Лично в руки

Мой дорогой, Дотторе, Неужели за все приятные и с большим старанием подобранные слова мне благодарить лишь одну твою наблюдательность? Признаться, я нахожу невозможным представить момент, когда ты смог бы подцепить заигрывания из рабочих будней... Тебе везло на влюблённых друг в друга фатуи, или подопытные крыски, наученные человеческой речи, постоянно нашёптывали задабривающие комплименты? Я, конечно, не вспоминаю о совместных проектах с госпожой Арлекино и господином Скарамуччей... В самом деле настоящие кладези искусного флирта. Ты несколько лукавишь... Или, возможно, мне попросту нравится мысль о том, что формулировки подобного сорта возникают скорее самостоятельно и бесконтрольно – рождаются и рождаются при каждом взгляде, мысли, слове, – и настоящая сложность не в том, чтобы придумать, а в том, чтобы выудить их из потока мыслей, пытаясь характеризовать как можно слаще, полнее, и осмелиться написать, не меняя объёма и формы. Положительно окрашенная честность тоже требует смелости и силы воли: иногда признаваться в любви бывает сложнее, чем быть вестником потерь и разочарований... Поэтому я обратил внимание на зачёркнутые строки. С нашей работой ложь приходит на ум мгновенно: даже ты должен признать, что скрывать часть правды за образом – всеобщая данность. В здоровом обществе враньё всегда очевидно и разоблачимо – люди, доверяющие друг другу и привыкшие не лгать, без труда распознают любую заминку... Однако естественным языком Снежной, конечно, остаётся неправда. От этого всё переворачивается: население, занимающееся ложью постоянно и профессионально, теряет способность распоряжаться мнением (и чувством) настоящим... Я не намекаю что твои зачёркнутые признания (если это в самом деле были они) являются ложью – в конечном счёте любая формулировка будет выражать действительность, но этот поиск самых искренних и правдивых слов только больше доказывает их значимость – для нас обоих. Смысл моего замечания был только в этом. Сомневаюсь, господин Дотторе, что ваши чистовики будут значительно аккуратнее черновиков, если я имею право судить по отчётам (только не говори, что к официальным документам ты относишься менее серьёзно, чем к переписке), так что побереги леса Тейвата и своё драгоценное и далеко не бесплатное время. Господин Дотторе, если вы(подчёрнуто) из всех людей начнёте публично называть меня(подчёркнуто) вашим партнёром, наши коллеги точно(дважды подчёркнуто) заподозрят что-то неладное... Но само слово звучит приятно. Благозвучнее, чем любовники и не так сказочно, как возлюбленные. И, учитывая реальное положение дел столицы, никогда не мужья. Лучше бы ты не давал мне таких замечательных обещаний, Доктор – теперь я буду читать твои письма только ради абзаца о том, что одно конкретное, находящееся в мои руках, является последним... В хорошем смысле, конечно. Подчёркиваю ввиду твоих пояснений о скудности формулировок. Если ты пишешь, что не вводишь меня в курс дела, чтобы избавить от волнений, значит мне есть, чего опасаться? Не то чтобы я ожидал гарантий безопасности от плана по созданию нового бога, однако ты должен быть осторожнее и не относиться к угрозам так снисходительно. Омеге лучше просчитывать риски, а не самонадеянно ожидать развития самого лучшего сценария... К тебе это относится тоже. Потраченное время, в отличие от Второго Предвестника Фатуи, возможно наверстать. Поэтому мне не хочется отвлекать тебя своими банкирскими схемами. Ничего нового не происходит, ты же знаешь – всё те же встречи и работа с бумажками. Привычная и приятная рутина... Признаться, год назад я бы прокомментировал происходящее несколько иначе. Знаешь, господин Дотторе, даже если твои сегменты не слышат всех твоих размышлений, я не горю желанием, чтобы мыслительный процесс какого-нибудь Гаммы, пока он будет прикручивать гайки к господину Скарамучче, отвлекался на перебивки вроде «завершить миссию», «кофе», «нагой господин Панталоне», «научный проект» или Царица знает какие подобные. При разговоре с сегментами мне не хочется думать, что существует хотя бы шанс наличия у них «воспоминаний» с образом меня, ублажающего тебя не только значительными суммами финансирования. Неужели тебе самому не странно от подобного невольного проникновения в частную жизнь? Делить со срезами мысли о работе удобно, но когда дело доходит до подробностей, в том числе затрагивающих других людей... Впрочем, даже удобство теперь вызывает вопросы. Ты в самом деле жалеешь об их создании, или это размышления из разряда гипотетических? Я