Полутень

      купим дом на краю земли и посадим деревце —

каждые три шага по деревцу,

так хуже обстреливается

купим дом и выложим его камнем, моя красавица

камень не горит даже старым и скверно плавится

      Много раз Микасу сравнивали с главнокомандующим Разведкорпуса Аккерманом. Нередко говорили, что они с Леви похожи: тем, как хмурятся, как односложно отвечают на идиотские вопросы, особенно когда злятся. Похожи тем, как сражаются и как убивают. Поначалу её это раздражало, как и раздражал сам капрал: самовлюблённый, высокомерный, жестокий человек, потерявший всякое сострадание.       Позже она привыкла к этим сравнениям, как и почти привыкла к нему, осознав, что во многом ошибалась. Леви Аккерман скорее обладал гордостью, чем был самовлюблён. Жёсткость он проявлял лишь в случае её неизбежности. Разве что по отношению к своим подчинённым он мог бы действительно быть чуть снисходительнее.       А однажды она и вовсе узнала, что они одной крови. Почти семья. И это осознание было на удивление приятным. Как поймать в толпе чужаков знакомый взгляд, как нащупать родную руку и ухватиться за неё. И Микаса Аккерман думала, что, может, он и совсем не так плох, этот Леви Аккерман. А иногда даже чуть гордилась сравнением с ним.       Сейчас же в своём мироощущении они были дальше друг от друга, чем кто-либо. Леви, как считала Микаса, был стоиком. Человеком, верящим в закон мироздания, в высший порядок. Верящим в то, что, пусть мир несправедлив и жесток, это данность, с которой лишь надо считаться, найти ко всему свой ключ, свой подход. Считающим, что человек обязан использовать свой разум и тело, чтобы изменить и исправить всё, на что способен повлиять, и обязан укротить свой беснующийся дух, чтобы принять то, на что повлиять не в силах.       Такой человек не имеет права сокрушаться над сделанным выбором, ведь это было его решение. А значит, обязан стойко принять весь чудовищный груз его последствий. Ведь такова логика вещей, таков замысел. Действие и противодействие. И всему свой закон.       А Микаса, как бы ей ни хотелось, больше не могла с ним согласиться. Если и был какой-то разумный замысел, то точно не здесь. Этот мир был явно не делом рук разумного Бога. В лучшем случае, думалось Микасе, когда она несла в руках медленно остывающую голову самого любимого на свете человека, этот мир был создан дьяволом. И они все здесь вынуждены лихорадочно исполнять притопы и прихлопы под музыку, которую даже не заказывали.       В худшем, думала она, кладя голову в могилу уже в который раз, не в силах бросить на неё даже горсть земли, снова и снова вынимая её наружу, начиная качать её на коленях, заливаясь слезами и крича раненым зверем от боли. В худшем случае этот мир был создан каким-то подбожком — некомпетентным, криворуким неумехой, поэтому и сделан этот мир был так бездарно.       В худшем — потому что это означало, что в этом мире нет даже пусть и злобного, но порядка, о котором мог предполагать Леви. И Бог, допуская жестокость, проявлял скорее сиюминутную детскую ярость, чем олицетворял какое-то космическое зло. Как ребёнок, не умеющий играть в игрушки, бросающийся ими во все стороны.       И уже в очередной раз, лёжа на земле под высоким древом, чувствуя, как горячие слёзы стекают по щекам, и любовно поглаживая пальцами могильный камень, словно он способен ответить ей той же нежностью, Микаса, из глубины своего почти комического отчаяния, лишний раз убеждалась в беспомощности и бесполезности любых богов этого мира.       Поэтому, думала Микаса, нет смысла искать причины или логику. Ждать возмездия за совершённое или воздаяния за выстраданное. Можно только подчиниться этой идиотской бессмыслице, не пытаться её понять, не пытаться что-то изменить.       Армин как-то рассказывал ей, пьяный и весь в слезах, что Эрен на самом деле врал о том, что был свободен. Рассказывал, как он объяснил своему лучшему другу, что каждый выбор, который он сделал, был предопределён. Что для него не было никакой свободы, если он хотел подарить её им.       И да, Микаса теперь была свободна как никогда. Никаких казарм, никаких учений, никаких титанов, и пока никаких войн, нависающих над ней домокловым мечом. Зимой и летом, в будни, выходные и праздники она была свободна пойти куда угодно, поехать куда угодно, уплыть за пределы острова или остаться на нём навсегда. Увидеть горы и моря, ледники и пустыни. Она была свободна делать то, что хочет, утром, днём и вечером, в солнце, дождь и град, но эта свобода была ей совершенно чуждой. Огромная, пустая и одновременно удушающая свобода. Непомерная для одного человека. Как слишком большая куртка её отца — в которой тепло, но всё ещё неудобно. Как слишком маленькие туфли Хистории — красивые, но больно впивающиеся в кожу при каждом шаге. Что-то чужое, что подарили ей, не спросив, надо ли.       Каждое утро, заставляя себя просыпаться, вставать с кровати и чем-нибудь себя занимать, она почти начинала завидовать Эрену. Истинная свобода — не в свободе выбора. Истинная свобода — в свободе от выбора. Свобода в полном подчинении своей судьбе.       Стать марионеткой на тонких ниточках, чьё каждое движение выверено и просчитано более мудрым кукловодом. А для этого надо было выстроить свой незыблемый порядок жизни, прописать хореографию своего собственного танца до мельчайших движений. Выстроить структуру вещей и событий, иерархию взаимодействий, заковать себя в это всё как в броню и переживать так день за днём. Не сбиваясь с ритма, танцуя отточенными движениями, пока не свалишься с ног. 4:30 — подъём. Не позволять себе лежать в постели дольше пяти минут, иначе в голову начнут лезть непрошеные мысли. А они — враги. 4:35 — холодный душ и умывание. Пока чистишь зубы, не смотреть на шрам в зеркало. Хотя бы дольше нескольких минут не смотреть на шрам в зеркало. Крепко ущипнуть себя, если всё же смотришь уже дольше нескольких минут. 