Город, в котором нет света

Но всё закономерно, задача не из лёгких

А ты и вовсе не лучший пример, но

Сердца всё же требуют перемен

И ждём все мы, но Элли снова мажет мимо вены

***

Декабрь, 1992 год

      Шастун сжимает в руке тетрадный листок и щурится, в бесчисленный раз сверяясь с адресом, начёрканным шариковой чёрной ручкой на желтоватой бумаге.       Станкевича 4, кв. 23       Пальцы окоченели от декабрьского мороза, и Антон чувствует, как его знобит — то ли от холода, то ли от нервной злости, вызванной бесчисленным петлянием между похожих друг на друга сталинок. В очередной раз мазнув глазами по листку, Шастун вскидывает голову, чуть задирая её, чтобы разглядеть на сероватом домовом знаке номера квартир в подъезде перед собой. Отрастающие русые прядки тут же сваливаются с горячего лба, и Антон шмыгает носом, убирая бумажку в карман распахнутой короткой дублёнки из коричневой потёртой кожи, из-под которой выглядывает горловина тёмно-зелёного свитера, прячущая шею. Изо рта вырывается морозный пар вместе с нетерпеливым и раздражённым выдохом.       Нашёл.       Что-то подначивающее и раздразнённое подгоняет вперёд, и Шастун тут же шагает к нужному подъезду. Стоптанный и грязный снег хрустит под ботинками перемолотой стеклянной крошкой, пока Антон не оказывается у подъезда, берясь за массивную деревянную ручку.       Домофона на ней нет, а потому та поддаётся, когда Шастун дёргает её на себя. Серебряные кольца, которыми увешаны его пальцы, отзываются на касание тупым звяканьем, и спустя мгновение парень оказывается внутри натопленного помещения. По вискам тут же ударяет скверный запах топлёного тепла, и Антон морщит нос, оглядывая проходную. Под ногами лежит тяжёлый подъездный половик унылого коричневого цвета, выставленные из квартир цветочные горшки стоят вдоль стен, в углу примостилась метровая ёлка, а дежурка с задёрнутым красной шторой оконцем и перила украшены серебристой и синей мишурой. Скоро будут праздничные дни и Новый год, и Шастун, кажется, перестал следить за днями, ясно помня лишь сентябрьский листопад, но это не вызывает ни единого отклика.       Важнее то, что сейчас его потряхивает, как от температуры, кости ломит от мутного жара, а запах натопленного помещения толкает к горлу жёлчную рвоту, и ему скорее нужно добраться до двадцать третьей квартиры.       Тёмно-красная шторка дежурки задёрнута, когда Антон проходит мимо, внимательно оглядывая каморку. Ругань с дежурным сторожем — последнее, на что хватит сил и терпения, а потому Шастун торопится юркнуть на лестницу как можно скорее, но взгляд цепляется за воткнутый в уголок стекла лист с номерами квартир и подписями жильцов в строке своего номера. Антон останавливается, с жадным нетерпением оглядывая список. Рядом с двадцать третьей квартирой пусто, и Шастун чувствует внутренний прилив убеждённости, делая вывод, что её хозяин никуда не выходил, раз не расписался по пути и графа пустует.       Только бы был дома.       У Антона всё есть, только бы застать его тут.       Сбоку раздаётся шаркающий звук, и Антон мечущимся взглядом тут же обращается к двери — та начинает открываться, пропуская кого-то в подъезд, и Шастун, не дожидаясь, юркает на лестницу, минуя лифт с решёткой — узкий донельзя, скрипучий и рассчитанный на двух человек. Неторопливый стук мужских каблуков останавливается у кабины лифта. Антон зачем-то выжидает, когда человек уедет, и снова шмыгает носом, пытаясь избавиться от щекочущей рези.       Гадство.       Нужно скорее добраться до третьего этажа.       Лестничные пролёты чистые — ни окурков, ни запаха мочи. Противоречиво пахнет морозным воздухом и хлоркой. У Антона от этого запаха сводит зубы, а гуляющий сквозняк пробирает горячее тело ознобом, заставляя поторопиться. Дело не в запахе, и знобит его вовсе не от открытой где-то форточки, но Шастун всё равно чертыхается и всё ещё ищет причины ломоты в костях и испарине на лбу, всю дорогу проклиная район, в котором оказался, отсутствие адресных табличек на домах и неугодливый декабрь, мешающие добраться до заветной двери.       Антон оказывается возле неё меньше чем за две минуты. Инстинктивно кладёт руку в карман, перебирая там сложенные вдвое купюры, ключ от своей входной двери и завалявшийся мятный леденец — с белым мягким налётом вокруг и слишком сладким привкусом для мятной конфеты. Внутри что-то сводит от предвкушения и раздражённо ёрзает, и Шастун, мазнув глазами только по золотистым цифрам на двери с мягкой обивкой, тут же жмёт на звонок, бесцеремонно зажимая его большим пальцем. Тот клокочет слишком зычно и ржаво, вынуждая открыть дверь, но та по-прежнему остаётся закрытой, нервируя и вызывая внутри волну злости.       На мгновение Антон убирает руку, чтобы прислушаться к звукам по ту сторону двери, и, ничего не слыша, шипит сквозь зубы:       — Чёрт бы тебя побрал, — нетерпеливо ударяет по мягкой обивке ребром ладони и вновь зажимает дверной звонок.       Антон трезвонит без перерыва несколько минут, опустив голову вниз и вслушиваясь в звуки по ту сторону двери. Его знобит и разрывает изнутри от ярости и отчаянной мольбы. Он должен быть дома. Ему сказали, что он должен быть дома. Но чем больше времени проходит, тем сильнее хочется выпустить наружу всё, что кипит внутри, потому что ждать больше он не может.       Бледный лоб, спрятанный за упавшими на него кудрями волос, покрыт холодной испариной, и Антон так глубоко уходит в мысли, пытаясь сдержать внутренний порыв, что не слышит торопливые босые шаги за дверью и поворот замочной скважины, которая через несколько мгновений со злой силой открывается наружу. Шастун едва успевает убрать руку со звонка, но не успевает отойти, и дверь ударяет его в плечо, заставляя сделать быстрый шаг назад и уткнуться взглядом в темноволосого мужчину, стоящего по ту сторону порога.       Тот растрёпанный, полуодетый, в пижамных полосатых штанах до пола, босой и, кажется, донельзя раздражённый чужой настойчивостью. Злость улетучивается, уступая место неясному ступору, и Антон непроизвольно таращится на мужчину — слишком удивлённо и прямо, пока не раздаётся чужой раздражённый и хриплый со сна голос:       — Какого хрена тебе тут надо?       В пасмурном свете коридора чужие глаза злостно сверкают, неотрывно глядя на лицо замершего Шастуна. Слова мужчины звучат грубо и чётко, пусть немного и сипя, и Антон понимает — разбудил. Тот придерживает ручку двери, чуть наклоняясь корпусом вперёд, и не сводит глаз с нежданного гостя, дожидаясь ответа, и Шастун, по привычке звуча тише обычного, начинает говорить, чтобы мужчина не захлопнул дверь прямо перед носом: — Мне нужно на пару раз… Твой адрес местный гонец дал, сказал, что у тебя…       По чужому лицу пробегает недобрая тень, и мужчина, не давая Антону договорить, тут же обрывает его, выпрямляясь и намереваясь захлопнуть за дверь:       — Ты ошибся, парень.       Голос звучит настойчиво, пригвождающе и презрительно, давая понять, что Шастун вовсе не ошибся. Растерянность сменяется справедливой злостью и бессильным отчаянием, а потому Антон поддаётся вперёд, хватая дверь и впиваясь в мужчину распахнутыми глазами:       — Ты даже не дослушал!       Слова звучат взбешённо и жалко, пытаются воззвать к справедливости, но, встречаясь с чужими глазами, Антон видит в них лишь колкую усмешку, за которой следует ответ под стать взгляду:       — Торчка, который готов на колени встать, лишь бы вмазаться? Уверен, что я должен это сделать? — холодно проговаривает мужчина, и Шастун на миг теряется от такой жгучей ненависти и презрения в чужом голосе, но дверной косяк не отпускает, с силой цепляясь за него холодными и чуть подрагивающими пальцами и не сводя глаз с чужих — ледяных и колючих.       — Какое тебе дело?! У меня есть деньги! Дай мне, что нужно, я расплачусь и уйду! — голос становится громче, надрывнее и истеричнее, разбиваясь эхом о подъездные стены. Пальцы дрожат и крепко хватаются за дверь, не позволяя её закрыть, и Антон неосознанно напирает, становясь ближе к мужчине и не желая уходить с пустыми руками. Он не принимал больше четырёх дней. Барыга, с которым у него были подвязки, вышел из этого дела, и этот адрес сейчас — единственное место, где он может хоть на пару дней избавиться от наступающего отходняка. Ему нужно, а потому он давится отсохшей гордостью, продолжая цепляться за чужую дверь.       Мужчина не пугается. Не отступает. Не выталкивает Антона за порог квартиры. Лишь выпрямляется, всё равно оставаясь ростом ниже нависающего над ним парня, и усмехается — колюче и злорадно, кривя сухие губы в нарочитом оскале, в котором нет ничего, кроме насмешки и раздражения:       — Посмотри на себя. Зелёный ещё совсем, а уже ломает без укола, как самую пропащую падаль. А потому я не имею привычки вести дела с такими, как ты, — заканчивая, мужчина намеревается закрыть дверь, ставя окончательную точку, но Антон в отчаянии хватает его за кисть руки, не давая уйти и заставляя голубые глаза полыхнуть растерянностью.       — Ты торгуешь! — выкрикивает Шастун, обжигая холодом колец тонкую кожу и с ярой истеричной мольбой заглядывая в распахнутые глаза. Знает, что жалкий донельзя. Знает, что ведёт себя, как самый последний, пробивший дно торчок. Знает, но отчаянно удерживает чужое запястье, совершенно не думая о том, что делает.       — Торгую, — рычит мужчина, возвращая себе самообладание, и выдёргивает руку из дрожащей хватки Антона, а после — лишь за несколько мгновений — оказывается слишком близко, хватая Шастуна за горло и прижимая к дверному косяку.       Антон на миг теряется. Чувствует приливающий к лицу жар, простреливающую боль в лопатках и тёплые пальцы, сдавливающие шею вместе с горловиной свитера. Сил оттолкнуть мужчину не хватает — то ли потому, что руки непослушные, то ли потому, что держит тот взбешённо и крепко, и всё, что Антон может, — тяжело дышать и глядеть в чужие глаза, бушующие морским штормом.       — Торгую с теми, кто не сидит на игле. С теми, кого знаю. С теми, кто продаёт товар таким выродкам, как ты. Ты, видимо, не понял, когда я сказал, что ты ошибся адресом. Хочешь вмазаться — ищи местных барыг, а сюда дорогу забудь, — выплёвывает мужчина в лицо, глядя Шастуну прямо в глаза. Антон всё это время чувствует слабость в ногах и тяжесть в лёгких, но не отводит глаз от чужого лица, ощущая теплоту частого дыхания на своей щеке. И только когда мужчина замолкает и на лестничной клетке воцаряется тишина, Шастун может его не только чувствовать, но и слышать.       Внутри что-то клокочет от несправедливости, злости и обиды. Они оба замирают друг напротив друга, скрещиваясь взглядами, а после мужчина отшвыривает его от двери, не дожидаясь ответа, и захлопывает её с раздражённым размахом, оставляя Антона одного.       Эхо от закрывшейся двери расходится по этажу.       Антон чертыхается и ударяет ладонью о стену:       — Блядство!       А после приваливается к ней, унимая дрожь в ногах и позволяя себе глубоко вдохнуть. Становится тихо. Хочется что-то разломать к чёртовой матери, но вместо этого Антон лишь сцепляет зубы и зажмуривает глаза, в которых стоят злые слёзы. Какого хрена он себя повёл, как последний отброс? Какого хрена этот больной урод смотрел на него так, как будто знает всю его подноготную? Зачем он так унижался перед ним, и почему мужчина смотрел на него, как на сгнивший мусор под ногами? Внутри засаднило что-то ненавистное и постыдное, отзываясь злостным иррациональным желанием доказать обратное, и все эти чувства заставляют взвыть раненым зверем, но, выходя на улицу и минуя грозящую милицией консьержку, тело охватывает лихорадочный и кусачий жар наступающей ломки, который притупляет всё остальное.       С неба начинают валить ватные комья снега. Антон зарывается носом в горловину свитера, дрожа от пробирающего озноба. Нужно протянуть так до вечера, чтобы получить дозу, а потому Шастун тащится к автобусной остановке, суя руки поглубже в карманы дублёнки. Садясь в пустой тарахтящий автобус, приваливается виском к холодному грязному стеклу и, прикрывая глаза, злится на то, что чужой хриплый голос никак не выходит из головы.       