Фарфор Каподимонте

Было благодатное воскресное утро. Из открытого настежь окна доносился детский смех и зазывающий на службу звон колоколов, весенний ветерок игриво трепал прозрачный тюль. Паннакотта сполна наслаждался такими редкими минутами уединения и душевного спокойствия, над которым впервые за долгое время никто не норовил надругаться и снова вывести его из себя. Полуостывший чай в старой сервизной чашке радовал ладони своим, подобно апрельскому солнцу, ненавязчивым теплом. Небольшая кухня в такие моменты принадлежала ему одному — и это не могло не радовать. Это повисшее в свежем воздухе блаженство никто не портил своей ужасной музыкой, состоящей из криков и выкрученной на полную громкость, никто не курил с закрытыми на защёлку окнами, не скрипел вилкой по керамике, предусмотрительно надев свои чёртовы наушники. А в первую очередь его, безусловно, радовало то, что никто сейчас не донимал его своим угрюмым, словно скопище грозовых туч над лазурными водами Искьи, присутствием в этой и без того тесной комнате. Этот никто вообще обычно спал до обеда. Паннакотта, подставляя лицо под просочившиеся внутрь ласковые лучи, принимается напевать одному ему известный мотив. Кажется, он слышал эту песню только у него. От осознания Фуго вдруг неосознанно кривится в сдержанной улыбке — ему никогда не нравилась эта музыка. А внизу, по узкой улице, не спеша начинали проезжать первые машины, неприятно жужжа шинами о мелкую брусчатку. Паннакотта терпеть не мог этот звук и немедля, с расстроенным вздохом, захлопнул жалобно задрожавшее окно. Его мигом настигает тягучее чувство, что именно на этой ноте вот-вот развеется его хрупкий покой. А стрелка на настенных часах стала тому подтверждением: она гласила без пяти минут полдень. Фуго, со скоропостижно утихающим воодушевлением, решает замести все следы своего недолгого утреннего счастья — в виде стоящей на подоконнике, наполненной тонкими окурками пепельницы, в кои-то веки вытянутого из пыльного шкафа фарфора Каподимонте и незамысловатого журнальчика для домохозяек. Вытряхнув пепел и укромно спрятав второсортное чтиво, Паннакотта с недовольным бормотанием открыл кран, из которого тут же напором хлынула ледяная вода, вмиг заставляя пальцы рефлекторно сжаться, а глаза — сощуриться в выражении отвращения. Вот так и обвалился его ветхий земной рай: с тихими проклятиями под нос и забрызганной по пояс одеждой. «Что ещё может пойти не так?» — неутешительно думалось ему. Фуго кропотливо намывал любимую посуду, стараясь не пропустить ни одного миллиметра расписанной лучшими мастерами поверхности. Это в каком-то смысле даже успокаивало его, да и вода, незаметно для него самого успевшая приятно потеплеть, больше не вызывала желания бросить всё как есть до лучших времён. Начало дня для Паннакотты постепенно налаживалось, его вновь начинали радовать островки солнечного света, рассыпанные по стенам и кухонным поверхностям. Секунда за секундой возвращалось блаженство. Секунда за… Ни с того ни с сего он уловил некое шевеление сзади, поначалу убеждая себя, что это, должно быть, сквозняк из не до конца закрытого окна. Но через пару мгновений “сквозняк” со всей силы ухватил его поперёк талии, вынуждая испуганно выронить небольшое блюдце прямиком на стоящую в раковине чашку. Фарфор закономерно бьётся, а Паннакотта, в свою очередь, закономерно въезжает локтем стоящему сзади по рёбрам. — Леоне, твою ж мать, урод! — Фуго резким движением оборачивается к болезненно сложившемуся пополам сожителю. — Какого хера в твою тупую башку пришла мысль хватать меня именно тогда, когда я мою блядскую посуду!? — Тебе лечиться надо, дурень… — срываясь на хриплый кашель, констатирует Аббаккио. — Ты, вон, совсем психованный стал. Паннакотта глубоко вдыхает, прежде чем разом выпустить весь воздух из лёгких в немой попытке хоть как-то успокоиться. Не помогает. — Сука… — всего одно слово, произнесённое с накрепко сжатыми зубами, было способно передать весь спектр ощущаемых им в этот миг эмоций: от ярости и разочарования до отчаянного желания сейчас же, без суда и следствия, свернуть проклятому Леоне шею. Он судорожно хватает часть расколотой напополам посудины и тычет ею нерадивому сожителю чуть ли не в лицо. — Это был мой любимый фарфоровый сервиз. Он достался мне от покойной бабушки, Аббаккио, а ты, мудачьё, сейчас меня его своей неизлечимой тупостью лишил! Понимаешь!? С каждым произнесённым слогом речь юноши становилась всё надрывнее и громче. В то же время Аббаккио, опирающийся на деревянную столешницу, выглядел как угодно, но только не виновато: — Слышь, малолетний любитель фаянса, а ну-ка кончай на меня рот открывать. Ишь, блять, чашку он, бедненький, разбил, — он едко заулыбался. — Кто ж тебе доктор, что руки кривые? У и так разозлённого Паннакотты после этих слов вовсе падает завеса: он, всё ещё держа в рабочей руке осколок, ни секунды не задумываясь, бьёт Леоне наотмашь куда-то в районе скулы. От треска расходящейся тонкой кожи он быстро возвращается в сознание. Следующим кадром перед ним предстаёт картина Аббаккио, сдавленно мычащего и зажимающего руками задетую половину лица. Из-под длинных пальцев ручьём неутешительно капает кровь, а взгляд распахнутого правого глаза затуманен болью. Паннакотта в ужасе осознания разжимает побелевшие пальцы: от стен эхом тут же отзывается звон фарфора Каподимонте. Фуго немедля бросается на колени перед застывшей у стола фигурой, захлёбываясь несвязными извинениями и текущими рекой слезами. — Боже, прости меня, прости, Леоне… Взгляд сожителя рвано устремляется вниз и, совсем неожиданно для Паннакотты, теплеет: — Заслужил. Фуго, до смерти напуганный, проигнорировав его слова, с опаской тянется к чужим окровавленным рукам, не спеша отводить их от раны. Царапина оказывается небольшой, но, по видимости, достаточно глубокой, чтобы кровь лилась без остановки, а по истечении времени остался безобразный шрам. Такие инциденты для них отнюдь не в новинку — телесные увечья каждый из них получает стабильно, не реже раза в месяц. Про частоту нанесения моральных же травм в их доме можно скромно промолчать — чаще, пожалуй, только ветер в степи дует. Сегодняшнее утро не стало исключением: как всегда, придётся доставать припрятанную на такие случаи аптечку, останавливать кровь и заботливо заклеивать последствия неумения Леоне вовремя засунуть свой язык куда подальше. Паннакотта этой ночью снова будет корить себя за совершённую в порыве гнева глупость, а бедолага Аббаккио с перебинтованной половиной лица будет ему тихо шептать, что тот ни в чём не виноват, и целовать-целовать-целовать всё, до чего только сможет дотянуться губами…