Сейчас — лучше

1. Он знал про Пашу всё: его родителей, друзей, увлечения, школу, куда вообще он ходил и что делал в свободное время. Вся его жизнь была зафиксирована от рождения и до момента совершеннолетелия, которое Паша, подвыпив, отмечал с друзьями дома. В клуб не поехали — Паша не был любителем, хотя Лёша наверняка предлагал, да и кондиция уже вряд ли позволяла. Костенко был спокоен. Значит, ничего из ряда вон выходящего сегодня не случится. В доме напротив на втором этаже в комнате горел свет и играла музыка. Звуки стали громче, с улицы донёсся неясный гогот. Хлопнула пара петард. Сработала сигнализация в машине. Кажется, кто-то из соседей выругался в окно. Костенко усмехнулся. Ничего из того, что не было бы свойственно изрядно выпившим подросткам. Довольно часто он наведывался и к Лёше, присматривал за Гошей с Настей. Это было проще простого, ведь все они жили в одном районе. Дома даже одинаковые, только голубые номерки на кирпичных фасадах отличались. Переодически Костенко ездил к Ане. С ней ситуация складывалась сложнее, она жила в другом конце города и не была знакома ни с кем из ребят. Но, как бы они и ни вложились в изменение его судьбы, никто из них и близко не был ему интересен так, как Паша. Тихий мальчик, отрада родителей, отличник в классе. Весь такой из себя чистый, красивый и правильный. Правильный до подступающей к горлу кислоты, до желания поморщиться и неверия в то, что такие на самом деле бывают. Слишком правильный. Он весь — слишком. И он вырастет в того практически взрослого восемнадцатилетнего Пашу, который с ухмылкой на лице перечеркнёт его карьеру, судьбу, жизнь. И даже не подумает. От этого свербило под рёбрами. Накатывала хтонь. Однако у Костенко было слишком много свободного времени, чтобы всё исправить. За Пашей он наблюдал практически каждый день. По подсчётам тот практически заканчивал одиннадцатый класс. Костенко знал, во сколько Паша уходил из дома и во сколько возвращался. Знал, что по вторникам у него репетитор по английскому в четыре, в среду секция, а каждый четверг к нему в квартиру приходила учительница математики, чтобы давать индивидуальные уроки. У Костенко не возникало сомнений в том, что семья у Паши весьма и весьма состоятельная. Он знал, что с Лёшей они дружили с первого класса, видел, как по вечерам Паша иногда уходил из дома под громкие выкрики друга о том, что конкретно он собирается делать с очередной понравившейся девчонкой и где. Сергей почему-то был уверен в том, что Пашу это не особо интересовало. Время от времени он просыпался по ночам в поту, запутавшись в одеяле и с осыпающимися перед глазами очертаниями чужого гибкого тела. Наваждение неизбежно проходило, и несколько секунд спустя Костенко оказывался в своей снятой квартире с совершенно обычной скупой мебелью и окнами, подсвечивающимися даже через ткань штор тусклыми подмигивающими фонарями. Они первыми бросались в глаза, если выглянуть в окно, и неизменно освещали дорогу к дому напротив. Костенко понимал. Осознавал. Он окончательно поехал головой. Двинулся. Всё его сознание буквально зациклилось на этом парне и вокруг него, расплылось невесомым мороком, проникая в каждый угол, в каждую часть чужой жизни, как Сорокин в какой-то из параллельных реальностей оплетал паутиной разума зону, концентрируясь в самом центре её — под бетонным куполом четвёртого энергоблока. Паша был самым ненавистным ему человеком и самым оберегаемым. Прошедшие события отпечатались в памяти настолько чётко, что складывалось стойкое ощущение, будто всё это произошло вчера. 1986 год. Весна. Апрель. Кружка прохладного кваса, шесть копеек и ушедшая под откос жизнь. Как там говорилось? От любви один шаг до ненависти, или от ненависти — до любви? Хотя это не было любовью ни в каком из её проявлений. А возможно, не являлось и ненавистью. Желание обладать. «Контроль и всего лишь перестраховка» — так всякий раз успокаивал себя Костенко. И всякий раз он разоблачал свою же ложь. Где-то в его снах, там, в его фантазиях и мыслях, Паша был другим. Он запомнился ему тем парнем с машиной времени, странным паспортом и кнопочным телефоном, оказавшимся в восемьдесят шестом и желавшим предотвратить аварию на Чернобыльской АЭС. Парнем, что попросил шесть копеек на квас, потому что — ну очевидно же — у него в кармане были абсолютно другие деньги, да и те — на карточке. Парнем, что язвил, даже сидя в кабинете в здании КГБ, усмехался в лицо, не боясь ничего. Да и чего бояться, если его выкинет в другое время буквально через час, два или в худшем случае три? Его наглую улыбку хотелось стереть с лица. В той ситуации — кулаком или резким ударом лицом об стол. Будь у Костенко возможность или машина времени, то он бы попробовал и так, и так. А возможно, и ещё как-нибудь, остановив потом свой выбор на самом понравившемся способе. Во снах Костенко у Паши были совершено другие эмоции. Паша был под ним, на нём, с ним — фантазия вырисовывала разных фантомов и строила разные ситуации. Раскрасневшийся, податливый, послушный, Паша принимал его в себя, вылизывал пальцы, прогибаясь в пояснице и выстанывая в подушку тихие просьбы взять его жёстче. Паша был сверху, мучительно медленно опускался на его член, прикусывая губы. Или лежал на фантомной кровати в такой же фантомной комнате, смотрел из-под полуопущенных пушистых ресниц так жадно и пошло, прося не тянуть и наконец-то вставить ему. У Паши было красивое тело, стройное, подтянутое, в меру подкаченное; симпатичное лицо и девичья шея — её можно было обхватить одной рукой, чуть сдавливая, и осталось бы всего несколько сантиметров до полного захвата, а