Попов размашистыми шагами выходит из подъезда, натягивая на руки кожаные перчатки и поднимая ворот длинного пальто, чтобы хлопья снега не налетели за шиворот. Позади остаётся сетующая в пустоту на «какого-то малолетнего наркомана» консьержка, и Арсений только сильнее стискивает зубы, убирая с лица гримасу недоумения. Будет паршиво, если узнают, что этот пацанёнок пришёл к нему за дозой, начиная сгорать от ломки.       Попов желал забыть об этом неуместном недоразумении, но услужливая Нина Ивановна вновь напомнила об этом, вызывая у мужчины новую вспышку злости. И какого чёрта его это вообще так сильно разжигает? Потому что не дал отоспаться? Потому что мелкий гонец не пойми откуда достал и слил его личный адрес? Потому что парень решил, что может вот так заявиться к нему домой, касаться, просить и что-то требовать? Потому что, если сложить всё это вместе, то могут возникнуть нежелательные проблемы? Арсений думал об этом весь путь до машины, и, садясь в чёрный шестисотый, слишком громко хлопнул дверью, прикладываясь затылком к прохладной коже сиденья и прикрывая глаза, чтобы привести голову в порядок.       Чёртов мальчишка.       Откуда только взялся?       Зелёный совсем, одет не бедно, пальцы кольцами увешаны, да и на безродного уличного щенка совсем не похож. Только сидит на чём-то уже не слабо и ничем не гнушается, хоть и не прожжённый совсем. Выбраться из этого дерьма ещё может, и Арсений, снова думая об этом, бесится. Вот чего ему не хватает? Чего им всем не хватает, что за иглу надо браться? От каждого вопроса, заданного в пустоту, и каждой мысли Попов злится ещё сильнее. Заставляет себя выдохнуть, выбрасывая из головы размётанные по влажному лбу кудрявые прядки, и вставляет ключ в замок зажигания. Машина тут же зычно начинает тарахтеть сытым тигром, и Арсений, дожидаясь, пока лобовое стекло оттает, стягивает одну перчатку и тянется к бардачку.       Тот щёлкает, и за стопкой бумаг лежат две книжки, которые Арсений в перчатках перекладывает в свой портфель и которые через полтора часа обменяет в закрытой зоне казино под клубом «Мираж» на зелёные купюры.       Спустя долгие минуты колёса оставляют после себя разметку на снегу, а спустя час мужчина оставляет машину за клубом, непринуждённо оглядываясь вокруг, пока идёт до главного входа, и без вопросов вышибал попадает в тёмный, едва освещаемый коридор. Там глухо вибрирует музыка, от стен отскакивают цветастые отблески скачущего в ритм песне света, лезут под джинсовую юбку пьяные руки, и стоит запах тяжёлого сладкого одеколона, маковой соломки и потной свистопляски. Арсений от этого только кривится, перенимая портфель в другую руку, пока проходит коридор и зал, где танцуют, пьют, нюхают, шумят и ласкаются: эксцентричная богема, мальчишки из местных группировок, разодетые студенты и невесть как зашедшие сюда прохожие, с которыми это место никак не вяжется, но которые здесь запросто теряют голову. Попову такое не по душе.       Он не гнушается открыто, но глядит заведомо надменно, не намереваясь задерживаться тут надолго. Развязно. Душно. Тесно. А потому он быстро минует большую площадку для танцев, проходя мимо бара, столов и диванов, которые забиты под завязку, к закрытой зоне. Вышибала у задёрнутой малиновой шторкой двери тут же пропускает его, не спрашивая ни цели визита, ни имени, и узнавая то ли в лицо, то ли по внешним приметам.       Арсений тут же оказывается в едва освещённом коридоре, ступеньками ведущем вниз к ещё одной двери. За ней — другие люди и лица, которых интересуют другие вещи. Оказываясь там, Попов слышит тихий гомон, карточное шуршание, звон стекла и стучащий по рулеткам шарик. Здесь сливают деньги. Договариваются. Садят на колени, а потом измываются и выбрасывают девочек в мехах, с тушью на ресницах и заклеенной стрелкой на колготках. Здесь другие люди и другие деньги, и пахнет не потом, дешёвой травой и танцами, а импортными сигарами, шипящим шампанским и сдержанным одеколоном.       Попова, как только он оказывается здесь, встречает прилично одетый официант и рукой в белой перчатке указывает на другой конец зала. Там стоят диваны малинового цвета, а за ними несколько приватных комнат. Официант провожает Арсения во вторую. Там полутемно и тихо. Едва Попов оказывается за задёрнутой шторкой, как из-за стола поднимается невысокий силуэт, уже ожидающий его для того, чтобы передать деньги и забрать плотно набитые книжки. Арсений всё делает в перчатках — забирает деньги за прошлую удачно проданную партию у брахмана и попутно слушает о делах на рынке сбыта. Узнаёт, что всё гладко и чисто, разве что один из постоянных откинулся, словив передоз, а после передаёт заранее подготовленные книжки, сговариваясь о точке следующей встречи.       Оттенки эмоций шустрыми китайскими рыбками мелькают в глазах лишь тогда, когда Попов моет руки в прокуренном туалете клуба. В нём открыта форточка, тянущая с улицы морозный декабрь, и никого нет — зажимаются в местах потемнее, а мочатся на фасад здания, и неважно, какое время года. Холодная вода скатывается по бледной коже, пока Арсений пустым взглядом глядит в зеленоватую раковину, и на душе отчего-то скверно. Отмыться хочется от всего этого, хотя всё как всегда, только на этот раз что-то иррационально злит и вызывает отвращение там, где обычно стоит бесстрастность и отчуждённость. Весь день идёт сикось-накось, и в голову лезут дурные вопросы, а потому Попов зачерпывает в ладони холодную воду, плеская её себе на лицо.       Края рукавов пальто чуть мокнут от скатывающихся по запястьям капель. В смолистых волосах остаётся влага, пока пальцы смахивают воду с длинных ресниц, и Арсений снова смотрит в зеркало, замечая темнеющие мешки под глазами. Лицо немного морозит из-за сквозняка открытой форточки в зимнюю ночь, и, последний раз тряхнув головой, Попов мажет глазами по своей фигуре в зеркале и забирает портфель, выходя за дверь.       Хочется помыться и отоспаться.       Прошлую ночь и утро он провёл за рулём, а днём какой-то непонятный пацан чёрт знает где достал его адрес и решил, что может вот так заявиться к нему и что-то требовать, а потом и вовсе заставляя Попова думать о таких, как он.       В клубном зале ничего не изменилось. Кто-то задевает ткань пальто на локте, и Арсений чувствует сильный запах застоявшегося спирта и фиалковых маслянистых духов, проносящийся мимо. Всё те же несуразные танцы, поплывшая косметика и наброшенные на плечи мужские пиджаки, тонущие в дыму и вспышках цветомузыки. Попов проходит мимо бара, направляясь к выходу и на ходу натягивая перчатки — в туалете не было полотенца, и скрипучую кожу можно было надеть только на сухие ладони. Голубые глаза немного щурятся в пляшущих потёмках, и подмышкой неудобно зажат портфель, а потому Арсений едва ли может смотреть по сторонам или себе под ноги, и не успевает увернуться или замедлить шаг, когда чувствует неловкий и неуверенный толчок в плечо.       Нос тут же щекочет запах растёкшейся водки, а лацкан распахнутого пальто не позволяет спирту просочиться через плотную ткань на водолазку. Арсений едва ли удерживает портфель, прижимая согнутую руку к боку, и машинально отступает назад, поднимая взгляд на стоящего перед ним человека. Рюмка лязгает об пол, и юноша, стоящий перед ним, разочарованно таращится вниз, не давая разглядеть лица, но когда он вскидывает голову, Попов удивлённо таращится на знакомое лицо паренька, который сегодня днём настойчиво пытался удержать его на пороге своей квартиры. Тот выглядит иначе. Только кольца на руках и кудрявые волосы не первой свежести всё те же. На плечи надета белая короткая шубка, лицо дёрганное, кучерявая чёлка взмокшая, и глаза — большие, блескучие и шальные. Стоит, пошатываясь, и пытается сообразить, что только что произошло, а Арсений — так несвойственно — на мгновение теряет дар речи. То ли от ситуации, то ли от паренька, который всё же нашёл себе дозу и теперь выглядит совершенно иначе.       — Простите… — путано мямлит пацан и качает головой, словно пытается прийти в себя. — Я шёл, а тут вы… Неожиданно, и вот… Я сейчас всё… — лепечет он, едва связывая слова, а после, так и не договорив, тянется вперёд, наверняка намереваясь безрезультатно стереть водку с пальто, но, чуть пошатываясь, валится вперёд, и Арсений машинально подхватывает его под руки.       Портфель, зажатый подмышкой, стукается об пол, и Попов придавливает его край носком туфли, когда отступает назад, чтобы не рухнуть на спину вместе с пьяным пацаном под кайфом. Перчатки скользят по длинному меху шубы, и Арсений прикладывает слишком много усилий, чтобы удержать их обоих на весу. Руки напрягаются, безвольно качающаяся голова парня задевает макушкой подбородок Попова, и когда мужчина слышит шумный, забавляющийся и виноватый смешок, внутренности схватывает в приступе злости. Какого чёрта он не дал ему просто свалиться тут и не перешагнул, как через мусор? Щенок испоганил пальто, едва не рухнул на него и находит всю эту ситуацию смешной, едва имея силы стоять на своих двоих.       Арсений чувствует, как начинает злиться, избавляясь от первого впечатления. На испорченное пальто, на то, что пацанёнок совсем не соображает и может выкинуть такой фортель с каждым встречным, не понимая, что за человек перед ним стоит.       Обратно Попов отталкивает его грубее, больше не помогая крепко, но бережно удержаться на ногах. Голубые глаза темнеют, и Арсений сжимает зубы, намереваясь с толчком убрать руки и отойти от паренька, но тот совершенно неожиданно вскидывает на него большие глаза, а после поддаётся вперёд. Дыхание, пропитанное водкой, мажет Попова по скуле. Он не успевает убрать руки, совершенно сбитый с толку, и продолжая придерживать за предплечья пацана, который делает небольшой шажок вперёд, чтобы оказаться ещё ближе. Теперь скулы касаются кудри волос, а парень с лисьей издёвкой обдаёт пьяным дыханием шею и проговаривает на удивление связно:       — Дяденька, а я тебя узнал… Ты… такой же. Только… пахнешь по-другому и такой… важный, — тянет пацанёнок и проводит пронырнувшим под поднятый воротник пальто носом по шее, вызывая у Попова табун мурашек. На миг внутри что-то замирает. Стукается жарко и громко, и поглощает все звуки и мысли вокруг, заставляя чувствовать, как парнишка льнёт к нему — развязный, едва понимающий и горячий. Тычется носом в шею, едва ли не облизывает и дышит пьяными парами, наваливаясь на него всем телом.       Арсений в это мгновение не дышит, а когда оно проходит, и он возвращает себе рассудок, руки с силой отталкивают от себя паренька, и мокрое место на шее покрывается холодом.       Что за чёрт?       Парень удерживается на ногах, смотря на него всё таким же плавающим и непонимающим взглядом. Только улыбки на губах нет, а светлые брови хмурятся в недоумении, и Попова это донельзя злит. Какого хрена этот пацан вытворяет в таком состоянии с кем ему вздумается? Арсений делает шаг назад и подбирает портфель, смиряя парня пылающим взглядом, полным отрицания, презрения и ненависти. Рука в кожаной перчатке крепко стискивает тонкую ручку, и Попов делает два шага вперёд, переполненный пышущей злостью, чтобы схватить паренька за ворот шубы и дёрнуть на себя так, чтобы тот понял и услышал:       — Думай головой, что ты делаешь. Иначе после ещё одной такой выходки думать будет нечем, — рыкает Арсений, цепляясь пылающими глазами за чужое лицо, и отшвыривает паренька от себя, направляясь к выходу.       Проходя зал, назад Попов не оборачивается. Грудную клетку схватывает приступ звериной и недоумевающей злости, а потому хочется скорее сбежать отсюда — остудить голову и смыть с себя горячими струями воды сегодняшний день. Кажется, было бы гораздо проще, если бы этого дня не было. Поэтому мужчина с излишним остервенением заставляет себя выбросить всё, что сегодня произошло, из головы, не зная, что парнишка с зелёными глазами ещё долго смотрел ему вслед, в слишком осознанном и побитом жесте закусывая нижнюю губу.

