Джонатан-Идиот Тьюринг

Впереди были только хаос и буря. «Кипучий восторг переполнил его застывшую душу. Он крепче сжал руль, натянул парус и громко крикнул… Это был крик неудержимой радости, безграничного восторга, пробудившейся и сознавшей себя жизни…»

— В. Короленко «Мгновение»

      Дьявольское искусство превращать безобидные вещи во взрывоопасные орудия членовредительства было единственным действительно полезным навыком, который Григорий вынес за годы своего обучения капризному и своенравному мастерству зельеварения. Если уж быть откровенными до конца, Зарецкий намеренно предпочитал создавать субстанции более агрессивного характера, чем большинство мастеров. Частично это было связано с тем, что Григорий на самом деле всей душой ненавидел зельеварение.       Про таких как он говорят, что они прокляты своим даром. Ещё в глубоком детстве, когда отец привёл его в старую семейную зельеварню, Зарецций возненавидел стоявшие там котлы и черпаки с первого взгляда. Каждый сантиметр лаборатории внушал ему отвращение. Он правда не мог понять, почему так происходит. Было ли это бунтом против воли родителя или же искренним неудовольствием, маленький Гриша, одарённый ювелирным чутьём от рождения, сделал всё, чтобы никогда не стать зельеваром. Во время учёбы Зарецкий использовал свой талант только для того, чтобы сварить какое-нибудь форменное безобразие в надежде получить самую низкую оценку. Вот только преподаватели всегда могли отличить простого двоечника от гения, саботирующего собственную работу. Таким образом, к семнадцати годам он был выпнут из Колдовстворца, держа в руках аттестат с отличием и рекомендацию в итальянскую академию при гильдии зельеварения. Потом уже перспектива удрать от семьи пересилила внутреннее противоречие, так что Григорию пришлось и дальше постигать ненавидимую им науку.       За пять с лишним лет в академии он всё же втянулся и даже нашёл себе отдушину в дуэлях и загульных кутежах по близлежащим деревушкам. Временами в нём просыпалась жажда творчества, тогда он и опускался до воровства книг из библиотеки гильдии и ударялся в эксперименты, однако эти порывы затухали также быстро как и возникали.       Позднее из жгучей ненависти к своему таланту, родилась его узкая зельеварческая специализация, о которой знали только те немногие, кто волей судьбы нуждался в услугах подрывника. Для всех остальных Григорий был просто вздорным типом с непомерным чутьём, ничего более. Ему пророчили бесславную кончину и загубленный талант, а он в ответ только смеялся и уходил устраивать очередной скандал руками других людей.       Талант создавать разрушения пришелся весьма кстати. В нынешней ситуации, чтобы организовать себе прорыв, Зарецкий действовал исходя из самых примитивных способов, которые можно было бы даже назвать кустарными. Например, многие знакомы со взрывными свойствами игл дикобраза, но не многие знают, что для их активации достаточно пожалуй всего ничего: пару капель воды, настоянной на молодой луне, и, для задора, немного порошка из рога взрывопотама. Так Григорий развлекался ещё в школе, мастеря петарды. Заряд получался совсем безобидным, но стоило подвязать к нему мешочек красочного порошка, и сразу становилось веселее. Конечно, сейчас речь не шла о шуточных поделках. Григорий собирался основательно навести шороху. Тихо сбежать у него всё равно не получилось бы, а так у него хотя бы есть шанс на эффект неожиданности.       Итак, пользуюсь своим положением почётного, но подневольного гостя в милом палаццо Медичи, Зарецкий выкрал из лаборатории свой стандартный набор возмутителя спокойствия. Красть приходилось по одному ингредиенту за раз, иначе было бы слишком заметно. Григорий выносил реактивы в отвёрнутом рукаве рубашки, в ботинках, прятал в складках одежды, одним словом где угодно, кроме карманов или других очевидных мест.       Также нужно было позаботиться о пуле, которая всё ещё была в его плече. Это обстоятельство, возможно, оставалось единственным, что действительно могло помешать его освобождению, ведь какой смысл сбегать, если твоя магия тебя не слушается, а преследователи могут выследить с точностью до миллиметра, поймать и вернуть на место в любой момент?       