Он — Чужой, Он — Плохой

Клуб, как и всегда, тонул в реве колонок и регулярном приступе света от стробоскопа, что бил по глазам так, будто кто-то пытался выжечь их изнутри. Толпа шаталась бесформенной массой, лишенной времени и смысла — здесь все существовали в вечной амплитуде звука, давящей воздух в волнах гудения и ненасытности, исходящий от этого скопища. Намгю стоял, опираясь на липкую стену, чувствуя, как кожа пропитывается жаром из-за кислого дыхания людей и сладкой грязи алкоголя, отдавая куда-то в грудь. В этом месте, будучи не при исполнении у стойки, он чувствовал себя мертвым и одновременно живым — это противоречие давно стало привычным. Субон появляется рядом неожиданно. Всегда неожиданно. Чувства между друг другом не были похожи на тепло — это напоминало натяную колючую проволоку под током. Это ни в коем случае не кричало о комфорте, не являлось страстью в привычном ее смысле — то была тяга к разрушению и взаимному уничижению с усмешкой на губах. Когда они оставались вдвоем, то не могли сказать, где заканчивается ненависть и начинается зависимость. Впитывали друг друга, как тряпки, переполненные химией и — почти трезвым — осознанием: без этой боли все скатывалось, становясь тихим и теряющим сюжет. Намгю злился. Субон притворно лениво скользнул пальцами к своему нагрудному кресту. Едва ли не его талисман, странное сочетание символики и цинизма. Внутри крест был полым, превращенным в отсек, где таился их общий порок. Чхве медленно откинул крышку, показывая маленькие круглые таблетки с выбитыми символами. — Хочешь, Намгю? — Субон наклонился ближе, почти касаясь губами уха. В его голосе была издевка, в глазах — разнузданное теперь животное пламя, сбившееся из рассудка. Он выскреб одну таблетку, положил ее на язык и, задержав взгляд на Намгю, ухмыльнулся, позволяя таблетке мелькнуть за зубами. — Ты уверен, что справишься? — спросил Намгю, зная правила игры, к которой они прибегали десятки раз. — Попробуй. Музыка бьет, будто едущая по кочкам и бездорожью, закладывая в трещинах мозга дерганый текст от вопящих в каждом углу посетителей, когда Намгю делает шаг вперед. Рука тянется к лицу Субона, пальцы впиваются в скулы и притягивают ближе к своему рту. Зубы Намгю осторожно, но уверенно зацепились за чужие губы. Заскользив языком внутрь, он параллельно удерживал Таноса за запястье, не позволяя упрямствовать. Следующее движение было почти инстинктивным. Намгю толкнул его к стене, пока свет падал на их лица рваными вспышками. Поцелуй был грубым, резким, не о близости — о своем противостоянии. Намгю сжимал надплечье напротив себя, прижимая к холодной стене, и чувствовал, как Субон собирается его оттолкнуть. Руки Субона попытались упереться в грудь Намгю, но тот держался крепко. Намгю чувствовал, как таблетка почти скользнула к его губам, но Танос удерживал ее языком, не давая проникнуть в чужой искусанный рот — делал он это не для себя, не для своей победы, а просто чтобы досадить и довести. Намгю глубже впился в губы, сильнее, чем было нужно, и его язык, наконец, ловко принял честно выхваченную манди*, раскусывая и откидывая за щеку. Намгю отступил, проглотив таблетку, пока Танос тяжело дышал, облизывал губы и злился — или он строил нахмуренный вид из скуки, прекрасно зная, что Намгю выигрывал всегда, — и этот раз точно не был исключением. Единственной забавой было обидеться, сидя с надутыми губами и утрируя бесконечные проигрыши — на то, что проиграл. Намгю усмехнулся, наклонился к уху Субона, слегка прижимая его к колонне позади. — Ты слишком медленный, пенсия, — прищурив глаза, Намгю издевательски засмеялся. Когда они вернулись в квартиру, было уже за полночь. Намгю бросил куртку на спинку стула и сел у окна, подкуривая надломанную сигарету. Субон лег и отвернулся, глядя перед собой на сломанный кондиционер, а его плечи, взгляда от которых Намгю не отнимал, обрисовывались в полумраке комнаты. Намгю словил себя на мысли, что не сможет уйти. Они одержимы друг другом, вплетенные в одну ветвь. Это не просто злоба, это необходимость. Намгю ненавидел зависимость, которая связывала его с Субоном. Она ощущалась, как петля на шее: стоило чуть расслабиться — и тебя унесет в зазеркалье, игнорирующее здравомыслие и никак не желающее подсобить на верный путь. Намгю ненавидел ту легкость, с которой Субон управлял миром, этой его способностью занимать все пространство, вытесняя чужое. Намгю злился. Внутри него все горело, но этот огонь не согревал. Это была пустая реакция, рефлекс, который он давно не пытался понять. Знал только одно: Субон всегда вызывал у него это чувство. Субон был его вечным недругом, и в то же время его последней точкой опоры. Они были функциями друг друга, которые никогда и ни в чем не сходились. — Ненавижу тебя, — вдруг говорит Намгю. В этой тишине они оба тонут. — И что? — отвечает Субон, не глядя. Таносу нужен Намгю. Но не как друг, не как любовь, не как спасение. Нужен как голос, который говорит: «ты все еще жив, потому что я могу поддевать и калечить, а ты не возразишь». Нужен как тот, кто случайно скажет умную вещь и будет этим кичиться. Нужен — потому что упрямо-гибкий и не поддается влиянию. «Нет. Все же, оказывается, нужен как есть — и без остатка», — пронеслось в голове Субона. Намгю не признает, но резко и без задней мысли в своей нужде признается Чхве. Субон нужен Намгю, чтобы понимать, что раны — это единственное, что они умеют оставлять. Дни и ночи были бесконечным повторением. Они зависели друг от друга, как две половины одного порочного механизма. И эта зависимость — болезненная, разрушающая, — была единственным, что держало в движении. Они забиты в одну цвильную доску, в которой обязаны гнить вместе. Их не вытащить, не разорвать. И в этом тлении — их маленькая-маленькая непроглядная истина.