Холодный свет

      Пожелав родителям доброй ночи, Ева вошла к себе и тут же остановилась посреди комнаты, с блаженной улыбкой неподвижно глядя в пространство перед собой. Взгляд ее не выражал ни единой мысли — лишь глубочайшее недоумение и неуместный восторг. Казалось, она была пьяна и позабыла все на свете; в том числе и свою кровать, отчего веселилась еще больше. Заметив это странное поведение, Гретль, — младшая из сестер, — мигом вскочила с постели и предусмотрительно плотно затворила входную дверь. Домашним ни в коем случае не следовало подслушивать их разговор. — Ну, я жду, — нетерпеливо объявила она, взяв остолбеневшую Еву за руки и усадив рядом с собой в свете ночника. Уже давно пришла пора гасить свет, — отец придирчиво следил за электричеством, — но сейчас на это было наплевать. Гретль буквально снедало любопытство — слишком долго она ждала сестру, и не могла позволить ей отделаться парой фраз на сон грядущий. — Рассказывай, как все прошло. Он тебя поцеловал? Подарил что-нибудь?       Но Ева вместо ответа только улыбалась, обхватив колени руками. Ее мечтательное выражение лица начинало раздражать любопытную Маргарет: она уже собиралась высказать недовольство на сей счет, как вдруг молчунья оживилась, мотнула кудряшками, и с удивлением спросила: — А? Поцеловал? Кто?       Глядя на Гретль широко раскрытыми глазами, Ева заново осмысляла ее присутствие и окружающую обстановку заодно. Неужели она дома, рядом с сестрой? Даже самая сильная усталость не мешала ей, как в детстве, радоваться при виде Маргарет. А та в свою очередь решила, будто сестрица нарочно отмалчивается, напуская ненужную таинственность. — Тот юноша! С которым ты сегодня ходила на свидание, — Гретль слегка толкнула ее в плечо.       Как и полагается младшенькой, она никогда особо не церемонилась с сестрами, и Ева частенько потакала ей, в отличие от Ильзе, обладавшей недюжинным хладнокровием, которое унаследовала от отца. На правах первенца Ильзе с некоторых пор занимала отдельную комнату, допоздна просиживала за книгами, и, по счастью, не встревала в их болтовню. — Аа, — протянула девушка, усиленно соображая, о ком идет речь.       В этот вечер произошло столько всего, что Хейни действительно вылетел у нее из головы как нечто, набившее оскомину. О нем она вспомнила в последнюю очередь. — О, нет. Ну конечно, нет. Я отказала ему. Планы изменились.       Последнее из ее уст прозвучало необыкновенно твердо; так, словно это был судебный приговор, дело давно решенное, и упоминать о мальчишке было бесполезно, даже оскорбительно — все равно что предложить поцеловать жабу.       На сей раз Гретль проявила большую тактичность, изумленно промолчав в ответ — и не прогадала, поскольку уже в следующую минуту последовало новое, не менее странное признание сестры. — Я была в театре! Догадайся, с кем. Ни за что не поверишь!       Внезапная потребность высказаться обернулась против Евы. Она не желала упоминать о Гитлере. Для чего? Разве что навлечь неприятности. Ева решила молчать о нем еще до того, как вошла в дом, и блестяще выдержала родительский допрос, а теперь по глупости чуть не проболталась младшей сестре. — То есть, я хотела сказать, мне ужасно понравилось представление! — Поспешно продолжила Ева, дабы отвлечь ненужные подозрения, но беспокойство уже отразилось у нее на лице. — Музыка Вагнера просто божественна. До сих пор звучит у меня в голове!       И это действительно было так. Театр увлек Еву намного больше, чем предполагалось. В юные годы походы туда ограничивались суровой необходимостью; к тому же, она знавала всего-навсего школьный театр, спонсируемый церковью, — и спектакли в нем ограничивались библейскими сюжетами, а обшарпанное здание навевало уныние и скуку. Все это, конечно, в сравнение не шло с внешним убранством Мюнхенской Оперы и мастерством признанных артистов под звуки живого оркестра; там, на сцене, творилась магия, оживал особый красочный мир, полностью поглощая внимание зрителей и подчиняя их сердца древней божественной силе искусства. О, равнодушным мог остаться только мертвец! Так, по крайней мере, казалось вчерашней неизбалованной школьнице.       Переполняемая эмоциями, она тараторила без умолку, потеряв всякую бдительность и даже повысив голос. Собственно, тревожиться было не о чем, вся семья, кроме них с сестрой, давно уже спала, и в доме царил тот нерушимый покой, какой наступает только после полуночи. Идеальное время для разговоров по душам. — Я не шучу, это был лучший вечер в моей жизни! Неужели так бывает?.. Чтобы столько радости и удовольствия в одночасье! Эй, ущипни меня, я сплю, — звонко смеялась Ева, явно не в состоянии успокоиться.       Все самые светлые чувства она выражала без остатка, как бы заново проживая событие в пылу рассказа. Глаза у нее лихорадочно блестели и на щеках заметно выступил румянец. То была неотвратимость вынужденной лжи. Ей, сроду не привыкшей ко вранью, едва ли не впервые требовалось усыпить бдительность сестры, своей ближайшей подруги! Ужасное напряжение! — Конечно, ты спросишь, кто меня пригласил. Докладываю: знакомый шефа, ты его не знаешь. У него случайно оставался лишний билет, и ему было скучно идти одному — ну как тут отказаться? Думала, умру со скуки, но все вышло совершенно иначе…       И Ева в подробностях пустилась описывать вечер, как бы предупреждая неудобные вопросы — забегала вперед, не давая и слова вставить; возвращалась обратно, выражая свое восхищение Вагнером. Опять и опять упоминала Байройтский фестиваль, роскошную ложу, золоченую люстру под потолком, лирический тенор героя — все вперемешку и слишком бурно, лишь бы сестрица не догадалась о главном. Но Гретль в свои четырнадцать была не так наивна, как могло показаться, и уже хитро улыбалась, тактично не перебивая Еву, а потом невзначай спросила: — Он хоть симпатичный, твой Гитлер? Ведь это он тебя пригласил!       Прицелившись наугад, плутовка попала в яблочко. Одного беглого упоминания о нем хватило, чтобы в комнате повисла многозначительная тишина.       Однако, и это продлилось недолго. При мысли о возможных проблемах, Ева мгновенно возненавидела себя за трусость. Продолжать отнекиваться перед родной сестрой, которой с малых лет доверяла любые тайны, было просто невыносимо. — Вот еще! С чего ты взяла, Гретль? — Откликнулась она, стыдливо не поднимая головы. Впрочем, голос ее звучал с неким вызовом. Да, она встречалась с Гитлером. Да, она нарушила отцовский запрет. И что дальше?       Довольная своей смекалкой, Гретль усмехнулась: — Да уж по глазам вижу! Глаза-то у тебя горят, прямо как в тот день.       Не выдержав подобной наглости, Ева бросила на нее поистине испепеляющий взор и попыталась вскочить с места, однако Гретль удалось удержать ее — она не собиралась огорчать сестру. — Клянусь, я никому ни слова не скажу, — тут же пообещала Маргарет, в доказательство своим словам крепко стиснув Еву в объятьях.       Так уж повелось у них с давних пор — без стеснения в нужный момент всячески выражать доверие и любовь. Должно быть, это был отличный способ избежать тех жутких ссор, какие порой возникают в семьях между детьми.       Собственно, даже в детстве эти девочки едва ли враждовали по-настоящему, а главное, отличались огромной взаимовыручкой и теплотой по отношению к друг другу. Извечное соперничество, казалось бы, обошло их стороной; ни одной из них не приходило в голову подставить или унизить другую; а если они и ссорились, то всегда как бы в шутку, совсем ненадолго.       Чтобы окончательно загладить вину, Гретль, как маленькая, чмокнула сестру в щеку, и Ева нежно похлопала ее по плечу, тем самым убеждая: все в порядке. — Я знаю. Спасибо тебе, родная. Ты не представляешь, как это важно для меня.       Обнялись, и снова замолчали. Сказать-то особо нечего. Гретль по-прежнему терялась в догадках, смиренно ожидая каких-нибудь подробностей, поразительных сведений, но их не поступало, поскольку Ева навряд ли запомнила что-нибудь толковое.       Абсолютно ровным голосом она постаралась вкратце передать их встречу: ну, было многолюдно и очень шумно. Дамы — все сплошь красавицы, разговорчивы между собой. Постоянно улыбаются, смеются. Кавалеры более сдержаны, в присутствии спутниц вполне учтивы, любят поспорить о чем-то своем. Атмосфера с виду дружелюбная, возвышенная, но стоит кому-нибудь отвернуться, как о нем тут же состряпают жуткую сплетню. Зачем? Да просто чтоб развеять скуку.       Ева недовольно втянула воздух носом.       «Как можно скучать в театре? Зачем вообще идти в театр и еще куда бы то ни было, если уже заранее собрался скучать?»       