4:50–5:30 — покормить и напоить овец, повесить на них колокольчики, выпустить пастись. Прибрать дерьмо из сарая. Вспомнить времена, когда была солдатом в разведкорпусе и прибирала лошадиный навоз. Постараться забыть на сегодня времена, когда была сраным солдатом в долбанном разведкорпусе. Пропади оно всё, сука, пропадом. 5:30–6:30 — приготовить завтрак и поесть. Что-нибудь простое, лёгкое, незамысловатое. Говорят, что завтрак — это фундамент отличного дня. А значит, он не должен вызывать ни тоски, ни ностальгии. Поэтому точно что-то без картошки, омлета, пшеничных булочек или яичницы. Выбрать перловку, потому что именно её Саша любила меньше всего. На половине пути вспомнить, что именно эту чёртову перловку они ели чаще всего с Армином и Эреном. Не пускать эти мысли в голову, не позволять себе расклеиться и просидеть добрый час с пустым взглядом, размазывая кашу по тарелке. И в итоге проиграть этим мыслям. Как проигрываешь каждый раз. 7:30 — заставить себя заварить кофе. Чёрные молотые зёрна, пережаренные и перележавшие, несмотря на это стоящие целое состояние. Варево на вкус как жжёная земля с оттенком торфа и обещает хорошенький тремор уже через полчаса. Мудрые люди всё же были правы: вот он — фундамент отличного дня. 7:42 — не забыть замазать шрам на лице, чтобы поменьше выделялся. Просто так. На всякий случай. 7:45 — выйти из дома, не забыв запереть за собой входную дверь и калитку. Как будто кто-то действительно попытается вломиться в дом. Как будто хоть кто-то рискнёт. Как будто хоть кому-то здесь не плевать на неё. 8:00 — столкнуться с любопытными взглядами людей на станции. Хоть это и происходит всё реже. Чем больше времени проходит, тем меньше людей её узнают, тем меньше о ней вспоминают. Раньше Микасе казалось невозможным, что к ней наконец потеряют интерес. Но кажется, возможно всё. 8:03 — дождаться опаздывающего поезда. Как всегда опаздывающего поезда. 8:04–8:47 — ехать, рассматривать мелькающий пейзаж за окном, выученный уже наизусть. Знакомый настолько, что можно закрыть глаза и, считая секунды, угадывать, что увидишь в окне, когда снова их откроешь. Читать книгу. Вообще, лучше обязательно читать книгу, иначе мерзкие тоскливые мысли обязательно начнут дождевыми червями пробиваться сквозь почву наружу.       В руках Микасы лежал увесистый том с детективными историями о Теодоре Блейке, легендарном сыщике, чьи приключения с завидной регулярностью становились бестселлерами. Новые книги выходили чаще, чем раз в сезон, но все еще утрачивали популярности. "Теодор Блейк и Тень на причале." "Теодор Блейк и Ловушка для призрака." "Теодор Блейк и Украденная личность." "Теодор Блейк и Следы в снежной пустыне." "Теодор Блейк и Убийство на закате." "Теодор Блейк и Ночь лжи." "Теодор Блейк и Смерть в желтом." Микаса с легкостью вспомнила названия, мелькающие на прилавках и афишах уже не первый год. «Смерть в жёлтом», которую она сейчас читала, имела на удивление самое непретенциозное название, по крайней мере относительно всех прочих. Однако рассказывала всё про того же неправдоподобно гениального и довольного жизнью вымышленного полицейского, который с воодушевлением брался за новое дело, как только раскрывал старое. Эта книга создавала нереалистичное представление о полиции, о детективах и нереалистичное представление о жизни в целом, но этим она и привлекала Микасу.       У Теодора Блейка всегда всё получается. Теодор Блейк найдёт выход из любой ситуации. Он спасает своих напарников, ловит преступников, учиняет справедливость, не грустит по неудавшимся романам — ну разве что пару страниц, пока картинно потягивает виски в баре — и никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не умирает. А если и умирает, то обязательно воскресает в новой книге. Да, определённо, Микасе очень нравился этот Теодор.       Спрятавшись за книгой, как за ширмой, она, как и всегда, старательно не обращала внимания на попутчиков, попрошаек и какого-то очередного студента со стопкой листовок…Микаса слегка опустила книгу и украдкой взглянула на парня с листами в руках. Она его не знала и не видела раньше в поезде. Ни вчера, ни позавчера, и вообще ни разу, хотя уже запомнила лица каждого продавца газет, безделушек и травяных сборов на ближайших пяти станциях за последние несколько лет. Благо большинство из них были бессменными. Но этот парень был чем-то новеньким в её рутине. - «Свобода не знает границ», — чётко произносил он, раз за разом, протягивая листовки пассажирам. Кто-то категорически игнорировал его, кто-то, хоть и озадаченно смотрел на него, но листовку все же брал. Некоторые листовки он оставлял на пустующих сиденьях. - «Свобода не знает границ», — повторил он, подойдя к ней. Микаса, бегло осмотрев его взглядом, неуверенно взяла листовку. - Конечно, — зачем-то согласилась она и неловко втянула голову в плечи, словно испугавшись своих слов.       Парень улыбнулся, кивнул ей и, дернув раздвижную дверь, исчез в другом вагоне. Микаса обернулась: сквозь зацарапанное мутное окно можно было видеть, как он медленно продолжает свой путь между рядами кресел. Оставалось только гадать, через сколько таких рядов кто-то всё-таки не выдержит и даст ему в морду.       Микаса взглянула на листовку. На алом фоне были нарисованы чернильные люди. Они, выстроившись в шеренгу, держались за руки среди набросков разрушенных зданий и переломанных деревьев. «Мы не строим стены, мы строим мосты. ЭЛИС», — гласили чуть ниже алые поблёскивающие буквы. Микаса устало вздохнула, сложила листовку и спрятала её за форзацем. «Да хоть мосты, хоть тоннели, хоть рвы, — подумала она, вновь открывая детектив и возвращаясь глазами к тому месту, на котором остановилась, — лишь бы не рухнули вновь».