полагал, что вклад сегментов в «черновые работы» неоценим, и ты сам признаёшься в активном участии Омеги – разве положительные стороны их существования не значительно перекрывают недостатки? Едва ли после стольких сотен лет для тебя возможно представить работу без них... Едва ли после моего вступления на должность я могу представить тебя без срезов. Или только сейчас ты наконец можешь сделать вывод о результатах этого(подчёркнуто) эксперимента? Какой смысл(зачёркнуто) Есть ли прок в том, чтобы обрушивать свою гипотетическую «злость» на тебя? Я обозначил, что не нуждаюсь в жалости или снисхождении относительно этого аспекта моей биографии, так что можешь не раскапывать детские обиды. Мои эмоции не должны окрашивать взгляд – мой и других в том числе. Затруднительно угадывать, какой из моих вопросов не заденет одну из твоих старых ран... Но пара воспоминаний о приятных сумерских днях всё ещё должна греть старческое предвестничье сердце, не так ли? Я бы послушал, предположим, о первом дне в Академии – такое должно было запомниться. Доктор, клявшийся, что не понимает намёков, пишет мне о тайных значениях моего многоточия... Смешишь. Но не буду оспаривать твою правоту. Тебе не кажется, что «первый взгляд» из нас двоих ожидает совсем не тебя? Это ты ходишь в маске, лишая всяких влюблённых банкиров возможности встречаться с тобой глазами... Интересно узнать твою мимику. Интересно поймать искры на радужках; интересно, как ты будешь смотреть на меня во все глаза. Признаться, я бы хотел прочитать всё во взгляде, когда мы останемся наедине – мне уже хватило слов. Молчать и вглядываться в тебя, читая мысли в застывших на моих чертах широких зрачках... Хочу видеть тебя. Хочу чувствовать и знать, что могу прикоснуться, ущипнуть, толкнуть и погладить. Так надоело, что к признаниям приходится подбирать ответы, а не область для поцелуя... Говоря о признаниях, выражаю надежду, что ты не успел попробовать подаренный «шампунь» на волосах, прежде чем понял реальное назначение этого средства. Я тебя переоценил – думал, что поймёшь сразу, и моя маленькая шутка не возымеет эффекта... Однако ты умудрился обломать мои надежды иначе. Хитрый голубой лис перевернул всё в свою пользу, чтобы вынудить меня слегка удлинить перерыв... Ты, конечно, возложил на меня слишком большие надежды – я не так погружён в искусство фотографии, да и не то чтобы в банковском кабинете хранился нужный реквизит... И всё же ты получишь то, о чём просил. Мне стоит требовать фото в ответ, или, с учётом сочетания твоего бесстыдства и коварства, мне придется в спешке запаковывать присланные кадры в конверт, чтобы снова вскрыть его только в собственной спальне? Фотоаппарат – интересная диковинка. Где ты его выловил? Не знал, что в Фонтейне начали производство подобных моделей... Хотя больше смущает отсутствие конкуренции. Вероятно, неплохо было бы направить парочку ребят ознакомиться с их «секретными» чертежами... Наивно полагать, что после всех твоих обещаний и описаний я выдержу хотя бы секунду расслабленного лежания пластом. Ты сам меня раззадорил... И как исследователь должен одобрять желание как можно внимательнее и шире познать всё неизведанное и новое. Я хочу быть резвым, потому что я хочу тебя – каждую частичку и сразу, в моих руках... Признаю: возможно, мне в самом деле хотелось бы контролировать происходящее, но корни этого ведут к нетерпению и обострившейся после длительной разлуки жажде. Ситуация достаточное время не была в моей власти ввиду расстояния, так что теперь я... Да, всё-таки в самом деле не хочу отдавать бразды правления кому-то ещё. Однако ты говорил, что всё зависит от моих желаний, так что будь последователен: не ограничивай выбираемые мной стратегии. Не я из нас мазохист, Дотторе, если оттягивание момента, вожделенного нами двумя, кажется тебе чем-то возбуждающим. Обычные предвестники без привилегий, господин Второй, вынуждены обговаривать планы на совещаниях, и меня удивляет, что фатуи, диалог которых был услышан Гаммой, не в курсе этого точно так же, как и ты. Мы задержались вдвоём, так как совместное обсуждение начало отходить от изначально заданной темы... Господин Чайлд молод – у него есть шанс развить в себе если не тягу к экономическим знаниям, то подобие соответствующего чутья, способного сохранить финансы всей организации. Мне самому любопытно задуматься над тем, как эффективно упростить основы, чтобы их понимал даже он... Мы, конечно, немного разговорились в конце, и диалог получился не слишком содержательным. Воссоединение с