***

Январь, 1993 год

      В закрытой комнате за красной шторкой, где сидит Попов, дрянное освещение. Тихий полумрак, разбавленный говором, смехом и развязностью, отдаёт знакомым антуражем, но не несёт удовлетворения, как остальным. Арсений сидит на боковом диване тёмно-зелёной обивки в грубый рубчик. Напротив, в ложбине диванов, стоящих буквой «П», стоит дубовый широкий стол, запахи с которого напрочь перемешались. Горькие импортные сигареты, заветрившийся сыр, очищенные и разрезанные фрукты, засоленная рыба ломят стол и мешаются с дубовым запахом откупоренного коньяка. По левую руку от Попова — на углу дивана — сидит хозяин нескольких гостиничных домов. На его коленях — рыженькая проститутка в сапожках и беличьей шубке. Правее — партнёр, смотрящий за восточным наркотрафиком. По центру сидит хозяин подпольных борделей и игорных домов, на которого работают люди из местной ОПГ. На другой стороне стола — несколько банкиров и несколько девочек, которые жмутся открытым декольте к плечам так, будто не понимают, что этих людей лучше обходить стороной за три версты.       Арсений здесь свой.       Повязан с теми, кто сидит за этим столом, так же, как и они с ним, потому что, встряв в это однажды, вернуться к обычной жизни уже не выйдет. Ещё зелёным мальчишкой Попову нужны были деньги, и тогда вместе с безысходностью, беспрерывной гонкой и долгами появились неправильные, но нужные люди. Мама через два года всё равно умерла от рака, а Арсений, с горящими глазами держа в руках такие деньги, которых никогда в жизни не видел, слишком долго тянул с обещанием завязать. А когда все возможные сроки вышли, завязать стало невозможно. Сейчас ему тридцать с небольшим хвостом, и таких, как он, в местных кругах зовут щуками: с паутиной правильных связей, положением и самыми большими оборотами поставок и продаж белого порошка.       Попов не жалеет. Отжалел своё, принимая то, что есть сейчас, за должное. Но в глубине души принять то, что его окружает, так и не смог, всегда оставляя голову холодной в таких местах и не чувствуя удовольствия в непринуждённом кругу таких людей.       Ладонь Арсения занята гранёным стаканом, и он снова обращает взгляд на циферблат часов, висящих на стенке напротив. В дурном и дымном освещении плохо видно минутные чёрточки, но часовая приближается к полуночи, а значит, совсем скоро можно будет уйти без лишних взглядов и прелюдий. Понимая это, Попов чувствует облегчение, отводя взгляд от циферблата и делая глоток. Тёплая и горчащая коньячная жижа резьбой проходится по горлу, оставляя дубовый и сушащий привкус. Арсений хмурится, но стакан не отставляет, дабы не налили ещё. Ему не нравится. Ни пойло, которому красная цена раза в три меньше, ни дым под потолком, ни сборище, собравшееся здесь в очередной раз. И несмотря на это, Попов чувствует себя здесь к месту. Устало, расслабленно, тягуче и муторно — приелось, опостылело, и избавиться от этой части жизни уже нельзя. Он язвит, лениво отвечает, иногда позволяет посидеть у себя на коленях ёрзающей девчонке в короткой юбке, остаётся важным человеком в мире больших и опасных денег и никого не подпускает близко.       Это знают.       Этого достаточно.       Потому что даже сытый и дремлющий тигр всё равно остаётся тигром.       Делая ещё один глоток, Арсений поворачивает голову на задорный и чуток пьяный оклик, который тонет в навалившемся смехе всех, кто участвует в разговоре. Голубые глаза, кажущиеся тёмно-серыми в мутном освещении, в ленивом вопросе обращаются к звавшему его хозяину борделей, который с красным от смеха и водки лицом задаёт вопрос, ставший главной темой шутовского спора. Все его участники замолкают в ожидании ответа. Попов едва заметно кривится внутри, а потому отвечает что-то незначащее по своей сути, но колкое и вызывающее, вскидывая головой, и вот комната снова тонет в приступе безудержного развязного хохота, а Арсений отводит взгляд, снова делая едва заметный глоток.       Стакан пустеет.       Попов ставит его на стол, приподнимаясь и чуть подаваясь вперёд, чтобы дотянуться до края. На нём так и осталась стоять полная рюмка водки и пустая тарелка. Боковым зрением Арсений замечает, как шторка колышется, как от уличного сквозняка, а после приоткрывается, запуская в комнату ещё двоих. В мужчине Попов узнаёт директора сети автомастерских, которые крышуют его же ребята, представляющие из себя известную по местности шайку. У него под рукой плетётся русоволосая девочка — жмётся к боку и смеётся в шею. Пьяная, красивая, едва понимающая, но доверчивая, безрассудная и довольная. Некоторые из сидящих начинают улюлюкать, кто-то привстаёт, чтобы пожать руку, а Арсений, перетянувшись через диван, чтобы подать ладонь, ещё раз оглядывает висящую на чужой шее девчонку, чтобы через мгновение чётко вспомнить того русоволосого пацана, каждое действие которого так и осталось неразгаданным и донельзя раздражающим. Наверное, именно поэтому Попов до сих пор его помнит?       С того дня, как парень облил его водкой, бубня неразборчивый бред в шею, прошёл месяц, и с тех пор Арсений ни разу его не видел. Помнит только почему-то. Других не помнит, а этот мальчишка до сих пор злит тем, что вот так появился тогда и взбаламутил чувства. Та ненарочная встреча была первой и последней, а главное — мимолётной, и почему по коже пробежал табун мурашек от чужого мокрого касания — Арсений разбираться не стал. Испугался немного самого себя, взбесился, а сейчас и вовсе чёрт с ним. Мало ли что там было. Эта вот несуразная девчонка, волосы и жесты которой точь-в-точь как у того паренька, снова напомнила об этом, только и всего. А потому Арсений качает головой, прогоняя морок воспоминаний, и насмехается над самим собой за эту оплошность.       Его партнёр, сидящий по правую руку, отвлекает мужчину на разговор, и Попов, налив себе на два пальца, снова берёт в руки стакан.       Стрелка часов переваливает за полночь. Коньячный осадок, лежащий на дне, так и остаётся недопитым. Арсений, продолжая разговор, с показательной расслабленностью подбирает слова, дабы скорее свести его к концу. На столе становится всё больше бардака из огрызков еды и окурков. К мути от курева привыкают глаза, лица краснеют, а глаза начинают слезиться и лихорадочно блестеть.       Ещё никто не ушёл. Заходят знакомые, допущенные до этого зала и этих комнат, приходят оплаченные девочки, и вот шторка снова качается, пропуская очередного мимолётного гостя. С центрального дивана поднимается один из давно сидящих тут, и Арсений бросает на него быстрый взгляд, снова возвращаясь к своему разговору и не обращая внимания на вошедшего — клиент, знакомый, проститутка, — что толку смотреть.       Рядом звучат голоса, но Попов в них не вслушивается и не подпускает к себе и без того облюбованных девиц. Не сегодня. Сегодня хочется закончить все дела и простирнуть одежду — шёлковая синяя рубаха доверху напиталась запахом весёлого застолья. Арсений бросает ещё один взгляд на циферблат часов. Время и ситуация наконец-то позволяют уйти, а потому Попов отшучивается, умело завершая разговор, и, намереваясь допить остатки и встать из-за стола, подносит к губам стакан, но так и замирает, ненароком отведённым взглядом натыкаясь на вошедшего.       Тот стоит в самом входе в комнату. В дурном освещении и загороженный чужой спиной, но Арсений узнает в зашедшем того кудрявого мальчишку, который заявился к нему на отходняках и облил в этом же клубе водкой его пальто. Попову бы впору отвернуться, забрать одежду и уйти, не обращая внимания на бестолкового пацана, но он продолжает сжимать в руке стакан, внимательным взглядом смотря в сторону говорящих. Парень выглядит хуже, чем в прошлую встречу месячной давности. То ли от освещения, то ли от того, что давно не принимал — это видно по тряске и дёрганным жестам, которыми пацан пытается что-то объяснить. Лицо бледнее и острее, волосы засалены, хоть и вьются по-прежнему непослушной лозой, а глаза лихорадочно блестят и мельтешат, пока под ними мелькают уродливые лунки синих теней. Разговора Арсений не слышит, но догадывается быстро — парень просит немного ему отсыпать. Тот, у кого он просит, не барыга, но Попов знает, что хоть пока и с умом, но торчит, а ещё с незнакомыми и новыми людьми знакомств не водит. А потому напрашивается любопытный вопрос — как, где и кто такой этот пацан, раз может сюда зайти и встретиться не с последними людьми.       Арсения этот факт отчего-то лишь сильнее злит.       То ли от того, что парень такой бездумный, то ли Попов до сих пор не может отпустить происшествия месячной давности, то ли от внутреннего протеста иметь что-то общее с такими, как этот пацан. Какого-то чёрта каждое действие этого мальчишки вызывает внутри слишком много кипучих чувств, что Арсению совсем не понятно и совсем точно не нравится.       Чёрт побери.       Краем глаза Попов замечает, как подошедший к пацану мужчина лезет в карман, очевидно соглашаясь дать немного дряни на вечер — большими дозами без ведома щуки торговать тут не станут. Голубые глаза недобро блестят, и Арсений, махом осушая налитый коньяк, ставит стакан на место и со злорадным желанием отомстить поднимается на ноги, направляясь к выходу. Отходя от гомона шумной пьянки, он оказывается рядом с пацаном и, вскидывая голову, тут же встречается взглядом с большими блестящими глазами.       Они стоят чуть поодаль друг от друга. Арсений вновь подмечает, что пацан выше его ростом, но все равно смиряет взглядом сверху вниз, и по распахнутым и замершим светлым глазам напротив понимает — узнал. От этого понимания внутри что-то шевелится и жарко юркает куда-то назад, разжигая ещё сильнее. Пацан замирает на месте. Замолкает и смотрит прямо в глаза Попова оленьим взглядом, и в чёрных зрачках столько, что не разобрать. Сухие губы чуть приоткрываются, но парень ничего не говорит, и Арсений делает то, что хотел, подчиняясь глупому, детскому, иррациональному желанию свести счёт — растягивает губы в сладком оскале и кладёт руку парню на плечо, чуть подаваясь вперёд.       — Удивительно, что ты ещё не сторчался, — сквозь зубы протягивает Попов, обдавая ухо парня тёплым дыханием и запахом дубового спирта.       Рука чуть сжимает знакомую дублёнку на плече, а сам пацан слегка дёргается назад и сжимает зубы, но ответить ничего не успевает. Арсений, больше не глядя ему в глаза, проходит мимо, убирая ладонь, и на ходу бросает внимательно следящему за ними знакомому:       — Аккуратнее с этим пацаном — может подкинуть нехилых проблемок, — звуча громче нужного и обжигая уверенным презрением и по-лисьи сладким равнодушием. Грудную клетку наполняет тягучее торжество и удовлетворённое злорадство, когда Арсений оставляет за красной шторкой задумавшегося продавца и потерявшего его доверие пацана, который зло сжимает кулаки и опускает голову, ненавидя себя за то, что от близости и запаха этого мужчины шея изошла млеющими и колкими мурашками.