Разобраться с инородным объектом внутри собственного тела гораздо сложнее, чем на коленке изготовить магическую взрывчатку. Как минимум для этого нужны были инструменты, пропажу которых обнаружить гораздо легче, чем отсутствие пары тройки игл дикобраза и горстки некоторых реактивов. Зарецкому пришлось организовать в лаборатории случайную утечку экспериментального зелья, которое «неожиданно» обрело свойство разъедать серебро. Итальянцы не стали допытываться сколько и чего именно растворило в себе вышедшее из-под контроля ядовитое варево, и просто заменили инвентарь, в то время как Григорию удалось припрятать у себя серебряный нож и маленькие щипцы, которые вполне могли сойти за пинцет.       В дополнение ко всему вышеперечисленному, Зарецкий вынес настойки бадьяна и полыни, а так же несколько корешков златоцветника. Стоит отметить, что процесс воровства растянулся на несколько недель. В течение этого времени Григорий послушно играл ручного зельевара Медичи, и даже исправно варил требуемую гадость. Как он понял, саботировать сам процесс изготовления психотропных зелий было невозможно, так как Августо был достаточно умён, чтобы тестировать результаты работы Зарецкого на неудачливых магглах из соседних поселений. Приходилось так же без уловок заниматься улучшением рецептуры, иначе Григорий рисковал снова оказаться в каменном мешке.       Зарецкий покорно изображал сломленного, опустившегося индивида, он показательно молчал, хмурился, огрызался со всеми обитателями палаццио, но делал он это без огонька. Некоторым особо впечатлительным охранникам из свиты Медичи даже было его жаль. Всё же правду говорили, что в нём погибает великолепный актёр. Однако, временами Григорию казалось, будто своего самого главного тюремщика он так и не обдурил. Августо всегда оставался невозмутимой, холодной рептилией, какой и был с их самой первой встречи. Когда они разговаривали, Зарецкому всегда казалось, будто Медичи уже всё знает, знает и насмехается над ним, как кот насмехается над глупой мышкой, пытающейся сбежать из своей клетки. Григорий часто ловил себя на паранойе, когда в ночи он ворочался в постели, ему всегда казалось будто кто-то стоит за дверью и только и ждёт удобного момента, чтобы поймать его на попытке побега. В такие моменты Зарецкий непроизвольно тянулся к своему схрону под расшатанной половицей. Как одержимый, он дрожащими руками перебирал ингредиенты, пока его пальцы не обжигало холодной поверхностью серебряного ножа. Это чувство, не раз напоминало ему, что помимо побега есть ещё один радикальный способ всё закончить. Но он не хотел так, он бы не смог. Желание жить было в нём сильнее морали, сильнее каждой клеточки его тела, будто бы весь Григорий целиком состоял из одного только стремления к жизни, свободной жизни, без каких-либо компромиссов.       Наконец настал подходящий для побега день. Большая часть людей, обитавших в палаццио, отправилась на какие-то разборки, к которым они готовились около недели. Григорий даже варил для них медицинские зелья, потому он в деталях знал, когда и сколько человек оставят резиденцию Медичи.       После полуночи все, кто остался в палаццио уже спали, по крайней мере Григорий надеялся на это. Всё его тело подрагивало от нетерпения, кровь стучала в голове, мешая вслушиваться в окружающую темноту. Не в силах больше ждать, Зарецкий тихо соскользнул с постели и вскрыл свой тайник. На дверце шкафа, в комнате, где он жил, было маленькое зеркало, Григорий стянул с себя рубашку и встал так, чтобы как можно больше лунного света падало но на зарубцевавшуюся отметину, расположившуюся прямо под его ключицей, опасно близко к плечевому суставу.       Сейчас он всё ещё мог остановиться, мог повернуть назад и остаться в своей уютной темнице с видами на оливковые заросли и утренним кофе. Это был не лёгкий выбор: остаться любимой домашней зверушкой Медичи или всё же рискнуть и вновь стать человеком? В глубине души, Григорий знал, что спрашивать незачем. Отражение в маленьком зеркале задорно ему подмигнуло, будто подбадривая.       — К чёрту, — прошипел он сквозь зубы и принялся за дело.       Сунув в рот корешки златоцветника, Григорий разжевал их в мелкую кашицу и запил настойкой полыни: два базовых ингредиента для напитка живой смерти, должны были притупить болевые ощущения. Вкус был отвратительно кислым, будто бы он сжевал зелёную вишню, запив дёгтем, затем он почувствовал как от самого корня языка вниз по горлу расползается волна противоестественного холода, после это странное чувство будто бы ухнуло куда-то к центру груди и волнами отдалось во всём теле. Собственная кожа вдруг стала казаться инородной, будто оболочкой из прохладной резины. Мышцы непроизвольно сократились в безуспешной попытке разогнать кровь и стряхнуть тянущую онемелость с конечностей. Григорий на пробу ущипнул себя за руку: кожа налилась кровью и раздраженно покраснела, но боли не было. Успех этого маленького, но важного шажка в грандиозном плане побега, приободрил Зарецкого. Рука, сжимавшая серебряный нож, стала твёрже в своих движениях, и Григорий уверенно поднёс лезвие к своей груди.       