Say No to Death

      «Тот, кто осознаёт свою слабость, на самом деле силён».

                    

      6月5日

                    Квадраты света петляли между складок выцветших занавесок. Дазай согнувшись сидел на затёртом футоне. Перед ним — трофеи с поездки: бутылочный осколок, подобранный на улице, невыкуренная пачка, и Бодлер. Последний, конечно, с великим сомнением можно было назвать трофеем именно с поездки, но Дазая это всё равно не волновало. Он смотрел сквозь них, и мысли его были далеки от этих предметов.       Утро понедельника не могло не удручать, однако, несмотря на самовольные отгулы, криков и выговоров, как ни странно, не было. Более того: стоило Дазаю заявиться в агентство, секретарша Наоми-тян, после краткой приветственной речи и выражения радости по поводу выздоровления «хоть и расхлябанного, но непременно лучшего детектива во всём городе», объявила, чтобы тот непременно отправлялся домой. Таково было послание директора.       — Ещё Фукудзава-доно сказал, — продолжила Наоми, жуя кусочек яблока и перелистывая какой-то модный журнал, — что вам положен отпуск на три недели. Почему сейчас? Фукудзава-доно сказал, что вы так славно поработали в последнее время, впрочем, вы можете сами у него спросить, хотя нет, сейчас он в отъезде… Почему тогда вы «расхлябанный», раз славно работаете? Хи-хи, Дазай-сан, ну, посмотрите, на себя: не волосы, а гнездо. Ещё и небритый, тю-ю… Впрочем, ваша неряшливость — неотъемлемая часть вашего амплуа.       После этих слов Наоми откусила яблоко и вновь углубилась в чтение, а Дазай, тронув щетину и пожав плечами — не такой уж он и заросший, — отправился домой, в свою конуру.       Кто не обрадуется вéсти о внезапном отпуске, ещё и в самом начале рабочей недели? Всё бы ничего, но… Всегда найдётся хотя бы одно «но», что омрачит любую новость и заставит искать подвох там, где, возможно, его и нет.       Дазай взял в руки осколок, поднёс ближе к глазу и посмотрел на пробивающийся сквозь него свет. Комната, в которой он обитал, окрасилась в радостные жёлтые тона.                     Выздоровление.                     Осаму был уверен, что не говорил о том, что болеет. Хотя бы потому, что причиной его пропусков и правда не являлась болезнь. Он вообще никому ничего не сообщал, лишь отправил короткое «на этой неделе меня не будет, потом отработаю» самому директору. Оговорилась ли Наоми, либо же неверно запомнила информацию? Естественно, можно было у неё спросить, но она всё равно не дала бы верный ответ: Фукудзава-сан либо не посвятил её в дело, либо передал ему некое послание. Только ему. Какое? И почему тогда не сказал самолично?       Дазай положил на место осколок и взял пачку. Немятая, несмотря на прожитое путешествие; сигарет — чуть меньше половины. Удивительно: за последние четыре дня он курил всего пару раз. Связано ли это с тем, что он не хотел портить о себе впечатление перед матерью, либо же с тем, что при ней и курить-то, в общем-то, не хотелось — разница невелика. Он вынул оставшиеся сигареты, обдумывая, покатал их на ладони, как в колыбели, и переложил в портсигар, а пустую пачку отправил к остальным: как никак, она знаменует собой исключительное событие в его жизни, безусловно достойное нахождения в коллекции.       Странно всё это. А, может, Дазай просто зря заморачивается. Подозрительность иногда бывает лишней.       Но это не единственное, что вызывало подозрение. Слова матери, сказанные ему на прощание, — ещё одна загадка. То, что было между ним и Чуей, до сих пор таилось за каменной стеной, коей и являлась мать. Мама — всё, о чём он мог думать, мечтать, к чему мог стремиться и чего добиваться. Но как только эта стена сама отступает и открывает, говорит, настаивает видеть то, что всегда было под носом, но от чего ты всё время отворачивался, — тут уж игнорировать невозможно: приходится столкнуться лицом к лицу, как бы ни хотелось обратного. Взвесить. Обдумать. Решить.       Убегать не просто глупо, но и бесполезно.       Последняя встреча с Чуей — порывистая, странная, непонятнокактакоевообщепроизошло, — плавала перед взором Дазая, пока тот ещё принимал последние попытки открещиваться от воспоминаний. Почему мама так зацепилась за Чую? Что она чувствует?       Дазай не знал, почему, но знал, что материнскому чутью он доверится.       