***

      Арсений, получив от официанта своё пальто и перчатки, моет руки в туалете игорного зала. В нём пол вымощен зелёной плиткой, стрекочет потолочная лампа и пахнет въедливым хвойным запахом и сырой водой. Чёрное пальто накинуто на плечи поверх шёлковой синей рубахи, сейчас неудобно струящейся по рукам и заправленной в брюки, а перчатки заткнуты за ремень. Самое время привести себя в порядок и уходить отсюда. Чуть тёплая вода немного мочит края рукавов, когда мужчина умывает лицо и мокрыми пальцами касается падающих на лоб прядей.       Внутри что-то сидит разворошённой пружиной, которая звенит так же напряжённо, как и жёлтые лампы на потолке. Попов и сам готов себя встряхнуть за опрометчивость совсем ненужных поступков, но ошарашенный и замерший взгляд пацана определённо стоил этого ребячества.       Думая об этом, Арсений вытирает руки, отрывая моток грубой бумаги от рулона. Высокомерное злорадство и мстительное довольство в подвернувшемся моменте сравнять счёт понемногу стихают, и Попов снова чувствует привычную отрешённость к этому месту и людям. На этот раз мыслей касается совсем слабое желание вытряхнуть из головы незатейливого пацана, и Арсений усмехается своему отражению, вновь вспоминая чужие большие и блестящие глаза. Глупость какая, ей-богу, но вечер из-за этой шалости вышел не таким банальным.       Скомканная и влажная бумага летит в мусорное ведро под раковинами. Арсений выдыхает и вытаскивает заткнутые за пояс перчатки, но не успевает их надеть, как дверь перед ним распахивается, пропуская в натопленное помещение того, кто мгновением ранее вызвал на сухих губах мягкую усмешку. Парень растрёпанный и дёрганный. Шмыгает носом, глаза чуть красные, а руки подрагивают в нервозном треморе. Разошедшееся эхо от удара двери о стену стихает. Пацан замирает на проходе — рука, которой он растирал крылья носа, замирает у лица, а глаза застывают на фигуре Попова, который брезгливо морщится, понимая, в чём дело.       Уже успел снюхать.       Арсению хватает одного взгляда, чтобы понять это, и от этого зрелища в груди резко сжимается что-то ненавистное и ершистое. Гадство. Хотя чего он ждал? Что наркоман здесь не найдёт себе дозу или откажется от неё? Смешно и почти стыдно так заблуждаться с таким опытом. Но Попов всё равно как будто бы чувствует что-то похожее на разочарование, вызванное тем, что он всё-таки увидел этого парнишку в таком виде.       Губы едва-заметно кривятся в усмешке, пропитанной нарочитым отвращением. Попов отводит от парня ледяные глаза, не спеша опускает взгляд на руки — так, словно здесь никого нет, — и делает шаг к выходу, на ходу натягивая на ладони перчатки и намереваясь пройти мимо паренька так, словно его здесь и вовсе нет.       В душе ядовитые и топорные чувства.       Арсений обязательно разберётся с их природой и существованием, когда окажется в своей квартире.       Они почти равняются, когда Попов проходит мимо. Краем глаза мужчина замечает, что пацан не глядит на него, но и с прохода не отходит, поэтому Арсений просто обходит его, но едва успевает дёрнуть на себя дверную ручку, как парень окликает его, заставляя остановиться:       — Только исподтишка можешь?       Глухой, презрительный и вызывающий голос разрезает тишину выстланного плиткой помещения. Откликаться на него — несусветная глупость, но Попов всё же замирает перед дверью, так и не открыв её. В первое мгновение слова ошарашивают. В следующее злят в своём несправедливом обвинении, а после всё смешивается, и Арсений тянет губы в насмешливом оскале, поворачиваясь лицом к пацану. И какого чёрта малолетний щенок, сидящий на порошках, смеет бросаться такими словами в таких людей?       Пацан, тоже повернувшийся к нему, смиряет его пылающим взглядом. Требующий, пылкий. Злой. Только на кого больше? На него или на себя?       — Неужели я никогда не говорил тебе в лицо, какой ты отброс и какие нежелательные проблемы можешь принести порядочным людям своей зависимостью? — шипит в ответ Попов, вскидывая голову и видя, как глаза напротив темнеют всё больше. Зрачки ещё держат форму в пределах разумного, а от самого пацана пахнет уличным холодом и дымом. Арсений видит, как тот злится. Вспыхивает от каждого слова ярче, чем нужно, и мужчина находит это интересным, пусть и у самого внутри переполох из взбеленившихся чувств. Знает ведь, что Попов прав. Знает, поэтому и злится так отчаянно и бессильно, но сказать об этом Арсений не успевает.       Парень совершенно неожиданно подаётся вперёд, хватая Арсения за лацканы пальто дрожащими, но сильными пальцами, и толкает к двери, припечатывая мужчину спиной и нависая над ним, тяжело дыша.       — Что ты хочешь от меня?! Из-за тебя, урод, мне сказали больше не приходить к ним! Легче тебе стало после этого?! Чё ты цепляешься ко мне?! Завидно? Злишься на что-то? Или нравлюсь тебе, поэтому и бесишься, а?! — выплёвывает парень, впиваясь взглядом в чужое лицо. Руки продолжают сжимать влажными ладонями плотную ткань чужого пальто, а Арсений, опешив от неожиданности лишь в первое мгновение, чувствует, как что-то яркое, кусачее и вызывающее охватывает внутренности. Пацан тяжело дышит, выкрикнув в лицо столько, что не отмоешься потом, но Попов видит — не помогло, и легче от этого всплеска ему не стало.       Цвет зеленоватой радужки становится ярче. Горячее дыхание почти ощущается на лице, и взгляд будто бы готов разорвать на куски, что только сильнее распаляет. А потому Арсений выбирает сделать то привычное, что делает всегда, — нещадно усмехается, давая понять, что все попытки паренька обернулись крахом, и с вызовом смотрит в глаза напротив, давясь злобой и предвкушением, прежде чем выпалить насмешливое и совершенно обезоруживающее:       — Даром бы не взял такого, как ты.       Слова выходят шипящими, смешливыми и тягучими, уничижительно разбивая последнее предположение паренька и нарочно давая понять, насколько тот был смешон в нём. Арсений дёргается, намереваясь сбросить с себя чужие руки и уйти, но пацан не даёт, впервые по-настоящему пугая. Слишком резко придавливает к двери, рычит, делая больно, и с остервенелым напором впивается в губы. Наваливается всем телом — неожиданно сильный, горячий и потный, слепо стискивает запястья и нагло пытается прорваться в чужой рот, а Попов впервые за долгое время не понимает. Неужели совсем шальной? Неужели совсем без царя в голове? Неужели не понимает, чем чревато?       В затылок отдаёт неприятная пульсация от удара, становится нестерпимо жарко, и Арсений морщится, вертит головой, дёргает руками и находит в себе силы оттолкнуть пацана лишь тогда, когда тот до крови кусает его за нижнюю губу, стукаясь зубами и прорываясь языком в рот, окончательно переходя границу. Парень отшатывается назад. Тяжело дышит с мокрым от слюны ртом и смотрит так, что не разобрать, а Попов и сам едва ли понимает себя и происходящее. От ядовитого злорадства не осталось и следа, а ошарашенность от чужого поступка напрочь выбивает злость и перекрывает всё остальное.       Какого чёрта этот мальчишка натворил? Совсем что ли жить не хочется? Доказать хотел этим поступком, что мужчина неправ, и чего вообще ждал в ответ?       Оба молчат, и ни один вопрос так и не получает своего ответа. Арсений смотрит в нечитаемые глаза паренька и совсем не понимает, что у того в голове. Ну его к чёрту, совсем дурак, не иначе, а потому Попов поправляет рукава пальто и быстро открывает дверь, впервые не зная, что сделать или сказать. Пацан не идёт следом — остаётся в пустом туалете, сжимая кулаки и сверля взглядом пол, пока Арсений поднимает воротник, выходя в морозную январскую ночь, и только сейчас замечает, что потерял одну перчатку.       Наверняка выпала на уродливую мятную плитку, но возвращаться за ней Попов не решается, качая головой и торопясь убраться отсюда подальше.       Дома, стоя в ванне под горячим дождиком, Арсений не чувствует ожидаемой ярости и злости. Кого-нибудь другого убил бы прямо там за такую выходку, а здесь что-то смутное и глухое заставляет впадать в ступор и прокручивать эту сценку в голове десяток раз. Другой бы на месте этого пацанёнка разбил бы ему лицо за такие слова, а этот целоваться полез, да ещё и так. Попов едва ли мог найти этому оправдание, отметая совершенно глупые догадки, но, ворочаясь ночью на кровати, он не мог не заметить одной вещи — он не злился на этого пацана только потому, что этот безрассудный порыв не вызывал внутри ни грамма отвращения.       С того дня прошло полторы недели. Кудрявого пацана Попов больше не встречал, а когда встретил, то снова был вынужден забить себе голову нежелательными разгадками. Потому что тот, едва завидев Арсения в клубе, дёрнулся, отчаянно покраснел до самой шеи и трусливо сбежал, оставляя за собой лишь сотню ненужных мыслей и догадок.