Надрез получился на удивление точным. Кровь, алой лентой заструившаяся по бледному телу, слегка щекотала кожу. Ощущение было как будто бы кто-то провёл по его груди кончиком пера. В ответ на странные реакции собственного тела Григорий кисло усмехнулся: казалось бы, сейчас ему должно быть нестерпимо больно, а вместо этого он по-детски морщится от щекотки. Убрав нож в сторону, Зарецкий взялся за пинцет. И спустя несколько минут неловких попыток, он наконец смог вытащить пулю. Думать о том, на что сейчас похожи мышцы и связки в его плече, Григорию совершенно не хотелось.       И вдруг всё его сознание будто остановилось. Голову сковала удушливая тишина и только кровь гулко стучала в висках. Весь мир вокруг зазвенел, как натянутая струна, даже воздух в комнате замер. А со следующим вдохом, рваным и лихорадочным вдохом Григорий ощутил её — свою магию. В каждой клеточке, каждом волоске, каждой пылинке на его теле будто бы зажигались и сгорали сотни и маленьких солнц. Кровь вскипела как калёное железо, колдовской жар, больше ничем не скованный и не угнетённый, радостно ударил в голову. Зарецкий чувствовал себя как рыба, которую долгое время держали в затхлом аквариуме и вот наконец она дорвалась до океана. Казалось, будто сама жизнь наполняет его онемевшее, холодное тело, всё вокруг в миг стало ярче и в сто крат чётче, незримый вес поднялся с его плеч и вот наконец Григорий смог вдохнуть ещё раз.       Он понимал, что сейчас ему по силам устроить магический выброс уровня обскура, и возможно даже остаться на ногах после. И пусть соблазн разрушить до основания это ненавистное место был велик, Григорий сдержался. Вместо этого он сосредоточил все свои мысленные усилия на том, чтобы обуздать дикую магическую бурю в своём собственном теле. Зарецкий стоял неподвижно, боясь даже вдохнуть слишком глубоко, будто любое неосторожное действие могло высвободить этот дьявольский колдовской жар. Он чувствовал, как по его телу прокатилась тошнотворная волна мурашек, волосы на затылке встали дыбом, капли холодного пота скатывались по напряжённой спине. Григорий старался не обращать на это внимания, всецело сосредоточившись на ластившемся к рукам жару. Сделав очередной рваный вдох сквозь зубы, Зарецкий перенаправил всю бушующую в нём энергию к надрезу возле ключицы. Это почему-то казалось единственно верным решением, будто бы подсознание подталкивало его к действиям, необходимость которых он не мог осознать сам.       Разорванные мышцы и связки, даже в своём онемевшем состоянии, будто бы налились жаркими электрическими разрядами. Григорий заметил в себе новое, странное ощущение, будто бы что-то лихорадочно зачесалось под кожей, возле ключицы. Зуд нарастал всё больше и больше с каждой секундой и вдруг исчез, а вместе с ним и жар колдовства будто бы успокоился, привычно заняв своё место в его теле. Накатило странное чувство эйфории. В полном недоумении Григорий нашёл глазами своё отражение в маленьком зеркальце на дверце шкафа, и увидел, что от свежего надреза на коже не осталось ничего кроме маленького тонкого шрама, что легко можно было бы спутать с царапиной. Несколько заторможено Зарецкий потянулся затянувшейся ране. Его холодные, шершавые пальцы легонько коснулись кожи. Эффект онемения всё ещё продолжался, но даже сквозь него Григорий мог ощутить жар, исходивший от маленького шрама.       Первой, более менее осознанной мыслью, после всей той бури эмоций и магии, было ироничное сожаление о том, что украденная настойка бадьяна, которую он собирался использовать чтобы остановить кровотечение, теперь ему не понадобится. Затем Григорий прислушался к ночной тишине и с удовлетворением отметил, что все происходившие с ним метаморфозы остались незамеченными. Ночь в дремлющем палаццио оставалась такой же тихой и безмятежной, как и пять минут назад.       