Но это были чужие мысли, чужие слова. Это был первый вопрос, который без тени улыбки задал ей Гитлер перед самым спектаклем; вопрос с подковыркой, в надежде уличить ее, ведь она действительно боялась заскучать, согласившись сопровождать его. Только как он узнал об этом? Прочитал по глазам? Догадался по опыту? Во всяком случае, обоим стало чуточку неловко — она поняла это, прочувствовав, как он смягчился в ответ на ее замешательство.       «Признайтесь, я наверняка разрушил Ваши планы на вечер, не так ли?»       Похоже, идея о каком-либо разрушении доставляла ему болезненное, почти трагичное удовольствие. Не имея возможности поступать во благо, он мог действовать во вред. Но только действовать, действовать всегда и везде. Не человек, а поток движущей силы.       В разговоре с сестрой Ева из вежливости ни разу не упомянула о его внешнем виде. Не хотелось, чтобы Гретль начала подшучивать над ним, пусть даже добродушно — сегодня она бы этого не вынесла. А между тем, облик Гитлера явно оставлял желать лучшего: поддерживая роль великосветского интеллигента, он выглядел чересчур торжественно и глупо, несмотря на элегантный фрак и удушливый галстук-бабочку.       Ева ни за что бы не призналась, но его лаковые туфли с первого взгляда внушали ей жалость и желание немедленно спровадить их на помойку. Не слишком ли странный импульс для семнадцатилетней девушки относительно мужчины вдвое старше себя?       Впрочем, она все чаще испытывала к нему истинно материнское умиление, с глубочайшим пониманием отчего-то прощая ему и вспыльчивость, и упрямство, и даже тот матёрый эгоизм, с каким он выражал свои мысли. Например, когда поинтересовался о ее планах — пренебрежительно и без особого интереса, словно бы уже отрицал их существование. Но Еве не было обидно. Она сама придерживалась того же мнения:       «Даже если и так, разве у меня был выбор?»       Вопреки улыбке с хитрецой, ответ прозвучал на редкость правдиво — не придерешься. О какой свободе выбора вообще может идти речь рядом с Адольфом Гитлером? Неужели не заметно, что своим появлением он начисто растерзал не только ее планы на вечер, но и на всю жизнь?       За несколько часов, проведенных бок о бок, они всего один раз столкнулись глазами: за секунду до того, как в зале погас свет и раздались нетерпеливые аплодисменты. Невольно ассоциируя «звериное» прозвище своего знакомого с волками, Ева понимала: вожаку не по душе, когда на него смотрят в упор. Но в этот момент Гитлер нарочно провоцировал ее, и доказательством тому служила мягкая усмешка, едва их взгляды пересеклись. Неужто ему было в радость ее присутствие? Ах, как ей хотелось в это верить! — Что такое? Ну что еще? Чего ты так на меня смотришь? — Вовремя опомнилась от размышлений Ева. Пристальный взгляд сестры нервировал ее; не хотелось, чтобы Гретль уж слишком совала нос не в свое дело.       Когда-то вдвоем они забирались под одеяло и часами напролет обсуждали мальчишек, но эти беззаботные времена миновали. Она чувствовала, что теперь все для нее начинается заново и уже всерьез, по-взрослому, а во взрослой жизни нужно уметь держать язык за зубами.       Недолго думая, Ева поднялась и поспешно начала готовиться ко сну. Комната, которую они делили вдвоем с сестрой, из-за своей тесноты вмещала только все самое необходимое. Основное пространство занимала внушительная двухярусная кровать, письменный стол поближе к окну, платяной шкаф, комод в углу, и узкий цветастый диванчик у стены. Здесь с некоторых пор Ева и спала.       Диванчик негласно достался ей в наследство от Ильзе, в связи с переездом старшей сестры в отдельную комнату. А раньше приходилось ютиться наверху продавленной кровати, хуже которой могли быть только дощатые нары в монастыре, поэтому Ева, как никто другой, ценила свое собственное уютное местечко. — Расскажи, по крайней мере, какое впечатление на тебя произвел герр Гитлер, — тем временем не унималась Гретль, — Хочу понять, почему он не нравится нашему отцу. — Думаешь, нашему отцу хоть кто-нибудь нравится? — Мрачно осведомилась Ева, переодеваясь за дверцей шкафа, с внутренней стороны которой находилось прямоугольное, широкое зеркало.       Прежде чем натянуть ночную рубашку, она с тоской оглядела себя в отражение. Ну и корова! Панический страх располнеть одолевал ее лет с тринадцати; с того самого дня, когда она впервые глубоко задумалась о красоте, пожелала быть красивой. Красота, как оружие, была необходима ей, чтобы чувствовать себя уверенной, иметь возможность достичь чего-то большего. Тогда же Еву осенило горькое открытие: некрасивая женщина обречена на одиночество и не заслуживает любви.       Черт знает кто вложил ей эту глупость в голову, в следствии чего она сверх меры заботилась о своей внешности, вот только переубедить девчонку было некому; подобные переживания Ева предпочитала держать в себе.       Еще в семилетнем возрасте, однажды подкравшись вплотную к кухонной двери, за которой среди ночи громогласно ссорились родители, она услышала резкий отцовский упрек:       «Посмотри, во что ты превратилась, толстуха!»       На следующее утро всей семьей отправились погостить в деревню, только отец почему-то задержался дома, а через несколько дней Ева узнала, что родители разводятся. Это произошло сразу после войны, едва Фриц Браун вернулся с фронта. Малышкой она почти не помнила его, но при встрече тотчас полюбила какой-то пугливой и почтительной любовью, когда родительское внимание еще нужно заслужить, а доброе слово в доме на вес золота. Отец оказался совсем не таким, как она себе его представляла.       Допоздна работал, — скандал с разводом чудесным образом замяли, — был угрюм, холоден и скуп; ни разу не сводил их на карусели, и сказок перед сном не читал.       Позднее до Евы дошел один слух, но слух до того отвратительный, что совесть не позволяла воспринять его всерьез. Поговаривали, во время войны Фриц Браун завел женщину на стороне; к тому же, француженку, и оттого их отношения с матерью навсегда испортились.       Неприятно впечатленная переодическими скандалами в семье, Ева неизбежно стыдилась этих сплетен и твердо решила достичь того эфимерного идеала красоты, который сама себе выдумала уже под влиянием модных журналов и заграничной киноиндустрии. Степень женской привлекательности в ее глазах напрямую равнялась щедротам судьбы.       Испокон веков мужчина добывает свое место под солнцем огнем и мечом, тогда как женское предназначение заключается в умении сберечь семейный очаг, неустанно вдохновляя возлюбленного на новые подвиги, ведь даже самый лучший муж рано или поздно разлюбит жену, если она недостаточно внимательна к нему. — Понятия не имею, почему он отзывался о Гитлере с такой злобой, — мрачно добавила Ева, мысленно задаваясь совсем иным вопросом.       «Интересно, он считает меня толстой? Какие девушки ему нравятся?»       До сих пор она оценивала собственную привлекательность с точки зрения общепринятых стандартов; теперь ее интересовало мнение конкретного человека, чьи эстетические предпочтения оставались для нее загадкой. Задачу нехило осложняли врожденная робость и привычка себя накручивать.       Оказалось, Ева даже не подозревала, настолько она закомплексована. Бедняжка все еще нервничала по поводу красной помады. В театре Гитлер видел ее накрашенной. Не слишком вульгарно она выглядела? — На мой взгляд, он прекрасно воспитан и хороший собеседник. Очень… Любопытная личность, — со скупой улыбкой заключила Ева, прикрыв дверцу шкафа. Как странно! При мысли о Гитлере сердце замирал от восторга, но говорить о нем вслух было крайне неловко.       На столе в числе прочего возвышался графин с водой. Ощутив резкую жажду, она наполнила стакан, хотела поднести ко рту, как вдруг рука ее застыла на полпути. Вопросительный вид сестры как бы выводил Еву на ненужную откровенность, чему давно пришла пора положить конец. Однако, в настоящий момент ее будто прорвало: — Наш отец ему просто завидует, так и знай. Полагаю, у него много завистников, и это немудрено. Никому другому не добиться таких высот! Адольф Гитлер — величайший человек в Мюнхене, да и во всей Германии, — прервавшись, Ева сделала глоток, облизала пересохшие губы, глядя куда-то за окно, и, кивнув сама себе, твердо продолжила: — Вот увидишь. Вскоре его партия возглавит Рейхстаг, а тогда начнется новая жизнь; он все сделает, как надо. После выборов никто не посмеет в нем усомниться.       Следующие несколько минут в ожидании ответа тянулись для нее целую вечность. Необычайно решительная с виду, в глубине души она боялась малейшей критики, поскольку понимала: за неимением достойных аргументов ей больше нечем крыть, кроме как цитировать Гофмана, ведь это он твердил про выборы в парламент и несомненный триумф «коричневых рубашек».       