***

Март, 1993 год

      Весна приходит как-то совсем неожиданно в своём уродливом обличье. Рыхлый перепачканный чем только нельзя снег, слякоть под ногами, голые деревья и небо — удивительно скучное в своей светло-серой неизменности, не вызывают восторга перемен. Хочется поёжиться и запахнуться в ещё зимнее пальто — теплее немного стало, а толку — всё равно продрогший ветер и талая холодная вода норовит намочить ноги.       Арсений глядит на приближающуюся весну без энтузиазма, не видя в ней ничего возвышенного и хорошего, сидя в незаведённой машине на парковке за бывшим зданием ДК. Серая коробка, обветшавшая со времён Горбачёва, числится как убыточный склад строительных материалов, но изнутри представляет собой игорное заведение, вход и расположение которого для малознакомых лиц неизвестны вовсе. Попов это место знает — приходилось бывать в нём обязательным гостем. В нём стоят игровые автоматы, карточные столы, льётся бесплатное пиво, часто случаются перебранки, а иногда местная элита устраивает для гостей шоу, приглашая живую музыку или проводя нелегальные, но прибыльные конкурсы красоты. Арсению это интересно не было — перестало быть с тех пор, как деньги и власть больше не кружили голову, но оставаться в этом обязан, делая пропащих людей и такие места неотъемлемой частью жизни.       На парковку заруливает ещё одна машина, неаккуратно проваливаясь колёсами в мокрую лужу и резанув фарами по глазам. Арсений морщится, провожая её взглядом, но продолжая сидеть бездвижно, откинувшись на спинку сиденья.       Не его клиент.       Серебристая девятка паркуется в самом конце, и спустя время мимо проходит пара — длинноволосый парень с сигаретой в вельветовом тёмно-зелёном пиджаке, под которым пестрит жёлтая рубаха, виднеющиеся из-под наброшенной куртки, и девица, на которую тот забрасывает руку — в бордовой юбке и ботинках на высокой платформе. Она смеётся, вульгарно закидывая голову, а он безразлично курит и хмыкает, поглядывая скошенными глазами на открытую грудь. Арсений едва провожает их взглядом — из скуки, а не из любопытства, и выдыхает, вновь обращая пустой взгляд на темнеющий фасад напротив.       С крыши наверняка капает вода от лежащего на ней снега. Есть предчувствие, что холодов больше не будет, а если и будут, то снега не наметут. Руки, лежащие на коленях, то и дело касаются низа руля, и, несмотря на потепление, Арсений все равно держит их в перчатках. Те — со скрипучей кожей и понемногу разношенные. Новые. Купленные ещё зимой после того дня, когда он потерял старую перчатку. Наверное, выпала в туалете злосчастного клуба, но возвращаться за ней он не решился. Пацана, который был виновен в её незадачливой пропаже, Попов тоже больше не видел, так и не сумев объяснить себе, что это было в ту ночь. Малец как в воду канул — не появлялся на глаза и не светил своей кудрявой шевелюрой поблизости. Боялся? Стыдился? Жалел? Чёрт его знает. Попов узнал о нём только то, что его зовут Антоном — неудачливый продавец, которого Арсений тогда взбаламутил усомниться в пареньке, как-то завёл об этом осторожный разговор между делом. Фамилия Шастун — коротко зовут «Шаст», уже немало времени сидит на мефе, всегда есть деньги и пока чурается пускать по жиле.       Фамилия была смутно знакомой, и, судя по одежде и по своевременным платежам, пацан был не из бедной семьи, но допытываться Попов не стал. Чёрт с ним — подумают ещё что не то, да и зачем ему это знать. С тех пор он его и не видел — на это внутри сначала отзывалось что-то нетерпеливое и допытывающееся, а после Арсений махнул рукой. К лучшему — меньше проблем без этого паренька, который и без того набедокурил на год вперёд, внося в жизнь непривычные чувства и разлад с самим собой.       Из-за поворота, откуда выехала девятка, появился сгорбленный силуэт, держащий руки в передних карманах и озирающийся по сторонам. Попов хмурится и чуть наклоняется вперёд, чтобы рассмотреть в потёмках мартовской ночи идущего. Тот останавливается в самом начале, облизывая губы и оглядывая машины, и Арсений понимает — его адресат, а потому, поглядев ещё немного, нет ли кого третьего, мигает фарами, обозначая своё присутствие.       Меньше чем через минуту тёмная фигура барыги оказывается у машины, дёргая ручку и садясь на переднее пассажирское. Кожа неприятно хрустит под чужим весом, и Попов, не поворачивая голову, задаёт вопрос, продолжая глядеть на въезд:       — Принёс?       — Обижаешь, начальник, — хохмит мужчина, скидывая с коротких каштановых волос капюшон, и достаёт из внутреннего кармана куртки перевязанную пачку.       Арсений забирает её, чувствуя в руке увесистость купюр.       — Сколько тут?       — На дачу в Гаграх хватит.       Попов усмехается, шурша краями цветных бумажек.       — Тихо там всё? — он задаёт привычный вопрос, знакомым и быстрым жестом перелистывая банкноты, чтобы сосчитать примерную сумму, и снова усмехается — мягче и честнее, слыша ответ:       — Как у глухонемых на свадьбе.       — По странным местам ты, Бродский, ходишь, — с такой же хохмой отзывается Арсений, перегибаясь и кидая деньги в бардачок. Тот щёлкает, когда Попов его закрывает и салон машины снова тонет в тишине и безобидных потёмках.       Они перебрасываются ещё парой фраз. Барыга, чья кличка среди своих «Бродский» из-за красноречивых фигур речи, лупоглазой пятнистой кошки дома и показного тунеядства, отвечает на интересующие вопросы Попова, а после прощается, хлопая дверцей машины и растворяясь в тишине пустой парковки. Арсений ещё несколько мгновений смотрит ему вслед, почему-то думая, что он мог бы быть другим человеком, потому что меньше всех похож на того, кто каждый день выколачивает с торчков долги и продаёт губительный порошок. Но ответа на вопрос, почему он тот, кто есть, так и не находит, тут же забывая об этом и заводя машину.       Та приятно тарахтит и мигает белым светом фар. Попов глядит в зеркало заднего вида, ловя в нем уставший взгляд, а после переводит взгляд на лобовое стекло, щёлкая рычажком дворников. Один из них дёргается, а второй остаётся на месте, и Арсений хмурится, чуть наклоняясь вперёд, и ещё раз включает и выключает нужный рычаг. Тот трепещет за стеклом, словно бабочка с прищемлённым крылом, но остаётся на месте. Попов чертыхается.       Выходить на холодный ветер и топтаться в луже талого снега перед машиной не хочется, но, видимо, придётся. Со вздохом стягивая перчатки, Попов открывает дверь, тут же пачкая носы туфель в грязном подтаявшем снеге, и обходит машину, наклоняясь к лобовому стеклу и осматривая дворник рукой. Голубые глаза щурятся, замечая зажёванный кусок листовки.       — Что за чёрт? — недовольно хмурится мужчина, выдёргивая бумажные обрывки, а когда заканчивает с ними, приподнимает дворник, проверяя его пригодность к работе.       Тот снова плавно скользит по стеклу, и Попов намеревается вернуться на водительское сиденье, но не успевает он сделать и шага, как слышит за спиной чертыхающиеся звуки, машинально оборачиваясь на происходящее. Глаза, привыкшие к темноте позднего вечера, тут же натыкаются на две мужские фигуры, которые тянут к стене здания — подальше от чужих глаз — какого-то пацана. Тот валится с ног, держится только потому, что чужая рука грубо тянет за волосы, заставляя устоять хотя бы на коленях, и почти не сопротивляется. Арсений понимает, в чём дело, — видел сотню раз, сам говорил выбить дурь из мешающихся людей, и такое дело не редкость. Вряд ли они выловили какого-то добросовестного пионера на улице и заволокли в подворотню. Если дела до такого дошли — значит, так надо. Значит, за дело. Сейчас вытрясут долг или нужные слова и кинут загибаться в грязной луже. Какое Попову дело? В его методы доброжелатели не лезут, а значит, и ему не надо лезть в чужие — не его территория здесь. Но взгляд от происходящего мужчина оторвать всё равно не может, словно предчувствуя что-то, а когда одна из фигур отходит, становясь сбоку после удара в живот, и наклоняется к уху стоящего на коленях пацана, Арсений неосознанно приоткрывает губы, узнавая исчезнувшего в январе мальчишку.       Мех на шубе скомкался уродливыми сосульками, сама она мокрая — в крови и грязи, ноги по колени в воде, а сам он едва-живой. Один мужчина держит его за кудри волос, тем самым позволяя держаться вертикально — иначе свалился бы давно на землю, а другой что-то шипит в ухо, подтягивая к себе за ухо. Попов стоит не так далеко, но, кроме чертыханий, ничего не слышит — видит только, как губы парня, вымазанные кровью, текущей из носа, беззвучно шелестят, а сам он едва держит глаза открытыми, и Арсений не понимает — то ли по голове хорошо стукнули, то ли в придачу ещё и обдолбанный чем-то.       Опыт даёт понять, что либо они допытаются до того, что нужно, либо поймут, что пацан для них сейчас бесполезный, и кинут без сознания, вытащив всё до последнего и поснимав кольца с пальцев, но чутьё подсказывает, что это не уличное хулиганьё. Те избили бы, забрали, что нужно, и быстро свалили, а эти объясняют что-то, требуют, уму-разуму учат. Попов до сих пор не понимает, почему тут стоит. Нет ему дела до этого, нет. Пацанёнок сам нарвался со своими выходками и зависимостью, получая запоздалый урок, но внутри что-то стопорится и мечется, не давая вот так взять и уехать.       «Чёрт возьми», — сквозь зубы шипит Арсений и злится, выдыхает, прикрывая глаза на миг, проклиная себя и этого пацана, который одна сплошная и ненужная «проблема» в его жизни, и делает шаг в сторону здания.       Оба мужчины одеты неброско. По лицам Попов их тоже не узнает, подходя ближе, и останавливается лишь тогда, когда две пары глаз переводят на него настороженный и испуганный в первое мгновение от неожиданности взгляд. Один из них убирает руку с оттопыренного уха пацана, выпрямляясь и делая шаг вперёд. Второй тоже встаёт прямо, но Шастуна не отпускает, натягивая волосы на макушке.       Парень морщится и мычит, пытаясь ослабить болезненное давление на голову, и Арсений, скользнув по нему взглядом, сжимает зубы.       — Чё тебе надо, мужик? Иди, куда шёл, — процеживает прокуренный и предупреждающий голос чуть отошедшего вперёд мужчины. Попов переводит на него взгляд, видя, что другие конфликты им здесь не нужны.       — Спросить вот хотел, чего вы пристали к пацану. Он зелёный совсем, да и толку от него сейчас никакого нет, — ровно и уверенно проговаривает Арсений, не сводя глаз с чужих — чёрных, оценивающих, прячущихся под густыми нависшими бровями. Мужчина, держащий Антона, хмыкает на чужое заявление, не сводя с Попова взгляд, но Арсений на него не смотрит, понимая, что большинство решений в их делах зависит от говорящего с ним.       — Знаешь, что за спрос бывает? — слова звучат сквозь зубы, и спрашивающий выразительно вскидывает головой.       — Знаю, — отвечает Попов, по-лисьи улыбаясь одним краем губ, и задавая свой вопрос: — А Гнатков знает, как у него здесь беспредел творят?       Голубые глаза уверенно сверкают от ощутимой смены ролей, и Арсений понимает, что не прогадал. Эти бравые ребята ходят под Гнатковым, который поставлен смотреть за порядком на этой территории, и чью фамилию простой проходимец не будет так знающе называть. Мужчина, говорящий с ним, отводит взгляд и оборачивается через плечо на своего товарища, который с выразительным и осторожным вопросом таращится на него. Попов ждёт, когда этот немой диалог закончится, и чувствует едва-уловимое удовлетворение от имеющейся власти, когда мужик, держащий пацана, категорически качает головой, немо говоря, что ввязываться в это и проверять слова Арсения на правду не будет. Говоривший с ним остаётся ощутимо недоволен, но в одиночку разбираться не будет, следуя стайному принципу в таких делах.       Он бросает на Попова взгляд с поджатой челюстью и разворачивается, подходя к пацану и хватая его за подбородок так крепко, что подсохшая губа вновь начинает кровоточить.       — Повезло тебе, щенок, — выплёвывает ему прямо в лицо и, ловя невменяемый взгляд полуприкрытых глаз, отшвыривает от себя избитого паренька, направляясь к выезду с парковки. Второй не заставляет себя ждать. Тут же небрежно отпускает пацана, настороженно глянув на стоящего на месте Попова, и уходит следом, напоследок обернувшись на завалившегося на бок паренька.       Арсений провожает безразличным взглядом растворяющиеся в темноте мартовской ночи фигуры, и только после того, как все звуки вокруг замирают, подходит к лежащему у стены пареньку, чтобы оглядеть получше. Внутри звенит напряжённая струна, когда он опускается на корточки в месиво талого снега и выдыхает сквозь зубы, касаясь побитого лица. Кровь из носа попала в рот и затекла на подбородок, перемазав подмерзающими каплями расстёгнутую шубу на груди, губа была рассечена, светлая бровь — тоже. Кудрявая чёлка уродливо липла ко лбу, была грязной, и некоторые прядки приклеились к разорванной брови. Арсений оглядывал это зрелище со сжатыми зубами.       Доигрался, бестолковый мальчишка.       Вперемешку со злостью думает Попов, аккуратно приподнимая пацана за плечо и прислоняя к стенке. Тот морщится, сипло вздыхает и не может удержать голову на весу, поэтому Попов, стараясь быть бережным, приподнимает голову парня за подбородок одной рукой, а другой легонько хлопает по щеке, желая заставить его открыть глаза.       — Эй, парень… Живой? — зовёт Арсений, начиная чувствовать ощутимую тревогу внутри. — Антон, — решается позвать по имени и встряхнуть чуть сильнее, тормоша за плечо, но паренёк только мычит и норовит уронить голову на грудь, окончательно проваливаясь в дурное и мутное марево.       Арсений позволяет, понимая, что толку от пацана сейчас нет.       Поднимается, продолжая стоять возле привалившегося к холодной стене паренька, штаны которого можно выжимать, а шубу остаётся только выкинуть, и выдыхает сквозь зубы, прикрывая глаза. Нужно уйти и оставить его тут. И так уже влез, куда не просили, — чёртов альтруист. Сейчас отойдёт немного, оклемается сам. Повезёт если, так неравнодушные прохожие найдутся — помогут, милицию вызовут, до больнички доведут. Какое ему дело? Видел таких торчков бесчисленное количество раз, а этот чем лучше? Арсений понимает, что его мысли верные для таких, как он, и он не имеет права на другие, но что-то внутри отчаянно стопорится и не даёт сойти с места.       Был бы не Антон, он бы подошёл?       Был бы кто-то другой, он бы колебался?       Два чёртовых вопроса, ответы на которые абсурдны, и Попов врёт в них даже самому себе.       Арсений трёт пальцами переносицу и выдыхает — изо рта вылетает клуб пара, будто нарочно напоминая о мартовских ночных холодах. Пацан, сидящий на грязном подтаявшем снегу, что-то бормочет, приоткрывая губы, и едва заметно хмурит брови. Попов рычит и стискивает зубы в последний раз с рвущейся наружу злостью, прежде чем наклониться и вздёрнуть пацана на ноги, перекидывая чужую руку через свою шею. Будь этот день проклят всеми, кем только можно и нельзя.       Парень не стоит — то оседает наземь, то наваливается на Арсения всем телом, не давая поймать равновесие. Попов бесится от этого ещё сильнее — ненавидя себя, его, мартовские холода, и грубо встряхивает пацана, заставляя держаться в сознании. Тот мычит и едва волочит ноги, не поднимая головы. Мельком мужчина замечает на затылке кровь.       Чёрт побери.       Пройти два десятка шагов до машины оказывается едва ли посильной задачей — талая грязная вода наверняка изгваздала туфли и низ брючных штанов, а тряпки, надетые на парне, к чёртовой матери угробили его пальто. Тот, как назло, будто нарочно липнет к боку, слепым щенком тыкаясь в тепло, и Арсению хочется отодрать его от себя и вести на расстоянии, потому что ярость и неясность ситуации для самого себя отчаянно душат.       У двери пассажирского сиденья Попов кое-как приваливает пацана к себе, почти укладывая его на себя, чтобы открыть дверцу. Та будто нарочно треплет нервы, норовя захлопнуться, и Арсений удерживает её коленом, с тяжёлой одышкой усаживая парня в салон. Тот вертит головой, пытаясь стряхнуть щекочущую веки прядь, но через миг снова замирает, приоткрывая губы. Арсений морщится, злясь на этот бессознательный жест, и морщится, закидывая чужие ноги в салон.       Дверь хлопает с остервенелым щелчком.       Весь салон сейчас изгадит, а запах грязи и крови ещё неделю будет выветриваться с кожи. Что он вообще творит? Возится с полуживым торчком, который через месяц снова окажется в такой же подворотне. Кто узнает — не поверит никогда. Арсений и сам бы себе не поверил ни за что в жизни, но, садясь в машину и шмыгая замёрзшим носом, видит на соседнем кресле побитое лицо и дрожащие светлые ресницы. В салоне теплее, чем на улице, но парень всё равно дрожит. Арсений поворачивает воткнутый ключ зажигания, желая как можно скорее убраться из этого места, и, пока машина мягко тарахтит, оттаивая, Попов бросает ещё один взгляд на паренька. Тот вжимается в кресло, горячо дышит через рот и безуспешно кутается в мокрую и грязную шубку.       Арсений глядит на него дольше, чем нужно, и когда машина окончательно прогревается, мальчишка, кажется, согревается и то ли засыпает, то ли отключается.       Попов смотрит на него ещё немного странным нечитаемым взглядом, а после отворачивается, кладя руки на руль. С губ рвётся усталый вздох.       Вот и куда его девать?