Костенко и так знал, что у него не самые большие руки. В каком-то из снов он с удовольствием именно так и сделал — обхватил, провёл вверх, пальцами чуть сбирая светлые пряди и оттягивая, заставляя запрокинуть голову. Звякнула пряжка ремня, пуговица выскользнула из ткани, разъехалась молния — фантомный Паша стаскивал вещи с бёдер, и взгляд его горел решимостью, столь хорошо Костенко знакомой. Столь хорошо. Каждый раз — хорошо. Каждый раз — ничего общего с реальностью. Каждый раз Костенко отвлечённо думал, делала ли какая-нибудь одноклассница или девчонка из параллельного с Пашей — с таким правильным, чистым и слишком хорошим Пашей — хоть малую часть из этого? Вряд ли. В конце концов, установленная в его квартире прослушка это только подтверждала, хотя Сергей подключал наушники не так часто, даря ничего не подозревающему Паше иллюзию полной конфиденциальности и спокойствия. Но сны всегда заканчивались, фантомы расплывались, и на утро Костенко неизбежно оказывался один во всё той же своей съёмной квартире напротив неизменного чужого дома. Он лишь знал — это всё равно повторится. И оно повторялось. Однако ничто не изменяло одного простого факта. Паша был не его и не для него. Он вообще не принадлежал этому миру — больше не принадлежал, — и Сергей это знал. Ему казалось, они оба жили в нескольких реальностях одновременно или в одной рассыпались на множество мелких осколков, перемешавшись друг с другом. Да так, что теперь и не разделить. Сложно, наверное, сохранять здравость сознания и трезвость рассудка, когда двадцать шесть лет тебя клинит на человеке, который сначала даже не родился, а потом и знать не знал о твоём существовании? Костенко не считал себя нормальным. Больше не считал. По крайней мере, не после того, как сел в восемьдесят шестом за измену Родине. У него теперь не осталось никого. Был только он и до подступающей к горлу тошноты невозможное желание всё исправить. Или отомстить — на худой конец, если совсем ничего не выйдет. Но оно вышло. И выходило. Да так и шло год за годом. Сначала рванула станция, вслед за ней через несколько лет развалился Союз. Паспорта — такие же паспорта, которые Костенко держал в руках в восемьдесят шестом, — получили все, в том числе и он. Родился Паша. Сергей увидел его ещё младенцем. Не верилось, что это дитё хоть на что-то способно. Паша рос, пошёл в школу, и Костенко перебрался поближе, в дом напротив, чтобы было удобнее наблюдать. Лишь машину он парковал на несколько кварталов дальше, чтобы не привлекать внимания. А потом всё закрутилось, время потекло так быстро, что, казалось, сама судьба вела их по изначально проложенному пути. Как будто так и должно было быть, и Костенко сам запутался, не понимая, что стало первым — машина времени и его разрушенная в злополучном восемьдесят шестом судьба или сраный подкастер, по какой-то неведомой причине и без его вмешательства стянувший из сейфа в квартире Паши восемь миллионов? Что именно или ничего из этого? Всё слилось в единый поток. Костенко нужен был всего лишь этот аппарат, изначально и не очень-то напоминающий машину времени — так, непонятно на какой силе работавшая груда металла с датчиком. Он недооценил их. Ребята оказались уж больно отчаянными — не иначе как Паша убедил — и предпочли до последнего защищать устройство. Зачем? Глупые. После — все эмоции и чувства из головы выбила холодная вода бассейна. Кажется, между этими событиями было что-то ещё, но оно почему-то забылось. Состояние аффекта. Так бывает. Осознание придёт позже. Мокрая одежда неприятно липла к телу, и было промозгло. На шум пришла уборщица, а удостоверение полковника КГБ было вполне себе убедительным для того, чтобы отдавать мелкие приказы. Вещи сохли, в одной части помещение женщина старательно наглаживала тяжёлым утюгом стрелки на брюках, в другой стоял Костенко, прислонившись спиной к стене, а Паша сверлил его пронизывающим, не мигающим взглядом непозволительно долго. — Не смотри на меня так, пацан. Я не хотел их всех убивать. Так вышло. Слова слетели на автомате. Костенко прошипел их сквозь зубы — одновременно зло и тихо, чтобы не привлекать внимания уборщицы, так увлечённо приводившей в порядок их мокрые после падения в бассейн вещи. Оказывается, это произошло между тем моментом, когда он подъехал к зданию, и падением в воду. Что ж, он не особо жалел. — Так вышло? Ты четырёх моих друзей убил, мразь. В глазах напротив — проблеск яркой, чистейшей ненависти. Костенко отчего-то уверен — если была бы возможность выделить концентрат из этой эмоции, то он бы пьянил не хуже бутылки водки. Ему нравилось видеть это. Нравилось до покалывающего ощущения где-то на кончиках пальцев и изнутри раскушенной в кровь губы. Сродни мазохизму. — Ты для меня никто. Ложь, и Костенко сказал её легко. Он готов зайтись в неконтролируемом, истерическом смехе прямо здесь, в подсобке у раздевалок бассейна, потому что нормальный человек никогда бы не стал следить за «никем» целых восемнадцать лет. Действительно смешно. — Меня тоже убьёшь, да? Паша неправильно по-взрослому спокоен и внимателен, в его голосе не было обречённости, лишь собранность и желание идти до конца. Юношеский максимализм и подростковая прямолинейность. И это был всё тот же Паша — юный, чистый и правильный. По-прежнему Паша из его реальности, только в другом году. Но он не должен был быть таким. Костенко усмехнулся, лишь бросив тихое, невнятное: — Нет. Потом — такой родной район, квартира на пятом этаже и та самая гитара на стене в кухне. Своё и одновременно чужое, знакомое и в то же время почти забытое. Нечто из самых глубоких воспоминаний. Дом.