Облегчённо вздохнув, Григорий натянул обратно рубашку и подошел к окну. Он окинул взглядом мирный пейзаж: бледноватая луна вставала над сонной оливковой рощей, ещё не зная о том, что скоро эта ночь наполнится сотней громких и тревожных звуков. Зарецкий провёл пальцами по деревянной раме, прислушиваясь к внутренним ощущениям от сдерживающих заклинаний, оплетавших её вместе с прохладным оконным стеклом. Найдя нечто похожее на брешь, или скорее не защищенный стык двух охранных чар, Григорий расковырял это место ножом, всё ещё имевшим на себе следы его запекшейся крови. В получившуюся щель он затолкал иглы дикобраза, щедро сбрызнув их водой, настоянной на лунном камне. Затем с огромной осторожностью Зарецкий раскрошил поверх щепотку порошка рога взрывопатама. В воздухе мгновенно взвился запах нагретой древесины, оконная рама затрещала — защитные чары на ней отчаянно пытались предотвратить неизбежное.       Григорий стремительно шмыгнул за шкаф. И спустя несколько мучительно долгих мгновений по комнате прокатился гулкий хлопок и натужный стекольный звон. Сизая пыль взметнулась в воздухе. Зарецкий глуховато кашлянул в рукав, и вдруг почувствовал как свежий ночной бриз взъерошил ему волосы. Опасливо выглянув из своего укрытия, Григорий увидел, что на месте аккуратной оконной рамы теперь жалостливо болтались деревянные обломки, утыканные осколками битого стекла.       В особняке началась возня, кто-то что-то кричал, время на побег сокращалось с каждой секундой. Не раздумывая, Григорий выбил ногой остатки оконной рамы и сиганул на улицу.       Прыжок со второго этажа не было для него чем-то сверхъестественным, всё благодаря его бурной юности, полной разного рода приключений. Кубарем повалившись в холодную траву, Григорий докатился до ближайших кустов.       На то, чтобы оглядеться, у него была всего секунда. Он видел, как в окнах палацио начал загораться свет, как в них мелькали фигуры. Скоро каждая крыса в особняке догадается о побеге единственного узника. Григорий почувствовал, как в висках застучал адреналин и, будто ошпаренный невидимой силой, он выскочил из кустов и побежал навстречу оливковой роще. Тело до сих пор отзывалось притупленными ощущениями, от чего Зарецкий даже не замечал, как как его ноги поминутно спотыкались о корни, а ветки деревьев стегали лицо. И тем не менее он продолжал бежать, загребая ботинками рыхлую землю. Григорий даже не думал обо всех этих препятствиях, они казались несущественными трудностями, в то время как все его мысли крутились вокруг одного: больше никогда он не станет соваться в Италию!       Большое ни ногой! Ни разу в жизни! Он исчезнет из этой страны да и из всей Европы в целом. Прочь, за большую воду, туда где никто не найдёт. Потом осядет на каком-нибудь тропическом островке вроде Бали и затеряется среди магглов, проведя остаток жизни попивая коктейли из разбитых кокосов и любуясь океанскими волнами на закате. Эти мыли придавали силы его ногам и Григорий продолжал бежать всё быстрее и дальше, до тех пор, пока очередной корень, о который он споткнулся, не заставил его кубарем прокатиться по холодной земле.       Онемение постепенно спадало, и тело неприятно отозвалось тянущей болью. Подавив в зачатках болезненный стон, Зарецкий хотел было уже подняться на ноги и продолжить своё движение к свободе, как вдруг где-то совсем рядом послышался хлопок аппарации.       Григорий почувствовал, как все его внутренности моментально сжались с тугой комок и ухнули куда-то в пятки. Холодная дрожь прошлась по телу. Неужели он мог где-то просчитаться? Неужели следящее заклинание было не только в пуле? Одеревеневние пальцы сами собой вцепились в скользкую, холодную траву. Григорий медленно повернул голову в сторону, откуда донёсся хлопок и сквозь тёмные заросли дикого кустарника он увидел смутно знакомого мага из свиты Медичи, который растерянно озирался по сторонам, держа высоко над головой палочку с зажженным люмосом. Судя по тому, что преследователь стоял на месте, а не целенаправленно двигался в сторону лежащего ничком в траве беглеца, Зарецкий сделал вывод, что тот всё-таки аппарировал на удачу. Преследователю, искавшему Григория в слепую, просто повезло оказаться в непосредственной близости к сбежавшему, правда он ещё этого не осознал. Конечно, Григорий не собирался осчастливить этого итальяшку своим присутствием. Возможно, Зарецкому следовало бы просто запастись терпением и дождаться его ухода, но глаза Григория уже успели жадно зацепиться за волшебную палочку в руках другого мага.       Вот оно: то чего ему сейчас так сильно не хватало, чтобы убраться как можно дальше от этого чертового особняка. У Зарецкого невольно зачесались руки. Если удача ещё была на его стороне и палочка преследователя ему подойдёт, то через пару тройку аппараций он уже будет вне достигаемости для загребущих лап Медичи.       