***

      Подъездная дверь то и дело норовит закрыться, и Попов раздражённо толкает её плечом, переступая порог и клонясь в сторону под весом пацана. Половик под ногами омерзительно хлюпает от талого снега, который нанесли в подъезд на ботинках. Арсений был готов провалиться сквозь землю от любопытных и ужасающихся взглядов местных жильцов, пока тащил Антона от машины до подъезда. Тот почти не переставлял ноги — висел мёртвым грузом, лишь изредка пытаясь что-то прошелестеть запёкшимися губами, и Попов с каждой минутой начинал всё больше ненавидеть себя за эту выходку. Лоб был покрыт испариной, плечо ныло от тяжести чужого веса и неудобного положения, а вещи и вечер были полностью изгажены.       Пацана было девать некуда.       Документов у него с собой не оказалось, а Арсений был не тем человеком, кто мог вот так козырять своим лицом в людных местах, поэтому мужчина привёз парня к себе домой, затаскивая в тёплый подъезд и стараясь не чертыхаться через каждое слово от абсурдности ситуации, своей сердобольности и тяжести чужого веса.       Дверь с глухим хлопком прикрывается за спиной, и Попов сдавленно сипит, пытаясь заставить парня стоять. Пацан недовольно мычит и путано перебирает ногами, но тут же снова валится на Арсения.       — Блядство… — сквозь зубы едва слышно шипит Арсений, делая несколько шагов и едва ли выдерживая чужой вес.       Носа тут же касается запах талого снега и сухого чая, а вскидывая глаза перед собой, чтобы понять, далеко ли ему до лестницы, потому что всё это время Попов был вынужден глядеть себе под ноги, он натыкается взглядом на консьержку, стоящую у дежурки с опрыскивателем для растений. Грузная и низкая женщина тут же замирает. Мужчина чертыхается — на этот раз про себя. Старая перечница любит потрещать с кем ни попадя, и Попову придётся ещё с месяц слышать за спиной причитания и качания головы. Он вздыхает, понимая, что это уже никак не поправить, и старается как можно скорее дотащить пацана до лестницы — после неё узкая кабина лифта и пара шагов до квартиры.       У лестницы пацан норовит осесть на колени, и Арсений напрягает взмокшую ладонь, крепко стискивающую грязный мех на боку. Консьержка сзади отмирает и сочувственно складывает ладони, спрашивая совершенно безвинно, но со снедающим интересом:       — Ох, бедный мальчик… За что ж его так? — причитает она, качая головой, и Попов едва не рычит от досады сквозь сжатые зубы, втаскивая Антона на лестницу. Волочить ноги по ступенькам тяжело, и Попов обливается потом, дотаскивая пацана до её конца. За спиной он чувствует взгляд — пожилая женщина жадно вглядывается в удаляющиеся фигуры, уже строя свои россказни о случившемся.       Попов, ещё не повернувшись в сторону лифта, удобнее перекидывает руку парня через свою взмокшую шею и зыркает на консьержку, не сдерживаясь и низко выпаливая:       — Вопросов задавал много.       Арсений тут же отворачивается, волоча пацана к лифту. Консьержка что-то бубнит себе под нос, возвращаясь к стонущим от её внимания цветам, а Попов, оказываясь у лифта, жмёт на кнопку, отпуская кисть пацана, лежащую на плече. С одышкой он открывает решётчатые двери в шаткую лифтовую кабину, чуть кренясь в сторону от чужого веса. Та, едва освещённая, стоит на первом этаже, и Арсений тратит последние силы на то, чтобы затащить в неё пацана. Та проседает, шатается и скрипит, источая масляной запах канатной смазки. Попов щурится, почти зажимая пацана между стеной и собой, закрывает внутренние двери и нажимает нужный этаж.       Старый лифт медленно дёргается, понемногу приходя в движение. Кабину чуть встряхивает, и она снова замирает. Арсений знает, что у него есть пара минут перевести дух, пока все механизмы придут в движение и лифт двинется на нужный этаж. Антона он облокачивает о стену, снимая с себя тяжесть чужого тела, и выдыхает. Мышцы расслабляются, и хоть он и вынужден удерживать пацана в стоячем положении, на миг становится легче.       Лифт снова дёргается, приходя в движение и начиная поднимать их наверх. Кабина скрипит и шатается. Тросы тянут их слишком медленно и дёргано, и, видимо, непривычная телу тряска и неудобное положение заставляют пацана приоткрыть глаза. Арсений замечает чужой взгляд не сразу, в попытке отдышаться слепо упираясь взглядом в тёмный угол, а когда поднимает голову, мазнув по ненавистному лицу с засохшей кровью, тут же с надеждой встряхивает мальчишку:       — Эй. Парень. Слышишь меня? — допытывается Попов, стоя ближе нужного и жадно разглядывая чужое лицо. Если бы пацанёнок пришёл в себя или хоть немного стал соображать — было бы куда проще, а потому Арсений отчаянно хватается за возможность удержать его в сознании.       Мутное освещение лифта едва выдаёт блеск полуоткрытых глаз. Пацан сонно и мягко моргает, по взгляду совершенно ничего не соображая, и Арсений со злой тревогой сжимает зубы, потому что глаза Шастуна ему совсем не нравятся. Плавающие, блескучие, почти чёрные и расфокусированные. Арсений вглядывается в них с истеричной яростью, отчаянно желая опровергнуть свои догадки, но внешний вид пацана и опыт не подводят, и наконец-то всё встаёт на свои места.       Чёртов передознувшийся какой-то дрянью наркоман.       Попов был уверен, что такое состояние пацана связано с разбитой головой и принятым накануне порошком, но чистый препарат бы так не сработал, и чем дольше он смотрит на парня, чьи губы трогает лёгкая, почти мечтательная улыбка, тем больше понимает, что прав. Блядство. Как он вообще додумался притащить передознувшегося и избитого торчка к себе домой? Почему сразу не сложил два и два? Арсений чувствует, как внутри что-то печёт и закипает. Хочется крикнуть что-то в пустом морозном лесу, хоть немного избавляясь от нахлынувших чувств. Какого хрена он так облажался?       Лифт почти доезжает до нужного этажа. Руки Попова неосознанно крепко стискивают плечи паренька, а взгляд продолжает яростно бегать по его лицу. Пацан ещё раз моргает. Совсем медленно и почти закатывая глаза, а через миг закрывает их вовсе, растягивая губы в блаженной побитой улыбке и выдыхая. Арсений встревоженно нахмуривает брови, замечая этот безумный сейчас жест, и вместе со злобой чувствует равносильную ей тревогу.       Это больше не шутки, чёрт тебя побери.       А после парень делает то, что заставляет всё копошащееся внутри затихнуть, — валится Арсению в плечо вместе с толчком лифта, виснет и умудряется обхватить мужчину слабыми руками, счастливо выдыхая:       — Снишься опять… Красивый…       Сказав это, пацан снова обмякает, часто задышав, а Арсений так и остаётся стоять, совершенно глупо впадая в ступор на мгновение. Но когда оно проходит, Попов только выдыхает и прикрывает глаза, избавляясь от наваждения. Пацанёнок спутал с кем-то по синьке в своём бреду. С кем не бывает. За прикрытыми дверями лифта виднеется его лестничная клетка.       Кабину встряхивает, и та останавливается на этаже. Попов снова стискивает зубы, вытаскивая отключившегося парня из лифта. Взгляд обращается к своей виднеющейся входной двери, и Арсений, все ещё ощущая внутреннюю злобу на самого себя, тащит пацана в сторону квартиры — сам ведь, дурак сердобольный, влез в эту историю, и заднюю давать уже поздно.       Справедливый итог отдаёт раздражением и волчьим скалящимся смирением, а ещё что-то задумчивое ложится на сердце, когда в голове неосознанно всплывают сказанные недавно слова. Интересно, кем он так сильно бредит?