***

      Когда поезд остановился на станции недалеко от порта, Микаса вышла вместе с десятком таких же местных работников и в общей толпе побрела к проходной. В окне пропускного пункта сидела всё та же скучающая тётка, что и вчера, что и неделю, что и год назад. Это постоянство очень радовало. Её каштановые кудри, как всегда, были перехвачены розовой лентой с небольшим бантом. Этот розовый бантик скорее пошёл бы котёнку, чем женщине, на лице у которой невыразимой тоской отразились десятки лет. Её опущенные веки были подведены чёрной тушью, которая всегда была слегка подтёкшей, не желая держаться на месте. Губы, как и каждый день, традиционно были выкрашены алой помадой, которая также медленно ползла за контур. Аккерман протянула ей свою карточку учёта рабочих часов: — Фамилия, — бесцветным голосом произнесла тётка. — Адзумабито, — так же ровно ответила Микаса. Фамилией своей матери ей пользоваться казалось проще. Она всё ещё вызывала вопросы, но зато скорее надоедливые, чем опасные.       Женщина, не поднимая на неё глаз, что-то черкнув в толстой книге, отточенным машинальным движением пробила очередную отметку под надписью «четверг». — Проходите, — она протянула карточку обратно Микасе, и Аккерман юркнула через турникет.       Миксе нравилось в порту. Здесь всё смешивалось воедино, как в большом кипящем котле. Вокруг звучали разные голоса, говорящие на разных языках, прикрикивающие, басисто смеющиеся, громко бравирующие. Они сливалсиь с гулом моторов, со стуком рабочих инструментов, с грохотом ящиков и контейнеров, с плеском воды и шумом погрузочных машин, тележек и конвейеров. Здесь в единый плотный дух сплавлялись запахи мазута и масла, специй и моря, водорослей, табака и аппетитных рыбных котлет из столовой. Здесь во всю кипела жизнь.       Переодевшись в комбинезон и рабочие ботинки, Микаса поспешила в доки. Уворачиваясь от крупных широкоплечих мужчин, таскающих тяжёлую арматуру, и юзом уходя от столкновения с гружёными тележками. Возле кнехтов, к которым было пришвартовано судно для разгрузки, уже стоял пожилой мужчина, опираясь одной рукой на тележку, и медленно курил сигарету. — Извините, что опоздала, Альберт. Поезд задержался, — быстро протараторила Микаса, вытаскивая из кармана ленту и подвязывая волосы в тугой хвост, — опять. Мужчина лишь махнул рукой. Он выпустил последнее кольцо дыма, бросил докуренную сигарету на землю и затушил её носком ботинка: — Известное дело: приходить на работу вовремя требует огромных усилий, — он замолчал, словно задумавшись на мгновение, — нет, забудь. Приходить на работу в принципе — это уже сраный подвиг, — важным тоном изрёк он, — Пойдём, — мужчина указал рукой на судно, — аппарель установили, можем начинать работу. Сегодня её благо — хуева туча и куча с прицепом. — А что так? Большая поставка? — спросила Микаса, поднимаясь на корабль, пока её тяжёлые ботинки глухо стучали по деревянному пандусу. — Да нет, как обычно. Просто Ирвин наш решил слечь с лихорадкой, так что сегодня горбатимся за троих, — проворчал мужчина, — Он после того, как пять лет назад той заразой переболел, теперь каждый год стабильно хоть раз, но решает поваляться в кровати. Как сука по расписанию, упаси господь его больную душу и дай здоровья.       Микаса осмотрела ящики, пытаясь прикинуть в голове, как бы эффективнее всё это стащить на пристань. Водрузив один на второй, она подтащила и третий. — А я думала, — Аккерман с усилием установила его наверх, соорудив башню повыше, — вы его недолюбливаете. Альберт, кряхтя, сумел пока поднять только один: — С чего это? — Ну, не знаю. Вы часто с ним спорите. И помнится мне, вы же даже как-то подрались, напившись. Вдвоём они спустили тяжёлые контейнеры по рампе. — Так-то по пьяни. Так он мужик неплохой, просто туповатых взглядов, да и про тебя выспрашивал и погань всякую нес. А я своих в обиду не даю. Микаса выглянула из-за очередной башни ящиков: — Спасибо, конечно, — она смущённо улыбнулась, — но прям драться из-за этого… — Я тебе так скажу, Аккерман, — Альберт тут же опёрся локтем о перила, ловя удобный случай передохнуть, — надо уметь в любой ситуации постоять за себя. И никогда не упускать возможность превратить мелкую словесную перепалку в кровавое мордобоище, — он усмехнулся в усы, — я уже говорил, хоть Адзамабито, Аккерман, да хоть Йегер, мне всё равно. Я убеждён, что девка ты хорошая. А если я в чём-то убеждён, так ещё и пьян, а кто-то пытается мне доказать обратное — пиши пропало.       Микаса кивнула, из вежливости не решившись поправить произношение своей сложной фамилии.       Переговариваясь, они справились со всем за пару часов. Микаса, как и обычно, старалась брать на себя побольше работы, забалтывая напарника и отвлекая его. Мужчина же ей легко подыгрывал. Старик Альберт ей нравился: седой, с пышными усами, хрипловатым прокуренным голосом и своим мнением по любому вопросу. Страстно желающий им делиться. Альберт узнал, кто она такая, в первый же день их знакомства. Он был родом из Шиганшины и утаивать от него свою истинную личность было бессмысленно. Но старик был добродушен к ней. Никогда не мучая лишними вопросами, разве что иногда что-то спрашивал про давно минувшие времена разведкорпуса. О которых Микаса рассказывала с тоской, но не без удовольствия. Ещё бы пил пореже, — думала Аккерман, — и цены бы ему вовсе не было.       Закончив с разгрузкой, они вдвоем направились в столовую. Внутри аппетитно пахло жареной курочкой, печеной рыбой и соленым отварным картофелем. Набрав себе порции и оглядев шумный зал, сплошь заполненный людьми, Микаса предложила расположиться снаружи. Несколько мужчин, рассевшиеся за длинным столом, тут же закричали при виде Альберта, стоило им пройти мимо них: — Эй, Шустер, залитая морда, давай к нам! Мужчина помахал рукой: — Разве не видите, я составляю компанию даме? — он указал на Микасу, усмехнувшись. Мужчины хором разочарованно заворчали: — Ну даешь, Шустер, меняешь друзей на бабу? — с напускным возмущением прогоготал лысоватый дядька. Судя по нашивке на форме, Микаса догадалась, что он оператор конвейерных лент. — Не завидуйте, джентльмены, — Шустер подкрутил усы кончиками пальцев, весело щуря глаза, — Не моя вина, что вы девок от касаток отличать перестали.       