взгляд. Несамостоятельность Евы, ее страх огорчить отца – все это стало камнем преткновения на пути к принятию взрослого решения. Горы! Чужой дом за сотни километров от Мюнхена! Не трудно догадаться, с какой целью Гитлер звал ее туда. Тревожный холодок пробежал по спине Евы.       - С ночевкой? - Не постеснялась уточнить она, и заранее предупредила: - Меня не отпустят с работы.       Но эта отговорка не подействовала.       - Ошибаешься! Предоставь мне самому уладить этот вопрос, и Гофман как миленький пойдет на любые уступки...       Его самонадеянность рассмешила Еву. Слыханное ли дело, шататься непонятно где в рабочие часы! Да ни один начальник не потерпит этого. Даже при всем уважении к такой высокопоставленной персоне как Адольф Гитлер.       - А папа с мамой? Что я им скажу? Отец поднимет на уши полицию. У мамы разболится сердце, - печально улыбнулась Ева, прижавшись к его плечу.       Пользуясь уединением, Адольф гладил ее руку в своей, иногда поднося к губам, чтобы расцеловать от кончиков пальцев до запястья, из-за чего у нее неизбежно сбивалось дыхание и путались мысли. Но все же она нашла в себе силы докончить мысль:       - Конечно, я могу отпроситься ночевать к подружке... Герда добрая. Она меня не выдаст. Но ведь это обман!       Ее наивные речи Адольф знал наизусть. Те же самые слова когда-то говорила Мимилейн, с той же самой тревогой и затаенной страстью глядя куда-то сквозь него. Поначалу она, так же как и Ева, обещала отдаться ему, но всячески увиливала и отнекивалась, как только выпадала такая возможность. Однако между ними существовала весомая разница. Мимилейн являлась сиротой; единственный человек, который всерьез интересовался ее судьбой, была замужняя сестра, у которой хватало своих забот. А Ева росла в полной семье, где авторитет отца был незыблем и ослушаться его равнялось преступлению. Мимилейн лелеяла мечту о выгодном замужестве с кучей отпрысков в придачу, а Ева... Ева крепко держала его за руку, и вся светилась обожанием.       Убедившись еще раз, что их никто не видит, Адольф утещающе обнял ее.       - Не нужно никого обманывать. Положись на время. Главное, что мы с тобой друзья, ведь так?       Спрятав голову у него на груди, Ева едва заметно кивнула, растворясь в блаженном ощущении тепла. С облегчением она поняла, что поездка в горы откладывается. Адольф терпелив. Он не станет требовать от нее всего и сразу. Лучшего доказательства любви, чем готовность мужчины ждать, для легковерной девушки и не придумаешь!       О дружбе было также упомянуто неспроста. Сблизившись с Евой, Адольф убедился, насколько высоко она ценит это понятие, и потому не упускал случая назвать ее своим другом, ведь дружба исключала зарождение романтических отношений. Да, физически их неудержимо влекло друг к другу, но в остальном он был ничем ей не обязан и, стало быть, ничем не рисковал, ступив на шаткий путь так называемой "дружбы".       Они всего-навсего дружили, а это значит, никаких упреков и ложных ожиданий с обеих сторон быть не могло; ему не приходилось отчитываться перед Евой, где и с кем он проводит время; она ничего не знала о Мимилейн и тактично избегала спрашивать его о женщинах, он же старался не вникать в ее увлечения, (прошлой зимой Ева разучила танго и буквально влюбилась в этот чувственный танец) с натянутой улыбкой провожая фройляйн Браун до угла, за которым ее уже поджидала компания таких же танцовщиц и молодых парней.       Всеми силами Адольф убеждал себя, что не ревнует, всеми силами держал дистанцию, памятуя свой солидный возраст и нежелание портить жизнь невинному созданию, но инстинкт завоевателя взял верх над здравым смыслом, и вскоре он окончательно оборвал связь с надоевшей любовницей, чтобы все внимание сосредоточить на голубоглазой продавщичке из фотоателье.       Неверно полагать, будто бы Ева выступила в роли разлучницы. Их отношения зашли в тупик еще задолго до знакомства с ней, просто Гитлер почему-то боялся это признать. Ему не хотелось выглядеть палачом по отношению к девушке, когда-то отдавшей ему свою невинность. С Мимилейн он впервые узнал, каково ласкать юное, никем не оскверненное тело и вообще дарить радость познания. Видеть, как недавняя девственница бьется от удовольствия в твоих руках – что может быть слаще этой картины? Ни с чем не сравнимое чувство гордости охватывало его при мысли, что он стал для нее первым, и никому другому уже не удастся заполучить Мимилейн в нетронутом виде.       