От себя же в защиту своего знакомого она могла добавить только, что глаза у него хорошие, яркие как васильки. Тем не менее, Ева заготовила пару едких фраз на всякий случай, но Гретль все также хранила изумленное молчание, очевидно, глубоко тронутая ее внезапным красноречием, и злословить не потребовалось.       Понимая, что сумела произвести впечатление, Ева одарила сестру благосклонной улыбкой, после чего налила еще один стакан воды, и залпом осушила его. От волнения ей всегда ужасно хотелось пить. — Давай спать, уже слишком поздно, — наконец, предложила Гретль, поскорее забравшись к себе под одеяло, и Ева послушно выключила свет.       До своей постели она добралась вслепую, и некоторое время лежала без сна, перебирая в памяти пережитое.       Судя по ощущениям, прошедший день растянулся на целый год, такой тягостный и счастливый одновременно — и оборвался внезапно, оставив после себя сумбурное послевкусие. Казалось, мир перевернулся с ног на голову, и уже не станет прежним. Она еще не знала, хорошо это или плохо, но уж точно ни секунды не сожалела о содеянном.      Ради Гитлера, ради того, чтоб сидеть рядом и вместе смотреть «Парсифаля», Ева была готова сотню раз солгать родителям и еще столько же раз с чистой совестью отослать куда подальше любого приставучего мальчишку. Впрочем, судя по всему, сегодня она навсегда отделалась от нелепых ухаживаний Хейни.       Ева не могла не улыбнуться, вспоминая, какое очумелое лицо у него было, когда он застукал их вдвоем. Невероятно забавно выглядело его фиаско, но мысли ее тут же переметнулись к Гитлеру. Душой она, по сути, и не расставалась с ним, из-за чего с трудом отделяла прошлое от настоящего. С головой утонув в своих воспоминаниях, Ева по-прежнему находилась во власти театральных чар и как бы продолжала жить в минувшем времени; текущий момент мало интересовал ее.       Как это часто бывает в юности, сон не шел к ней по причине коллосальной впечатлительности. Романтичные натуры зачастую склонны раздувать из мухи слона. Сраженная бешеной энергетикой Гитлера, весь вечер она отвечала ему невпопад — первое, что взбредет в голову, а теперь жалела об этом, судорожно обдумывая каждое произнесенное слово.       В особенности ее тревожило вроде бы ерундовое недоразумение, произошедшее в момент расставания:       Сославшись на поздний час, Гитлер любезно предложил оплатить ей такси, на что Ева с испугом запротестовала. Этого еще не хватало! Слава богу, она достаточно зарабатывает, и не желает садиться на чужую шею. К тому же, угощение в буфете уже было за его счет!       Получив неожиданно резкий отказ, он заметно помрачнел, заупрямился, и до последней минуты настаивал на своем — видимо, из принципа. Но Ева оставалась непреклонна, решительно не собираясь проявлять слабину в таких мелочах, и в итоге на его глазах сунула деньги таксисту — лишь бы только побыстрее избавиться от этого дотошного внимания к своей персоне.       Сказать по правде, ей хотелось, чтобы он сам провел ее до дома. Пешком, держа за руку всю дорогу. Как, например, сделал бы Хейни. Совершенно дерзкая, невыполнимая мечта! И уж конечно, она не осмелилась озвучить эти мысли, ведь Гитлер давно не молод и не станет шляться с девушкой по подворотням; уважаемому человеку это просто не к лицу. К тому же, он наверняка беспокоится о ней только ради приличия, иначе почему не предложил подвезти? При мысли о роскошном партийном Мерседесе Еву пробирала боязненная дрожь — и тем не менее она поискала его глазами.       Гитлер с усмешкой опередил ее догадки: — Морис уже уехал. Срочные обстоятельства. Поэтому, мне тоже придется взять такси.       И, словно поскорее выпроваживая Еву, приоткрыл для нее дверцу машины: — Что ж, фройляйн Браун, спасибо за чудесный вечер. Мы отлично провели время, верно? А теперь не стану Вас задерживать, раз уж Вы настроены так категорично… — Он легонько поцеловал ей руку, смерив бесстрастным взглядом ярко-синих глаз. — Доброй ночи, милая девочка. Всего доброго.       «Доброй ночи, герр Вольф», — мысленно повторила она, с мечтательной улыбкой вглядываясь в смутные очертания спальни. Из любопытства Ева осторожно прижалась ртом к своей ладони примерно в том же месте, где ее сегодня касались его губы. Ладонь была мягкая и теплая. Совершенно заурядная женская ладонь. Интересно, он чувствовал тоже самое, целуя вот здесь? Хотелось ли ему поцеловать ее еще куда-нибудь?       Еле слышно вздохнув от накатившего смущения и необьяснимого веселья, Ева уткнулась в прохладную мякоть подушки. Голова у нее шла кругом. — Гретль!.. Ты спишь? — Дрогнувшим голосом позвала она сестру. Позвала, хотя и не рассчитывала получить ответ.       Так дети в горячке зовут кого-нибудь из старших. Так шепчут раненые, когда невмоготу терпеть боль. Ева же испытывала радость, но радость особенно сильную, сопоставимую с мучением, и утешения искала практически со слезами на глазах. — Не сплю. Ну, чего тебе? — Минуту спустя вяло откликнулась Гретль, но тут же оживилась, с участием обернувшись на зов.       Это была ее основная, пожалуй, лучшая черта характера — абсолютная готовность прийти на помощь, что бы ни случилось. И хотя, она во многом проявляла взбалмошность и капризы, ей все сходило с рук именно благодаря душевной доброте. — Сестренка, миленькая… Ты не одолжишь мне денег на проезд? У меня до зарплаты ни копейки, — робко попросила Ева, после чего в темноте последовало сбивчивое объяснение, как так получилось: Герр Вольф усадил ее в такси, деваться было некуда — пришлось оплатить, несмотря на то, что он несколько раз предлагал деньги. — Не могла же я сказать, что у меня с собой последние гроши, и выставить себя на посмешище перед чужим человеком! Это равносильно казни, понимаешь? — Энергичным шепотом тараторила она, приподнявшись на постели. — Мне бы не хотелось оставаться у него в долгу! Никогда, ни за что на свете не приму подачки от мужчины…       Высказавшись, Ева невозмутимо улеглась обратно, хотя внутри все буквально съежилось от неизвестности. Как отнесется Гретль к ее внезапной просьбе? Осудит ли излишнюю застенчивость, которая так часто мешала ей извлечь выгоду? А может, просто посмеется и откажет? Ну что ж, пусть посмеется — она сама виновата.       Закрыв глаза, Ева мысленно приготовилась стерпеть любую грубость и заранее смирилась, зная бойкий характер Гретль, как вдруг с удивлением услышала обратное: — Дурочка, ну конечно. Нашла, о чем беспокоиться! Но пообещай в следующий раз вести себя благоразумнее. Неужели не ясно, что он хотел поухаживать за тобой? У этих богатеньких особые причуды! А ты заладила свое и оттолкнула человека. Какая же ты непутевая, Ева… — Думаешь, оттолкнула? — Озабоченно и грустно переспросила она, мгновенно позабыв о деньгах. Чувства и мысли Гитлера, о которых Ева могла только догадываться, уже занимали первостепенное значение в ее сердце.       Всевозможные догадки стремительно рождались в мозгу, и это заставляло девушку нервничать на пустом месте. А вдруг она ошиблась, поступила некрасиво и глупо? — Если хочешь знать, ему даже понравилось… Ну, то, что я настолько скромная. Кажется, он меня зауважал, — зачем-то прихвастнула Ева, не умея скрыть самодовольства в голосе. Ранее она совершенно не задумывалась об этом, но теперь прозрела и вполне осознала поразившую ее мысль, такую приятную и простую для девичьей души.       До сих пор никем незамеченное бескорыстие было справедливо оценено посторонним мужчиной, и подтверждением тому являлась его улыбка на прощанье — Ева, наконец, разгадала ее смысл. — А ты наивнее, чем кажешься. Бога ради, не заставляй меня думать о нем как о скряге. Впрочем, неудивительно. Политики всегда ужасные крохоборы. Жадность и жажда наживы у них в крови, — скептически выдала Гретль, явно цитируя своего папашу.       В любой другой раз Ева вспылила бы, но сейчас на душе у нее стало так тепло и спокойно, что она невольно рассмеялась в ответ на едкое замечание сестры. — Можешь думать, как угодно. Только не будь занудой, как Ильзе. Ты же знаешь, я не дам себя в обиду, — не сдержав зевок, ласково уверила девушка.       Со стороны соседней постели еще донеслось нечто недовольное, но она уже не реагировала, ощутив невероятную сонливость. Это напомнила о себе накопившаяяся за день усталость, которую до сих пор так упорно игнорировал ее молодой организм ввиду куда более интересных переживаний. И пусть разум по-прежнему сопротивлялся сну, но тело уже сковало сладчайшее оцепенение, и отрицать очевидное было все равно что сражаться со снежной лавиной.       