Мужчины одобрительно заулюлюкали и расхохотались, а тот самый лысоватый только вскинул руку, показав Альберту средний палец. На его запястье блеснула алая атласная лента. Быстро пробежавшись глазами по остальным, Микаса приметила, что такие ленты были повязаны у большинства.       Она и Альберт расположились на причале, сев на край и свесив ноги над водой. Порт в обеденное время был менее оживленным. Большинство работ стихло, люди курили или наслаждались перерывом, подставив лицо лучам солнца. Был слышен лишь приглушенный гул моторов, да плеск волн и постукивание бортовых кранцев о каменные стенки пристани.       Приготовившись насладиться обедом и уже разламывая рыбное филе вилкой, внимание Микасы вдруг привлек мальчишка, сидевший неподалеку на стопке шин. На вид ему было лет 15. Одет он был в точно такой же комбинезон рабочего порта, что и она. Правда, ему он был явно не по размеру, отчего и рукава, и штанины ему пришлось слегка подвернуть.       Мальчишка напряженно смотрел в их сторону. Микаса обернулась, ища что-то еще, кроме них с Альбертом, на что можно было бы так уставиться. И не найдя ничего, она вновь испытующе взглянула на него. Парень не отрываясь продолжал буравить их взглядом. — Микаса? — окликнул ее Альберт, в его голосе слышалось нетерпение. — А? — она встрепенулась, — вы что-то спросили? — Говорю, ты сегодня снова только на полдня? — А, да, с двух у меня смена в кафе, — кивнула Микаса и съела кусочек рыбы. — В облаках витаешь. На тебя не похоже. Микаса на мгновение задумалась. — Видите того мальчика, справа от меня? Сидит на покрышках, — она слегка отклонилась в сторону, открывая ему обзор, — только осторожно, резко на него не поворачивайтесь. Но мужчина уже с интересом во весь опор отклонил корпус и вытянул шею. — Альберт, ну я же попросила! Осторожно, — возмутилась Аккерман. Мужчина только фыркнул: — Я тут не в шпионов играю. Ну вижу, пацан как пацан, и дальше что? — Он на нас пялится уже минут пятнадцать, — заговорщицки шепнула Аккерман. Старик рассмеялся: — Ну пусть пялится, тебе-то что? — Это странно, — не унималась Микаса. — Да скорее всего понравилась ты ему, вот и все, — отмахнулся мужчина, — Ты девка видная, — пожал плечами он, — Как минимум третья по красоте, из всех что я видывал. Микаса вскинула брови, наигранно удивившись: — О, есть кто-то красивее меня? — Мои жена и дочери, само собой, — усмехнулся Альберт, — куда тебе до них. Аккерман кивнула, словно принимая поражение. Однако продолжала периферийным зрением следить за мальчишкой, ощущая на себе его пристальный изучающий взгляд. — А вы его не знаете? — Пацана этого? Неа, впервые вижу, — мужчина ненадолго замолчал, быстро доедая свою порцию, — Что более странно — у нас вроде мелочь всякую на работу не берут, — Альберт отодвинул от себя пустую тарелку и вытер рот салфеткой, — может сынишка чей. На этот раз Микаса открыто обернулась на него и внимательно уставилась в ответ, приподняв одну бровь. Словно бросая вызов. Парень, кажется, стушевался и опустил взгляд. Еще мгновение он, видимо, раздумывал, но наконец соскочил с груды покрышек и, сунув руки в карманы, побрел прочь. — Ушел, — констатировала Микаса, с чувством странной победы в их негласной игре. — Спугнула-таки кавалера. Микаса раздраженно махнула рукой: — Я для него старовата. Альберт улыбнулся уголком рта и положил ей руку на плечо: — Какое старовата! Староват из нас двоих тут только я, Аккерман. Тебе еще жить и жить, — он тяжело вздохнул, — эх, будь я сейчас в его возрасте… — Тоже бы на девушек пялились без их разрешения? — Ммм, нет, — он на мгновение задумался, — ну то есть скорее всего точно да, — быстро поправился он, — но я не о том. Я бы стал моряком, — Альберт вынул из кармана пачку сигарет, легким постукиванием достал одну и поджег, — ты только посмотри, какие они все красавицы, — зачарованно пробормотал он, указывая рукой, держащей зажженную сигарету, на суда, — Огромные исполины, бороздящие океанские просторы, заплывающие так далеко, что нам и в самых смелых фантазиях не снилось, — он смотрел на волны, поблескивающие на солнце, и на огромные корабли, которые, как дикие звери, были пришвартованы огромными тяжелыми цепями и канатами. Словно вот-вот готовы были сорваться и уплыть за горизонт. — Но, к сожалению, я родился слишком рано, Микаса, — устало вздохнул Альберт, — На пару десятков лет слишком рано, чтобы воплотить свои мечты. Вот ведь паскудство, — он затянулся и выпустил облачко дыма, от которого защипало в носу, — таким юношей, как тот паренек, я видел только серые стены, а теперь, когда узнал, что за ними, я уже старик, — он вновь медленно затянулся, вдыхая свербящий в горле дым, — Но тебе тоже не позавидуешь. А может быть твоя история даже еще обиднее моей. — Почему же? — машинально спросила Микаса, способная, впрочем, и без подсказок назвать пару-тройку вещей, которыми бы она с удовольсвием обменялась с этим стариком. — Вы все родились буквально за мгновение до того, как пыль улеглась. Появись вы на свет чуть позже, и всего этого дерьма не произошло бы. Целое поколение людей — просто потеряно, — кончик сигареты вновь засиял между его пальцев.       Микаса подумала про Имир Райс, которая наоборот родилась, кажется, на миллисекунду позже, чем пыль успела осесть, а кровь впитаться. Уже не способная изменить все, что натворили поколения до нее. Но и лишенная груза вины за их поступки.       