***

— Кто ты сейчас? — Паша сидел на диване и отвлечённо рассматривал комнату. Его вопрос казался заданным не к месту, но Костенко уже привык к тому, что рядом с Пашей реальность всегда была неправильной, непоследовательной. — Создал сеть частных охранных предприятий. В Харькове. — Бандит? Сергей, кажется, завис на несколько секунд. Прозвучала усмешка. Его ли, Пашина — неважно. — Благодаря тебе. Во взгляде Костенко, брошенном на Пашу, на секунду мелькнула жадность, то самое желание, существование которого он так долго отрицал там, в Москве, живя годами буквально в соседнем доме. Сергей мог бы взять его прямо тут. Ему бы не составило труда скрутить Пашу и прижать к стене, или надеть на него наручники и бросить на диван, или повалить, прижимая к полу, или… Способов было так много, но он не остановил свой выбор ни на одном из них. Не время. Не место. Не та реальность? — Почему ты так смотришь? Чужой голос отрезвил, и время замедлилось, позволяя сфокусироваться на сказанных словах. Костенко едва заметно помотал головой. И правда. Наверное, всё и одновременно. А Паша продолжал: — И ты всю жизнь за мной следил? Слишком много вопросов. — Зачем же «следил»? Так, наблюдал, держал руку на пульсе. Костенко старался сказать это как можно более беззаботно, будто это действительно и не являлось чем-то важным, лишь так, ерунда, небольшое предохранение, на всякий случай. Ложь, ложь, ложь. Но Паша понял. Сергей по глазам видел, что понял. Из коридора донёсся звук открывающегося замка. Костенко выругался одними лишь губами. Он не выключил свет. В своей же квартире в восемьдесят шестом он не выключил свет, а его молодая версия это заметила. Как он мог посчитать этот момент неважным? Будущее уже изменилось. Снова.

***

Потом всё случилось быстро, слишком быстро для того, чтобы осознать. Реальность снова ускорилась, давая им одну возможность всё исправить. Без права на ошибку. И Костенко был готов буквально вгрызться зубами в неё, потому что ещё немного — и мир поменяется; поменяется не здесь, не сейчас. Здесь это всего лишь один вариант из множества возможных путей развития. Всё изменится там, куда их обоих выкинет через час. Совсем чуть-чуть — и его жизнь должна стать лучше. Это было логично, это успокаивало. Искать последовательные события, находясь в чужом мире, очень важно. Вокруг звучало много выстрелов, какофония звуков отдавалась в голове непрерывной ноющей болью, которую не был способен заглушить даже адреналин, но это неважно. Сейчас — неважно. Самый громкий выстрел. Через несколько секунд до них донёсся тяжёлый грохот. Башня блока медленно рухнула, погребая под собой какие-то складские помещения и линию электропередач, и на несколько долгих секунд повисла тягостная тишина. Энергоблок отключат. Аварии не будет. У них получилось. Мир изменится. Сергей не увидел молодую версию себя или не узнал, действуя на чистейшем автоматизме, и раздался ещё один выстрел. А когда узнал, то… Было поздно? Какой из двух миров всё же оказался лучше? Паша смотрел на Костенко сверху вниз — холодно, немного отвлечённо. Прошло ещё несколько секунд, и Сергей увидел, что реальность потеряла цвет. Краски расплывались, теперь представляя собой нечто единое, какой-то грязный, общий для всех оттенков цвет, и бледнели, пока не превратились во что-то чёрное. Умирая не в своём мире, он не почувствовал ничего.