Cherry Crosses

Чимин вздрагивает. Юнги тщетно пропихивает свою ладонь в его. — Ты что делаешь? — очевидно что, неочевидно зачем. — Ничего. — Мин тут же убрал руки в карманы. — Ничего. — Ничего? — морщится Чимин. — Не трогай меня. — Почему? — Мне не нравится, — кутаясь в одеяло шепчет он. Плохо слышу, пусть в квартире и было только тиканье настенных винтажных часов. Пак от слезающей краски и ржавчины впадает в экстаз (балуется шинами, завернутыми в коноплю, в уголках голубых туалетов столичных борделей). Он не был злым, не был огорченным. Я не понимал, частично не принимал его неуместных отказов. Неуместных от пошлых шуток и флиртующих намеков: то я для него «милый», то оборванец с улицы. «Кто кого подобрал и приютил?» — шучу я, но он не смеется. Нестабильность сводит меня с ума больше его вселенской глупости. — Почему? — кажется, надоел. «Только кажется», — заверял он, а я вижу. Ловлю недовольные взгляды, оправдываюсь, ищу в своем поведении ошибки. Отрицаю. Возвращаемся к старту и по новой. Губы поджал и молчит. Да так громко, что слышу движущиеся височные. Не дрожит и не сжимает подушку — пуленепробиваемый. Или просто ебанутый. — Ну можно? — кажется, психует. «Только кажется», — заверяет он. Врет. Поддаваясь внушению и проскальзывающим маленьким обещаниям раскраиваю просьбу дальше. — Нет, — бесшумно цокает языком. — Нельзя. Убери руки. — Я убрал. — Убери их на хуй. Или я уйду. — Куда уйдешь? — «Откровенно насмехаясь, — покажется ему, — говорю я». — В ванную? — Иди на хуй. В ванную. — Так в ванную или на хуй? Мне смыться? Встает и уходит. Должно быть, в ванную. Он же натурал явно. У него в комнате никогда не бывает убрано. Майки, мохнатые уги без пары («Как и ты?», — рискуя сломанными костями шучу я. Он хихикает и со всей силы бьет по искалеченному плечу), светящиеся камушки в пепельнице без пепла, плакаты с обнаженными длинноволосыми гитаристами, носки с сомнительными символами и единственная неизменная вещь — стойкий аромат сладких духов, состава которого он не раскрывал («Как с нашей группой», — шучу я, а он бросает в меня полный баллончиков рюкзак). «Хаос — стабильность, — проповедует он, закатывая каннабис. — От него знаешь, чего ожидать. Неожиданного». Накуренный и обдолбанный он честный и нежный, всегда добрый, как если бы задроченному пьянице на вечеринках предлагали виски без колы и льда. Говорит правду (кажется мне), а я молюсь за исполнение желаний. Его и своих. За стабильность. «Я натягиваю их, когда не идут к черту, — нашпигованный по самую макушку некачественными “стимуляторами“ (энергетики с водкой), как он их называл, раскачивая качели наших взаимоотношений выдает он, но не замолкает, — Что бы сделал Бог?» Будто бы кто-то, кроме его больного разума, знал на это ответ. Он предполагает отсутствие высших сил, но до посинения качает легкие никотином. «Кто-то должен меня спасти?». Не знаю. Не знаю. Не знаю. Он возвращается быстро и садится поодаль. Покрывало перетягивает целиком на себя, будучи одетым в толстовку с начесом и шерстяные носки. — Я не вернусь, если еще раз меня тронешь, — небрежно тянет Чимин, располагаясь к стене впритык. Юнги до него не дотягивается. Кажется ему, что не дотягиваюсь. С ним я не могу быть уверен в искренности и исключительности намерений своих и его. Отталкивает неохотно, я замечаю чаще воздержание. Что и почему сдерживает не пойму. Я не против. Мое «не против» губительно. Он так считает. Он меня в этом убеждает. Он хочет мне лучшего. Твердит, что не заслуживает хорошего. Говорит, что не заслуживаю плохого я. Запускаю руку в просторный сплошной карман толстовки, пропускаю через свои пальцы его ледяные и сжимаю. Не протестует. Не отвечает. — Почему они такие холодные? — Заткнись. Пожалуйста. Сжимает в ответ. «Мне жарко. Мне холодно. Мне с тобой по касаниям голодно…» Он читает мои странные ночные стихотворения и улыбается. От значимости своей фигуры в моей жизни или от смысла. Или от глупости. Глупости. Мне не хочется его отпускать. Даже за ту часть, что он от меня не скрывает, я был ему благодарен. Чего стоили эти робкие вечерние признания под гогот пьяных друзей? Бесконечности (преувеличиваю я) и крошечного (преуменьшаю) счастья прямо у меня в ладонях. Я старался запомнить каждую секунду и отсчитывал их, сбиваясь, тысячекратно. Мы молчим, но слышим друг друга (не снимая розовых очков). «Пусть отнекивается и жалуется, пусть срывается на крик, в моей космической вечности — я и ты…» Он вырвал лист с текстом из дневника и спрятал. Он не раскрывается, не говорит со мной об этом, шепчет о правде и рассыпается в извинениях. А я, кажется, влюбляюсь. Он мне позволяет копаться в своей голове и доверяет ее моим рукам, укладываясь на колени; я провожу пальцами ниже, по позвоночнику, ногтями царапая бледную кожу, когда извивается и томно дышит. Открыта шея и острые ключицы. Он сам снимает с себя одежду, оголяясь по бедра. Где ему больше нравится? Мне кажется чаще, что это нужно одному мне. «Дело в вожделении. Это грех», — уверяю его, но больше не верю. Я вижу, как он смотрит. Сторонится, но скучает. Реагирует. Просит и этого хочет. Между нами никогда ничего не бывает. Эти подростковые, неловкие встречи, когда мне хочется целовать его в губы. Оба блядуны, но я по крайней мере не социопат в этом плане.