***

      Попов тяжело пыхтит, проворачивая ключ в замочной скважине. Пацан почти сваливается на пол, но Арсений уже не обращает на это внимания — чёрт с ним, почти пришли, и наконец-то надавливает на дверную ручку, открывая дверь. Из последних усилий он ещё разок встряхивает Шастуна, окончательно теряя бережность движений, и, чертыхаясь под весом паренька, затягивает его в квартиру, усаживая на табуретку в узкой прихожей.       Дверь закрывается с громким щелчком, и Попов глубоко выдыхает, приваливаясь к ней спиной. Наконец-то тихо и можно перевести дух.       В квартире окончательно воцаряется мёртвая тишина, когда мужчина возвращает себе размеренное дыхание, на миг позволяя прикрыть глаза и расслабиться — плечо гадко ноет, а в ногах чувствуется слабость. Свет Попов зажигать не торопится, пытаясь привести мысли в порядок и понять, что делать с подобранным на улице щенком. Тот, как назло, напоминая о себе, что-то мычит и ёрзает. Арсений, привыкнув к темноте, с раздражённым вздохом открывает глаза, чтобы взглянуть на пацана. Понимает отчего-то сразу — кутается от сквозняка. Попов, уходя, оставил открытой форточку в зале, вот вся квартира и промёрзла продрогшей мартовской ночью.       Снова становится тихо, и Арсений позволяет себе глубоко и размеренно выдохнуть в последний раз — надо решить, что делать с мальцом дальше. Он щёлкает выключателем у входной двери, зажигая люстру, и начинает раздеваться — сбрасывает с себя и без того расстёгнутое пальто и стаскивает изгаженные туфли, из-под которых через пару минут натечёт грязная лужа, за задники, а после поворачивается к пацану. В таком виде он его дальше коридора не пустит — придётся раздеть. Вздыхает, утихомиривая праведную злость, и подходит к пареньку, касаясь грязного меха на груди. Антон не противится — только морщится, когда Арсений приподнимает его от стены, которая была поддержкой, и Попов быстро стягивает с него шубу. Где только взял такую гадость? Та не слишком тяжёлая и короткая, но мех настоящий. Можно ли её отстирать, Арсений не уверен, брезгливо держа за воротник.       Лоб неприязненно хмурится, пока мужчина разглядывает эту вещицу, и, даже не думая вешать её на вешалку к своей одежде, бросает рядом с табуреткой на стоящую у стены обувь. Под шубой остаётся тёмно-синяя водолазка — узкая и почти не грязная. Парень в ней скорее худой и осунувшийся, чем стройный. Наверное, если бы не травил себя наркотой, был бы весьма недурён собой, потому что то, что от него остаётся сейчас, — жалкие и отталкивающие отголоски добровольно топящего себя в болотной тине. Стащив верхнюю одежду, Попов приседает перед затихшим пацаном на корточки, чтобы стянуть с ног вымокшие кроссовки. Мельком он глядит на чужое лицо — пацан дышит рвано и тяжело через приоткрытые губы, а после брезгливо морщится, ковыряясь со шнурками и стаскивая с парня обувь.       Кто бы сказал, что Попов будет раздевать у себя в квартире избитого и передознувшегося торчка, — Арсений бы хохотал над этим умалишённым, потому что в здравом уме никогда бы не позволил себе настолько вызывающей выходки. От этой мысли хочется покачать головой и взглянуть на своё отражение в зеркале, чтобы вспомнить, кем он является, и сбросить с себя оковы этого безумия. Но Попов только безысходно рычит, поднимаясь на ноги и вздёргивая на себя пацана.       Надо уложить на диван, стереть кровь с лица и оглядеть голову и тело — не проломили ли эти молодцы ему чего, а то проблем Арсений потом не оберётся.       Пацан недовольно морщится, сводит запёкшиеся губы, словно пытается что-то сказать, и наваливается на Арсения всем телом, ничего не соображая, но к теплу и поддержке тянясь слепым котом.       Попов чертыхается и морщится, на ощупь подходя к дивану и сбрасывая на него пацана. Тот валится на него, съезжая по спинке, и Арсений уходит, по пути включая свет и закатывая рукава водолазки до локтя.       В ванной Попов моет руки, глядя на себя в зеркало — растрёпанный, заведённый, уставший, с тёмными кругами под глазами. Нередкая картина, но сейчас злящая донельзя, потому что причина всему этому просто вымораживает душу и идёт вразрез с его принципами и понятиями. Арсений сжимает зубы, тяжело выдыхая. Это первый и последний раз, когда он сотворил такое. Осечка рано или поздно случается во всём, вот и у него так вышло. Стрельнуло что-то, дрогнуло и заставило наступить на горло своим понятиям. Как только пацан оклемается, Попов выгонит его отсюда к чёртовой матери, забывая об этом дне и больше никогда не повторяя такое.       Арсений закручивает кран и вытирает руки досуха грубым полотенцем с крючка. В его спальне на шкафу должна быть обувная коробка с лекарствами. Поэтому Арсений идёт за ней, доставая коробку и вытаскивая с полки чистое полотенце. Возвращаясь в зал, Попов находит пацана в той же позе, в какой и оставил. Он тяжело дышит и мелко дрожит, поэтому Арсений вздыхает, кладя принесённые вещи на низкий длинный столик у дивана, и идёт к форточке, с силой поворачивая деревянную задвижку и задёргивая шторы, а после выходит из зала, чтобы принести себе табуретку с кухни.       Прежде чем стереть кровь с лица, Арсений забрасывает ноги парня на диван — тот едва помещается на нём, но создавать более комфортные условия Попов не намерен. И без того подобрал с улицы и привёл к себе домой. Сначала мужчина поворачивает голову паренька, осматривая разбитый затылок. Хмурится, видя слипшиеся от крови кудри волос, но ничего не поделать — придётся оттереть засохшую кровь и посмотреть, не пробили ли парню голову. Из коробки Попов достаёт закрытый пластмассовый бутылёк перекиси, откручивая крышку и смачивая ей край полотенца. В жизни приходилось видеть всякое — и раны промывать, и штопать их, но отвращение это вызывать не перестало, хоть руками Арсений и умеет делать всё, как надо. Обтирая шипучей жидкостью рану, Попов аккуратно раздвигает волосы, щурясь и разглядывая чужой затылок. Приложили либо об стену, либо об асфальт, вот кожа и порвалась. Неприятно, но не страшно.       Арсений льёт на рану ещё немного перекиси, заставляя пацана болезненно скулить и дёргаться, а после промачивает сухим полотенцем прежде, чем оттереть от крови лицо.       Садясь на табуретку перед лежащим парнем, Арсений, налив на чистый край ещё немного перекиси, начинает обтирать лицо. Мальчишке явно неприятно и больно, когда Попов слишком близко подбирается к ранам. Тот хмурит светлые брови, а его ресницы дрожат, но глаза он так и не открывает, лишь инстинктивно отзываясь на ощущения. По лицу Арсений проходится полотенцем внимательно и осторожно. Хмурится, щурится, наклоняется слишком близко, словно увлекаясь, и замечая, что без засохшей крови парень выглядит отталкивающе осунувшимся и бледным. Запёкшиеся бесцветные губы, краснота вокруг глаз и лишённое красок лицо на миг колет сожалением, которое тут же сменяется справедливой злобой, потому что он сам это выбрал, а потому нечего его жалеть.       Заканчивая с лицом, Арсений снова злится, а после, не желая терять ещё больше времени здесь, поднимается с табуретки, задирая тёмную кофту и цепким взглядом осматривая тело. Налитый синяк на боку, краснеющая выемка у рёбер от удара, а сам мальчишка донельзя худой — кости уродливо натягивают кожу, потому что те, кто сидят на мефе, почти ничего не жрут. Арсений морщится, но наклоняется вперёд, протягивая руку, чтобы ощупать рёбра. Пацан никак не реагирует на шершавое прикосновение, пока мужчина с настороженностью и тревогой касается кожи — слишком горячая, а дыхание слишком рваное, хотя сам он исходит мурашками, как от холода. Нехорошо это. Совсем нехорошо.       Кости вроде целы, и Попов, роясь в коробке, достаёт оттуда тюбик мази. Холодная сальная слизь неприятным жиром ощущается на пальцах, и Арсений старается как можно скорее втереть её в чужие синяки. Парень снова морщится и дёргает головой. Отчего-то в этот раз Попову кажется, что дело вовсе не в том, что он его касается. Закончив с телом, мужчина снова возвращается к лицу — мажет сечку на брови, наливающуюся сливовым цветом скулу, проходится даже по переносице и уголку губы, а после вытирает руку, всё ещё с настороженностью глядя на пацана, а после всё же решается проверить свои догадки, касаясь лба.       Прислушивается несколько мгновений к своим ощущениям и понимает — горячий. Даже чересчур, и паренька неплохо знобит. Становится не до шуток, потому что грудь схватывает приступ злой и беспомощной тревоги. Только б не откинулся тут сегодня ночью.       Арсений выпрямляется, решая немного поглядеть на пацана и отнести коробку на место. В голове роятся судорожные мысли, пугающие тем, что эта ситуация может выйти за грань и обернуться дурными последствиями. Попов относит коробку, бросает полотенце в таз под ванной и ставит на плиту чайник, зажигая газ. Хочется переодеться и постоять под тёплой водой, но дурное предчувствие даёт понять, что эта ночь закончится не скоро, а потому Попов облокачивается бедром на кухонную столешницу, погружаясь в мысли и вслушиваясь в звуки закипающей воды в чайнике. Когда тот начинает свистеть, а из носика вырывается струя пара, Арсений переставляет его на другую конфорку, выключая газ, и идёт проверить пацана.       Подходя, Арсений хмурится и чертыхается сквозь зубы. Тот бледный и слишком взмокший. Тело бьёт озноб, а сам парень дёргает головой то в одну сторону, то в другую, хмуря брови и раздражая рану за затылке. Попов наклоняется над ним, прикладывая тыльную сторону ладони ко лбу и удерживая Шастуна за предплечье, но как только мужчина касается его, парень тут же открывает глаза, хрипит и порывается перевалиться на бок. Арсений удерживает, таращась на чужой взгляд и судорожно соображая, что ему делать. Чёрные зрачки напрочь перекрыли радужку, а сам взгляд невидящий ничего и стеклянный — невменяемый и совсем плохой. Попову хочется выругаться, но времени нет — кудрявые волосы липнут к мокрому и пылающему лбу, а на уголках запёкшихся губ скапливается набегающая слюна, поэтому Арсений торопливыми шагами уходит в ванную, принося железный таз и тут же наклоняя пацана над ним.       Того рвёт сразу же едва ли не водой.       Кислый запах желудочного сока тут же ударяет в нос, и Попов старается отвернуться от этого зрелища, все ещё продолжая придерживать парня. Тревожные мысли судорожно мечутся в черепной коробке. На них есть время, пока мальчишку выворачивает наизнанку, и Арсений не понимает, как вообще вляпался в эту историю. Передоз — не самый сильный, но легче от этого не становится. В придачу его неплохо попинали, и сам паренёк совсем хилый, поэтому Арсений чертыхается сквозь зубы, избавляясь от дурных мыслей.       Блядство.       Всё это — одно большое блядство, в которое он встрял, как последний дурак, по собственной воле.       Парня тошнит ещё немного — рвать почти нечем, поэтому он хрипит и быстро выдыхается. Когда Попов кладёт его на диван — пацан ещё держит глаза открытыми, а после закатывает их, проваливаясь в мутное марево. Арсений торопливыми шагами уходит в ванную — хватает полотенце, мочит ледяной водой и обтирает лицо, краем стирая остатки рвоты с губ и волос. Закончив, бросает полотенце на табуретку и уходит в спальню, снова принося злосчастную коробку. Попов бесится, видя нервозность собственных движений, когда вытаскивает нераспечатанный шприц и закупоренную баночку с ещё не вскрытой крышкой. Коллоидный раствор. Должен немного почистить кровь и снизить температуру тела, поэтому Попов быстро разрывает упаковку от шприца, вгоняя иглу в крышку и тут же протыкая её, набирая жидкость в шприц. Вена находится быстро. Попов замечает, что сгибы рук у пацана нетронутые, и быстро выпускает раствор под кожу, отбрасывая шприц на стол и уходя за водой.       Тёплую воду Арсений мешает в трёхлитровой банке вместе с марганцовкой, и возвращается в зал, держа в руке банку и стакан.       После того как Попов через силу вливает в пацана два стакана, того снова рвёт, и мужчина продолжает эту процедуру снова и снова, чтобы почистить желудок.       Через полчаса Антон забывается зыбким сном, и Арсений накидывает на мальчишку серый плед в катышках. Садясь на табуретку, Попов выдыхает, упираясь локтями в колени и надавливая пальцами на переносицу. Признаваться впервые за долгое время, что ему стало страшно, не хочется, но крепко стиснутые зубы и устремлённый в пустоту взгляд говорят сами за себя. Он пообещал никогда больше не марать в этом руки, но в этот раз, кажется, вышло лучше, чем тогда.       Губы трогает истеричная быстрая усмешка.       Чёртов щенок слишком ощутимо вернул ему дурные воспоминания.       Арсений сидит с ним ещё немного, следя за дыханием, а после уходит на кухню, снова ставя чайник. Чай в такой воде может и растворится, а молотые кофейные зёрна — вряд ли. Ночь будет длинной, и Арсений не ошибается, предчувствуя это. Пацан бредит до самого утра — мечется по подушке, кого-то безумно боится в своём кошмаре, хрипя отрывистые слова, и порывается встать. Арсений не даёт. Ставит рядом деревянный стул со спинкой из спальни и приносит торшер, чтобы были видны страницы книги в мягком переплёте, которую он откладывал бесчисленное количество раз, чтобы вытереть чужой лоб от пота или не дать Шастуну встать в бреду.       Кто б сказал раньше — ни в жизнь бы не поверил, но почему-то всё равно сидит тут до самого утра, пока лихорадочный жар не исчезает и мальчишка не проваливается в глубокий сон.