А после она невольно подумала о том, кто так и не родился. Ни миллисекундой, ни часом, ни месяцем, ни годом позже. Алой неоформившейся толком кашей остался в земле. Внизу живота фантомно скрутило судорогой, а за ребрами болезненно сжалось сердце. Эта мысль холодным потом прошибала ее едва ли не больнее, чем тоска по Эрену. Если что-то в этом мире вообще могло сравниться с тоской по нему.       Микаса судорожно сглотнула подкатившую к горлу тошноту: — У нового поколения есть шанс побороться за свое будущее, — тихо заметила Аккерман. — Да, пожалуй, — согласился старик, — Моя вон старшенькая тому пример. Хотя могла бы бороться и чуть менее настойчиво, конечно, — Альберт обернулся, словно проверяя, не подслушают ли их, — последнее время пропадает вечерами в какой-то компании ребят, которые читают такие же дурные книжки, что и она. Ошивается с этими коммунаристами, а как скажешь чего поперек, так все у нее старик дурак и ничего не понимает, — яростно прошептал он, — А я же понимаю, — хлопнул он себя по груди, — просто мне боязно за нее. — Она в партию вступила? — так же тихо спросила Микаса, перейдя на шепот. — Да какая там партия, ради бога, — отмахнулся Альберт, — кружок по интересам. Сидят в купленных мамками штанишках и в рубашках, с накрахмаленными мамками воротничках, попивают купленное на мамины деньги пойло и рассуждают о том, как свергнуть власть, — Микаса заметила, что в его голосе было больше тоски, чем осуждения. — А сколько ей? — Дык семнадцать стукнуло вон месяц как, — старик снова затянулся, и сигарета вновь зажглась ярким огоньком. — А ну, тогда ничего удивительного, — Микаса добродушно улыбнулась, — кто в семнадцать не мечтает свергнуть власть. Альберт всплеснул руками: — Так я что думаешь сильно против? Мне эти ваши, — он снова оглянулся, — йегеристы, мать их — тоже знаешь, нужны как палка в жопе. Просто хотелось бы, чтобы исторические потрясения происходили без участия моих детей. Ради их же блага!       Аккерман подтянула к себе колени и уперлась в них носом. Кранцы все так же мерно постукивали, защищая борта корабля, слегка покачивающегося на легких волнах. — Ты, наверное, думаешь, что я старый ссыкливый эгоист, раз хочу, чтобы все как-то образумилось чужими руками, — вдруг произнес Альберт, чуть повернув на нее голову. Микаса отрицательно покачала головой: — Нет, вовсе нет. — Думаешь, думаешь, — мужчина притушил сигарету о каменную кладку, — какого еще может быть мнения обо мне женщина, которая сражалась на передовой за будущее моих детей, когда самой-то не было и двадцати? Аккерман зажмурилась: — Не могу сказать, что делала это совсем уж по доброй воле. Надо быть сумасшедшим, чтобы пожертвовать всем ради грандиозной цели. Особенно дорогими тебе людьми. И я не могу вас винить просто в человеческой нормальности, — Микаса нервно поскребла едва засохшую корочку на ранке большого пальца, пока та не начала вновь кровить, — хотите, тоже признаюсь вам в трусости? — Аккерман признается мне в трусости? — мужчина с недоверием усмехнулся, — ну удиви!       Она наконец разодрала недавно зажившую рану, и как только кровь выступила наружу, словно бы добившись своего, она удовлетворенно оставила палец в покое, пряча его в кулак. — Знай я, чем все обернется, — осторожно начала она, — я не уверена, что пошла бы до конца. Не уверена, что поступила бы точно так же, — окровавленный палец стал совсем липким в кулаке, из-за раны, которую она раздирала раз за разом. А мысль, к которой она возвращалась наедине с собой снова и снова, с такой приятной легкостью оформлялась в слова, — Я боюсь, что узнай я все в один момент, узнай, как все закончится, я не стала бы никого спасать. Я бы просто трусливо сбежала, прихватив с собой самое ценное, — тихо продолжила Микаса, машинально проведя подушечками пальцев по рубцу под глазом, — мне хочется верить, что это не так. Хочется верить, что я хороший человек, и все равно поступила бы по совести. Хочется думать, что я бы приняла свою судьбу и все равно сражалась бы за будущее человечества. Понимая, что жизни миллионов важнее одной жизни, даже жизни, — она невольно запнулась, облизнув отчего-то пересохшие губы, — даже жизни дорогого, самого любимого человека. Но правда в том, что я не знаю, что сделала бы. — Если бы у бабушки были бы мудушки, была бы уже не бабушка, — красноречиво заметил старик, — Брось эти сожаления, стряхни их с себя, — Альберт встал на ноги и протянул ей руку, помогая подняться, — в какой-нибудь другой жизни, в той, в которой все случилось хорошо, и в которой люди не совершают ошибок, ты точно сделаешь все правильно, и все у тебя будет хорошо, — он ободрительно хлопнул ее по плечу, — Но пока мы с тобой застряли в этой забытой богом реальности, — сплюнув, он развернулся, зашагав обратно к столовой. — В какой-нибудь другой жизни, — тихо повторила Микаса.       Та самая другая жизнь, которая часто представлялась ей ночами, не давая заснуть. О которой она думала, уставившись в потолок своей одинокой хижины.       В ней она, наверное, счастлива готовить завтрак на двоих и заваривать две кружки кофе. Там не страшно засыпать в темноте, и не холодно просыпаться. Там нет приступов паники, нет нерешаемых проблем, и жизнь скорее похожа на романы про доблестного Теодора Блейка. И все получается. В той другой жизни кто-то провожает ее с утра, и кто-то ждет Микасу дома. И быть может, она даже вышивает кроликов не для чужих детей.       Но что-то больно щемит в груди, стоит подумать про эту жизнь, слишком похожую на рай. Скорее всего, потому, что билет в рай она вряд ли заслужила. Уж точно не с тем счетчиком трупов, который висит на ней.       Микаса медленно разжала липкий кулак. Палец саднил, возвращая ее в эту реальность. Ладонь снова была алой от крови.