Но увы, спонтанно вспыхнувшая страсть еще не гарантировала взаимопонимание в обычной жизни – Адольф с тоской думал об этом каждый раз, наслушавшись упреков в свой адрес. Чаша терпения незаметно переполнилась. Любил ли он Мимилейн? Отныне это не имело значения. Но зато он точно знал, как сильно мог полюбить ее при условии хотя бы минимального снисхождения с ее стороны. Куда там! Время шло, а Мимилейн уперто твердила свое: "Ты должен жениться на мне, и точка. Иначе о какой любви может идти речь?"       Ему ничего не оставалось, как покончить с этой историей; покончить осторожно и без лишней шумихи, чтобы не дай бог не просочилось в прессу скандальное известие о его шашнях с несовершеннолетней, ведь на момент судьбоносной встречи Райтер было всего шестнадцать лет.       Возможно, он ошибался, но в сердце его жила уверенность, что Мимилейн быстро обо всем забудет. Сколько слез было пролито ею за три с половиной года! Теперь у девушки появится возможность устроить свою жизнь по собственному усмотрению. Сестра подыщет ей достойного мужа, торговля пойдет в гору, родятся дети... Во имя великой цели он отказался от многих радостей, доступных обывателю, но был не в праве требовать того же от малышки Мимилейн.       Гораздо более привязчивый, чем хотелось бы, Адольф ожидал, что будет тосковать по ней какое-то время. Но каково же было его удивление, когда по истечению трех недель он обнаружил, что не почувствовал ее отсутствия. Тогда из любопытства он попытался воскресить в памяти некогда любимый образ – и мысленно поразился своему безразличию. Далеким и ненужным показалось недавнее прошлое.       Почему так произошло? Неужели увлечение Евой внесло свою лепту в исцеление от капризной и эгоистичной бывшей? Последующие пару месяцев Адольф почти не вспоминал о ней, наслаждаясь ощущением свободы и спортивного азарта, с которым он преследовал новую симпатию; и всякий раз, когда Ева отвечала взаимностью, испытывал такое воодушевление, что все остальные начинания тоже имели успех.       На пути к поляне, где расположилась шумная компания пикникующих, Адольф намекнул ей об этом.       - Хотите сказать, я приношу вам удачу? - Просияла Ева, перейдя на тот официальный тон, который использовался ими в целях конспирации, но горящие глаза и колокольчиковый смех по-прежнему выражали истинные чувства.       Заложив руки за спину, она шла рядом – сама скромность и целомудрие, а ведь каких-то полчаса назад жарко целовалась с ним в траве... И эта тайна принадлежала только им двоим.       - Я счастлив, фройляйн Браун. Счастлив, как никогда ранее, - тихо ответил он, не глядя в ее сторону, дабы избежать ненужных подозрений. Выражение лица его при этом сохраняло маску суровой задумчивости. И Ева тоже посерьезнела, заметив, что одна из подружек Генриетты приветственно машет им рукой. Словно арестанты на прогулке по тюремному двору, они держали вынужденную дистанцию в тот момент, когда больше всего нуждались друг в друге. Ужасное чувство!       - И тогда я сказала ему, что ноги моей здесь не будет! Видела бы ты лицо этого болвана. Пусть еще спасибо скажет, что легко отделался. В следующий раз пожалуюсь отцу, - обиженно тараторила Генриетта в окружении ненасытной до сплетен свиты, своих кузин и нескольких подруг.       Остальная молодежь была поглощена игрой в бадминтон – уже привычным развлечением на природе в нежаркую погоду. Никаких особых навыков, кроме ловкости и спортивной сноровки, эта игра не требовала. Меж двух деревьев на достаточном расстоянии была натянута белоснежная сеть; по обе стороны от нее, вооружившись деревянными ракетками, соревновались четверо, и Ева была в их числе. Обрывки девичьей беседы лишь изредка доносились до нее, и тогда она лукаво щурилась на солнце, подавая неугомонный воланчик метким движением руки.       Ее противник, кареглазый юноша по имени Вильгельм (или Вольфганг – она не запомнила, как его звали) поставил себе цель если не выиграть, то хотя бы оттянуть позорный проигрыш, из-за чего частенько мухлевал, без стыда и совести флиртуя с ней глазами. Но поскольку внимание Евы было всецело приковано к мячику – и - лишь иногда! - к возбужденным речам Генриетты, обхитрить ее никак не удавалось, чего нельзя сказать о вялом, за последний год вдвойне изошедшим прыщами Хейни. Топчась бок о бок с Евой, он насупленно поглядывал в сторону товарища, в то время как его соперница, плечистая, больше похожая на парня девушка с веснущатым лицом, не упускала возможность взять реванш.       