Не в силах разлепить свинцовые веки, Ева еще раз широко зевнула, обняла подушку, и уже через минуту спала глубоким сном. На губах у нее, как в раннем детстве, играла счастливая улыбка.       Ближайшие несколько недель восторженное настроение, можно сказать, являлось визитной карточкой фройляйн Браун. Это заметили абсолютно все, но каждый толковал по-своему, предпочтя наиболее удобное для себя объяснение ее состоянию.       Родители вопросительно переглядывались. Что стряслось и почему их дочь светится от радости? Отец хмуро качал головой. Опять витает в облаках! Мать расстроенно вздыхала: «Куда ты так торопишься? Присядь, поешь хоть немного!» Но поскольку Ева и раньше не отличалась хорошим аппетитом, в доме старались не придавать этому особого значения. Проголодается еще. Однако, отцовское терпение скоро кончилось, и он запретил давать ей обед с собой. Пусть ест со всей семьей или не ест вовсе! Его требование не было исполнено. Скрепя сердце, Фанни каждое утро тайком от мужа по-прежнему опускала в сумку дочери кое-что съестное.       В остальном, поведение Евы заслуживало одобрения — ровно до наступления выходных. Послушная и скромная, она не задерживалась допоздна, охотно помогала по дому, обожала сестер и слушалась родителей, но как только пятидневка подходила к концу, примерной девочки как не бывало. Уже в пятницу вечером Еву бесполезно было ждать к ужину. Она заявлялась много позже — не чуя под собой ног от усталости, зато на редкость общительная и улыбчивая. И главное, даже ни разу не извинилась! — Я же говорила, по пятницам у нас аврал, — невозмутимо уверяла Ева под натиском родительских расспросов. — Дел накопилось невпроворот, начальник попросил задержаться. Не могу же я с ним спорить!       Тут даже при желании возразить было нечего. Как-никак, Ева не бездельничала, приносила в семью доход, а в нынешние времена в доме школьного учителя ценилась каждая копейка; следовательно, отец смиренно закрывал глаза на некоторые погрешности. Самое главное для него было знать, что дочь зарабатывает деньги честным путем. — Ах, нет, я уже поела. Герр Гофман угостил. В порядке исключения, — тем временем отбивалась девушка от матери и ее излишней опеки.       Подобные доводы очень скоро вошли в привычку и уже не вызывали такого недоверия, а тем более особых возражений. Казалось, Ева одним взглядом пресекала малейшую попытку препятствовать ей. «Не беспокойтесь. Я знаю, что делаю,» — Читалось в ее горящих глазах, когда перед уходом она робко замирала на пороге.       По субботам и воскресеньям Ева до полуночи пропадала в театре. — У сотрудницы случайно завалялись билеты, — заявляла она с невинной улыбкой на лице; нарядная, на седьмом небе от счастья. Или же: — Герр Гофман пригласил меня на будущую премьеру. Черезвычайно мило с его стороны!       А по возвращению Ева безумолку рассказывала забавные истории о его жене и детях, подогревая всеобщий интерес очередной светской сплетней; и конечно, не уставала восхищаться музыкой Вагнера.       Безучастный с виду, отец долгое время отмалчивался, пока однажды не перебил ее счастливую болтовню колючей насмешкой: — Надо же, какая ты у нас ценительница искусства! И не скучно тебе? Сходила бы с подружками на танцы.       Еще не так давно его недобрый тон легко огорчал Еву, но теперь она научилась не придавать отцовским словам особого значения, и даже использовала их во благо. — А это отличная идея, папа. Я так и сделаю! — Воскликнула она, одарив семейство искрометной улыбкой. Отец сам предложил — все слышали?       Ни на какую вечеринку Ева, разумеется, идти не собиралась. У нее на уме были совсем иные встречи — нечто среднее между дружеским общением и научными лекциями, каждая из которых глубоко врезалась в память.       Относительно Гитлера она запоминала все с точностью до мелочей. Ее задача была сопровождать его. Делать так, чтобы он не чувствовал себя одиноким, хотя одиночество как таковое не тяготило его. Он не нуждался в словоохотливом собеседнике и шумной компании, не питал интерес к флирту, был резок, упрям и не признавал ничье мнение, кроме собственного. Ему определенно требовался верный слушатель — «свободные уши» и доверчивая душа; ребенок, которого при случае он мог наставлять на путь истинный. И Ева прекрасно соответствовала этим требованиям.       Традиционные походы в театр очень скоро сблизили их. Нет, Адольф по-прежнему казался ей неуравновешанным, смешно одетым типом с темным прошлым, но уже не вызывал таких страхов. Она больше не боялась столкнуться с ним взглядом, и даже сама с любопытством смотрела ему в глаза; острила, смеялась, охотно подавала руку при встрече, и все также замирала от удовольствия, когда Волк приветствовал ее поклоном. — Знаете, у меня выдался тяжелый день, и только мысль о нашей встрече помогла мне его пережить, — как-то невзначай признался Гитлер: — Когда настроение хуже некуда, я всегда нащупываю билет в кармане. Ношу его с собой целую неделю. Только не смейтесь. Это делает меня счастливым — само сознание, что мы скоро проведем вечер вместе…       Пожалуй, это были лучшие слова, что Ева когда-либо слышала. В тот же день ей взбрела безумная идея написать ему короткую записку — в знак завязавшейся дружбы. Она отчего-то чувствовала, что Гитлер это оценит, и не боялась показаться глупой. К тому же, так приятно было действовать по-старинке!       Послание, начерченное в спешке поверх театрального буклета, гласило:       «Как верно подмечено, порой одна мысль о предстоящей встрече уже согревает сердце. Я думаю, Вы самый искренний человек из всех, кого я знаю. И вот оно, Ваше отличие от Лоэнгрина. Вы — настоящий.»       В записке Ева неспроста упомянула мифического рыцаря. Сложно было не заметить, с каким восторгом твердил о нем Гитлер, словно узнавая в Лоэнгрине свой прообраз. Но в то же время к наилучшим чувствам явно примешивалось некое соперничество. Ассоциируя вымышленного героя с самим собой, он подражал ему, как мальчишка, и тут же подвергал оного нещадной критике, лишь бы подчеркнуть собственное превосходство. Самолюбие его доходило до крайности, Ева с умилением наблюдала эти причуды.       Написать пару строк для нее не составило труда — нужные слова давно вертелись в уме; намного сложнее было улучить подходящий момент, чтобы быстро, а главное, незаметно подсунуть получателю нужную бумажку.       Она практически отчаялась, выжидая, когда же тот отвлечется, и, наконец, достигла цели, в гардеробе театра на долю секунды запустив ладонь в карман его мешковатого пальто.       Ответ не заставил себя ждать. Ева понятия не имела, как и при каких обстоятельствах было найдено ее послание, но уже через несколько дней обнаружила у себя в лаборатории подозрительный конверт. Не задумываясь, она схватила его и спрятала за пазуху, а развернула только по дороге домой, на всякий случай оглядевшись вокруг: осторожность в таких случаях превыше всего.       В письме, — а по содержанию и объему это было именно письмо, — ее ожидал весьма неровный, торопливый почерк, и куча ошибок, допущенных, видимо, с непривычки.       Ева сразу догадалась, в чем причина: в силу занятости Гитлер почти всегда использовал печатную машинку или же диктовал необходимое секретарю, но в этот раз ему пришлось писать от руки, увеличив тем самым ценность этого письмеца.       Затаив дыхание, она прочла:        «Милая фройляйн Браун! Получил весточку от Вас, и обрадовался. Не пойму, как это я сам не додумался написать Вам, хотя скучал. Непростительная глупость с моей стороны! А Вы сообразительная девочка, право слово, не перестаете меня удивлять.       Чрезвычайно польщен Вашими словами. Вдвойне приятно, если Вы действительно так считаете. Впрочем, я почти не сомневаюсь в этом. Мне кажется, Вы никогда не лжете, совсем. Просто не умеете. Я сразу заметил… От Вас как будто исходит какой-то свет. Сияние истины и чистоты! И не спорьте со мной, Евхен. Чутье меня еще не подводило.       Кстати, как на счет поужинать вместе? В пятницу вечером приходите в ресторан «Остерия Бавария», там состоится небольшое собрание, и Ваше присутствие — особая честь для меня.       С наилучшими пожеланиями, Волк. P.S. Эту записку я вручаю Генриху; он пообещал передать ее в целости и сохранности, а я ему доверяю. Думаю, мы можем поддерживать связь посредством нашего общего друга. "       Горячая волна стыда окатила Еву с головы до ног. До нее только теперь дошло, кто подложил ей это письмо на стол. Она не могла поверить! И только внушительная партийная эмблема на конверте подтвержала, что это все не розыгрыш и не сон.       Подождав, пока эмоции стихнут, Ева вновь пробежала глазами листок, желая удостовериться в своей правоте. Все верно. Согласно поручению Гитлера, шеф получил доступ к их переписке, а значит, был предельно осведомлен о происходящем.       