Подрагивающими пальцами, Григорий нащупал в траве булыжник поувесистее. Медленно, стараясь не издавать ни единого звука, он приподнялся на руках и собрал ноги под собой так, чтобы ему было удобно вставать и выпрямиться в одно движение. Мысленно прикинув траекторию, Зарецкий вскочил на ноги и швырнул булыжник, целясь в голову преследователю. Однако он не учёл, что его тело всё ещё прибывало в состоянии лёгкой онемелости, поэтому случился перелёт.       Камень с оглушительным треском влетел в кусты. Итальянец резко обернулся на звук, подняв палочку на изготовку. Времени думать не было, очень скоро итальянец поймёт что случилось и обернётся к Григорию, который так неудачно застыл в полный рост. Тело среагировало быстрее головы, призывая себе на помощь глубинный инстинкт «бей или беги». Ну а бегать Зарецкий не был научен.       С глухим рыком Григорий бросился на спину другого мага и повалил того в рыхлую землю. Итальянец принялся вырываться, но Зарецкий крепко схватил того за волосы и хорошенько макнул лицом в землю, другой рукой он тем временем сдавил чужое запястье, впиваясь ногтями в мягкую кожу, и вывернул его за спину своей жертвы. Правда, этот маг не спешил сдаваться, понимая, что расставшись со своей палочкой он скорее всего расстанется и с жизнью. Преследовать брыкался и сдавлено шипел что-то на итальянском, пока Григорий продолжал упрямо вдавливать его голову в траву, навалившись всем телом. В габаритах они были практически равны, что только осложняло задачу Григорию. Он дёрнул чужое запястье, раздался неприятный чавкающий хруст: у итальянца выскочило плечо из сустава и, вскрикнув от боли он наконец ослабил хватку на палочке, что позволило Зарецкому ей завладеть.       — Сомнус, — на автомате слетело с языка Григория, как только заветный предмет оказался в его руке.       Заклинание сработало: итальянец обмяк и засопел. Но уже спустя секунду Григорий почувствовал как его накрыло отдачей. Чужая палочка не была покорной, как раз наоборот, она строптиво жгла ладонь Зарецкого. Это было неприятно, но терпимо. Григорий сжал зубы, не позволяя себе зашипеть от боли и сжал палочку покрепче. Ему было плевать даже если его расщепит: он обязан выбраться. С этими мыслями Григорий аппарировал прочь из оливковой рощи.

***

      После разговора за чаем прошло несколько недель, в течении которых Снейп постоянно ловил себя на том, что раз за разом, с окончанием рабочего дня он оказывался в доме Джонатана. По началу это были просто небольшие ужины, во время которых они разговаривали на отвлечённые темы вроде погоды и подорожания мандрагор на глобальном рынке.       Джонатан всё чаще ночевал в Хогсмиде, всё же экспедиция пошла ему на пользу и он перестал трястись над Гарри как над хрустальной вазой. Более того сейчас мальчик был под своеобразным домашним арестом, и, чтобы подчеркнуть весомость наказания, Генри на некоторое время запретил тому походы в Хогсмид с Джонатаном, что так же освобождало последнему больше времени на общение с Северусом.       Затем, в какой-то момент Снейп стал приносить с собой эссе студентов, которые не хотел откладывать на потом, но не успевал проверить до своего визита к Тьюрингу. Когда профессора настигло осознание, что Джонатан не против того, что он брал работу на вынос, Северус стал всё чаще приносить с собой разнообразную макулатуру, и тем самым ещё больше продлевал свои визиты. Вслед за домашними работами студентов как-то сами собой потянулись контрольные, учебные планы и даже собственные лабораторные журналы. Последнее, к слову было весьма закономерно.       Так как из каждой своей поездки Тьюринг привозил множество интересных растений, зачастую эндемиков, у Северуса постоянно чесались руки опробовать их в паре-тройке экспериментальных зелий. Он всё так же не горел желанием приносить ценные ингредиенты в школу, так что после возвращения Джонатана из Марокко, в оранжерее вновь появился своеобразный уголок зельевара.       