Расхлябанность Хейни в конце концов возмутила Еву.       - Экий ты растяпа! - Воскликнула она, в решающий момент нечеловеческим усилием сумев отбить подачу, и – буквально напоролась на недобрый взгляд его сестры.       Генриетта, даже будучи увлечена рассказом, исподтишка наблюдала за ней.       Ева не удивилась этому. Дружба с Гитлером неминуемо повлекла за собой пристальный интерес к ее персоне у всех, кто видел их вдвоем. А вслед за тем – либо неприязнь, либо чрезмерное расположение, каким ее одаривала, например, Эрна Гофман. Наивная в практических делах, Ева принимала ее льстивые слова за чистую монету, не подозревая, что своей симпатией к Гитлеру способствует процветанию фотоателье.       Поведение Генриетты было неоднозначным. Она могла любезничать с ней, а в следующую секунду окатить таким пренебрежением, что Еве становилось физически не по себе. Своей вины относительно этого Ева не чувствовала, но постепенно научилась с юмором реагировать на ее нападки, иначе было невозможно удержаться на работе.       В противоположность сестре, Хейни не представлял ни для кого угрозы. Потеряв надежду на взаимность со стороны первой по-настоящему понравившейся девушки, этот белобрысый увалень заметно приуныл и уже не был так самоуверен, как в былые времена.       Молчаливой тенью он повсюду следовал за Евой, взяв на себя роль не то телехранителя, не то мальчишки для битья, поскольку Гофман, привыкший третировать Еву, теперь сгонял злость на сыне – это обстоятельство заставило ее смягчиться к нему, но отнюдь не изменило прежнего отношения. Она-то знала, что Хейни не так уж бескорыстен, как хочет казаться; читала по его глазам, о чем он думает при виде нее; с каким упорством караулит чужую "добычу", и от этого преисполнялась отвращением, несовместимым с появлением товарищеских чувств.       - Мне больно видеть, как малец сохнет по вам, - искренне посетовал Гитлер, как-то раз столкнувшись в дверях фотоателье с недоброжелательной физиономией Хейни, и как на духу выложил свою историю любви, которая приключилась с ним шестнадцати лет отроду в городке на Дунае – о нем Ева всегда слушала с особым упоением, испытывая необъяснимую приязнь к его родным местам.       Девушка из уважаемой семьи по имени Стефания часто прогуливалась с матерью вдоль набережной, смущая своей красотой мужчин всех возрастов и сословий. Полтора года, до самого отъезда в Вену, Адольф ежедневно любовался ею издалека, и хотя Стефания призывно улыбалась ему, так и не решился познакомиться.       - Вы себе не представляете, насколько жалкое зрелище я производил в то время! - Смеясь, рассказывал он, а Еву почему-то охватывала щемящая нежность. - Ветхая одежда, ни копейки за душой... Лицо иссушенное легочной болезнью! Хорошо хоть, хватило ума не лезть на рожон. В таком виде у меня просто не было шансов! А Хейни не мешало бы сбросить пару килограммов...       Ева не стала разубеждать его, хотя Хейни ей не нравился вне зависимости от телосложения и других параметров; не нравился хотя бы потому, что сердце ее было отдано другому, и Гитлер прекрасно понимал это сам, но из уважения все равно предоставлял ей крохотный шанс на отступление. Женщины так переменчивы в своих решениях! А вдруг она еще не определилась до конца?       Но Ева твердо знала, чего хочет, и потому ей были чужды речи Генриетты, без устали перемывавшей косточки своему ухажеру. Он не устраивал ее во всем и сразу – начиная от привычки чавкать за столом, ходить вприпрыжку, хвастаться познаниями в науке, пускать кольца дыма к потолку, и более всего – из-за любви к скачкам.       Каждое воскресенье, согласно жалобам Генриетты, этот молодой человек отправлялся на ипподром, где спускал львиную долю своего дохода, а на все попытки образумить его отвечал, что жизнь одна и когда-нибудь они обязательно разбогатеют.       Так ли это было на самом деле или фройляйн Гофман клеветала от обиды, никто не знал наверняка. Но зато все были осведомлены об изысканных подарках, почти бесперебойно поступавших на ее имя. Виновник не жалел фантазии и денег, дабы выманить прощение! А Генриетта только задирала нос и предъявляла новые капризы.       