И он доверился: сбросил внутренние баррикады, отделявшие его от рыжей бездны. И как только баррикады пали, все безымянные чувства, зревшие в груди, обозначились с неопровержимой ясностью. И имя им — стыд.       Вина и стыд. Стыд и вина. Не за то, что между ними произошло, а за то, чего не случилось. После звонка Дазай словно потерял голову — убежал, забыв о Чуе, о причине, почему он вернулся тем вечером, забыв о принципах, правилах приличия, долге их странной связи. Он понимал, что не должен был так поступать. Вернуться, объясниться — план минимум. Но он не сделал даже этого. Интересно, почувствовал бы он стыд, не вступи в их отношения мать? Или бы он ничего не чувствовал? Или почувствовал бы, но что-то другое? Ох, мама… Благодарен ли я тебе за это?       Остаётся надеяться, что Чуя не слишком расстроился. И то, что он не писал, говорит лишь о лёгкой обиде — и то, в крайнем случае.       Дазай взял телефон, чтобы позвонить ему, но остановился. Что сказать? Всё, что он хотел, — сбросить с себя вину, но не признавшись в этом напрямую — извинившись, — а просто удостоверившись в том, что всё осталось, как было. И что он по-прежнему может зависать у него, шутить с ним, поддразнивать, слушать музыку, слушать о его странных привязанностях, обсуждать музыкальные релизы и аномалии уличных мод, зависать в барах, так, по-старинке, потому что он это любил, или в игровых клубах, так, по приколу, потому что это любил Чуя. И махаться с ним, создавая иллюзию нежелания идти на уступки, словно им всё ещё по пятнадцать. Он накосячил уже раз, покинув Портовую Мафию, но тогда Чуя его простил. А нынешняя сцена — мелочи жизни; по сути, тут и прощать не за что.       Он хотел сохранить с ним хорошие отношения. Но не делает ли он это только потому, что его к этому подтолкнули? Что его желания продиктованы другим человеком?       Дазай поднялся с футона, расправил складки на брюках и потянулся. Решено. Он придёт к Чуе, как ни в чём не бывало: уж это он умел. Даже возвращение Бодлера для предлога не нужно. Импровизация — его всё. Что там сказать он придумает, но лучше, чтобы обошлось без оправданий,                     чтобы просто всё осталось как было,       пожалуйста.                     То, что росло в груди, когда разум хотя бы краем касался рыжего — помимо стыда, конечно, — это желание играть. Игра. Дазай всегда играл с ним. Так почему бы не сыграть ещё раз?       — Посмотрим, что из этого выйдет, — сказал он, пряча портсигар в карман брюк. Тот звякнул о связку ключей, в которых — Дазай улыбнулся этой мысли, — до сих пор хранился ключ от квартиры Чуи.       Дазай и правда играл.       Но кто сказал, что не вкладывал в игру всего себя?              

***

              Тук-тук, стучит в голове.                     Потрёпанный Чуя возвращался домой. Асфальт, тротуар, чёрно-белые разметки, снова асфальт, жёлтые полосы, гранит, наконец-то дом, лестница, знакомая плитка со сбитым рисунком. Он только и мечтал о том, чтобы поскорей донести ноги до постели. Не оставалось сил даже для того, чтобы поднять голову.                     Дазай — чмо паскудное, больше из-за него я страдать не намерен.                     Бессонная ночь под открытым небом. Что она дала? Что забрала? Мысли тянулись, обвивались, давили, и Чуя, казалось, на физическом уровне ощущал их, словно те были не в голове, а прямо в спутанных волосах. Боже, как он, наверное, выглядел! Как только он окажется дома, пройдёт с закрытыми глазами мимо всех зеркал и сразу направится в душ. До чего он запустил себя! И всё из-за кого?..                     Ненавижу, ненавижу его.                     В глазах защипало от осознания собственной низости. Он стиснул зубы. Как можно настолько убиваться по тому, кто при первом же случае бросит, забьёт на тебя, обменяет на случайный звонок, звонок, мать твою! Посчитает приемлемым не объявляться, будет издеваться и, самое отвратительное, он ведь ничего из этого даже не понимает!       Больше такого Чуя не допустит. Больше запускать себя не станет — да и едва ли можно больше. Он направит всю заботу на себя, наладит режим сна, наконец-то разберётся с агрессией — уж Чуя знал, что её причина крылась в долговязом искателе смерти: исчезнет он — исчезнут и все аффекты, — отходит занятия у психолога как правильный юнец, и всё будет хо-ро-шо.       Босс будет доволен. Чуя будет доволен. Он забудет Дазая.       Семнадцатый этаж. Порог дома. Долгожданный, родной… Чуя дёрнул ручку, и дверь открылась. «Он настолько отвратительно на меня влияет, что я даже забыл закрыть дверь. Как можно настолько пудрить мне мозг?»                     