***

      Сидя в поезде, который вез её от порта до центральной станции Шиганшины, Микаса смогла вновь на время погрузиться в приключения детектива. Неуемный Теодор Блейк на этот раз расследовал загадку некой пьесы "Смерть в Желтом”, лишь прочитав которую человек сходил с ума.       От станции до кафе пройти нужно было совсем немного, и всю дорогу Аккерман продолжала читать на ходу, пользуясь тем, что помнила весь путь наизусть и могла преодолеть его с закрытыми глазами. Лишь проходя мимо памятника, обнесённого кованой оградой, она оторвала взгляд от книги, чтобы в очередной раз пробежать глазами по знакомому имени. Здесь находился небольшой уцелевший кусок стены, который Йегеристы частично отреставрировали, любовно надраили и прибили громоздкую табличку, сверкающую на солнце позолоченными буквами: Памяти Великих Стен и самоотверженной жертве Эрена Йегера.       Микаса замерла, глядя на него, приоткрыв рот и чуть не выронив книгу из рук. На этом уцелевшем обломке во всю его величину теперь значились две ярко алые надписи, которых не было ещё пару дней назад: “ВЕСЬ МИР - ЧИСТЫЙ ХОЛСТ. Я - ЛЮБОВЬ. И Я - НЕНАВИСТЬ.” И ниже, словно диковатая подпись: “НАХУЙ ЙЕГЕРИСТОВ”.       Аккерман шокировано проследила взглядом, как краска с букв, стекая, залила памятную табличку, окрасив золото букв алым. Микаса была практически уверена, что надписи были очень свежие, ведь если бы гражданская полиция заметила бы этот вандализм, то в мгновение ока стерла бы это, словно надписей и не существовало. А как только уже военная полиция найдёт тех, кто это сделал, так же «сотрут» и их. Микаса настороженно оглянулась, решив, что если постоять тут подольше, любуясь чьим-то самовыражением, не поздоровится может и ей, и она поспешила в кафе, закрыв наконец книгу и спрятав её поглубже в сумку.       Кафе, в котором она работала, принадлежало пожилой паре из Хизуру. Пару раз попробовав её стряпню и узнав о её родословной, они были достаточно великодушны, чтобы дать ей работу. Пока она чаще убирала, принимала заказы и следила за продуктами, реже участвовала в приготовлении. Но и так Микаса была невыразимо рада приобщиться к культуре своей матери. Она училась готовить рис, курицу и рыбу, мариновать овощи и коренья так, как это делали в Хизуру, и невольно вспоминала то, как делала это её мать. Как ловко мамины руки лепили рисовые пирожки, как она мариновала солёные сливы и огурчики, как умудрялась придумать сто и одно применение даже испорченным продуктам.       В этой атмосфере Микаса чувствовала себя нужной. На своём месте.       Днём в обеденное время посетителей, желающих отведать настоящие бенто по рецептам из Хизуру, было хоть отбавляй. Но уже к восьми их постепенно становилось всё меньше и меньше.       Но вот колокольчик на двери вновь радостно звякнул, впуская кого-то вовнутрь. Микаса, отрываясь от скрупулёзного извлечения костей из лосося, сняла перчатки, поспешно вытерла руки о фартук и выскользнула в зал за стойку: — Добро пожаловать, — она коротко поклонилась. Глаза быстро скользнули по военной форме посетителя. Нашивка с перекрещенными винтовками и погоны. На каждом по две тонкие серебристые черточки, похожие на перья птицы. Кажется, младший сержант. Микаса плохо разбиралась в их символике. — У вас можно взять еду с собой? Или только подаете внутри? — спросил парень, бегло изучая взглядом убранство кафе. На вид ему было не больше двадцати. — Не волнуйтесь, все бенто мы можем завернуть для вас на вынос, — услужливо пояснила Микаса, — здесь вы можете ознакомиться с блюдами на сегодня, — она указала на грифельную доску на стене, — к сожалению, тунец уже закончился. Всё остальное есть.       Мужчина кивнул, какое-то время изучая меню, прежде чем перевёл взгляд обратно на Микасу: — Тогда будь добра обычный бенто с солёной сливой и омлетом и карри с курицей.       От Аккерман не ускользнуло то, как быстро парень перешёл на «ты». Однако, сделав над собой усилие, она постаралась скрыть раздражение. Карандаш в руке быстро забегал, расписывая листок с заказом: — Конечно. Что-нибудь ещё? — Ты знаешь, да, я не отказался бы выпить сегодня, — на его лице скользнула странная ухмылка, — что предложишь?       Микаса почувствовала, как её ладони начинают потеть. Обычно это был верный признак чего-то неладного, но сейчас она списала это на высокомерный тон, который выбрал этот мальчишка. Впрочем, что с него взять. Йегерист, да ещё и мелкая сошка, пока что. Самоутверждается. Это вполне терпимо, если не выходить из роли и не показывать явного презрения. — В бутылках у нас остались только сухое рисовое вино и вино с осадком. Оно более ферментированное, — и всё же Микаса ощущала, как сердце невольно начинает ускорять ритм. Словно тонко настроенный датчик тревоги. — Какое предпочитаете? — А какое будет по-элитнее? — уголки его губ ещё немного потянулись наверх. «По-элитнее». Микаса едва сдержалась, чтобы не фыркнуть и не закатить глаза. — С осадком — дороже, — коротко пояснила Аккерман, — в нём рис более высокого качества. “Элитнее”, — добавила она, скривив губы в подобие улыбки. — Тогда возьму его, — парень пересёкся с ней взглядами. Его глаза были красивые, зелёныеи и выразительные, но в них читалось что-то очень недоброе. Что-то, что, кажется, проще всего было описать словом «ненависть». Все внутренние системы лихорадочно били тревогу, и Микаса тут же опустила взгляд, коротко кивнув, — я вообще стараюсь не пить, но сегодня, как оказалось, особенный день, — он продолжал тянуть губы в улыбке, которая уже окончательно выплавилась в ядовитую гримасу. Тело прошибала мелкая дрожь. — Что-то празднуете? — вежливо поинтересовалась она, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. — О, не то чтобы праздную. Просто знаешь, не каждый день меня обслуживает сама шлюха Аккерман.       Вот и всё. Этого момента стоило ожидать, и она уже проигрывала сценарий таких событий в своей голове десятки, нет, сотни и тысячи раз.       Микаса вскинула брови и округлив глаза, удивленно уставилась на мужчину. — Я не понимаю, о чём вы, — её голос задрожал, словно в легком испуге. — Меня зовут Мей Адзумабито, — робко проговорила Микаса и мягко улыбнулась. — いつからこの名前になったんか、売国奴 アッカーマン? /И как давно это твоё имя, предательница родины Аккерман?