Cherry Crosses

«Юнги побирается у богатых домов, просит милостыни у прохожих, на него плюют пастыри…» Я написал это ему на почту. Сам в ахуе. Письма даже доставляют. А он, дурак, не послушал меня. Судьба покарала его и вот он стоит весь такой чистенький и глаженый в монашеской робе, читает проповеди. Юнги потерял работу. Точнее, не нашел нормальной новой. Точнее, не было у него работы стабильной, только подработки на стройке, где он повышибал себе пальцы и мозги. Я предложил ему помощь: продать мой мотоцикл, оплатить аренду за полгода и… стать шлюхой. Последнее, в современных реалиях, казалось идеей абсолютно адекватной. Но рассудил я, что бесплатные сутенерские наркотики, бесконечный поток денег и возможность не появляться («от стыда») перед Юнги очень долго — слишком для замечательно. Слишком для бабули. И я слишком хотел его рядом. «Бывших наркоманов не бывает, — говорит грибоед и гашишмэн, скуривая попутно очередную неизвестную ебень с подножия преисподней. От нее закладывало нос и шумело в голове. — Бывших верующих тоже. Это своего рода… наркотик. Ты на него быстро садишься — за тебя уже все решили. А слезть с него? Как?» Как? Как он может задаваться этим вопросом. «И почему ты до сих пор не веришь в Бога? — спрашивает грибоед. — Я же столько сделал для этого.» Сделал что? — Умер. Он сказал, что у Бога нет цели. Нет причины. Он есть. Это все, что нужно знать нам, глупым смертным. Почему он эгоист? А тебе правда нужно это знать? Или тебе нужно оправдание для твоего неверия? Почему это Бог обязан лично тебе? Почему обязан моральным принципам? Спроси себя, должна ли быть причина у того, кто создал тебя? Тебя, блядского наркомана… Красноречиво. Тогда я и сломал ему ебало. С хаты меня сжили, шмотки я ненужные продал, оставил себе трусы да тапочки махровые. Бабуля в цветочный не взяла обратно на полставки, потому что уже, блять, весь город знает, что ее внучок торчит у синюшной заморской креветки. У Гука. Называть этого молокососа «Авиатором» у меня язык не поворачивался. Может ему отсосать еще, пидорасу этому? — Возлюблю тебя, Господи, крепость моя, — гулкий голос разносится по церкви. Красивый, спокойный. Мелодичный. Голос, которому хочется верить. Подсосам местным. Он волнуется. Стучит костяшками по трибуне, поправляет свой литургический воротничок, загибает края рукавов и без того короткой сутаны, и вот по его вычурному одеянию уже стекают заметные лишь для меня капли беспокойного пота и слез. Он так волнуется. — Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня, — несмотря на то, что я давно его не видел, мы не разговаривали, каждой клеткой я чувствовал его благодарность. — Цепи Ада облегли меня, и сети смерти опутали меня. Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание, — благодарность за то, что ради него терплю подобное безобразие. Меня аж коробит. — Нет языка, и нет наречия, где не слышался бы голос их. По всей земле проходит звук их, и до пределов вселенной слова их. Он поставил в них жилище солнцу, и оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще: от края небес исход его, и шествие его до края их, и ничто не укрыто от теплоты его. Закон Господа совершен, укрепляет душу; откровение Господа верно, умудряет простых… Ну и бла-бла-бла. Тяжело было не смеяться, но я же ему обещал… — Что это я тебе обещал? — Много чего.

***

— Спишь? — Нет. — Почему? — Потому что ты доебался. Дай сигарету. — Бросай. — Еще че тебе? Отсосать? Хмыкает. Опять хмыкает и смеется. Долбоеб. Раздражает. — Че ты хмыкаешь, пенделя? Я ж тебе врежу. — У меня от плеча живого места не осталось. Может, не стоит? — Я еле держусь. Клянусь. — Поговорим? — усаживается напротив. — О чем? Я устал. — Обо всем. Как всегда. — О… ну да. Разговоры… ночные загадочные разговоры. Часто ты их прокручиваешь у себя в голове? Как после какого-нибудь вопроса я просто возьму и… — Поцелуешь меня? — Поцелую.