Это конец. Я должен положить этому конец. Забыть его, а если эта мразь ещё раз объявится…                     — Кто тут у нас пришёл? Неужто сам… — Чуя поднял взгляд, не веря своим ушам. Перед ним стоял он — бессовестный мучитель и виновник невменяемости Чуи, предатель и последняя сволочь. — А я гляжу ты без меня совсем от рук отбился?               Тук-тук, стучит в горле.                     Чуя не знал, что сказать. Мысли ускоряли бег, тянулись и опускались, как тетива лука, как струны гитары, как проволока, как резина… Он думал слишком многое. Он испытывал слишком многое. И только когда к нему пришла хоть какая-то упорядоченность, когда мысли смогли связаться с воспоминаниями о прошлом вечере, он, наконец, выдавил:       — Я просто забыл убраться, а ты…       — Перешёл с побрякушек на скульптуры? — Дазай наклонился и поднял голову расколотой Фемиды. — Бедняжка.       Чуя пошатнулся, но успел выхватить её из чужих рук.       — Не трогай здесь ничего. Ты зачем вернулся?       Он собрал более-менее крупные осколки и выбросил, а после — метнулся в комнату, подобрал разбросанные вещи и припрятал между стопками сложенной в комоде одежды. Дазай что-то ответил, но Чуя не расслышал.                     Надеюсь, ссаный ублюдок этого не видел. А ещё не видел, что я трогал его дневник. Как ему вообще хватило совести вернуться?                     Дазай зашёл в комнату как раз в тот момент, когда Чуя всё убрал. Чуя метнул на него быстрый взгляд, а после сказал:       — Мне нужно переодеться. И в душ. Не мог бы ты как-нибудь куда-нибудь…       — Съебаться?              Чуя посмотрел на Дазая в упор.                     Чтобы Дазай и прогонял самого себя? Стыдно? Или снова стебётся?                     Чуя был вымотан ночью, проведённой вне дома. Сырость отзывалась в пояснице, ноги — сухие кедровые ветви. Ещё чуть-чуть, и всё тело охватит судорогой усталости.       — Вот только давай без этого, у меня голова болит.       Дазай присел на край кровати, предварительно откинув простынь, положил ладони на колени и поддался вперёд — поза, взывающая, чтобы говорящего выслушали.       — Я понимаю, о чём ты. Куда-то пропадаю, потом появляюсь, ничего не сказав. Создаю неудобства. А ты приходишь, судя по всему, — он сверху вниз окинул взглядом стоявшего, — после бурной ночки, хочешь отдохнуть, а тут я…       Чую бросило в жар.       — На себя посмотри, — ответил он, параллельно стягивая с продрогшего тела сырую рубашку, чтобы скорее вернуть себе прежний облик. — Ты слышал, что такое «бритва»?              Как Дазай переменился… Но и Чуя тоже. Раньше он сказал бы нечто иное: и что тот вовсе не мешает, и что в какой-то степени Чуя рад его видеть, и что, вообще-таки, никакой бурной ночки не было, как ему могло такое в голову взбрести, но тогда пришлось бы объяснять свой вид, а вид у него, видимо, был совсем негодный, в общем, Чуя снова бы пустился в оправдания, чувствуя зависимое положение. Но всё уже позади. Теперь всё изменилось. Злость и усталость правили ситуацией.       Дазай протянул:       — Зато ты похудел, Чуя-тян. Такой худющий, прямо моделька, — он улыбнулся, и эта улыбка показалась Чуе искренней. Может, Дазай не стебёт его?       — Да брось ты, — он приобнял себя, щупая выступающие рёбра, а после обратно накинул рубашку на плечи. Смутился. Направился в ванную и крикнул на ходу: — Купи журнал, там и увидишь своих моделек. Я пошёл.       Но кричать было излишне. Размеренные шаги уже слышались за спиной.       — Его ещё купить надо… А тебя нет.       Чуя замер на пороге душевой. Обернулся через плечо и наткнулся прямо на Дазая — глаза в глаза. Радужка цвета эбеновой древесины молниеносно разлеталась к ободкам, будто каждый из её непроницаемых зрачков был вихрем. И этот чёрный вихрь, съедающий радужку, одновременно и отталкивал от себя, и тянул к себе.       — А меня нет, — эхом согласился Чуя.       Молчание. Смятение. Нерешительность.       Дазай сжимал и разжимал кулаки. Молчал и, казалось, не собирался говорить.       Ночь под звёздами многое изменила. Измучила. Бросила на кон всё, что до этого рвалось меж рёбер и осыпалось сквозь пальцы. Теперь выбор стоял за Чуей: или он решается, или забывает его навсегда. Никаких компромиссов.       И тогда Чуя спросил:       — Что это значит? Что ты меркантильное чмо или просто подлизываешься ко мне?       