/, — уточнил парень отличным хизурианским произношением. — 東人母の姓です。そして私の名前メイです。片方がエルディア人であります。決してアッカーマンじゃありません。あなたは、他のだれかと私をまちがえたに違いありません。 /Адзумабито — фамилия моей матери, а зовут меня Мей. Я наполовину эльдийка. Точно не Аккерман. Вы, должно быть, ошиблись и с кем-то меня перепутали/, — протараторила Микаса, продолжая с упорством отыгрывать роль испуганной наивной девочки.       Но этот йегерист, кажется, слабо верил в её спектакль, и ладонь, обтянутая кожаной перчаткой, вдруг схватила её за затылок и силой ударила голову Микасы о столешницу, прижимая Аккерман к ней щекой. — Ошиблась ты, когда предала генерала Йегера, — прошипел он, нажимая, словно надеясь втереть её в эту столешницу. Раздавить, как насекомое. — У тебя могло быть всё. И посмотри на себя, кто ты теперь? — сквозь зубы прорычал он, с нескрываемым отвращением в голосе. — Жалкая официантка, какая-то женщина на побегушках. — Его хватка ослабла на мгновение, лишь для того, чтобы резким движением вновь впечатать её лицо в стол. — Женщина, — он повторил это слово, будто пытаясь выплюнуть его, как что-то гадкое. — Конечно, женщина. Самые злобные, лживые и гнусные создания всегда женщины. А Йегер, как безмозглый тупоголовый кретин, подпустил такую дрянь, как ты, так близко.       Микасу накрыло волной чистой животной ненависти, и ей пришлось сжать кулаки, чтобы не дать ей захлестнуть рассудок. Она могла бы легко вырваться из его хватки. Переломать ему руку, которой он посмел к ней прикоснуться. В труху, как сухую ветку. Она могла бы уничтожить его, втоптать его в землю. Мучать, пока он бы не пожалел, что родился на этот свет. Но нельзя же позволить себе этого здесь. Нельзя ведь подставить людей, которые дали ей эту работу. Нельзя замарать это место. Измазать в крови и мамины ни в чём не повинные руки.       Перчатка, придавливающая Микасу, резко пахла дубленой кожей и дешевым табаком. А прижатая половина лица от удара начинала болеть и ныть. — 行かせて…ください /Пожалуйста, отпустите/, — медленно пробормотала Аккерман, едва способная шевелить челюстью. — Твой отвратительный горный выговор, — его рука спустилась с её скулы на шею, угрожающе сдавливая. — Невыносимо слышать. Вечно прячешься от нас, как крыса. За юбкой королевы. За этим гримом, которым ты замазала свой отличительный шрам, — извернувшись и до боли скосив глаза, Микаса попыталась взглянуть на своего противника, но безуспешно. — Давай-ка я помогу тебе его стереть.       Как не старалась, она не могла разглядеть, что он делает, но с ужасом услышала. А в следующее мгновение почувствовала. Влажное месиво, стекающее по её щеке, и ту самую отвратительно резко пахнущую перчатку, которая медленно растирала слюну по её лицу, смазывая краску со шрама. — Так-то лучше. Вот оно твоё истинное лицо, Микаса Аккерман.       Первым делом она с трудом поборола удушающий приступ тошноты. И тут же ощутила, как каждая мышца в её теле наливается кровью. Пальцы на правой руке дрогнули, словно пытаясь ухватить рукоятку какого-нибудь оружия. Подошло бы что угодно. Молоток. Нож. Лом. Скалка. Что угодно.       Левая рука скользнула по фартуку к животу, там, где под рубашкой был спрятан алый шарф, ища поддержки и спасения. “Зачем тебе оружие?” — словно в ответ на это действие насмешливо спросил знакомый голос в голове, поражаясь её глупости.       Все тело пробило электричество. Микаса чувствовала, как ядом по венам растекается адреналин. “Ты ведь сама мне говорила. Ты и есть оружие.” — Истинное лицо, говоришь, — пробормотала она и легко вырвалась, перехватывая его руку. — Я познакомлю тебя с ним, раз уж настаиваешь, — и Аккерман резко завела его руку за спину, выкручивая до хруста. Мальчишка завизжал от боли.       Микаса с силой ударила ему по ногам сзади, заставив их подогнуться, и парень с грохотом упал на колени. В панике он извивался, как уж, верещал, пытаясь свободной рукой достать до неё. — Сука! — яростно прошипел он сквозь стиснутые от боли зубы, но Микаса лишь сильнее выкрытила его руку.       Ей хватило легкого толчка, чтобы уложить его на бок. Одного резкого движения, чтобы заставить перевернуться на спину и сесть на него сверху, сжимая бока бедрами.       Если бы она захотела, она могла бы с легкостью сломать его ребра прямо сейчас. Парень загнанно дышал под ней, с ненавистью прожигая её взглядом. Но всё, что он мог, это беспомощно брыкаться, пока ей не составляло труда одной рукой удерживать оба его запястья. Глупый, глупый навозный жук, случайно повстречавший гиганта и в страхе перевернувшийся на спину. Нелепая букашка, попытавшаяся побороться с Абсолютом.       Но она бы не причинила вред букашке. Она не причинила бы вред невиновному. Кулак Микасы на скорости влетает в его лицо, и парень охает от боли. — Это за то, что оскорбил меня, — спокойно сообщает она, словно зачитывая обвинительный приговор. Он продолжает смотреть на неё в упор и громко сопит разбитым носом. Но теперь в его взгляде всё меньше презрения и больше страха.       Микаса сдерживала себя, едва ли вложив в удар и десятую долю своей силы, вовсе не желая его убивать. Лишь преподать урок. — Это за то, что прикоснулся ко мне, — вкрадчиво объявила она следующий пункт обвинения, прежде чем второй удар обрушился на его скулу. Завтра его лицо будет похоже на сине-красный раздутый шар. Таким он увидит себя в зеркале. Уродливым и заплывшим.       Но Микаса хотела донести до него свою мысль, раз уж он не хотел слушать её иначе. Она давно знала, что это — единственный язык, который все понимают предельно доходчиво. Язык страха и боли. Боль и страх — и ты можешь вколотить в человека что угодно. — А это тебе за то, что оскорбил его, — и её кулак в последний раз влетел в его переносицу, с хрустом ломая её. Увидев, как брызнула кровь и как мальчишка отчаянно взвыл, Микаса резко вскочила с него, великодушно позволяя тому жалкой гусеницей свернуться в клубок.       Вот он, ещё минуту назад возвышающийся над ней. А теперь низвергнут до кровавого месива под её ногами. Кровь стучала в висках Аккерман, а адреналин, всё ещё бушующий в жилах, кружил голову.       