Снейп весьма нагло оккупировал один из самых больших столов под свои нужды. Хотя вряд ли это было бы уместно назвать именно «оккупацией», так как Джонатан всячески приветствовал его начиная и даже собрал для Северуса отдельный шкаф, чтобы тот мог хранить там свои инструменты. Этот факт заставил профессора смутится. Оказалось, что Джонатан не просто трансфигурировал новую мебель из чего попало, а потратил личное время на то, чтобы изучить как выглядят шкафы для зельеварческой утвари, какие на них наложены чары и как правильнее всего собрать такой шкаф. Джонатан разобрался с этим за один день, в перерывах между работой над клиентскими заказами, и уже вечером презентовал Северусу готовое хранилище. Не зная, как правильнее всего отблагодарить Джонатана за такой трудовой подвиг, профессор наварил ему целый котёл зелья для ускорения роста. Причём сделал он это почти автоматически, не до конца осознавая, что Тьюринг и сам прекрасно справился бы с этой задачей. Сам Джонатан учтиво не стал акцентировать на этом внимание, тем более, что Северус перестал запрещать ему находиться возле котлов и зелий. Из речи профессора сами собой ушли подначки в сторону взрывоопасного присутствия Тьюринга, причём Снейп даже не заметил, как это случилось.       Конечно в некоторые дни, помимо Джонатана, на этой территории обитал ещё один Тьюринг, а именно мальчишка, который всё ещё был наказан за свою выходку с побегом в Хогсмид. Надо сказать, что у Генри было отвратительное чувство юмора, когда дело доходило до наказаний. Поинтересовавшись у Гарри о том, что послужило причиной его внештатной прогулки, старший Тьюринг получил весьма интересное объяснение: скука. Именно так мальчишка оправдывал свой проступок, и к слову в этом оправдании он был абсолютно честен. Приняв к сведению объяснения своего приёмного внука, Генри решил всячески разнообразить его досуг, и сделал он это со свойственной ему ироничностью. Старший Тьюринг посетил всех учителей, которые преподавали в классе у Гарри, и настойчиво попросил у них дополнительные творческие задания для мальчика, причём позаковыристее. Коллеги преподаватели, уже знакомые с методами воспитания Генри, отнеслись к данной просьбе с глубоким пониманием и долей беззлобного юмора. Потому сейчас Гарри сидел дома и, не поднимая головы готовил творческие проекты на все тринадцать предметов в его начальной школе, без какой-либо помощи со стороны старших Тьюрингов. Мальчик обиженно пыхтел над книжками, но всё же продолжал работать, ведь Генри искренне ему пообещал, что если хоть одино из заданий будет оценено меньше чем «А» с плюсом, то всё повторится заново, до тех пор, пока любящий погулять внучек не станет круглым отличником.       Временами, когда Генри был вынужден отлучаться по делам, Гарри отправлялся в Хогсмид к Тьюрингу, и там он тоже продолжал заниматься. Он нарочито громко открывал и закрывал многочисленные тетрадки и книжки, чтобы показать всем и каждому, как несправедлива к нему жизнь. И само собой мальчишка не забывал корчить рожи профессору, когда думал, что тот ничего не видит. К его неудаче, Северус видел всё. Как и положено педагогу с задатками мелкого тирана, профессор обладал глазами на затылке и повышенным чутьём к неуважению. Однако, Снейп воздерживался от комментариев, и в целом старался как можно меньше встречаться взглядом с ребёнком. Последний воспринимал это как свою личную победу, чем крайне гордился.       Гарри стал намного ревностнее относиться к вниманию Джонатана, особенно сейчас, когда по собственной вине он был им обделён. Всё его время поглощали казалось бесконечные домашние работы и дополнительные задания, а ведь ему так хотелось расспросить Тьюринга о поездке! Любопытство и чувство вселенской несправедливости съедало его изнутри, тем более когда совсем рядом, буквально в двух шагах, этот противный Снейп пользовался временем его Джонатана без каких-либо ограничений. Учитывая, что Гарри внутренне продолжал отрицать свою вину в происходящем, пережить все эти горести он смог с большим трудом. Но надежды он не терял, старательно пытаясь перетянуть на себя как можно больше внимания, что выливалось в весьма интересные ситуации.       К примеру, в один из мирных воскресных вечеров, Северус расположился за обеденным столом в кухонном уголке. Вокруг профессора в некотором беспорядке были разложены в раскрытом виде лабораторные журналы. Последние тридцать минут Северус был полностью погружен в вычисления по таблицам совместимости ингредиентов, что почти помогло ему игнорировать мальчишку, который сидел за тем же столом и сердито пыхтел в детский природный атлас, стараясь максимально показать Снейпу своё недовольство от их вынужденного соседства.       