Дазай поднял брови, тем самым выражая, что Чуя угадал. А может и нет. Может, это было знаком того, что правдой является третий, неозвученный, вариант.       Чуя не знал, чего хотел Дазай, да и хотел ли чего-то вообще? Но тот факт, что он явился сегодня к нему, да ещё не такой как раньше, искренне улыбаясь и кротко склоня голову, прибавлял решимости.       Он отпрянул от дверей.       — Или ты соизволил вспомнить, что наша последняя встреча оказалась незаконченной? Что у нас осталась игра, в которую мы не доиграли?       Провокация чистой воды? Именно. Этого Чуя и хотел. Теперь его очередь направлять, заставлять, принуждать.       На лице Дазая замерло удивление. Даже растерянность. Даже, наверное, стыд. Он был податлив и покорен — Чуя впервые видел его таким. Дазай отстранился, но тайная сила влекла его обратно. Над Чуей же взяла власть сила куда большая, чем злость и обида. Нечто, похожее на азарт, зажгло сердце.               Тук-тук, стучит в груди.                     Пронеслась смутная мысль о собственном участившемся сердцебиении и заалевших щеках, но эта мысль тут же затерялась среди других более важных, более нужных, более необходимых —       о том, как быстро он забыл о своём решении изгнать предателя из жизни;       о том, как чёртов Дазай привлекателен, нет, манящ, точно магнит, сладок, словно мёд, и вновь, вновь оторваться от него не-воз-мож-но;       о том, как он желал его в это мгновение. Больше всего на свете.       Зря Чуя возводил вокруг себя неприступную цитадель. Стоило Дазаю бросить в неё, подобно спичке, свою искреннюю покорность, как Чуя тотчас же понимал: его цитадель — сплошь порох и селитра.               Тук-тук, просится наружу огонь.              Дазай совсем рядом — желанный, издевательски близкий, — смотрит выжидающе из-под лохматой чёлки. Его взгляд сочится жадностью; Чуя спотыкается об этот взгляд. Неужели и в его собственных глазах читается подобное? Он отворачивается, чтобы в них, не дай бог, не прочлось нечто большее, и неожиданно трезво задумывается: нормально ли это — так хотеть его? Нормально ли — отдаваться тому, кого решил забыть?                     Шаг ли это вперёд, назад или в сторону?                     «Пропадай сколько хочешь. Будь язвительным, будь наглым, будь кем угодно, лишь бы это не было твоей маской, а даже если это и она, рано или поздно я её сниму. Как и твою одежду», — думает Чуя, делая уверенный шаг навстречу. Последний.       Они — вплотную друг к другу.       Назад пути нет.               Тук-тук, распахивается сердце.                     На этот раз Дазай не отступает.       — Я соизволил вспомнить куда более важное. Ты ведь собирался принять душ? — и, не дожидаясь ответа, прикасается к Чуе, ведёт большим пальцем по росчерку ключиц, затем выше, очерчивая выступающие скулы.       «Уж если отдаваться чему-то, то до конца», — и Чуя ответно льнёт к Дазаю. Ладони скользят по футболке, царапают сквозь ткань, постепенно поднимаясь к шее. Губы мажут по мочке уха, а после ловят в плен чужие губы. Язык неистово проходится по дёснам.       Руки — цепи, губы — замок, и Дазай попался.       Их разделяет одежда: рубашка Чуи, футболка Дазая — вся эта бесполезная ткань, что мешает чужому теплу обволакивать кожу. Чуе жарко. Чуя хочет избавиться от неё, чтобы чувствовать жар ещё больше. Дазай без слов понимает это. Распахиваются ставни: третья пуговица, четвёртая, последняя, — Дазай стаскивает рубашку с Накахары. На мгновение — Чуя понимает это по поднятым бровям, — Осаму поражается, что она не сухая.        Но Чуя не оставляет времени для вопросов. Чиркая короткими ногтями спину и сотрясаясь от невозможности подобраться к обнажённой коже, шепчет:       — Сними ты уже чёртову футболку.       Дазай безропотно повинуется, и Чуя больше не чувствует, что их страсть — одолжение со стороны Осаму.       Теперь они оба обнажённые по пояс.       Чуя в нетерпении тащит Дазая на себя, толкает в душ и включает воду, будто та сможет избавить их от адского пламени. Слабые, затем более сильные потоки благодатно укрывают обоих. Дазай улыбается — видно, ему нравится эта затея. И, кажется, не только нравится.       