Легкость, с которой Гитлер посвятил третье лицо в курс дела, неприятно поразила Еву. По некоторым причинам, она надеялась сохранить их общение в тайне. До поры до времени, по крайней мере.       В рабочее время ей было неуютно даже стоять рядом с ним, благо, в фотоателье Адольф заглядывал изредка, и не создавал лишнего шуму. Пожалуй, это был ее звездный час — идти с ним под руку по направлению к знаменитому Мерседесу, но она лишь втягивала голову в плечи и ускоряла шаг, когда кто-нибудь из сотрудников, как ей казалось, бросал в их сторону любопытный взгляд.       Складывалось впечатление, что Ева стесняется немолодого спутника и даже всячески избегает его от греха подальше — настолько отстраненное у нее было выражение лица в эти минуты.       На самом же деле, она неистово оберегала свою репутацию. Мало ли, что скажут люди, а люди, как водится, остры на язык — чего доброго, еще донесут кому не следует! Кроме того, Ева просто не имела права создавать неприятности Гитлеру, ведь от этого зависела его карьера…       У нее вошло в привычку время от времени перечислять в уме недостатки Адольфа. Ах, какой несимпатичный, самоуверенный зануда!.. Ей нравилось узнавать в нем обычного человека со своими странностями и проблемами; человека, далекого от политики в минуты умиротворения; такого же, как и все остальные, ничем не лучше других – и тем не менее, для нее особенного, самого лучшего на свете.       Притом, Ева даже не подозревала, что влюблена. Это было исключено. Ничего, кроме дочерней привязанности к мужчине, гораздо старше себя, по ее мнению, и быть не могло. Воспитание не позволяло признать нечто большее, разум отрицал малейшие нежные чувства. Порой она испытывала необъяснимую вину, буквально кожей ощущая это странное притяжение между ними, внезапную искру в самый неподходящий момент, когда, казалось бы, уже ничто не может нарушить их дружбу. — Ну-с, докладывай об успехах, — тишину прорезал елейный голос, и Ева вздрогнула как от удара током. Обладатель низменных шпионских качеств, Гофман возник в дверях как раз в тот момент, когда его менее всего ожидали увидеть.       Каким-то уголком сознания Еве удалось прочувствовать весь комизм ситуации, но вместо того, чтоб отшутиться, она сердито прижала листок к груди. Мое, не отдам. И прочесть не позволю. Шеф лишь ухмыльнулся. — Молчиш? И ладно. Дело твое. Только сдается мне, зря стараешься. Герр Гитлер — человек взыскательный. Не привык довольствоваться малым, — с этими словами толстяк недвусмысленно очертил в воздухе объемные женские формы.       Сконфуженно потупившись, Ева отвела глаза. Подобная чепуха из уст начальника окончательно взбесила ее. Даже в носу защипало. — Что вы имеете ввиду? Я не понимаю, — она спокойно пожала плечами, сама себе удивляясь. И как ей без проблем удается сохранять равнодушный тон? Между тем, обидчик не остался в долгу: — Ты прекрасно знаешь. Эти письма. Их слишком много. Писем много, а толку мало. Решила завлечь его своей писаниной?       Ну, это уж было слишком! Ева даже ни разу не обратилась к нему с просьбой передать желанную весточку по назначению. Все также справлялась своими силами, при случае подсовывая Гитлеру в карман очередное лаконичное послание. Помногу писать не решалась — теряла мысль; к тому же, не хотела надоедать чересчур долгими письмами.       Ответные послания продолжали поступать к ней через Гофмана. Шеф регулярно оставлял их в условленном месте, избегая в таких случаях попадаться Еве на глаза. Мастерски делал вид, будто ничего не происходит. Изображал неведение, пронюхав чужую тайну. Участливо улыбался в ответ на немые вопросы. И вдруг, выдал поток насмешек и обвинений! — Как вам не стыдно? У меня и в мыслях не было!.. - С жаром воскликнула Ева, понизив голос. Не хотелось, чтобы их диалог стал достоянием общественности.       Она по-прежнему не поднимала головы, и не потому что стыдилась, — стыдиться-то было нечего! — а потому что испытывала нечеловеческое негодование. Все тело одеревенело, больше не подчинялось ей; нервы — как одна сплошная натянутая струна, кровь ударила в лицо, бешено пульсирует в жилах. Ева насилу сдерживалась, чтобы не смотреть на Гофмана.       Чувствовала, что ударит его, едва пересекутся взглядом. Ударит. Не побоится! И что тогда? Себе же хуже. Но в ответ на невнятные ругательства не стерпела: метнула убийственный взор в сторону фотографа, и тотчас остыла, приободрилась; поняла, что понапрасну расходует силы, объясняясь с ним.       Генрих Гофман был навеселе. Все резко встало на свои места. И выражение одутловатого лица, и развязные телодвижения, и стойкий винный душок являлись ярчайшим тому доказательством. Удивительно, как она сразу не распознала его состояние.       Вообще-то, Гофмана нельзя было назвать пьяницей. Касательно спиртного он определенно знал меру и выпивал исключительно по случаю, и то — в компании друзей.       Сколько раз Ева поневоле становилась свидетельницей таких посиделок в неурочный час! Все предрассудки, - не смотря на строгое отцовское воспитание, - она игнорировала. Просто не имела манеры осуждать своего работодателя. Не ее ума это дело. Тем более, что его женщина и дети нисколько не беспокоились о нем, предпочитая не замечать пагубных пристрастий.       Однако, Ева не учла, какую угрозу представляет собой столкновение с человеком нетрезвым. Сегодня алкоголь лишь усугублял самодурный характер шефа. — То, что вы сейчас сказали — несусветная чушь, даже слушать противно. Не ожидала от вас, господин начальник. Что касается Адольфа Гитлера, мы хорошие знакомые, вот и все. Но я пожалуюсь ему, если вы и дальше будете так со мной обращаться.       Эту тираду она выпалила на одном дыхании, не веря своим ушам и одновременно ужасно гордясь проявленной силой духа. Ева говорила правду; во всяком случае, свято верила в это, и потому голос ее не дрогнул, а выражение лица оставалось бесстрастно.       На сей раз упоминание о Гитлере сыграло ей на руку. Она с уверенностью произнесла влиятельное имя, как бы подтверждая свое нахождение под его протекцией, и результат не заставил себя ждать. Каким бы грубияном ни был Гофман, у него хватило ума отступить. На долю секунды он даже осекся, после чего напоследок пригрозил: — Подумаешь, напугала. Будешь огрызаться, вылетишь в два счета.       Ева надолго запомнила его слова. Потерять работу, которой так дорожила, остаться на улице с пустым кошельком, терпеть отцовские унижения — что может быть хуже?       Только впасть в немилость Вольфа. Больше никогда не видеть его, оборвать переписку, и жить дальше, как будто ничего и не произшло; позабыть все те ласковые взгляды, его шутки, его нравоучения и обоюдное обещание помнить. Обходить десятой дорогой место их первой встречи. Выбросить засохшую орхидею. Податься в швейное училище, наконец. Это будет нетрудно, при условии, что ему наплевать. Десяток скверных сценариев дальнейшего развития событий преследовал ее до конца дня. Ева с содроганием сердца пыталась отследить нависшую угрозу. У шефа появился веский довод наговорить о ней Гитлеру, и он это сделает — она была более чем уверена в беспринципной душонке Гофмана до тех пор, пока не убедилась: все обошлось, Волк ни о чем знать не знает. «Мой товарищ всегда отзывается о Вас с большим теплом, " - писал тот в следующем письме, - «И я не могу не согласиться. Как только увидел Вас, сразу решил: "Вот он — классический образец немецкой девушки.       Неожиданное обилие комплиментов Ева не без огорчения списала на близкую разлуку, и не ошиблась. Круглосуточная занятость Гитлера не позволяла им видеться ровно две недели, вплоть до начала декабря. Из писем Ева узнала, что он в отъезде, но по возвращению планирует снова взять ее с собой в театр; если только она не против. На седьмом небе от счастья Ева укоряла себя за мнительность и впредь старалась держаться с начальством повежливей. Все это время Гофман ходил как туча, молчал как рыба, и ни разу не повысил на нее голос.       Волк обьявился с первым снегом. Ступил на порог фотоателье под звук колокольчика и замер. На плечах у него таяли снежинки. - А у меня для Вас угощение, - сказал он и протянул ей плитку шоколада в золоченой обертке.       С некоторых пор он всегда приносил с собой что-нибудь вкусное. Пирожные или упаковку монпансье, к примеру. Подкармливал Еву при любой возможности, как полюбившуюся собачонку, не обращая внимания на ее многочисленные бессмысленные протесты по этому поводу.       