***

— Бери от жизни максимум, пока она ебет тебя в задницу. — Это кто? Шекспир? — Ты продался, как последняя шлюха. Как можно мириться с этим? — Ты пьян. Пойдем домой?

***

«Между нами никогда ничего не бывает.» Было все, о чем я мог мечтать. О чем думал и чего желал. У него из-под футболки торчит белая ткань. Носит бандаж. «Я “за“ эксперименты. Практики интереснее твоих фантазий, а?» Я не хотел этого. Практики. «Мне подобное не вкатывает», — на его очередное: «Поебемся?» ответил я, на что он, похоже, обиделся (на слово «обиделся» тоже). Он мне нравился. Нравится. Физически от него близости мне не нужно, мне ее хватало от случайных прикосновений, после которых всякое мое «плохо» отражалось в нем непередаваемым спокойствием. Он называет это “платонической любовью”. Как мне скучалось, как хотелось его рядом. Хотелось присутствия, улыбок и его влюбляющих в себя эмоций. С ним жизнь, какая она есть, лучше. Он называет это самовнушением. Выбирает «простой» вариант и утопает в его утопичности. Глупый. Внушает (шепчет) многое и путается во лжи. Глажу по волосам и спрашиваю, заслуживаю ли того, что происходит. Заслуживает ли он? Отрекается от меня, от себя, трясется на полу от безысходности. Не после меня, не после моих слов. Они не имеют права так его расстраивать. «Бог и его соратники». Плачет, бьет себя и рвет волосы. Что я могу? Могу ли? Страшусь беспомощности, но слезы сбивают меня с толку. Нет. Нет. «Знаешь, в этом нет нашей вины. Правда? Бог создал нас такими. Живи принципиально счастливо, назло ему. Я выберу то, что проще. Буду, как ты. Я выбираю тебя, потому что с тобой мне удивительно легко. Назло ему…»

***

— Боишься? — Грома? Нет конечно. — Грозы, грома. Ливня там. — Не боюсь. Стихии не пугают. — А Бога боишься. Странный ты. Хотя ты прав, он же не стихия. Он больше рассказ или роман. Чимин Юнги позвал погулять к десяти, как начался дождь. Без зонта Мин встретил его у перекрестка и долго смеялся с потешного вида Пака. Он промок до трусов и выглядел, как «новорожденный из матери». Чимин на это плюнул Юнги под ноги и побежал в сторону заброшенного стадиона, но, сжалившись над падающим в лужи Мином, остановился у столба и подождал бывшего баскетболиста. — Понятно почему спорт бросил. Из тебя спортсмен, как из меня балерина, — Чимин «машинально» сделал реверанс. — Куда? — задыхаясь и кашляя спрашивает Юнги. — Ты свой зонт обронил. Ладно, хуй с ним. Уродский. Мы на стадион. — Стадион? Ты… Часто туда ходишь, да? Размяться перед выкуриванием гашиша, ха-а-а… — удар под дых. — Смешно. На самом деле мы там с твоим батей наяриваем друг другу. — Он от этого умер? Ха… — удар под дых. — Мы уже почти на месте. Получается, за тем поворотом. Надо ворота пройти и вскрыть замок. Юнги ковыляет сзади, держась за живот, наблюдая за скачущим туда-сюда Чимином. Ищет что-то металлическое и тяжелое. — Чтобы проломить тебе череп. Зря ты пришел сюда. Или, что маловероятно, чтобы выбить калитку. Лило, как Стич (сказал Юнги вслух на “Льет, как из душа“ Чимина). Мокро, гадко, слякоть и жуткий пробирающий ветер. На Чимине тяжелая замшевая куртка, размера на два больше, чем идеально, а на Юнги пальто. Он рассчитывал на романтическое свидание, не на лазание в грязи. Отвлекся Мин на сверчков ненадолго, Пак профессионально разобрался с чугунным замком и уже бегал по полю, окрыленный удачной погодой и… Компанией Юнги.