Не совсем умело игнорируя собственное возбуждение, Чуя притирается к члену Дазая, контуры которого угадывались сквозь брюки. Дазай склонившись перехватывает его запястье — сначала одно, затем и другое, — и зубами стаскивает успевшие намокнуть перчатки. Щекотно. Наверное, Дазай впервые делает что-то подобное, не только для него, но и вообще. Чуя не знает, почему он сейчас думает об этом, но эти мысли сносят голову окончательно.               окунаясь, растворяться                     На шее Дазая пульс — частый и взволнованный. Чуя жадно припадает к нитке пульса, кусает, отмечая печатями страсти, вылизывает, ласкает наливающийся укус до судорожного вздоха и целится чуть выше, приходя в абсолютный восторг, пока Дазай не перехватывает поцелуй. Ладонь на вздымающейся от учащённого дыхания груди припечатывает Чую к запотевшей стене. С дикой алчностью они целуют друг друга до горящих лёгких, словно желая добраться до трепещущих душ.               ныряя, растворяться                     В голове пульсирует. Жаркий воздух сушит горло. Чуя, отрываясь от поцелуя, запрокидывает голову и жадно хватает ртом воду.       Дазай наматывает волосы на руку, заставляя Чую прогнуться чуть больше в спине, а после надавливает на затылок, возвращая того в прежнее положение. Проводит указательным и средним пальцами по губам, смахивая стекающие струи. Чуя норовит облизнуть чужие пальцы, но выходят лишь рваные укусы.       Водоворот чувств.       Дазай кусает шею в ответ. Скулы сводит в нещадной истоме от укусов — таких страстных, таких болезненных, — что хочется выть, что нужда в свежем воздухе и горячем теле достигает критической точки. Чуя изнывает, желая большего, пока его тело плавится под прикосновением пальцев, а лицо обжигается прикосновением губ.              Они пьют друг друга, не желая уступать, но желая осушить друг друга до дна. Как бы не захлебнуться.                     утопая, растворяться…              

***

             В порыве желания Чуя хватается за занавеску, и та с грохотом летит на пол. Брызги. Оба отрываются друг от друга, и на доли секунды это отрезвляет. Виснет непонимание происходящего, а вернее — поиски согласия на продолжение. За губами нет слов, глаза — единственное достоверное, чем они могут говорить.       Они обмениваются взглядами:       «Тебя всё устраивает?» // «Устраивать — не то слово, о котором я думал. Я вообще не могу думать».       Но, переводя дыхание и, наконец, беря себя в руки, Чуя спрашивает:       — Здесь?       Дазая ублажает звук его голоса, хриплый, от частых вдохов-выдохов. Каково же будет слышать, когда Чуя будет срываться на стоны под ним?       Сладостно томительное ожидание.       Он зарывается носом в рыжие волосы. Влажные, они потеряли свой цвет, но он чувствовал: в них спит безудержный пожар.       — О, это то блюдо, которое подают исключительно в постель, — выдыхает он во влажную щёку, а после тянет за руку и ведёт к незаправленной кровати — она словно уже ждала их.       Остатки мокрой насквозь одежды летят на пол.       Дазай подхватывает Чую под бёдра и перемещает на кровать. Выходит непонятно: что-то между «аккуратно бросил» и «резко положил».                     Надеюсь, тебе не больно, ягодка.                     Чуя ничего не говорит, но сразу же начинает рыпаться — недвусмысленный символ того, что он хочет сменить позицию. Ну уж нет, на это тебе позволение не дадут. Дазай вжимает его всем весом в кровать. Руки на тонкой шее, но не душат — предупреждают.        — Как же для тебя важен контроль… Но ведь удерживать контроль можно и снизу, верно?       Руки спускаются вниз по телу, отсчитывают рёбра — неужто он всегда был таким худым? — оглаживают талию и резко переворачивают на живот. Чуя пузырится оскорблениями, но сопротивляться всё же перестаёт. Дазай уверен: он ещё будет благодарен ему за своё мнимое поражение.       Задница у Чуи хоть куда — не под стать рёбрам и ключицам. Он хочет взять его, хочет всего и сразу, но получить удовольствие можно только в его растяжении. Удовольствия, а не Чуи. Дазай улыбается игре слов и позволяет себя секундную слабость: нежно, едва ли не свято проходит губами по внутренней стороне бедра.       Чуя мычит.       Тело вмиг выбрасывает гейзеры крови.       Дазай переносит ладони на ягодицы. Желание мять, шлёпать, рвать — но он не позволяет себе этого. Пока. Всему своё время. Он переключается на ямочки на пояснице, усыпанные розовато-бежевыми веснушками. И здесь уж он сдержаться не в силах: проводит по ним языком, довольно мурлыкнув, когда почувствовал, как задрожал Чуя.       