Пульчинеллой не входило в планы – дед, стоит предполагать, приревновал... Но даже с его участием дойти до площади было весьма приятно, что удивляет. Должно быть, так повлиял славный солнечный и морозный день. Удивительное «Твой Дотторе». Кого-то потянуло на сентиментальность? Твой растрачивающий рабочие часы Регратор (К письму прилагалась пара фотографий, прижатых друг к другу с помощью маленькой чёрной скрепки... Дотторе почему-то не хотелось торопиться их разлучать: фантазия сама по себе вырисовывала возможные кадры и ракурсы, докручивала их до предела и тут же боязливо скрывалась за остатками совести. Ожидать чего-то особенно откровенного было бы глупо: Доктор осознавал, что Регратор едва ли решится стягивать штаны напротив высоких окон и парочки незапертых дверей... И даже так в сердце саднило: Панталоне был прав – слова начинали надоедать, и все осколки некой души тянулись к чему-то визуальному и физическому. Ведь невозможно постичь что-либо на одной лишь теории! Дотторе прикоснулся к скрепке, ощупывая рельеф, и потянул её от себя, воображая, как Панталоне делал движение обратное: тоже держался за прохладный металл, тоже осторожничал, чтобы не поцарапать фотографии, тоже дышал чуть быстрее, чем необходимо. Доктор даже сфокусировался на обонянии, пытаясь уловить хоть один из знакомых ароматов, но это, конечно, получалось слабо: в основном плотная бумага пахла снеженской свежестью и чернилами с цветочной отдушкой... Впрочем, сложно было представить аромат, с которым не сочетался бы господин Делец. Фотографии наконец распались, и Доктор перевернул обе из них, пытаясь рассмотреть одновременно, метая жадный взгляд от одной к другой. Экземпляр слева явно являлся «основным»: на нём Панталоне, убравший чёлку с лица, смотрел на Дотторе чуть сверху и улыбался – мягко, легко и непривычно-нежно, совсем не так, как на газетах. Доктору казалось, что одно дуновение ветерка может затронуть эту улыбку, распрямить чужие розоватые губы и унести всю теплоту прочь, возвращая Регратора к выученному оскалу... Но в лаборатории ветра не было, и от этого становилось душно – особенно когда взгляд спускался к расстёгнутой чёрной рубашке, к свободной руке в кольцах, касающейся ключицы и лежащей чуть выше сердца, к поблёскивающим цепочкам, самая длинная из которых скрывалась под застёгнутой пуговицей, и тонким складкам, в этом ракурсе самую малость очерчивающих соски, что отчасти являлось игрой раскалённого воображения. Только сейчас Доктор заметил, как по-лиюэньски Регратор подводил глаза: тот же закатный оттенок на нижнем веке, растушёванный с более тёмным контуром ресниц. А ещё он видел родинку на шее! Там, где Регратор обычно закрывал всё высоким горлом или воротником... Сейчас её едва прикрывали только слегка кудрявые и непослушные кончики волос, как облака завивающиеся на чужих бледных плечах – явно расплетённые из свободной косички. Делец всё ещё был в очках, но те сползли ближе к кончику носа, будто всё в этом образе было подтаявшим, как мороженое с орехами в жаркий сумерский день... Дотторе не оставляли вариантов не таять в ответ. Если бы они не общались, Доктор решил бы, что на фото изображён совершенно другой человек – просто загримированный и очень похожий. Всё ведь очевидно! Регратор, увиденный им в заполярных залах, никогда так не улыбался; Регратор из воспоминаний не расслаблял вечно поднятые брови, не смотрел без высокомерной сщуренности и следил за руками, чтобы лишний раз не обращать чужие взгляды к своему телу. Тот Регратор существовал только в напряжении, только в гордом одиночестве и отслеживании каждой мелочи, с холодным сердцем и разумом – никак не с розоватыми щеками и полным доверия взглядом... Но больше привлекал, конечно, тот, что с румянцем. Дотторе льстило видеть его вот так, и он не мог усидеть на месте, думая о перспективе избавить Панталоне от последних остатков вылизанности, увидеть его в живом моменте, без поправленной чёлки и отцентрализованного выреза рубашки. Он нехотя, но с прежним благоговением обратился ко второму снимку, ожидая восхититься не меньше... Но, разглядев его внимательнее, вдруг прыснул от смеха: из-за ракурса сверху за улыбчивой рожицей Панталоне он разглядел на столе ещё десяток разных фотографий, очевидно отвергнутых из-за неких неизвестных дефектов. Делец потратил на подбор «серьёзного» снимка столько времени и сил, что в конечном счёте не уследил за фоном «несерьёзного». – Дурак, – Дотторе прошептал, посмеиваясь, пока фиолетовые глаза с фотографии невинно разглядывали его улыбку)