Она и теперь нахмурилась, изо всех сил сдерживая улыбку. Как радуга выходит после дождя, так и на сердце у нее просветлело в его присутствии. Сколько бы ни бодрилась в одиночку, а все равно жила как во тьме – ровно до появления Гитлера.       Кончиками пальцев он дотронулся ее щеки, легонько ущипнул. Этот дружеский жест разрядил атмосферу. Ева не выдержала, засмеялась, и все-таки взяла шоколадку. Шоколадка была чуть теплая — успела нагреться в его руках. А далее последовал привычный обмен любезностями, в ходе которого не прозвучало ничего нового. Не позволяя усомниться в собственной искренности, Волк тем не менее мастерски держал дистанцию, не слишком распространяясь о своих делах. Гораздо больше интересовался ею, сыпал ерундовыми расспросами и похвалой.       До окончания смены оставалось всего ничего. Ева выразительно взглянула на часы и на всякий случай предупредила: хозяин уже ушел. Напрямую выяснить у гостя цель его столь позднего визита у нее не доставало смелости. - Как? Неужели разминулись? - Неприятно изумился он, обращаясь скорее к самому себе.       На лице его мелькнула непонятная мысль; даже не мысль, а только смутная догадка, содержимое которой явно раздражило Гитлера. Он отмахнулся от нее как от назойливой мухи, при этом непроизвольно дернув головой. Непослушная челка уже через секунду снова сползла на лоб. Под глазами еще глубже залегли серые тени. - Видите ли, Генрих позвонил мне и сам назначил встречу. Очень просил зайти. А я всего два часа как вернулся. Жутко устал в дороге, сутки без сна...       Его понурый вид действительно внушал жалость, и Ева поняла, что он не лжет. Это небрежное признание из его уст показалось ей всего милее, всего дороже, ведь именно оно позволило прочувствовать в нем обычного человека, которого она так стремилась узнать. К тому же, что-то подсказывало Еве, Гитлер не станет сетовать на жизнь кому-либо; стало быть, хоть немного доверяет ей. - Тогда не лучше ли пойти домой и отдохнуть? - Неуверенно предложила она, чувствуя, что не вправе давать советы. С одной стороны Ева не собиралась его задерживать, и сама торопилась уйти, а с другой – по-детски мечтала, чтоб он остался. Не важно, зачем и почему; пусть ненадолго, но остался, и они бы побыли вдвоем. Раз уж так сложились обстоятельства... - Думаю, я еще успею это сделать, но сейчас мне бы не хотелось уходить. Ужасно несправедливо проделать такой путь впустую, не находите? Тем более, я ужасно рад нашей встрече, фройляйн Браун. Как на счет выпить чаю? Но, быть может, Вы торопитесь? Я отвлекаю Вас? Что ж, тогда...       Гость было шагнул к двери, колеблясь хотя бы ради приличия, но Ева остановила его, с улыбкой уверив в обратном: - Нет-нет, я совсем не тороплюсь. Вы можете остаться. В самом деле, почему бы нам не выпить чаю? И шоколадка у нас есть.       На этот раз они засмеялись оба. Ева – звонко, с розоватым от смущения лицом, Адольф же – коротко и глухо, очевидно, ощущая схожую неловкость.       Он по-прежнему стоял как истукан, мял в руках свою дурацкую шляпу, и только по наущению Евы поместив верхнюю одежду на вешалку, немного расслабился.       Они устроились в подсобке – укромном помещении, где несмотря на обилие хлама, имелась возможность вскипятить чайник и просто посидеть наедине. Находясь за прилавком, Ева не могла позволить себе такой роскоши. В нескончаемом потоке клиентов и мельтешении сотрудников, она разучилась расслабляться и даже теперь как будто ждала каких-то поручений, с опаской поглядывая на дверь. - Никто не придет. Уже слишком поздно, - сказал Гитлер, наверняка уловив ее состояние. Он уселся в кресло с чашкой чая. Ева, недолго думая, разместилась сбоку на подлокотнике, и теперь взирала на него как бы сверху вниз, хотя места было предостаточно: напротив пустовало кресло ничуть не хуже.      Впрочем, он негласно одобрял эти легкомысленные выходки, и уже почти что нуждался в них, невольно сравнивая Еву с обожаемой Ангеликой: в поведении той было гораздо больше фривольщины. - Ваши родители, должно быть, будут волноваться? - Спросил он, потому что просто обязан был спросить, дабы заранее снять с себя всякую ответственность. Ева же по наивности решила, что ему это действительно интересно, и в подробностях осветила важную тему: - Неправда, отец допоздна на работе, ему вообще все равно, где я и чем занята, а матушка не станет ворчать по пустякам. У нее полно своих забот. Она знает, что я уже не ребенок! - И как это свойственно именно детям, девушка гордо вскинула кудрявую головку. - Не ребенок? И сколько же Вам? - Осведомился Гитлер, с трудом сдерживая улыбку. - Я подзабыл, в каком Вы классе.       Он смотрел на нее, в свою очередь, снизу вверх, чуть отклонившись в сторону, в позе мыслителя оценивая этот новомодный "экспонат". - Вы шутите! - Недовольно воскликнула Ева. Ее русые брови на мгновение сошлись к переносице, между ними образовалась симпатичная морщинка; едва заметная черточка, которую ему почему-то захотелось поцеловать. - Зимой мне исполнится восемнадцать.       Восемнадцать! Всего восемнадцать. Только восемнадцать. Он почти не помнил себя в ее возрасте, не любил вспоминать то время, но теперь, как никогда остро ощутил временную пропасть между ними. О чем вообще с ней говорить? Люди из разных миров, на расстоянии, длиной в целую жизнь, они никогда не поймут друг друга. Уже не в первый раз он думал об этом, и все равно искал встречи с Евой. Почему? Наверное, потому что устал от Мимилейн.       Невинная шутка была воспринята ею в качестве издевки. Еще одна подростковая особенность – надувать губки по мелочам, вот только Ева оказалась гораздо отходчивей остальных, и тут же заулыбалась, когда Гитлер вместо всяких оправданий взял ее за руку, поднес ко рту и поцеловал кончики пальцев. В этом жесте не было ничего предосудительного, ни намека на флирт, а только отческое желание поскорее задобрить дочь.       Будучи восьмилетней девчушкой, Ева страстно мечтала, чтобы отец хоть раз поцеловал ее вот так. Во время чаепития, перед сном и вообще всегда, когда сочтет необходимым.       С раннего детства она была очень наблюдательна, и знала, как часто другим девчонкам достаются родительские ласки. Ей же незаслуженно приходилось мириться с отцовским безразличием, которое со временем взрастило между ними стену глубочайшего отчуждения.       Со стороны отца уже невозможно было сделать шаг навстречу. Он слишком закостнел в своих привычках и взглядах на жизнь, чтобы пересмотреть свое отношение к детям. А Ева в самом деле очень повзрослела за последний год и больше не нуждалась в его любви, как раньше. Главным образом, у нее появился новый пример для подражания – другой мужчина; недостижимый кумир, которому она так стремилась угодить и понравиться. И как ни прискорбно это говорить, общение с ним в достаточной мере заменяло ей отца.       Но Гитлер по-своему истолковал ее улыбку: - Что ж, я не ошибся. Вы еще совсем ребенок. Нераспустившийся цветок, который уже источает аромат и красоту. Повезет же кому-то с женой!       Ева чуть не подавилась чаем, так просто и спокойно это было сказано. Подобное "сватовство" порой происходило в семейном кругу – и то, в шутку, потому как никто из сестер, включая Еву, под венец пока не собирался, и рассуждать было не о чем.      Тем не менее, из уст постороннего человека (хотя язык не поворачивался назвать его таковым) эти слова возымели на семнадцатилетнюю девушку огромный эффект. Ева зарделась и попыталась отшутиться, уже нисколько не сомневаясь в ответной симпатии. - Ну, папа так не считает! Называет меня недотёпой, наказанием божьим, и вообще не верит, что меня кто-нибудь возьмет в жены. Он, кстати сказать, все на свете мне запрещает. Муштрует как мальчишку. А мама наоборот; говорит, я раньше всех выйду замуж. Такое у нее предчувствие. И я рада этому...       Она зачем-то снова приплела свою родню, все мысли и чувства раскрывая как на ладони. Ничего не могла удержать в себе, счастливая от одного его присутствия. И Гитлер, в глубине души тронутый ее наивным дружелюбием, тоже оттаял, заметно смягчившись в суждениях: - Понимаю, Вам не терпится окунуться во взрослую жизнь. И все-таки, до замужества, Вы должны слушаться старших. В особенности, своего отца. Он ответственнен за Вас во всех смыслах, и я уверен, желает Вам только добра. Но расскажите мне еще о своей семье. Я слышал, у вас есть сестры?       Дважды просить не пришлось. В считанные минуты Ева охотно описала ему свою жизнь. Рассказала как на духу и про сестер, и про отца – школьного учителя, и про учебу в окружении монахинь, в пансионе при монастыре.       Похвасталась даже тем, как в детстве украшала цветами алтарь. Когда-то она обожала это занятие: к нему допускали в награду за хорошее поведение, что, соответственно, повышало его значимость. Лишь немногим удавалось заслужить одобрение наставниц.       