Такие правила

Лязгнула дверца металлического окошка. Ки Хун дернулся, словно раненный загнанный зверь, и вскочил на ноги. Можно было не защищаться — это всего лишь безликий круг, который принес им еду. Он бесцеремонно просунул поднос с двумя тарелками и двумя бутылками воды, и также быстро, как появился, исчез. — Они точно хотят, чтобы мы сдохли тут от голода, — процедил Ки Хун, передавая Ён-Илю его скудную порцию риса с горстью бобов. — На радость смотрящим. Тот молча кивнул, но лицо его оставалось непроницаемым, и Ки Хуна это чертовски выводило из себя. Ён-Иль спокойно доел свою порцию и поднял взгляд: — Ты почему не ешь? — в его тоне послышался укор, и это добило 456-го. — Потому что не могу! — выпалил Ки Хун, откинув от себя тарелку. Голос его дрожал от злости. — Как ты можешь быть таким спокойным? Сидишь тут, ешь, пьешь, спишь, когда непонятно, что происходит наверху! Может, там уже всех перестреляли, а нас оставили умирать тут, как крыс! Лампа погасла, добивая и без того напряженного Ки Хуна. — Блять! — он остервенело замахал руками, сорвавшись на крик. Как же его это бесило! Они сидели взаперти уже несколько дней, почти без еды и, что главное, без информации. До этой дыры не доходил ни один звук, и невозможно было понять, что творится наверху. И гребанные лампы, реагирующие на движения! Перевернулся на спину ночью, а она словно поджидает этого момента — тут же с треском затрещит и ослепит холодным белым. Ки Хуна выводило абсолютно все. Он никогда не отличался особым терпением, а тут уж и подавно. Даже на Ён-Иля смотреть не мог, его спокойствие бесило до чертиков. — Хватит ныть. Этот бунт устроил ты, — ровно произнес он. Эти слова резанули Ки Хуна ножом. Он сорвался с места и подлетел к Ён-Илю, нависая над ним. Пальцы неосознанно сжались в кулаки, и длинные ногти неприятно царапали загрубевшую кожу. — Ныть?! — его голос снова сорвался на крик. — Да ты хоть понимаешь, в какой мы заднице?! Мы в клетке, понимаешь? Как звери! — Не как звери. — Ён-Иль поднялся, и теперь их взгляды оказались на одном уровне. — Мы и есть звери. Разница только в том, кто из нас хищник. — Ты… — Ки Хун запнулся, ошарашенный спокойствием Ён-Иля. — Что? Говори. — Ён-Иль шагнул ближе, и их лица оказались всего в нескольких сантиметрах друг от друга. — Ты все время обвиняешь всех вокруг. Игру. Создателей. Даже меня. Но кто толкнул нас в эту яму? Ты. — Я пытался спасти вас всех! — вскрикнул Ки Хун. — Если бы не я, мы бы умерли там, как цирковые уроды на потеху жирным дядям в смокингах! — А теперь мы умираем здесь, — тихо заметил Ён-Иль, и его голос отдался в комнате ледяным эхом. — Я видел, как застрелили игрока 256. Ты знал, что у него дома маленькая больная дочь, которой нужна дорогостоящая операция? Он мог бы выиграть игры и спасти ей жизнь. — Я не заставлял его идти за мной, — оборонительно огрызнулся Ки Хун, делая шаг назад. — А ты думал, что это будет твоя победа, верно? — Ён-Иль наклонил голову, изучая его взглядом. — Что ты герой, который спасет всех? Скажи, чем ты отличаешься от тех, кто запер нас здесь? — Не смей меня сравнивать с ними! — рявкнул Ки Хун. Голос его дрожал от едва сдерживаемой ярости на слова Ён-Иля и на то, что в них была частичка правды. Каждую свободную минуту к нему лезли эти черные мысли, и он все не мог выбросить их из головы, не мог переключиться. Чувство вины глушило его уже несколько лет, иногда затихая, когда работы становилось больше, чем свободы, но сейчас оно стальным комом застряло где-то в районе солнечного сплетения и поднималось выше, мешая дышать, говорить и есть. Каждую секунду он думал, что оно вот-вот окончательно сожмет горло колючей проволокой, раздирая его на куски. — Почему нет? — Ён-Иль прищурился. — Ты тоже манипулируешь людьми, Ки Хун. Только твоя цель — не деньги, а чувство собственной значимости. Ки Хун сжал кулаки, его грудь тяжело вздымалась. — Я делаю это ради справедливости. — Ради справедливости? — Ён-Иль усмехнулся. — Или чтобы заглушить свою вину? — Эти ублюдки, — выплюнул он последнее слово прямо в лицо Ин Хо, — развлекаются, смотря, как мы умираем. Мы для них цирковые уроды. Ничто, пустое место. Его ненависть стала осязаемой, наполнив тесную комнатку. — Мусор. — Холодно констатировал Ён-Иль, и лампа с треском затухла, погружая их в темноту. Ки Хун замер, и внутри него что-то оборвалось. Будто тяжелая наковальня, все время находившаяся где-то в груди, с треском сорвалась, полетела вниз, оставляя за собой пустой, обжигающий холодом след, и с глухим, но оглушающим, грохотом приземлилась, отдавая вибрациями в голове. — Мусор, — застывшими губами повторил он, сделав шаг назад. Он не видел ничего вокруг, но воображение ясно показало ему Ён-Иля, стоящего напротив, с жуткой ухмылкой и холодными, мертвыми глазами. Лампа снова зажглась, и Сон заметил, что ее треск никуда не уходил из его ушей. Его слух пропитался им. Этот Ён-Иль не имел ничего общего с тем, кого нарисовало его воображение. Он стоял, словно статуя, с горящим интересом в глазах, и Ки Хун почувствовал от него тепло, а не тот цепкий холод, которым пропиталась темнота за несколько секунд. — Я просто хочу выбраться отсюда живым, — сказал Ён-Иль, коснувшись плеча Ки Хуна так, будто ничего не произошло. — Мы выберемся отсюда, только если ты перестанешь быть своим собственным врагом. Он повернулся и сел обратно, оставив Ки Хуна стоять, задыхаясь от собственного бессилия. Ин Хо нравилось играть с ним, доводить до грани, и возвращать все на круги своя. Наблюдать, как меняется его лицо, когда он подходит слишком близко к истине и как он пытается убедить себя в обратном. Он упивался этим ощущением. Это было что-то новенькое; одно дело, когда ты распоряжаешься армией вооруженных рабочих, смотрящих тебе в рот, и наблюдаешь, как забирают жизни у простых людей. В этом нет никакого удовольствия, это — работа. Это — игра, правила которой писал не он. Но зато тут… В этой комнатке он может выстроить свою игру от начала до конца, играть так, как пожелает. И выиграет ли он или проиграет — пусть это решит Судьба.