Поневоле наблюдая за происходящим, Ева недоумевала, для чего ей это нужно, пока не пришла к выводу, что деньги и подарки – едва ли не единственное, что удерживает Генриетту от разрыва. С самого начала она была холодна к нему, ее привлек тугой кошелек, и оттого отношения у них не ладились, сколько ни пытайся создать видимость обратного.       Последней каплей для гневливой недотроги (а с ним она была именно такой, ошибочно предполагая, что мужчины любят недотрог) послужило приглашение в гости, где ее бесцеремонно и довольно грубо принуждали к вещам, о которых и сказать стыдно. Насилу вырвавшись из "сальных лап", Генриетта с жаром обещала впредь вести себя менее легковерно, на что подруги одобрительно кивали головами, и каждая как по команде восклицала: "Каков мерзавец! Кто бы мог подумать!".       Игра тем временем закончилась вничью. Было решено передохнуть, и спустя четверть часа сыграть еще одну партию, чтобы наверняка определить победителя. Закинув ракетку на плечо, Ева присоединилась к стайке девушек лишь затем, чтоб избежать внимания парней.       Догадавшись обо всем без слов, Хейни покорно скрылся из виду, прихватив с собой спортсменку, для которой болтовня была скучная по умолчанию, тогда как Вильгельм (или Вольфганг) расположился с книгой на траве, изучающе посматривая в ее сторону. По всей видимости, не терял надежды.       - Скажи пожалуйста, а для чего ты принимала от него подарки? - Неожиданно для себя встряла Ева, когда Генриетта с явным удовольствием взялась перечислять добро, которое досталось ей "в награду".       Барышни, до сих пор воспринимавшие Еву как пустое место, все до единой повернули к ней головы. На лицах их отразилось удивление и недовольство. "А ты еще кто такая? Тебе-то какое дело?" - Казалось, думали они. Улыбка на губах Генриетты более походила на зверскую гримасу. Она как будто проглотила кислющий лимон.       - Что, прости?       Не теряя самообладания, Ева попыталась объяснить ход своих мыслей:       - Позволяя за собой ухаживать, ты наверняка понимала, к чему это приведет... Зачем же попусту дразнить человека, если он тебе не мил? Ведь и ему хотелось получить кое-что взамен!       Такой наглости не ожидал никто. У Генриетты от негодования даже задрожала нижняя губы и тщательно ощипанные брови слились в одну сердито вздернутую полосу. Ни дать ни взять мартышка в зоопарке!       - Так вот ты обо мне какого мнения! Уж кто бы говорил! Все слышали? Дразнить... И в мыслях не было! Я лишь просила проявить чуточку терпения. Но какой спрос с похотливой свиньи? Все мужчины в этом смысле одинаковы. А на твоем месте я бы вообще помалкивала. Тоже мне святоша...       Противное хихиканье раздалось со всех сторон. Змеиному клубку было, в сущности, все равно, кого обсуждать и над кем насмехаться. Невзрачные претендентки в старые девы утешались тем, что заклевывали всех, кто хоть сколько-нибудь отличался от их унылого сборища. Ну, по крайней мере, так считала Ева.       - На что ты, интересно, намекаешь? - Расплылась она в очаровательной улыбке, чтобы позлить навостривших уши сплетниц. - Мы просто друзья и ничего больше, а у друзей издавна принято что-нибудь дарить друг другу...       Это была чистейшая правда. Как только Гитлер начал оказывать ей знаки внимания, Ева четко обозначила свою позицию: нет дорогостоящим и вычурным подаркам – это совершенно ни к чему и окружающие могут неправильно понять. А вот открытки, безделушки и сладости позволялось приносить в неограниченном количестве; причем Ева всегда старалась ответить тем же, заранее купить на собственные средства какую-нибудь недорогую, но милую вещь.       - Вы первая, кто так делает, - боромотал он, не скупясь на благодарность, и его сердце неизменно пропускало удар, когда Ева, смешно приподнявшись на цыпочки, целовала его в щеку. Этот поцелуй значил очень многое; без него любой подарок был не в радость.       Настоящий курьез произошел под Рождество, когда Гитлер, исключительно из ревности, - Ева коллекционировала фотографии голливудских актеров, чья смазливая внешность всякий раз ввергала его в уныние - прислал в подарок свой портрет с просьбой никогда не забывать о нем, на что Ева сообщила, что у нее уже имеется точно такой – она стащила его из стратегических запасов Гофмана и держит под подушкой, каждое утро любуясь им перед уходим на работу.       - Не хотела говорить об этом и прошу вас не смеяться надо мной, - продолжала она, скромно опустив глаза, но губы ее сами собой расцветали в улыбке и голос искрился весельем. - Подарите мне какой-нибудь другой. Я сама выберу, который. Можно?       Попросить ее об аналогичном одолжении у него не хватило духу, и потому пришлось довольствоваться годовой подпиской на журнал для автомобилистов, которую она любезно вручила ему со словами: "Нужно же вам читать что-нибудь, кроме новостных сводок!" – и впоследствии, признаться, Адольф был благодарен ей за возможность отвлечься от насущных дел. Самостоятельно позаботиться о своем досуге он, как и любой другой трудоголик, был уже не в состоянии.       Из задумчивости Еву вырвал стервозный смешок Генриетты:       - Оставь эти байки для своего папаши и не вздумай вешать мне лапшу на уши! Уж я-то видела, как он смотрит на тебя...       В своем желании ей досадить Генриетта иногда переступала все границы. После этих слова Ева приготовилась уйти, но любопытство и непонятная гордость удержали ее:       -Неужели? И как же?       Все остальные тоже с интересом ждали ответа. Генриетта помедлила, ища наилучшее сравнение, и мстительно объявила:       - Как дворовый пес на колбасу!       Случайный свидетель этой беседы затрясся в немом хохоте. Барышни прыснули со смеху, стыдливо прикрывая рты. Смеялась и Ева, да так звонко, что никто не заметил ее смятения. Как-никак, а Генриетта права, и спорить бесполезно, ведь это только навлечет подозрения! Всеобщая реакция осадила обидчицу. "Смейтесь сколько влезет, а я знаю, что говорю! " - Читалось на ее потемневшем лице.       Но уже очень скоро она смягчилась, вытащив из сумочки пачку сигарет.       - Покурим? Ну же, пока никто не видит!       Ее предложение относилось ко всем и ни к кому одновременно, но сигареты она протянула именно Еве, благосклонно улыбнувшись из-под ресниц. Столь стремительная перемена в настроении Генриетты объяснялась ничем иным, как расшатанными нервами. И курение сыграло здесь не последнюю роль.       Пристрастившись к табаку благодаря Ангелике, вернее – желанию соответствовать ей во всем, Генриетта пожалела об этом, когда у нее начали портиться зубы, а нездоровый цвет лица, маскируемый под толстым слоем пудры, стал постоянным спутником.       Однако она спохватилась слишком поздно и уже не могла избавиться от вредной привычки по щелчку пальцев. Вялые протесты отца также не возымели эффекта. Во-первых, Генрих с самого начала уделял недостаточно времени детям и потому имел в их глазах нулевой авторитет. А во-вторых, он сам слыл заядлым курильщиком и был вправе запрещать что угодно, кроме сигарет.       Тот единственный, чье мнение действительно заботило Генриетту, не выразил ни малейшего сожаления, подловив ее с сигаретой во рту.       " - Просто помните, что у некурящей девушки больший шанс найти хорошего жениха, " - вот и все, что сказал Гитлер, прежде чем пройти мимо. Его невозмутимый вид свидетельствовал о безразличии. Вот уж кем-кем, а женихом ее он быть не собирался!       Осознание этого глубоко задело фройляйн Гофман. С детских лет она тянулась к нему, сначала как к наставнику и другу, затем – как к человеку, которого была не прочь заполучить в мужья, а он по-прежнему воспринимал ее как несмышленое дитя, дочь своего соратника – и только, что было особенно несправедливо на фоне его увлечения замухрышкой Евой.       Долгое время Генриетта отказывалась в это верить, пока своими ушами не услышала, как мило Браун разговаривает с ним по телефону, - служебному телефону! - сопровождая диалог хихиканьем и ласковыми фразами вроде: "Я буду скучать, Ади. Оденься потеплее, на улице холодно. " При этом она постоянно трогала свои кудряшки и чертила на листе бумаги незамысловатые каракули. Чуть не плача от обиды, Генриетта мигом доложила обо всем отцу, и только укрепилась в ненависти к Еве, когда тот напомнил ей, что ябедничать некрасиво.       Беспринципный человек по своей сути, он мастерски прикидывался моралистом там, где это было выгодно, а где невыгодно – там поощрял близких к шпионажу и другим гадостям, которыми полнилась его черная душа.       - Ну так что же? Попробуй! Или тебе слабо? - Испытывающе прищурилась Генриетта, расценив молчание Евы как нерешительность.       Оглядываясь на своего отца, она понимала, что поступает не так уж дурно, предлагая ей сигарету. Пустяки! Гофман, например, был не только осведомлен об интрижке Евы с клиентом, но даже потворствовал ее развитию, проще говоря – выступал сводней, предоставляя все необходимое для сладкой парочки, жаждущей уединения.       