Найдя в себе силы, парень наконец поднялся и присел на колени. Кровь из его носа алыми каплями мерно закапала на белый чистый кафель, растекаясь лужицей. Сплюнув кровавый сгусток на пол, он встал на ноги, выпрямившись и пошатываясь, не говоря ни слова. — Ты, скорее всего, захочешь мне отомстить, — начала Микаса. — Но если ты донесёшь на владельцев этого места. Если причинишь им хоть какой-то вред или как-то испортишь им жизнь, я клянусь, я убью тебя, — предупредила она, и голос был холоден и спокоен.       Парень ничего не ответил. Он отряхнул свою форму, разглаживая лацканы. Вынув из кармана белоснежный платок и прижав его к носу, он пошатываясь зашагал к двери и лишь возле неё остановился. На мгновение Аккерман показалось, что он сейчас обернётся или что-то ей скажет. Но так ничего не сделав и не ответив, он лишь с силой толкнул дверь и вышел из кафе.       Заперев за ним и зашторив окна, Микаса ринулась в туалет. Она успела только схватить со стола один из платков, в который обычно завязывала готовые бенто, и в ту же секунду, склонившись над унитазом, она вернула в него всё, что съела за сегодня. “Мразь.” Думала она, выворачиваясь наизнанку. “Ублюдок.” Думала она, пока её трясло от рвотных позывов. “Ненавижу.” Думала она, намочив и намылив тонкую ткань платка и лихорадочно оттирая свою кожу. Щека начинала гореть. — Ненавижу! Прошипела она уже вслух, вновь смывая, намыливая и натирая измятой тканью лицо. Так усиленно, словно пытаясь вовсе содрать кожу со щеки.       Ей было гадко от того, что она поддалась на его провокацию. Что он всё же сорвал с неё броню, которая уже стала второй кожей. Которая стала важнее того, что скрыто под ней. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу,       Как обезумевшая повторяла она. Ещё несколько раз намылив и вытерев лицо, она наконец решила оставить его в покое. Сжав фурошики в кулаке, Микаса вернулась в зал и присела на колени перед кровавой лужицей на полу. Алая, густая она сверкала под светом ламп, ярко контрастируя с белой плиткой, растекаясь по ней и медленно впитываясь в светлый цемент на стыках. — Прости, — шепнула Аккерман, швырнув платок в лужу и глядя на то, как, когда-то белый с узором мелких цветков сакуры, он багровеет, впитывая в кровь.       Он не заслуживал такого обращения с собой. Этот прекрасный фурошики не был создан для того, чтобы стирать чужую кровь, слюни и рвоту. И ей было перед ним совестно.       Уже глядя на то, как розоватая от крови вода стекает в слив раковины, Микаса поймала себя на мысли, что в отличие от этого фурошики, это и есть то, ради чего она была создана. Вколачивать чужие носы в черепные коробки, отрубать руки, ноги, головы, стирать кровь с одежды, пола, оружия. Мыть руки, раз за разом намыливать руки и смывать, намыливать и смывать, намыливать и смывать, пока бурые пятна не сойдут (они никогда не сойдут, они въелись под кожу). К своему большому сожалению, она была придумана как раз для этого. Можно сколь угодно играть в официантку, в носильщицу, в тихую соседку с парой овец — но она останется убийцей. И при ней останутся её кулаки. Как молот. Как лом. Грубые и тяжелые. Как правда.

***

      Уже идя на станцию, она всё же свернула вправо, всё дальше и дальше уходя к окраине города. Медленно взобралась по холму, пока наконец не дошла до раскидистого дерева, одиноко возвышающегося над ним, и небольшого могильного камня, притаившегося у его корней.       Микаса присела на землю, опершись спиной о ствол, и нежно погладила камень: — Привет, — прошептала она. Аккерман выудила из сумки алый шарф. Бережно расправив его, она замотала его вокруг шеи, пряча в него лицо и нос и вдыхая аромат, словно после стольких стирок и стольких лет он мог ещё хранить его запах. Помедлив, она следом достала завернутый в бумагу рисовый колобок и надкусила. — Я тут перекушу с тобой, если ты не против. А то я сегодня из-за одного мудака, кажется, вышла в ноль по еде, — она снова сделала укус, разглядывая надгробие.                   Выбитая надпись стала покрываться мхом, а правый бок и вовсе позеленел. — Надо бы тебя привести в порядок, а то ты зарос, — хмыкнула она.       Микаса представила, как проводит рукой по его колючей щеке. Как он сначала возмущается, бурчит, что он взрослый и справится сам, но в итоге позволяет сесть к себе на колени, позволяет намазать кожу кремом, позволяет прикасаться к своим щекам лезвием. Она была бы осторожна, думает Микаса, она не позволила бы себе его порезать. Никогда в жизни. — У тебя тут, наверное, ничего нового, — она взглянула на пожухлые цветы, которые принесла пару дней назад, и которые уже пора было бы заменить, — а мой вот день вышел довольно сраный.       Ей представлялось, как он бы сжал её ладонь, приободряющее. Как выспрашивал бы, кто её так обидел. Как рвался бы бежать и бить ему морду, а она бы останавливала. В итоге, скорее всего, побежали бы вдвоем.       Но, к сожалению, камень так и оставался лишь недвижимым камнем, безмолвно слушающим. И никогда не реагирующим на её присутствие и на её слова. Микаса тяжело вздохнула: — Знаешь, я ведь стараюсь. Правда стараюсь как-то всё наладить. Но я, — она запнулась, горло сжал задавленный всхлип, — я просто ужасно по тебе скучаю, — пальцы судорожно сжали ткань шарфа, — я так сильно по тебе скучаю. Увидеть бы тебя еще хоть раз. В голове мелькнули строчки из старой песни из делкой чужой страны:

Его звала война и шептала в ночи, Он оставит тебя, не беги, не ищи, Под осколками звёзд дрогнет алым узор, Только так и умеет любить матадор.

Она зажмурилась, крепче обнимая себя руками: — Без тебя безумно холодно на этом океанском дне.       Микаса почувствовала сильную усталость. Она откинулась чуть дальше на ствол дерева, прижавшись к нему затылком. Веки тяжели. Ей захотелось лечь здесь рядом с ним и уснуть. Просто закрыть глаза и провалиться в забытье. И проспать так несколько дней, а может и лет или веков, или вовсе больше никогда не просыпаться. — Вот такой долгой жизни ты мне желал? — шепотом задала она вопрос в пустоту, касаясь губами шерстяной ткани, ледяная обида когтистой лапой болезненно сжала сердце, — должно быть, ты и правда сильно меня ненавидел. Раз оставил меня здесь одну.