***

Его грудь методично опускается и поднимается. Крестик то соскальзывает, то он, неосознанно, сжимает его, но снова отпускает. И он снова соскальзывает. В последний раз я видел его по-настоящему умиротворенным тогда, когда мы были в церкви. И после церкви. Мы сидели на крыльце и обсуждали всякую хуйню. Я держал его за ледяную руку, а он шутил знаменитую «заходит как-то старик в курятник…». Это было настолько ужасно, что он, довольный собой, уснул. От стыда наверняка. Ничего не изменилось и я все так же ненавижу Бога. Юнги я тоже ненавидел. Изменилось только то, что человека, которому было бы на это не плевать, больше нет. И это решил Бог. Бог решил, что хорошее заканчивается сразу, как оно начинает быть хорошим. Юнги не злится на него за это. Он умер «случайно». А если не случайно, то потому Бог забирает лучших. Или он это заслужил. Это Юнги так считает. Что он заслужил. Заслужил умереть, как собака. А я ничего не смог с этим сделать. Я и не хотел. Ничего бы исправил. Я помню, как его привезли. Как унесли. Как на похороны никто не пришел, потому что всех посадили. И у него никого не осталось. Меня у него не было. О чем бы я просил на могиле? «Верни его, Боженька, пожалуйста»? Верни, потому что он этого не заслужил. Верни, потому что это я во всем виноват. Верни, потому что он в тебя верил. Верни, потому что это он.

***

Просыпаюсь и чувствую… Ничего не чувствую. Так пусто и глухо стало после его ухода. В ушах звенит, в глаза мутнеет от всякой мысли о том, чтобы я мог сделать, что сделал. Ничего не мог и ничего не сделал. «Ненавижу я эти дневники…» С этого начиналась каждая десятая страница его ежедневника, оклеенного динозаврами и лозунгами с постеров Хеви-Пси. Из вещей остался только дневник, который я намеревался сжечь, но даже спустя год никак не мог его выбросить. Я переехал обратно, старался забыть, что случилось, «сжег мосты», ведущие к нему. Не получилось. В ушах звенит: музыка в клубе бьет косыми по голове. Я зажмурился. — Уже на финише? Она садится на мягкий кожаный диван по правую сторону, протягивает к моей шее руки и несильно ее сжимает. Вот она уже пересаживается мне на колени, и, не встретив сопротивления, горячими губами целует виски и лоб. От нее пахнет водкой и перегаром с чем-то сладким. Кажется, она курит двенадцатый Фулл Флавор. Ненавижу эту дрянь. — Заказать тебе чего-нибудь? — мурлычет она мне в самое ухо. — Здесь потрясающий белый ром… Что-то она говорила еще. Я не слушал. Ее длинные, крашеные в грязный нефрит, волосы лежали на груди, бесконечно поднимающейся и опускающейся. В разрез ее черной облегающей блузы можно было поместить весь мир, но прямо в него аккуратно падал массивный крест с полуголым, иссякшим Иисусом. Меня передернуло. — Закажи абсент, — отвечаю я, смахивая с лица ее частые пряди, щекочущие нос. — Чуть позже… — томно вздыхает она, манерно покусывая пухлые губы. Ее черные кукольные глаза брели по моему телу, ни одна частичка которого не упустила бы играющего азарта. Только не сейчас. «Целуя желанные губы в желанных объятиях.» писал он. Внезапность подобных воспоминаний меня уже не пугает. Я прижал ее сильнее, ощущая под пальцами все ее неровности: от выпирающих костей до новообретенных, бугорчатых татуировок, сделанных в честь нашей судьбоносной встречи. Она водит ногтями долгими линиями по спине, сжимает рубашку и кусает мои губы. Каждое ее неосторожное, нежное прикосновение позволяло разуму впускать тревожность и страх, но я не отпрянул. — Ты можешь обнять меня? — я старался говорить тихо, надеясь, что она не услышит, настолько претит мысль о сближении по этой лицемерной причине. «Обними меня, я вижу в тебе его.» «Он боится, что не выйдет. У нас с ним. Потому что я парень. Хочу его ударить.» С ней получилось. С ней действительно получилось. «Что бы я не делал, он все равно не выберет меня. Даже если я буду тебе молиться не выберет.» Оно к лучшему. Сколько бы мне не хотелось твоих прикосновений. Оно к лучшему, насколько бы я не любил тебя рядом. Бог рассудил здраво. Если один не может отказаться от другого, остается только забрать себе кого-то из них. И дело с концом. Нас уже ничего не связывает. Я рад. Я очень счастлив. Даже без тебя рядом мне хорошо. Я же тебе говорил.