Но этого мало. Дазай идёт выше, языком исследуя выступающую под влажной кожей линию позвоночника, царапая поцелуями острые изгибы лопаток, позвонки у шеи. Как же это заводит. Заводит, оставляя за разумом благостную пустоту. Чуя, до этого ластившийся с грацией кошки, сейчас вновь начинает увёртываться с прыткостью ящерицы.       — Разве тебе не нравится? — Дазай проводит ладонью по вспотевшей пояснице, заставляя выгнуться ещё сильнее. — Хочется, чтобы тебя скорее насадили? — шепчет на ухо, несдержанно вжимаясь бедром к бедру.       Он радуется, что в таком положении невозможно рассмотреть его безумные от похоти глаза.       Вместо ответа Чуя хнычет: хочет, чтобы его поскорее взяли. Уже хоть как-нибудь.       — Я не слышу, — шёпот переходит на гортанный хрип. Дазай запускает пятерню в растрепавшийся липкими прядями огонь и со всей дури оттягивает назад.       Перед глазами струной вытягивается бледная шея с двумя яркими засосами, спрятавшимися под чокером. Дазай тут же добавляет к ним новые с интересом ювелира — специально, чтоб никакие чокеры не скрыли. Его до ужаса ведёт от представления, как Чуя стыдливо будет пытаться скрыть их, их — собственнические метки, проставленные Дазаем. Краем сознания он ловит себя на том, что ему почему-то до безумия хочется, чтобы Чуя знал, что принадлежит ему. Чтобы это знали все.       Новый след наливается кровью. Дазай норовит искусать светлую кожу так, чтобы вся она сделалась цветочной поляной.                     Ты чувствуешь это, mon chere? Как я одурманен тобой, как очарован, какая жажда сжигает изнутри, как требует тебя душа, ma peste?                     — Слишком, — единственное, что может выдавить из себя Чуя до того, как зубы партнёра впиваются в чувствительную кожу. Глаза закрывает, шипит, кусает свои же губы, но после перенося укус на другое — собственное плечо, пряча скопившуюся страсть.              Дазай хочет спросить об этом «слишком», но вместо этого оттягивает зубами чокер и жадно вдыхает запах влажной кожи. Насыщенно терпко, но инородно, чуждо: он не может описать этот запах, и, тем не менее, этот запах взывает в сознании к чему-то первобытному, дикому, неуёмному.       На губах прерывистый выдох — эхо безмолвной мольбы. О чём ты молишься, Чуя? Или кому?       — Не мучь меня, — наконец цедит Чуя, приправляя слова полузадушенными всхлипами. Обжигающе-сладкую боль, оседающую в горле, так трудно скрыть.       Создаётся впечатление, что он говорит только с одной целью — утопить в словах свои стоны. Но это так плохо получается. С таким же успехом Дазай мог бы сейчас встать и уйти. Но эта стыдливо скрученная поза, провальные попытки не издавать ни звука, руки, сбивающие и без того мятые простыни… Чуя боится эмоций. Дазай давно раскусил его, но сейчас он не хочет, чтобы тот прятался от него. Чтобы прятал себя.       Если не страсть, то, может, ярость выдаст хоть какую-нибудь реакцию?       — Тебе стыдно, что сегодня сверху буду я? Или за то, что это будет единственный раз?       Дразнить, дразнить, дразнить. Наказывать за скрытость. Чуя напрягается, но всё также молчит. Неужели за время отсутствия Дазая он научился противостоять его провокациям? Тогда нужно сменить тактику: продолжить начатое.       Пальцы спускаются и проводят по напряжённому члену, но не задерживаются: ведут дальше, а после проникают внутрь — сначала один, затем и другой. Дазай чувствует, как сладко Чуя сжимается в его руках, обмякает, тихо поскуливая. Он чувствует эту приятную тяжесть. Эту мучительную ласку для них двоих.       — Как жаль. Растягивать стонущего было бы куда слаще…       Чуя мечется в руках, снедаемый страстью. Как же он жаждет Дазая, но попросить войти и оттрахать как маленькую шлюшку, естественно, гордости не хватает. Ещё бы: сейчас он строит из себя блаженного мученика, жертву. Вы поглядите: Чуя позволяет непозволительное. Да и кому! Человеку, которого ненавидит больше всего. От этой невинности Дазаю хочется, чтобы Чуя ненавидел его больше. Он разгорается, он вновь ужасно хочет поддеть его, ещё больше раздразнить, возвести его злость в абсолют — о, как это прекрасно, зная в конце концов, что он всё равно отдастся ему, — но ноющая боль в паху становится невыносимой. Неужели Дазай сам этого хотел? Ответ прост: иначе бы он не позволил этому так далеко зайти.       — Как жаль, что стонущий из нас только тот, кто всё никак не может заткнуться, — наконец отвечает Чуя с такой вызывающей обидой, словно речь шла о чём-то постыдном.       