***

      Антон приходит в себя только к вечеру. Слабость и ломота в теле создают ощущение, словно он и не спал вовсе, а блуждал по мутной дымке, то проваливаясь, то снова возвращаясь в сознание.       Как только Шастун открывает глаза, тяжёлую голову прошибает ледяной волной, и Антон морщится, прикрывая их и пережидая болезненный прилив. Пробует открыть снова, медленно вникая в детали окружающего мира, и видит над собой потёмки комнаты и льющийся откуда-то свет. Тело ломит и знобит, нос заложен, а во рту остался привкус жёлчи, но Антон пробует приподнять голову и опереться на руки. Под ладонями ощущается упругая диванная обивка и край покрывала. Свет пускает блик на пол из коридора, где виднеется входная дверь, и Шастун отдалённо понимает, что это не его квартира.       Он морщится, привставая и пережидая подскочившую к горлу тошноту, и пытается выискать на задворках сознания вчерашний день. Отдалённо Антон помнит, как мелкий знакомый барыга свёл его с весёлой компанией. Там Шастун снюхал дорожку на халяву и, не почувствовав прихода, догнался разбодяженным феном, от которого нехило вставило. Всё расплылось и заиграло бликами и мутными отрывками — мокрые волосы, липнущие ко лбу, держащая его стена и шаткий пол. Ещё смутнее Антон помнит два нависших над собой лица — кажется, он во что-то влез, и его неплохо так отоварили, непрерывную тряску, рвотные позывы и чьи-то попытки достучаться.       Сложить картинку вроде как получается, но попытки вспомнить только подталкивают к горлу тошноту и разжигают головную боль, поэтому Антон бросает это дело, сглатывая набежавшую слюну и ещё раз пробуя оглядеться. Понятнее не становится, но привычный инстинкт подсказывает, что лучше убраться отсюда как можно скорее, пока он не влез в очередное дерьмо. Приходить в себя на неизвестных хатах ему не впервой, и по опыту Антон знает, что лучше скорее свалить, что бы он там не натворил.       Опираясь о спинку дивана, Шастун садится, спуская ноги на пол и скидывая с себя край пледа, которым был накрыт. Голову немного ведёт, но Антон, перебарывая мерзкое чувство озноба, поднимается на ноги, придерживаясь за диван и не разгибаясь в полный рост. Почему так хреново, словно его катком переехали? Осторожными шагами он двигается вдоль дивана, держа в поле зрения входную дверь. Коридор, который виден из дверного проёма, чистый и обжитый, и Антон понимает, что это не чья-то хата для притонов, в которых он бывал.       Вокруг тихо, но стоит ему сделать ещё шаг, как в соседней комнате слышится металлический звон, а после начинает звякать что-то звонкое и ритмичное, словно кто-то размешивает сахар в чае. Антон затихает, с замиранием прислушиваясь к звукам в доме. Снова становится тихо, но не проходит и минуты, как Шастун отчётливо начинает слышать тихие приближающиеся шаги. На пол плавно соскальзывает чужая тень, и Антон испуганно распахивает глаза, когда видит на пороге комнаты знакомую фигуру.       Арсений.       Что-то зычное тут же ухает в желудок. Шастун бледнеет, начиная понимать, как здесь оказался и что чужой образ был не наркотической дымкой. Поражённые зелёные глаза по-оленьи таращатся на стоящего у порога мужчину. Тот в комнату не заходит, оставаясь у дверного косяка. Складывает руки на груди, клонит голову к плечу и смотрит на Антона в ответ совсем нечитаемо. Шастун замечает, что тот босой, в шелковых штанах до пола и незастёгнутой домашней рубахе — внимательный, неразгаданный, домашний какой-то, и чем больше Антон вспоминает, глядя на чужую фигуру, тем сильнее кровь отливает от лица.       Шастун опускает голову и отводит взгляд, глазами полными ужаса и растерянности упираясь в пол.       Что он натворил? Почему именно перед ним?       — Соображаешь хоть что-то?       Арсений первым разрывает тишину в комнате, и в звуке его голоса невозможно уловить ни единой эмоции. Антон едва ли не вздрагивает от этого вопроса побитым щенком и, не решаясь поднять голову, кивает, едва слышно выдыхая:       — Да нормально всё, — слова слетают с запёкшихся губ и хрипят, как вода в ржавом кране. Головы Антон так и не поднимает, желая убраться отсюда как можно скорее из-за ненависти к себе и топкого стыда. От воспоминаний о том, как жалко он жался к тёплому боку, как пытался что-то сказать и как обнимал в тёмной кабине лифта Попов — становится дурно. Хочется сбежать и глотнуть холодного воздуха.       — Уходишь? — вновь спрашивает Арсений, будто у Антона есть выбор. Хотя, даже если бы и был, смог ли бы Антон остаться и спокойно смотреть ему в глаза?       Шастун кивает:       — Да, — поднимает большие глаза на Попова и, не выдерживая навалившегося груза, делает шаг в сторону коридора.       Попов так и стоит, привалившись к косяку, когда Антон проходит мимо, равняясь с ним. Не отходит и в его сторону не смотрит. Шастун зыркает на него мельком, сжимая зубы. Даже сквозь шмыгающий нос он чувствует кофейный запах напополам с мылом и лекарствами. Хочется сбежать отсюда прямо сейчас, но между тем что-то продолжает стискивать горло, потому что ненавистно, безвозвратно и досадно, что он настолько облажался.       В коридоре Шастун щурится, тут же находя свои истоптанные кроссовки, и, не обращая внимания на табуретку, приседает на корточки спиной к мужчине. Морозит и ноет бок. Мельком Антон бросает взгляд на себя в зеркало на шкафу, подмечая, что был прав насчёт своего побитого лица. Выглядит жалко — от этого внутренности ещё пуще стягивает раненой злостью и стыдом, и Шастун отворачивается, зашнуровывая кроссовки путающимися пальцами.       — Если хочешь умыться, то ванная прямо по коридору, — Антон застывает со шнурками в руках, а Арсений продолжает: — Туалет рядом, если надо. На кухне воды можешь налить, или давай чая с сахаром сделаю — сейчас лучше не жрать, а так отойдёшь быстрее.       Грудную клетку обливает горячим стыдом и злостью. Антон стискивает зубы и таращится под ноги, вспыхивая желанием провалиться сквозь землю. Безбожно хочется остаться, но не в таком виде и не после того, что он натворил. От чужого обыкновенного участия становится мерзко, потому что он его не заслужил. Поэтому Шастун крепко затягивает шнурки — настолько, насколько способны ослабевшие пальцы, — и отрицательно качает головой, обуваясь и поднимаясь на ноги.       — Спасибо, — тихо выдавливает парень, так и не решаясь обернуться, хоть это слово и было готово костью застрять поперёк горла. Антону его сказать не жалко, просто с ним ещё раз о вчерашнем приходится вспомнить, но Шастун продолжает, понимая, что уйти так просто нельзя: — За это и за вчера тоже… Спасибо, — выдыхает он с опущенной головой, стоя перед дверью.       Краем глаза он замечает шубу, брошенную на табуретку — вываленную в засохшей грязи и мазках крови.       От неё тоже становится мерзко. А ещё стыдно до зубного скрипа.       И как Попов вообще его пустил дальше подъездного коврика?       До двери один шаг, и Антон намеревается сделать его, чтобы поскорее убраться отсюда, поджимая хвост, но Арсений задаёт один единственный вопрос, который заставляет замереть и напрочь вышибает воздух из лёгких:       — Зачем?       Такой простой, живучий, однословный, а ответь на него — и вся жизнь прозрачней колодезной воды становится. Антон застывает, словно тот придавливает своей тяжестью, а когда приходит осознание — становится гадко так, что сползти по стенке хочется и головой в руках зарыться, как в детстве в домик прятался. Ощущение чего-то оглушающего, постыдного и мерзкого донельзя охватывает грудь. Ощущение, что мерзкий и постыдный — он сам, раздирает изнутри яростной и слезливой болью, а осознание, что Попов знает его «от» и «до» именно в таком свете, добавляет этому чувству что-то совсем ненавистное и горькое.       Антон стоит на месте, так и замерев на несколько мгновений, а после делает шаг вперёд, с остервенением надавливая на дверную ручку. Ладонь — стёртая о голый асфальт — отдаёт саднящей болью, но Шастун её не замечает, порываясь сбежать отсюда как можно скорее. Свободная рука сжимает злосчастную шубу, а дверная ручка не поддаётся. Антон давит ещё раз, судорожно прокручивает замок и снова давит, но всё оказывается бестолку, и Шастун едва ли не готов разрыдаться от бессилия и невозможности уйти прямо сейчас, не замечая за своими тщетными потугами звук чужих шагов.       Арсений оказывается прямо за его спиной. Подходит едва слышно из-за того, что босой, и останавливается очень близко, мазнув тянущейся к двери рукой чужое предплечье. Один поворот замка влево, сильное нажатие на дверную ручку, и слышится заветный щелчок.       Антон, чувствующий себя последним дураком, быстро лепечет:       — Спасибо, — и, как ошпаренный, выскакивает из квартиры.       Становится нестерпимо стыдно — за эту чёртову дверь, за то, кто он есть, за то, каким Попов его знает, и за то, во что он превратился.       На улице оказывается слишком холодно для тающего марта. Вечернее небо синеет и близится к ночи, а ветер тут же кусает уши и лицо. Его всё ещё знобит и подташнивает. Ноги слабые и дрожащие, и он знает, что ему надо согреться и как можно скорее добраться до квартиры, но всё, что он делает — это выкидывает шубу в первую же мусорку на пути к остановке, тщетно пытаясь согреть себя руками. В автобусе он садится как можно дальше от дверей, разгоняющих сквозняк, и пытается не задремать, не замечая косых взглядов. Домой он возвращается поздно, совсем промёрзшим и с гудящей головой. Тут же валится на захламлённый диван, вытаскивая из-под себя покрывало, и засыпает с лёгким жаром и ломотой в костях. В дымке сна ему чудится горький кофейный запах и бережность уверенных рук, и Антон тянется к ним брошенным щенком, сжимая в ладони край колючего пледа.