Именно поэтому – и ни по какой другой причине, в спальне фройляйн Браун вскоре появился телефон –восхитительное новшество, не на шутку испугавшее ее родителей. Кто же расщедрился на это приобретение, и на чьи плечи ляжет оплата счетов? Ведь болтовня по телефону, как известно, удовольствие не из дешевых...       " - Мы должны идти в ногу со временем! Телефон мне нужен для деловых звонков, и я прошу отнестись к этому уважительно! " - Упрямо твердила Ева, от греха подальше закрывая аппарат своей спиной. Отец в порыве эмоций мог повредить его.       - И вовсе не слабо, - любезная улыбка. - У меня просто нет желания, и все.       Откуда ж ему было взяться, этому желанию, когда она была так счастлива, что не ходила, а порхала над землей. Только слепой мог не заметить, как за последнее время изменилась ее внешность: исчезла детская одутловатость щек, походка обрела недостающую женственность, привычная аккуратность дополнилась врожденным чувством стиля. Даже за небольшие деньги Ева старалась одеваться элегантно; так, чтобы выглядеть как настоящая леди, а не девочка-подросток. Но более всего переменился ее взгляд – когда-то ищущий любви, открытый к новому, взгляд олененка, с любопытством изучающего мир; теперь ее глаза без интереса смотрели на мужчин, и каждый, кто решался заглянуть в них, понимал: это сердце занято, а ключ утерян.       - Ну ты зануда! - Усмехнулась Генриетта, щелкнув зажигалкой.       Одна из подруг потянулась к ней, чтобы одолжить огоньку. Подошел на перекур и кареглазый юноша. Девушки игриво поглядывали на него и о чем-то шептались. Табачный дым наполнил воздух.       - И как ощущения? В чем вообще смысл сигарет? - Спросила Ева, удивляясь тому, с каким наслаждением Генриетта делает первую затяжку. По ее мнению это была пустая трата здоровья и денег. Хитро ухмыляясь, та небрежно стряхнула пепел под ноги.       - А ты попробуй и узнаешь...       В первую секунду, поглубже затянувшись, она действительно испытывала ни с чем не сравнимое блаженство; блаженство человека, впавшего в зависимость, чье эмоциональное благополучие во многом зависит от ядовитых веществ. И с каждым днем потребность в сигарете все возрастала, становилась нестерпимой при малейшей попытке отказаться от нее, сократить количество никотина.       Это поначалу сигареты представлялись невинным увлечением, от которого она сможет отказаться в любой момент. Как бы не так! Своеобразная дань моде, о которой твердила Ангелика, дорогой ценой обошлась Генриетте у дантиста – только за последние два месяца у нее необъяснимым образом посыпалось несколько зубов. Состояние кожи и волос также оставляло желать лучшего. Тем обиднее было созерцать перед собой цветущую соперницу, (а Ева, в понимании Генриетты, автоматически являлась таковой, раз ею интересовался Гитлер) день ото дня как будто поглощавшую ее собственные силы и красоту.       Зависть изнутри снедала Генриетту. Вместо того, чтобы бросить курить, она всеми способами пыталась приобщить Еву к скверному занятию. Закурит – и ее досточтимый поклонник разочаруется в ней! Поблекнет, сотрется без следа фальшивая позолота юности. Справедливость будет восстановлена. Глупой продавщице место за прилавком, в каморке для проявки пленок – да где угодно, но уж никак не в объятьях Адольфа Гитлера!       - Сигарета помогает отвлечься от паршивых мыслей, - философски пояснил Вильгельм с книгой под мышкой. Впервые за день Ева внимательно взглянула на него. Хороший аргумент, но тогда ей точно это ни к чему!       С той поры как в жизни Евы появился любимый мужчина, ощущение счастья почти не покидало ее. Не было причин думать о плохом. Она, как дитя, во всем полагалась на него, беззаветно доверяла ему, забывала рядом с ним все страхи и печали. Одного звонка с пожеланием доброго утра (спасаясь от добродушных насмешек младшей сестры, Ева ныряла с телефонной трубкой под одеяло) было достаточно, чтобы провести весь день с мечтательной улыбкой на устах; одного пылкого поцелуя, – чтобы с дрожью вспоминать о нем еще неделю.       Никакой другой источник удовольствия, включая сигареты, в сравнение не шел с возможностью обнять медвежьи плечи, коснуться губами шероховатой щеки, хранившей еле слышный запах лилий, почувствовать щекотку его обворожительных усов на своей шее. Одно неверное решение могло всерьез нарушить установившуюся идиллию.       