Дазай проглатывает едкость и переворачивает Чую обратно на спину. На белоснежных подушках тотчас разгораются языки пламени.       — И всё-таки, для первого раза я хочу видеть твоё лицо.       Дазай подхватывает Чую под острыми коленями и силой раздвигает ноги. Он отворачивается, вновь кусая разгорячённое плечо и глуша в нём стон. В подрагивающих пальцах, упругом животе, мелкой испарине на лбу — не агония страдальческой муки, а преддверие экстаза.       — И мне не нравится, что ты молчишь. С таким же успехом я мог бы трахнуть кого угодно, — Дазай отпускает Чую и засовывает пальцы в рот. — Придётся сделать твоё молчание оправданным. Может, так ты разговоришься?       Тяжёлый член мажет по раскрытому входу, Чуя шумно дышит, кусая пальцы, и тогда Дазай входит в него одним слитым движением, выжигая искры страсти внутри. Чуя хватается за предплечья Дазая, но благодарно принимает его полностью. Какой славный.       Дазай постепенно набирает темп, пока не чувствует, как Чуя сам толкается навстречу, двигаясь ближе к краю кровати. Он ловит обострившимся слухом мычание и вынимает пальцы, на пару слов сбавляя темп:       — Кричи, Чуя, будь хорошим мальчиком.       Трогает разметавшийся огонь на подушках — и больше не останавливается.       Почувствовав свободу, Чуя заламывает руки и обхватывает изголовье кровати. Волна несдержанного голоса проходится по всей квартире. Как хорошо, что стены не позволяют пройти никаким звукам за пределы. Дазай с улыбкой вкушает надломленный голос, склоняется и душит поцелуями, не давая звукам вырваться дальше собственных губ.       Они сжимаются разгоряченными телами. Руки, упёршиеся в тазовые кости, немеют, ноги болезненно сводит с непривычки: пока Чуя терялся в удовольствии, Дазай до одурения вышибал податливое тело.       Дазай едва дышит, не помня ничего: разум кристально чист и сияет пустотой, ладони шарят по телу, оглаживают каждый изгиб, изучают, запоминают. Он толкается до самого основания, до предела, выбивая из Чуи раз за разом всё новые и новые стоны. Чуя упирается в кровать, до хруста выворачивая локти, лишь бы быть поближе к Дазаю, лишь бы не упускать ощущение наполненности, а Дазай всё вдалбливал и вдалбливал его в кровать, не давая времени глотнуть свежий воздух.       Сорванная глотка и искусанные губы — как соблазнительно, как притягательно. Чую трясёт в конвульсиях, Дазая — не меньше. На последнем издыхании он толкается с такой силой, словно хочет выбить из того последние капли сознания, словно бы тот и без того не был в предобморочном состоянии.       Как же хорошо.       — Чуя-кун… Чума, — самозабвенный выдох сквозь зубы.       — Осаму, — разбивается на губах новый стон.       Он так давно не слышал звука своего имени, что и не помнил, кто его звал так в последний раз. Но точно не Чуя. Обыденное «Дазай» с его губ — уже как подарок небес.                     Осамуосамуосамуосаму…                     А звал ли Чуя его по имени хоть раз?       Подумать об этом он не успевает. Простреливающая волна проходится по всему телу. Перед глазами пляшут фейерверки. Исступление. Звуки, походящие на полузадушенные всхлипы, стихают.       Дазай сыто улыбается.       В ушах ещё звенит от перепада давления, передоза эмоций, переизбытка чувств, звенит набатом, сорванной глоткой, голосом Чуи, что сейчас, словно надкусанное яблоко, уронил голову на кровать. Чуя кончил раньше, доведя себя рукой. Горящее измождённое тело, блестящие на ресницах слёзы экстаза, постепенно успокаивающаяся грудь — до чего же он прекрасен. А Дазай говорил, что тот будет ему благодарен.       Обмякшим телом он растекается подле Чуи, который тут же утыкается лбом в его липкую от пота грудь. Дазай укладывает цепкие пальцы на чужой подбородок, гладит подушечкой чужую опухшую губу.       — У тебя славный голос, — слова, сказанные не потому, что он и правда так считает, а потому, что нужно хоть что-то сказать.       Чуя бурчит в ответ. Пламя в волосах гаснет, и сейчас они походят на спутанную ржавую проволоку. Волосы, измождённое тело, общий вид… Состояние Чуи куда хуже, чем казалось на первый взгляд: обтянутые кожей рёбра точь-в-точь оконные жалюзи, через которые сейчас проникает дневной свет. Что с ним происходит? Дазай пожимает плечами — ответ на свой неозвученный вопрос.       Выпутываясь из сбитых простыней, он встаёт и принимается искать сигареты в ворохе мокрых одежд.              