Джонатан поднялся в кухню, как только закрыл магазин. Увиденная картина, представляющая собой идентично насупившихся людей, сидевших по обе стороны стола в его кухне, была для него одновременно забавной и умилительной. Тьюринг вообще начал замечать всё больше и больше сходств между Северусом и Гарри, что при их враждебности друг к дугу не могло не вызвать ироничной усмешки. Справедливо решив не отвлекать занятых своими делами гостей, Джонатан молча направился к кухне, чтобы приготовить ужин. Однако, его присутствие не осталось незамеченным.       Завидев своего любимого взрослого, Гарри моментально засуетился. Почему-то ему показалось, что он обязан сию же секунду обратить внимание Тьюринга на себя, иначе это наверняка сделает противный Снейп!       — Джонатан, представляешь, мне по естествознанию сказали написать доклад про животных Чешира, — выпалил он, гордо показывая Тьюрингу детский атлас, — я уже прочитал почти всю главу про наше графство!       — Неужели всю? — вполне искренне поинтересовался Джонатан, усмехнувшись на то, как на другом конце стола Северус явно сдерживался от того, чтобы закатить глаза к потолку, — узнал что-то интересное?       На секунду мальчик задумался, явно не ожидая, что Джонатану и впрямь будет интересна его болтовня. Он смущённо потеребил страницу атласа, пробегавшись глазами по тексту, будто бы выбирая о чём ему рассказать, чтобы показаться умнее.       — Ну, — начал он с рассеянной интонацией, — тут очень много про всяких змей, — Гарри забавно наморщил нос, — ядовитых! Жуть! — он неловко поправил очки, а потом его лицо вновь стало задумчивым. — Джонатан, а что будет если ядовитая змея укусит волшебника?       Тьюринг деловито потёр подбородок, несколько секунд он молчал, перебирая в голове свои знания целителя. Сам по себе его взгляд остановился на Северусе.       — Думаю, в укусе змеи всегда мало приятного, но это не так критично для магов как для обычных людей, — наконец сказал он после раздумий, — в конце концов, волшебник всегда может принять универсальное противоядие, которое сразу же нейтрализует змеиный яд.       — Значит от укуса ничего не будет? — скептически переспросил Гарри, — просто станет больно?       — Думаю да, — покивал Джонатан.       Гарри повторил его жест, явно копируя взрослого на пределе своих возможностей. Затем на мгновение он стрельнул глазами в сторону Снейпа с видом победителя, и снова обернулся к Тьюрингу.       — А что на ужин? А можно я помогу готовить? — спросил невинно заглядывая в глаза Джонатана.       — Гарри, если ты через помощь мне пытаешься освободиться от своей домашней работы, то оно того не стоит, — с тёплой усмешкой ответил Тьюринг, — для тебя сейчас естествознание полезней готовки, — он ласково подтолкнул к мальчику его учебники и ушёл в сторону кухонных шкафов.       Профессор, наблюдавший за всей этой сценой с философским молчанием имел сомнительное удовольствие, смотреть как Гарри с показным негодованием утыкается в атлас, сжав многострадальную книгу в своих руках так сильно, что у него побелели пальцы.       Стоит сказать, что ни Джонатан, ни Генри так и не узнали подробности того разговора, что состоялся между Северусом и Гарри, в тот судьбоносный день, когда мальчишка обозвал взрослого уродом и попросил его держать подальше от семьи Тьюрингов. Примечательно, что они оба считали обсуждение этого инцидента с кем бы то ни было ударом по своей гордости, и потому продолжали молчать. Напряжение между ними никуда не исчезало. И если Северус после общения с Генри начал усиленно культивировать в себе терпение, то мальчишка явно не собирался обременять себя такими уступками.       Даже сейчас, сидя за столом напротив от Снейпа, мальчик не мог сдержаться от того, чтобы злобно зыркать на взрослого из-под очков. Однако, в кухне был Джонатан, поэтому Гарри также старательно строил из себя паиньку. Этому умению он обучился ещё у Дурслей: когда он делал вид, что его не существует и сидел тише воды, ниже травы, то ему удавалось избегать большинства наказаний от дяди Вернона. Обычно на эту тактику родственники отвечали игнорированием ребёнка, радуясь тому, что тот не доставляет проблем, но Джонатан почему-то вёл себя совсем по-другому. Этот взрослый начинал беспокоиться, если Гарри слишком сильно уходил в роль послушной мебели. Он всегда садился рядом, спрашивал что-нибудь про домашние задания, будто стараясь показать, что несмотря на наказание, никто не стал меньше любить Гарри. Точно также поступал и Генри. Это было для мальчика в новинку: быть наказанным и в то же время не чувствовать себя виноватым во всех бедах мира, произошедших с момента его рождения. На самом деле Гарри пока не понимал, насколько Тьюринги были последовательны в своих действиях. Они сделали так, что ребёнок точно знал, за что он наказан, и пусть он не сделает выводов о неправильности своих поступков, он впредь будет знать им цену. Самое важное, что цена была предсказуема, и Гарри чувствовал себя по странному безопасно и уверенно, когда точно понимал какую реакцию он получит в ответ на свои конкретные действия.       