Чувства без разума

      У Сукуны чрезвычайное желание узнать, с каким звуком ломаются кости внутри грудного дитя. Его мать обязательно оставит на ребенке негласное напоминание об этом дне, ведь сжимает его все крепче вплоть до того, что изнеможение бьет ее тело и она рухает на колени.       Рёмен вздыхает.       Здесь обычные люди дышат тише. Каждый стук звучит в честь Золотой эпохи магии. Дюжины людей томятся в поклонении и взывают молитвами к милости Двуликого духа.       Власть к душе всегда приятно ластится. Еще лучше только наблюдать за ней: в расположении духа и без шума, когда первого нет. К несчастью, лепет толпы быстро приедается.       В затылке начинает жечь. Двуликий чиркает двумя пальцами вправо и единственный слуга, занявший место под боком невысокого подиума, оформленном под такамикура, кивает его воле.       Простолюдинку трясет. Смольные волосы с бурыми вкраплениями спускаются по спине и болезненно-бледным рукам. Рёмен проводит несколько линий вдоль предплечий, повторяя рисунок синих вен. Она молода, но выглядит просто отвратительно для девушки. Истощение охватывает ее долговязую фигуру, следы от побоев и спутанные волосы рассказывают о мучительном сопротивлении нескольким временем до этого. По всей видимости, отчий дом перестал быть ей родным еще до брака. Отпрыски полоумия и пропойцы искалечили ее жизнь. Им же ничего не стоило задавить чужое «Я» и его достоинство. Горькая жертва обстоятельств… Когда никто не встал на твою сторону и кличат позором, обличают в распутстве. Пальцы девушки сжимаются на самом дорогом, что осталось у ее гонимой души.       Жидкие нити опадают по лицу и струятся по одежде ядовитыми мулгами. В руках оседает пустота и оторвавшийся лоскуток ношеной одежды. Тепло расползается по линиям ладоней и остается на кончиках пальцев.       Ее заставили отдать свое дитя в пасть Смерти.       Синие глаза вгрызаются в белую стрижку того, кто отнял его. Горло суживается, мужчины стискивают веки, а женщины чувствуют, как щемит материнскую грудь. Кто-то из-за спины хватает бурый затылок и оглушает ударом об пол, вымывая волю мученицы тупой болью. Синие губы сохраняют покой. Желание забрать дитя засыпает в сознании.       Сельские вздрагивают и утихают. Долгий скулеж у сёдзи становится попыткой удержать голос от лишних эмоций.       Ураумэ рассматривает сморщенное личико из под ткани, которое не трогает нечто, способное привлечь внимание мастера и убедить его оставить дитя в живых. Эта бедная девушка не была первой и не будет последней в подношениях. Отличает ее разве что время. Сейчас Двуликий не ждал свежей закуски. Он обязал нести продовольствие с началом нового сезона. Как было обговорено ранее – на вторую седницу уборки урожая и затем каждые несколько недель до окончания Холодных рос. Что он видит сейчас? Притворную ложь в качестве утешения за сгоревшие злаки и рис. И эту личинку… то есть, дитя, благословленное национальной шуткой – Инари. Уж лучше бы ками так называемого плодородия проявило к ним снисхождение, как делало это раньше. Без задержек в урожайности и остаточного «подарка».       — Господин Сукуна… В деревне голод, не все переживут его… Дайте нам свою благодать взамен этой жертвы.       Сукуна наблюдает за дальним рядом людей. Рот на упругом прессе омерзительно облизывается.       — Господин, — голос слуги красит эмоция.       Двуликий стреляет в младенца глазами. За голыми веками не разглядеть подслеповатый цвет глаз. Радужки просто темные, и светлее уже не станут. В первую очередь, потому что аппетит ждать не будет.       «Отвратительно», — протягивает внутренний голос.       Рёмен смотрит на свою ладонь и сжимает пальцы, сравнивая. Его кулак больше головы этого. В приоткрытых щелках ребенка, на роговицах глаз, растекается глянец.       Веки Двуликого расширяются. Это и есть «Божественное знамение», о котором говорили люди?       Розовое личико морщится от зёва.       Сукуну перекашивает. Нерв в уголке рта дергается, обнажая клык.       — Вон.       Сегодня ему не хотелось пачкать свое новое кимоно. Но этот ребенок.       Люди засуетились и плотным роем стали покидать территорию. Невозмутимость Ураумэ бросает Рёмена в раздражение. У того на руках засыпает кое-что важное для существования магии в том виде, в котором ее привыкли видеть.       — Ураумэ. Ты понимаешь, кого они принесли мне?       — Это ваше решение, мастер, — не догадывается слуга, — Однако… думаю, я бы не исключал возможность воспитать дитя и обучить техникам боя с проклятой энергией, чтобы использовать его с выгодой для вас в дальнейшем.       От Сукуны слышно усмешку. Затем тихие, низкие смешки, скрытые в ладони. Ожившее дыхание раздувает его грудь.       Он признает в предложении Ураумэ мысль. Это подношение – редкое везение. Само собой, с определенной ценой, придется запастись терпением. Рёмен замечает светлый пушок, покрывающий темя младенца, и, кажется, что чувствует небольшой интерес. Он с удовольствием посмотрит на потуги ребенка, который будет пересиливать себя и бороться со слабостью. Как рыбешка, которую Рёмен привык видеть на ужин. Сможет ли она выжить? Сможет выделиться? Будет прислуживать ему или станет сильным орудием? Что именно выйдет из этого решения?       — Интересно.       Рёмен с горяча минует спальный дворец.       Не далеко от резиденции обедневшая мать замыкает цепочку соседей. Царапины на запястьях контрастируют с темными волосами под белыми пальцами. Ужас в глазах прощался с землей, облетевшей растительностью, и с телом без маленькой жизни в руках. Она одна, брошенная. Слышит голоса и всхипы, ощущая ужасное внутри себя. Тени сгущаются в разуме, медленно погружая душу в отчаяние.       Убитой горем ни с чем не перепутать сивый мех, который вновь ускользает на периферии в жухлость подлеска – зов Инари. Девушку снова тянет за ним. Она должна идти, не оборачиваться… Должна успеть за ним.       Мощное присутствие позади корёжит внутренности. Мужчины и женщины врываются в деревню, сбивая пятки и пальцы. Криками содрагается пыль от сельчан, павших Разрубанием. Воздух хлопает от громких взрывов вдоль домов, в земле рассекаются широкие раны, оттесняя фауну вглубь долины.       Все здесь должно задыхаться в руинах. До тех пор, пока Двуликий не насытится чужим страданием.