Слушая все это, Гитлер неожиданно оживился: - Знаете, в детстве я мечтал стать священником и даже пел в церковном хоре. Моя матушка была богобоязненной женщиной, старалась приобщить меня к вере. Отец высмеивал ее, порой противостоял этому, но все без толку. Я очень любил маму, и с юных лет свято почитал Господа – обе вещи в отместку отцу, с которым мы никогда не ладили. А потом он умер, и я, еще мальчишкой, безудержно ревел у гроба. Мне было жаль его...       Последние слова он произнес с неподдельным удивлением, как бы заново осмысляя былые чувства – и в целом поддавая сомнению их наличие. Тут у Евы сложилось впечатление, что Гитлер практически не помнит себя ребенком, что было грустно, но вполне предсказуемо. Чем старше человек, тем расплывчатей его воспоминания. И это к лучшему – теряются за далью лет пережитые беды. - Мне кажется, из Вас получился бы замечательный священник, - из вежливости заметила Ева, и видя его вопросительный взгляд, пояснила: - У Вас глаза красивые. В самый раз для исповеди.       В ее словах не было ни капли лукавства. Ни единой попытки заигрывать с ним. Она всего лишь озвучила очевидное, ибо именно таким и представляла достойного проповедника. С глазами цвета неба – чистыми и доверительными, чтобы каждый человек чувствовал себя чуточку ближе к Богу, глядя в них, и не боясь, раскрывал сердце. Совсем как она теперь. - Глаза достались мне от мамы, - задумчиво произнес Гитлер, и замолчал, очевидно собираясь с мыслями.       Прошло, наверное, минут пять, прежде чем он снова нарушил тишину. В соседней комнате, за стеной, все это время тихо стучал маятник. - Во всяком случае, сейчас я на своем месте, чему очень рад, и... Советую не рассуждать на тему "если бы да кабы". Это отвлекает от насущных целей.       Ева согласно кивнула, расценив приказной тон как лишнее доказательство сильной личности. И тут же углубилась в раздумья, недоумевая, какие-такие цели, к примеру, преследует он, оставаясь с ней допоздна, вместо того, чтоб пойти домой. Неужели его там никто не ждет? - А Вы? Почему Вы решили работать у Гофмана? Как Вас вообще сюда занесло? Откуда такая тяга к фотографии?       Гитлер задавал слишком много вопросов. И конечно, невсерьез, потому что уголки его губ выдавали усмешку. Но улыбался он по-доброму, не пытаясь задеть ее. Вообще, обращался с нею на равных, как со взрослым человеком, за исключением редких отцовских нежностей. Ева ценила это. - Занесло очень просто, по объявлению в газете, - засмеялась она, машинально тряхнув кудряшками, как делала всегда, находясь в легкомысленном настроении. И тут же посерьезнев, продолжила: - Мне нужны были деньги, герр Гитлер. Небольшой, но постоянный заработок, чтобы не сидеть на шее у родителей. К тому же, я как раз окончила спецкурсы. Хотелось попрактиковаться.       Она умолчала о том, как быстро разочаровалась, получив работу мечты, а на деле – должность девочки на побегушках, которую могла найти в любом другом месте, причем, за те же деньги. И наверняка, давно бы так и сделала, если бы не Гитлер. Ведь это он каким-то образом, сам того не зная, расположил начальство по отношению к ней. Совпадение было слишком очевидно, чтобы оставить его без внимания. Гофман заметил и по достоинству оценил ее старания именно в тот момент, когда Гитлер – почетный клиент со смешными усиками, заинтересовался ею.       Уже от осознания этого факта самооценка Евы взлетела до небес. Она впервые, без преувеличений почувствовала себя особенной и нужной, проще говоря – на своем месте, по простоте душевной даже не подозревая, что является в глазах шефа всего лишь овечкой, брошенной на съедение волку; смазливой "наживкой", задача которой привлечь и удержать крупного зверя.       Отхлебнув чаю, Гитлер похвалил ее: - Это хорошо, что Вы решили зарабатывать на жизнь своим трудом. В столь юном возрасте... Всегда приятно видеть порядочную девушку. Надеюсь, Генрих Вас не обижает.       Его твердый тон не оставлял сомнений: он беспокоится о ней, и в случае чего, готов взять под свою защиту. Невыразимо теплой волной отозвался в девичьей груди этот абсолютно бескорыстный посыл мужчины – прирожденного воина и покровителя. Рядом с Гитлером Ева чувствовала себя в полнейшей безопасности, и потому без оглядки тянулась к нему. - Ну что Вы, конечно не обижает!       Уже заранее предотвращая всякую скуку, она встала, и с молчаливого позволения гостя, включила патефон, что стоял в углу, среди прочего барахла и пыли. Патефон этот работал с переменным успехом, из-за чего поступил во всеобщее пользование и был практически бесхозным. Но у Евы не было другой возможности послушать музыку и она довольствовалась малым. Приходила сюда порой в обеденный перерыв, танцевала в свое удовольствие, пока никто не видит, учила наизусть обожаемые шлягеры, чтобы потом напевать их в душе. Ведь абсолютно все девушки так делают, правда? И в этом она также походила на Ангелику, только репертуар был подобран поинтересней крикливого джаза. Все песни на родном языке – мелодичные, проникновенные, и каждая о любви. - Потанцуем? - Спросила Ева, сама поражаясь своей смелости. Но Гитлер сидел такой робкий и притихший, что ей ничего не оставалось, кроме как проявить инициативу.       Он поднялся неохотно, видимо, не сумев отказать, и в танце двигался точно также, как одеревенелый, лишенный малейшей пластичности манекен; постоянно наступал ей на ноги, бормотал извинения и напряженно сопел, нисколько не чувствуя ритм. Честно сказать, Ева впервые сталкивалась с подобным. Ее редкие партнеры по танцам – симпатичные мальчишки, щегольски разодетые юноши кардинально отличались от него, вроде бы опытного, но в некоторых вопросах совершенно несведущего человека. Она не стала его мучить и уже через несколько минут выключила музыку: - Барахлит чертовски.       Адольф кивнул, хотя оба понимали, в чем тут дело. Но кажется, он был ей благодарен за столь чуткую реакцию: до сих пор обнимал за талию и не спешил отпускать. У Евы от удовольствия ноги стали ватными. - Покажите мне какой-нибудь фотоаппарат, - неожиданно попросил Гитлер, и в голосе его слышался чисто мальчишеский интерес. - Давно мечтал подержать эту штуковину в руках, но Генрих меня близко не подпускает.       Любого другого за такую просьбу Ева, без сомнений, отослала бы куда подальше. Фотоаппарат в ее понимании был священным, недоступным для посторонних рук сокровищем, и доверить его кому-либо означало подписать себе приговор. Ведь за технику в отсутствии шефа она отвечала головой. А тут Ева взяла и согласилась, послушно принеся увесистый прибор. Пользуйтесь на здоровье! - Только осторожнее, если не хотите погубить меня, - прошептала она, с тревогой в глазах наблюдая за Гитлером. Но волноваться было не о чем. Он крепко держал вещицу и усердно внимал каждому ее слову.       Она показала ему, все что знала сама. В считанные минуты помогла освоить это чудо техники. И сама удивлялась его удобству! Гофман вечно раздувал из мухи слона, преувеличивая серьезность дела; старался соответствовать званию профессионала, в то время как они, два диллетанта, с легкостью достигли цели. - Дайте-ка я Вас сфотографирую. Можно? - окончательно расхрабрился Адольф, очевидно, желая применить полученные знания на практике.       Ева такого предложения никак не ожидала и от неожиданности даже переспросила: - Меня?       А потом обрадовалась и позволила сделать пару кадров, позируя сидя и в полный рост, у стены: там, где лучше всего падал свет. Неожиданно проявив эстетическое чутье, Гитлер собственнолично командовал съемкой, находя интересные ракурсы. И Ева с улыбкой подчинялась ему, неподвижно глядя в объектив. Происходящее было для нее в новинку; тем не менее, она быстро вошла во вкус, и уже ничуть не смущаясь, красовалась перед камерой, потеряв счет времени.       Юная, вёрткая девчонка в простеньком наряде, с чертовщинкой в серо-голубых, по-детски распахнутых глазах. Такой Гитлер и запомнил ее; всю, до мельчайших деталей. Точно жгучая стрела, она врезалась ему в память, пробудив давно забытый, юношеский пыл.       Сам не зная зачем, он предложил ей выпить. И не что-нибудь, а дорогущий коньяк, который очень вовремя обнаружился в шкафу среди стратегических запасов чая и разноцветных леденцов, подававшихся в качестве угощения капризной малышне. Гофман был поистине смешон в своих попытках угодить всем на свете.       