С Дурслями было совсем не так. Наказания в их доме целиком зависели от настроения дяди и тёти, и правила игры в послушного племянника постоянно менялись. В той, прошлой жизни, Гарри никогда не мог предсказать как, а главное за что, его накажут. Он мог получить тяжёлый подзатыльник за лишний чих, или остаться без ужина за каплю грязи на полу, которая капнула даже не с его обуви. В то же время второй ребёнок в семье, его кузен Дадли, за всё те же и даже большие проступки не получал ничего, даже словесные замечания обходили младшего Дурсля по широкой дуге и прилетали прямиком к ничего не понимающему Гарри. Последний конечно догадывался, что такое отношение к нему несправедливо, но осознавать где именно начинается и заканчивается эта несправедливость он не мог: не хватало примеров хороших и безопасных взрослых. В доме на Тисовой улице ничего и никогда не было предсказуемо, и мальчик был в напряжении каждую секунду каждого дня, отчаянно пытаясь понять откуда в очередной раз прилетит удар.       Неожиданная стабильность в отношениях со взрослыми, которая обрушилась на мальчика в самого первого дня знакомства с Тьюрингами, была для него обезоруживающей по началу. Гарри до сих пор ждал подвоха, но эти ожидания так и не были оправданы. Конечно, последовательность наказания не делало его легче. Мальчик всё также показательно страдал от объёмов домашней работы, но по крайней мере чувство безопасности не было нарушено.       Даже в обществе Снейпа, Гарри ощущал себя комфортнее, чем когда-либо мог бы ощущать с Дурслями. Профессор ведь тоже был во многом понятен и предсказуем для ребёнка, пусть тот и не испытал к нему тёплых чувств.       Вот и сейчас в кухонном уголке установилась уютная, безопасная тишина, прерываемая лишь скрипом пера, шелестом страниц и мягким позвякиванием посуды. В воздух медленно просочился запах специй, а за ним и довольное потрескивание скворчащей сковороды на плите. Гарри даже попытался мысленно угадать, что готовит Джонатан, ведь со своего места он не мог увидеть чем тот занят у плиты. Чуть позже мальчик и сам не заметил, как, забывшись, начал болтать ногами под столом. Это привело в тому, что он совершенно случайно задел сидевшего напротив Северуса, ударив того стопой по коленке.       — Ой, — Гарри неловко выглянул на взрослого из-за своей книжки, — простите, — выпалил он быстрее, чем Снейп успел что-либо сказать.       На самом деле в тот короткий миг в голове мальчишки успел перемениться целый каскад противоречивых мыслей. С одной стороны он бы не хотел извиняться перед не самым любимым взрослым, а с другой сама мысль о том, что перепалка со Снейпом разрушит безопасную и уютную тишину в комнате, была какой-то неприятной. Пускай это быстрое «простите» и было ударом по гордости, Гарри был готов его стерпеть ради возможности закончить воскресенье без осуждающих взглядов от взрослых.       Стоит сказать, своим поведением он несколько выбил профессора из колеи. Снейп замер: на мгновение ему показалось, что слова Гарри ему только послышались. Наконец, в ответ на поспешные извинения Северус скептически взглянул на мальчишку, будто проверяя его слова на искренность. На лице у ребёнка профессор увидел что-то похожее на вынужденную уступку, которая стоила тому целого ведра собственного достоинства, которое Гарри буквально от сердца отрывал. Во взгляде больших детских глаз промелькнули искорки тщательно скрываемой просьбы, скорее даже мольбы, которую ребёнок вряд ли смог бы передать словами, даже если бы захотел. Что удивительно Северус, осознал эту безмолвную просьбу в точности. Казалось, он сам в чём-то разделял не желание мальчишки разрывать безопасность их общего пространства.       В конце концов профессор изобразил спокойный кивок, в то время как его лицо продолжало оставаться идеальной маской безмятежности.       — Впредь будь внимательнее к окружению, — сказал он, возвращаясь к своим лабораторным журналам.       Гарри последовал его примеру и, несколько сконфужено, уткнулся обратно в свою книгу. Именно так, впервые с злополучной встречи в хижине Хагрида, они сказали друг другу целых пять слов.