Сторге

Хакс просыпается как обычно — от страха. Так, как просыпается в большинство одиноких ночей. Его чуткий сон — и благословение, и проклятье. Или что-то, что он продолжает взращивать в себе, словно зерно. Он знает, что кто-то пришел, его шаги практически невозможно услышать, но Хакс все равно слышит, и слышит на пороге своей спальни, погруженной во мрак, тишину и жалкую имитацию безопасности. Он смыкает пальцы вокруг рукояти бластера, лежащего рядом. Еще мгновение, и он выпустит в незваного гостя парализующий заряд плазмы, вызовет патруль охраны, сделает хотя бы что-нибудь, только бы не оказаться вот так, застигнутым врасплох, уязвимым, слабым. В комнате темно, и даже редкая россыпь звезд или округлый и голубовато-алебастровый отпечаток Илума сквозь смотровой люк не дают света, не рассеивают тьму, не расплескивают зыбкое сияние вглубь его спальни. Но это ему и не нужно. Он внезапно узнает Кайло лишь по запаху — тот густой и отчетливый, но почему-то все равно легкий, будто сжатый, будто сдерживаемый, словно он действительно не хотел его разбудить, но у него как обычно не вышло. — Это ты, — говорит Хакс, и не понимает, что слышит в собственном голосе — облегчение или по-прежнему страх. — А ты ждал кого-то другого? — мягко, даже насмешливо спрашивает Рен в ответ, пока он прячет бластер обратно рядом с кроватью. Хакс никогда не признается, что действительно ждет — практически каждую ночь, когда ожидает увидеть темные фигуры, сливающиеся со стенами его спальни, растворяющиеся в стылом воздухе и из него же рождающиеся. Он боится однажды проснутся и увидеть, как панель безопасности около его двери горит красным, окрашивая стены так, будто они горят жарким пламенем. Он боится проснуться и ощутить на себе прикосновения чьих-то крепких и сильных ладоней, настолько решительных, что у него не получится выбраться, боится ощутить влажность чьего-то порочного рта, что жадно вонзится в тонкую кожу между его шеей и плечом, оставляя там клеймо взамен уже оставленного, густо-черное и глубокое, словно еще одна частица бесконечного космоса. Хакс ждет, хотя это до ужаса глупо, что кто-то придет унизить его и сломать, пока от него не останется одна оболочка. Он знает, что многие считают его слабым. Омега — это все, что им нужно было узнать. Всего одно слово, которое всегда с легкостью могло перечеркнуть все его достижения, все его завоевания, все его годы непосильной работы, во время которых чужие взгляды давили на плечи так же сильно, как и неподъемная тяжесть отвественности и повседневных забот. Но Рен все это прекрасно знает. В конце концов, он читает мысли, проникает в сны — невольно или намеренно, но всегда осторожно, безболезненно. Он это знает, даже если никогда об этом не говорит, даже если они оба и не думали обсуждать эту тему, и именно поэтому спит всегда рядом, даже если возвращается с далеких миссий, с далеких планет, и спит так близко, что можно почувствовать, как бьется его сердце в груди, прижатой к спине Хакса, или как его дыхание касается шеи, затылка, плеча, взъерошивая там короткие волосы, остужая горячий пот, или как его рука обнимает за талию, касается мозолистыми пальцами живота, по которому пробегает крупная дрожь то ли от щекотки, то ли от ненавязчивой ласки этих шероховатых от меча подушечек пальцев. Рен это знает, и поэтому приходит к нему каждую ночь. Они в одной кровати не впервые, и уж точно не в последний раз. Но ощущать его тело позади себя для Хакса все еще странно, порой это кажется еще одним его сном. Ему наконец-то необходимо привыкнуть к этой мысли, что здесь может быть безопасно — даже если он окольцован чужими руками, даже если чувствует запах альфы в своей спальне, вспоминая только через пару секунд, что это его пара. В такие ночи в нем сплетаются воедино страх и желание, и каждое из этих чувств пытается уничтожить другое. Рен медленно подается вперед, опять ложится позади него, скользит к нему в кровать, слишком горячий и слишком большой, и его кожа и волосы все еще несут на себе приятный запах какого-то мыла, словно он только что вышел из душа. Быть может, так и было: он никогда не принесет к спящей омеге запах смерти и дыма, ввергая ту в ужас. Его постель в совершенном беспорядке, даже в хаосе, чего он никогда не позволял себе прежде: это еще не гнездо, но уже что-то с ним схожее, что-то еще отдаленно, но уже отчетливо напоминающее его. Тяжелые и темные ткани с запахом альфы, с запахом Рена, под которыми можно укрыться, которые можно разложить рядом, как своеобразные и странные баррикады. Ткани, в которые можно зарыться носом и просто дышать, позволяя тяжелому сну забрать себя в темноту и тишину, без образов, без мыслей, без чувств. Иногда это успокаивает, иногда — все еще дезоринтирует, ввергает в заблуждение. Иногда он все еще не верит, но это с каждой ночью, с каждым сном помогает ему привыкнуть к их связи, все еще такой хрупкой, все еще такой тонкой, будто они оба ее придумали, всего лишь выдумали, словно дети. — Засыпай, — говорит Рен мягко и вскользь, и поддаться его голосу, его приказу — легко. Легче, чем опять проснуться от страха. Легче, чем дышать, ожидая удара, расправы, атаки. Легче, чем опять отдаться волнению, что беспрестанно стучит в солнечном сплетении как еще одно сердце. Иногда это проще, чем все, что он знал прежде. Он надеется, что когда-нибудь прекратит вздрагивать, перестанет просыпаться, когда Рен вновь придет посреди ночи, чтобы лечь рядом. Когда-нибудь он хочет заснуть один, а проснуться — уже с ним, и чтобы это оказалось так же привычно, как и видеть его лицо, спящее и расслабленное, рядом с собой, на расстоянии всего лишь утреннего поцелуя или беззвучного вздоха. Хакс закрывает глаза, и тени, фигуры, силуэты наконец-то исчезают, растворяясь у самого пола, как прибрежный туман. Их здесь и не было, они так же эфемерны, так же бесплотны, как и его страх, но все равно не отпускают его, все равно упрямо и крепко держат, пока он не почувствует запах Кайло, витающий в воздухе или впитавшийся в ткань, или пока тот не перебросит через него свою руку, лаская его трепещущий от дыхания бок или неумолимо притягивая к себе еще ближе, пока они не соприкоснутся теплой кожей, узкой спиной к широкой груди, или пока сердце Кайло не будет биться напротив его собственного, спокойно и равномерно, как никогда до этого не билось у него самого. Но в эту самую ночь заснуть почему-то действительно просто, даже легко: он чувствует, как нечто укрывает его, такое же теплое и тяжелое, как одеяло, такое же невесомое и прозрачное, как счастье или даже любовь. Что-то укрывает его, скрывая от всего мира — может, это Сила, может, так только кажется. А может, это просто Кайло. И остаются только руки Рена, что крепко держат его во время сна и не дают упасть обратно во страх.