Еве стало чуточку неловко за эту находку. Она никак не ожидала, что шеф оставит выпивку на видном месте, и уж тем более не решалась пробовать спиртное. Но раз уж выдался такой хороший вечер... - За встречу? - осведомилась Ева, робко приподняв рюмку. В другой руке она держала подтаявший кусочек шоколадки. За окном, в золотистом свете уличных огней мелко-мелко сыпал мокрый снег. - За нашу дружбу, - твердо возразил Адольф, и взгляды их на секунду встретились, высекая сноп первобытных искр.       Звякнул хрусталь. Ева залпом проглотила содержимое рюмки, и тут же пожалела об этом. Янтарный коньяк обжег горло, мгновенно вскружил голову. Это чувство ей не понравилось. Оно делало ее такой беспомощной! - Заешь, - посоветовал Гитлер над ухом, зачем-то перейдя на "ты". Так уже было однажды, в момент наибольшего сближения между ними, когда она по глупости обмолвилась о его племяннице.       Признаться, Еву до сих пор чуточку мучила совесть за тот поступок. Ябедничать было ниже ее достоинства. Просто противоречило ее человеколюбивой натуре. И потому она надеялась, этот опрометчивый донос не слишком навредил Ангелике. Так ведь, кажется, ее звали?       Отогнав ненужные сомнения, что, словно снежные тучи, сгрудились над головой, Ева молча съела шоколадку и лучезарно улыбнулась гостю: - За дружбу!       Она не разбрасывалась словами, не видела смысла скрывать свои теплые чувства, когда он так ласков по отношению к ней. Уж кто-кто, а Ева умела ценить людей. Дружба всегда значила для нее очень много, в каком-то смысле даже превосходила любовь – недолговечную, плотскую, не имевшую под собой никаких оснований, кроме постыдного влечения тел. А дружба...       Дружба, в ее понимании, могла оправдать все на свете, любой нехороший поступок, если только ради благой цели, из чувства солидарности к ближнему.       И тут, словно в подтверждение этому Гитлер чмокнул ее в щеку, коротко и колко коснувшись усами.       Горячительный напиток, похоже, благотворно действовал на него. Он больше не выглядел таким отстраненным и осунувшимся, чему Ева была искренне рада. И поцелуй внезапный приняла как должное, вполне естественное явление в доверительной обстановке.       Ей тоже хотелось поцеловать его – встать на носочки и дотянуться до этой шершавой щеки, но она побоялась показаться слишком навязчивой и сдержалась. Хорошего понемножку, как говорится.       В надежде скрыть величайшее смущение, Ева заправила непослушную кудряшку за ухо и сказала с добродушным смешком: - Как хорошо, однако, мы устроились! Сидим тут в неурочный час, без спросу пьем чужой коньяк. Какой Вы, все-таки, злодей, герр Гитлер! А если меня назавтра уволят с работы?       Она была права: начальник не потерпит такого поведения. Но кто мог доложить ему об этом? Застукать их вдвоем в непогоду, поздним вечером в разгар пятничной суеты? Ева настолько замечаталась в присутствии мужчины, что даже перепутала, какой сегодня день недели. На календаре, к слову, был четверг. - По какому праву, позвольте спросить? - Довольно грубо хмыкнул Гитлер. Но Ева не обиделась. Знала, что эта злоба обращена не к ней. - Только потому что мы случайно обнаружили заначку этого пропойцы и в порядке исключения угостились его дьявольским пойлом? Ну так поделом ему!       После этих слов Ева едва удержалась, чтобы не засмеяться. Не хотела вести себя непорядочно, обсуждая начальские пороки, хотя Гитлеру была благодарна за прямоту. Он всего-лишь озвучил досадный факт, последствия которого ей приходилось избывать ежедневно, имея дело с человеком, пристрастившимся к бутылке; человеком неуравновешенным и злым, но тем не менее сохранившим обличье уважаемого гражданина.       Больше всего в жизни Гофман жаждал денег и добывал их любым путем, чтобы потом без жалости спустить в какой-нибудь пивнушке за углом. - А что касается фотографий, то надо же было нам как-нибудь развлечься, потеряв два часа к ряду, и заметьте – не по своей вине.       Неосторожная реплика на сей раз огорчила Еву. Что значит – развлечься? Почему общение с ней он считает потерей времени? Для чего тогда вообще остался? Неужели не мог найти занятие поинтереснее?       Эти и куча других, типично женских вопросов теперь осаждали ее не слишком вдумчивую голову. Примечательно, что она улыбалась Гитлеру даже теперь, ничем не выказав своего расстройства. Они же друзья, ну какие могут быть обиды? - Не беспокойтесь, я передам шефу, чтобы впредь он был пунктуальнее и не заставлял клиентов ждать, - отвечала Ева совершенно ровным голосом. Отменная выучка безликой продавщицы помогала ей всегда оставаться милой и послушной. Именно так, как Гофман и учил.       Вместе с тем, она дала понять Гитлеру, что не собирается как-либо выделять его среди остальных; он – обыкновенный посетитель (ну почти), не особо отличавшийся от большинства (разве что, по статусу), так почему на него должны распространяться привилегии?       И все же, Ева чувствовала, что должны. Иначе просто быть не могло. Здравый смысл твердил одно, а сердце и душа – совсем другое. И не было никакого шанса прекратить эту бессмысленную войну, которая шла в ней с первой секунды их знакомства.       За стеной в этот самый момент звякнул колокольчик, где-то в отдалении послышались чьи-то быстрые шаги. Они оба вздрогнули. Ева тут же воровским жестом спрятала выпивку в шкаф, поднесла указательный палец в губам и на цыпочках подошла к двери.       Несметное количество подозрений промелькнуло в ее мозгу. Сердце от испуга пропустило удар. Шаги приближались. Это было самое неожиданное, самое худшее, чего только можно было ожидать. Однако, Ева не могла понять, как кто-то проник внутрь. Ведь она самолично заперла входную дверь на ключ... - Добрый вечер! Есть тут кто-нибудь? Генрих! - Раздался взволнованный, высокий голос, и на пороге возникла женщина средних лет, хорошо одетая и приветливая, судя по умильной улыбке, которая тут же отразилась на ее лице.       Но улыбка эта была адресована Гитлеру. Никого другого она попросту не заметила, так как Ева поспешно прошмыгнула ему за спину, и оттуда выглянула не сразу, до ужаса смущенная, побледневшая девчонка. Будучи напугана, фройляйн Браун почему-то выглядела младше своих лет.       Улыбка женщины мгновенно потухла. - Добрый вечер, Эрна, - Невозмутимо приветствовал ее Адольф. Ева же, хотя и видела вошедшую впервые, узнала ее еще до того, как он назвал ее имя. Это была сожительница шефа; та самая, на которой Гофман собрался жениться, и которую на удивление возносил до небес при всем своем принебрежительном отношении к женщинам.       Она вошла – и в комнате сразу установилась колючая атмосфера, отчасти вызванная навязчивым запахом ее духов; отчасти – всеобщим недоумением, неспособностью прояснить ситуацию. Они не сделали ничего противозаконного, и тем не менее, все трое выглядели как преступники.       В особенности, Эрна: вид у нее был такой, словно бы она не только узрела злодеяние, но и стала его соучастницей, нанеся серьезный урон собственной репутации. В руках она сжимала связку ключей – неоспоримую улику своего незваного появления. Ева по-прежнему не отходила от Гитлера ни на шаг. Искала защиты, неизвестно кому и зачем уже принося робкие извинения. Но в этом не было необходимости. Никто бы не дал ее в обиду. И зычный мужской голос очень скоро оборвал девичий лепет. - Сожалею, Генриха здесь нет. Он давно ушел, и мне самому интересно, куда, поскольку, у нас была назначена деловая встреча. Очень безответственно с его стороны, право слово... Не ожидал.       Теперь пришел черед смущаться Эрне, что она и сделала, засмеявшись совсем некстати. Но этот смех оборвался на середине – неискренний, боязливый, он был противен даже ей, в общем-то, добродушной женщине, и очень скоро перешел в бессвязные жалобы. А жаловалась Эрна с чувством и помногу, олицетворяя тот самый тип людей, которых хлебом не корми – дай посетовать на жизнь. Генриха она бранила на чем свет стоит, с парадоксальной нежностью величая его болваном и пьяницей, трижды объяснила, откуда у нее ключи, после чего с ноткой подозрения спросила, что они здесь делают.       Осмелев, Ева дала исчерпывающий ответ: - Переучет, сударыня. Пришлось задержаться.       И прочитав в глазах Гитлера неприкрытое веселье, с улыбкой кивнула в его сторону: - Одной бы я не справилась! Вот, господин любезно вызвался помочь...       Ее безобидная ложь была во благо им обоим. И Эрна возражать не стала, чувствовала кожей, что ей тут не рады; сразу заторопилась на выход, какая-то пристыженная, немногословная. Хозяйский пыл в ней заметно поубавился, и все же она не сумела промолчать, назидательно бросив на прощание: "Уходя, гасите свет!", но никто, конечно, уже не слышал ее. Эти двое, как дети, были слишком поглощены друг другом, чтобы отвлекаться по пустякам. Нет, только не сегодня!