Ева знала позицию Гитлера относительно вредных привычек и не собиралась ссориться с ним из-за какой-то сигареты. Но ей очень не хотелось, чтобы кто-нибудь подумал, будто Гитлер управляет ею. Еще чего! У нее есть своя голова на плечах, и она отказалась вовсе не потому, что боится разгневать его. Страсть Гитлера к здоровому образу жизни вообще не имеет к этому отношения!       - Пожалуй, я возьму одну на случай если буду чувствовать себя паршиво, - сказала Ева в доказательство своей свободы выбора, и не задумываясь спрятала в карман предложенную Генриеттой сигарету. Она собиралась выбросить ее по дороге домой, чтобы родители не заподозрили чего-нибудь плохого. Начиная с подросткового возраста отец регулярно обыскивал ее одежду.       А тем временем в кустах неподалеку разгорелся жуткий спор, в ходе которого чуть не подрались двое лучших друзей. Первый – тот, что наматывал круги вокруг вновь прибывшего товарища, озлобленно потрясая скомканным в руке листком, был не кто иной, как Гитлер; пять минут назад он получил тревожное известие о Мимилейн и не мог найти себе места от нараставшего чувства вины. Второй – не совсем еще не отдышавшись после утомительной поездки, то и дело утирал вспотевший лоб носовым платком; на скорбно скривленном лице его читалось также странное удовлетворение.       - Я тебя не узнаю, Герман! Неужели ты забыл, что движение первостепенно? Мимилейн должна смириться с тем, что я не могу на ней жениться. В моей жизни все подчинено определенной цели. Женитьба! Да вы оба просто издеваетесь надо мной... - В отчаянии повторял Адольф, пиная землю под ногами.       Прощальное письмо Мимилейн словно бы жгло ему руку. Дважды пробежав его глазами, он наизусть запомнил некоторые строки, и теперь они укоризненным эхом отдавались в отяжелевшей голове. Почему он заранее не предусмотрел такой исход? Зачем без всяких объяснений бросил Мими в одиночестве? Нужно было убедить ее не делать глупостей! Любой ценой успокоить впечатлительную дуру. Ах да, конечно, у него не было времени на подобные пустяки. Ему хотелось поскорее воссоедениться с Евой. Чего греха таить, он мечтал о ней, как дети мечтают об игрушечной железной дороге. И вот, к чему это привело...       - Так значит, ты отрицаешь свою вину? И никакой ответственности за случившееся брать не намерен? - Сощурился партиец, понимающе кивая головой. Весь его вид выражал участие и насмешку одновременно. Герман Эссер всячески нарывался схлопотать по лицу.       - Ты совратил малолетку, три года морочил ей голову, а когда надоело – преспокойно умыл руки...       - Замолчи! Ты ничего не понимаешь! - Возмущение, переходящее в звериный рык.       - Помнится, ты осуждал меня в ситуации с Терезой, - Невозмутимо усмехнулся Эссер, с видом опытного дрессировщика шагнув вперед. - Мы поженились только лишь по той причине, что она ждала ребенка. Ты убедил меня поступить благородно! А затем увел у меня из-под носа фройляйн Кляйн...       Нелицеприятная правда подействовала на Гитлера хуже пощечины. Сказать в свое оправдание было нечего. Когда-то он действительно воспользовался семейным положением Германа, перехватив его симпатичную секретаршу.       Адельгейда Кляйн, девица не старше восемнадцати лет, какое-то время была очарована своим начальником, но в последний момент отказала ему, не желая связываться с женатым мужчиной. Для Германа это был удар ниже пояса уже потому, что Адельгейда с радостью стала любовницей Гитлера, и за те полгода, что они встречались, ни разу не претендовала на роль жены.       "Не сердись, дружище. Эта девушка слишком юна и невинна, чтобы быть рядом с таким, как ты!" - Примирительно сказал Адольф в одну из их совместных поездок в Берлин. Туда, вместе с Морисом и Эссером, он частенько наведывался в начале двадцатых годов. Втроем они устраивали самые настоящие кутежи, сутки напролет забавляясь в обществе милых дам, чьи мужья и женихи не вернулись с войны. В послевоенное время с этим было проще – многие горожанки настолько истосковались по мужскому плечу, что сами вешались на шею случайному знакомому. А уж если на груди знакомого посверкивал железный крест... И что самое интересное – Гитлеру тогда не приходило в голову читать морали подчиненным; они все трое были на одной волне, с полувзгляда понимали друг друга, но случай с секретаршей положил конец столичным развлечениям.       - Я люблю Мимилейн больше всего на свете, пожалуйста, передай ей это, но мы должны держаться порознь. Хотя бы первое время... - Пробормотал Адольф, сунув душещипательное послание во внутренний карман, поближе к сердцу.       Он действительно расчувствовался, в ярких красках вообразив, что ей довелось пережить, пока они с Евой наслаждались жизнью. "Но боже ты мой, откуда я мог знать?.. У меня не было никакого предчувствия, ни единого намека!" - В ужасе думал он, невидящим взором окинув мирный пейзаж: солнце по-прежнему стояло высоко, белоснежные барашки плыли по небу, ветер колыхал густые травы, и где-то там, поблизости раздавался звенящий смех Евы – все это теперь наводило на него смертную тоску.       - А ты уверен, что тебе будет позволено с ней встречаться? - Всерьез усомнился Эссер, немного смягчившись при виде его опечаленного лица, и, понизив голос, продолжал: - Имей ввиду, девчонку вытащили с того света. В ее комнате нашли связку любовных писем. Пока точно не установлено, от кого они. Но я уверен, это вопрос времени. Семья настроена очень серьезно...       Тревожная догадка без ножа полоснула по ребрам. Гитлер отступил на шаг, не веря собственным ушам. Попытка Мимилейн свести счеты с жизнью сразу показалась ему детстким лепетом в масштабах нависшей угрозы.       - Постой! Не хочешь ли ты сказать... Тебе что-нибудь уже известно? - Бессознательно ища поддержки, он мертвой хваткой стиснул локоть Германа.       "Утешь меня! Скажи, что волноваться не о чем!" - Как бы сигнализировало это действие. Но воспаленные глаза, как два горящих угля, упрямо твердили свое: "Говори обо всем без утайки! Мне нужно знать правду, какой бы она ни была!".       Секунду поколебавшись, Герман прошептал:       - Ее зять намерен возбудить против тебя судебное разбирательство. Этот человек шутить не станет! Он чуть не разорвал на клочки меня самого, когда я попытался утихомирить его...       Худшее было произнесено, и Гитлер на какой-то миг даже испытал облегчение. Теперь он хотя бы знал, к чему готовиться; чего ожидать от каши, которую сам заварил. И расхлебывать ее предстояло в одиночку. А на кону стояли, по меньшей мере, десять лет политической жизни и далекоидущие планы во имя процветания этой страны.       - По-твоему, я должен срочным образом жениться на Мими, чтобы избежать суда? Но это невозможно! Женитьба погубит мою карьеру! - Вполголоса заговорил Адольф, волоча неповоротливого Германа к машине. То, что они уезжают прямо сейчас, и желательно тайком, стало ясно без слов еще в момент его появления.       - Кроме того, сделать это сейчас – означает признать все обвинения...       - Уезжаете? Так скоро? А я хотела попрощаться с вами... - Знакомый голос за спиной настиг его врасплох уже когда он собирался нырнуть на заднее сиденье вслед за своим спутником. Шофер, не дожидаясь приказания, завел мотор.       Ева! Она застыла перед ним с испуганной улыбкой на не по возрасту детском лице; счастливая уже по той причине, что ей удалось догнать его; ждущая внимания и хоть какой-нибудь ласки. Еву нельзя было винить. Он сам приучил ее к этому. Но обстоятельства изменились, и теперь взор по-щенячьи преданных глаз не вызывал в нем ничего, кроме глухого раздражения. Ну зачем она привязалась к нему! Что еще, черт возьми, ей нужно?!       - Прощайте навсегда. Мы с вами слишком разные - мрачно произнес Адольф, в глубине души жалея о своих опрометчивых словах. Видит Бог, он не хотел быть грубым с Евой! Но как по-другому отделаться от нее? Чем объяснить свое грядущее исчезновение? Полученный ответ неприятно поразил его.       - Да, господин Гитлер, думаю, так будет лучше. - Опустив глаза, согласилась Ева, не выразив особого сожаления по этому поводу. Ее голос прозвучал более чем буднично. Улыбка на губах померкла, но выражение лица оставалось таким же доброжелательным, как и всегда. Железная выдержка! Этим она напомнила ему самого себя.       - Не унывайте. Вы хорошая девушка и заслуживаете гораздо более достойного человека, чем я...       А вот это уже было излишне. Адольф намеревался нежно ущипнуть ее за щеку, но вовремя отдернул руку – с таким холодным отчуждением Ева заглянула ему в глаза. Обернувшись напоследок из окна автомобиля, он долго не мог забыть ее хрупкий силует посреди дороги, стремительно исчезающий за деревьями.