***

             Дазай сидел на краю кровати, бессчётное количество раз высекая огонь из зажигалки и безрезультатно пытаясь прикурить намокшую сигарету. Чуя наблюдал за этим с равнодушием: даже если у того и получится закурить, он готов простить ему едкий дым, которым непременно пропитается дом. Интересно, курит ли он здесь назло или просто не замечает этого?       Наконец, добившись желаемого и глубоко затянувшись, Дазай проговорил:       — Мне нужно будет уехать на какое-то время.       Чуя ждал всего, но только не этого. Эти слова ударили под дых.               Тук-тук, стучит отчаяние.                     — Надолго?       — Не знаю. В идеале, я бы, наверное, хотел переехать.       Это всё шутка, шутка, шутка. Этого не может быть. Он ведь шутит, правда же? Но ссутулившаяся спина и прямой взгляд говорили о серьёзности сказанного. Неужто Дазай снова провёл его, снова воспользовался им, снова бросит? Разочарование жгло изнутри и выкручивало похлеще самой изощрённой пытки.       — Куда? И зачем? Разве тебе в Йокогаме плохо? — не просил — требовал рассказать Чуя, ибо как никогда был уверен в своём праве знать о дальнейших решениях Дазая.       — В Йокогаме меня пожирает прошлое, — Дазай стряхнул пепел прямо в портсигар.       Чуя приподнялся на локтях. То, что тот игнорирует практически все его вопросы, ему совсем не нравилось. Дазай, видимо, почувствовав укор во взгляде Чуи, поспешил объясниться:       — Представь перевёрнутый треугольник с тремя точками. Нижняя точка — это я сам, сейчас я нахожусь здесь, но я внизу, понимаешь? А две верхние — это то, куда мне надо, — Дазай задумался, подбирая слова. — Я словно бы должен выбрать золотую середину между этими двумя точками. Моя задача провести высоту.       — Если бы всё в этой жизни решалось с помощью проведения высоты…              Смятение. Дазай чувствовал растущую вину перед Чуей, а Чуя не знал, что делать с обрушившейся на него болью.              — Ну, мой переезд ещё не обсуждается, это я так сказал… Да и поеду я не завтра. Давай эти дни проведём по максимуму вместе? — Дазай взял Чую за руку, даря обещание. — Расскажи, ты нормально ешь? Что-то беспокоит тебя?       Чуя заморгал в недоумении: поведение Дазая по отношению к нему постоянно меняется, и такая скачущая, как маятник, трансформация, шипами вонзается в сердце, всё глубже и глубже. Вот только равномерное движение маятника можно предсказать.                     Он правда беспокоиться обо мне или просто не хочет рассказывать о себе? Или снова лишь играет мной?                     Чуя не мог не думать о том, на кого Дазай променял его, и потому сам ответил вопросом на вопрос:       — Ты едешь к тому, кто звонил тебе тогда?       Молчание.       — Да, к ней.                     Значит, девушка.       Пиздец.                     — А зачем ты меня предупреждаешь? Раньше по-моему тебя не ебало, что я думаю, — Чуя прикусил губу, но уже поздно. Когда Дазай вот так, словно лёд в руках, хрупок и норовит насовсем исчезнуть, если не предоставить ему нужных условий, Чуя как никогда должен быть осторожен в словах. Но не получается. Чуя вновь позволил гневу управлять собой.       Он перевернулся на бок. Одинокая слеза пересекла переносицу.                     Предатель. Каким был, таким и остался.                     Дазай лёг рядом, не выпуская его руку. Другую руку он положил на плечо, но Чуя смахнул её. Чувствовать его прикосновения после всего, что было, и после всего, что он ему выложил — выше всяких сил. Прикосновения зудят, ему мерзко, зачем он трогает его, лучше бы не трогал вообще, лучше бы убирался ко всем чертям, и ужасно хочется проорать всё это ему в лицо, вот так развернуться и наорать, да, и сказать, чтобы катился ко всем своим токийским тёлочкам, худым модельщицам, а его пусть оставит в покое, ну почему, почему ты всё ещё держишь меня за руку, я не хочу, я снова начинаю верить тебе…       Глотая немые слёзы, Чуя попытался унять мелкую дрожь, бившую всё тело, но ничего не вышло. Он понимал, что это говорят за него ревность, злость, что угодно, но не здравый смысл, нет, Дазай, трогай, трогай меня, гладь, я не хочу, чтобы ты уезжал, пожалуйста, только не уезжай, держи меня за руку, обними меня, будь со мной, будь, будь…       И Чуя прижался спиной к Дазаю, разрешая тому обнять его, и тот и правда обнял его. Чуя готов во весь голос разрыдаться от благодарности, что Дазай всё ещё здесь, не исчез, как в прошлый раз, прощает его ярость, втаптывая своё саркастическое нутро, всё ещё держит за руку, обнимает…                           Я знаю, что когда-нибудь ты всё же сорвёшься к другой, но какой в этом толк, если сейчас ты за руку держишь именно меня — собственная молитва, мантра, которую Чуя повторял из раза в раз, боясь, что рука Дазая исчезнет, но пока — рука в руке, и это ещё одно доказательство, как тогда, под деревом, что их с Дазаем что-то связывает, раз он здесь, пришёл к нему и не ушёл, это личная победа, и не важно, скрыта за ней потеря или нет, это — его победа, и её уже никто не отнимет, никто.                     Я знаю, что звёзды никогда не падают, когда их просят, а время только и делает, что безвозвратно утекает, но, я клянусь, я разобью часы во всей Японии и погашу все звёзды, чтобы только мы решали за нашу судьбу, чтобы, даже если ты уедешь, мы встретились вновь       и всё же, Дазай       просто не уезжай,       пожалуйста.