vygorim do tla.

птичка 🤍, 17:34 у меня последняя пара, потом могу к тебе вы, 17:34 я позже тебе напишу, ко мне подруга пришла, может, даже познакомлю птичка 🤍, 17:35 еба ладно, напишешь вы, 17:35 🤍 птичка 🤍, 17:36 🖤 Сугуру, сидя на крышке унитаза и делая затяжку, наблюдает, как Сёко наносит краску на волосы, сосредоточенно хмурясь и периодически поглядывая на него через отражение. Она только в трусах — чёрных хлопковых, с высокой посадкой, охуенно сидящих, — а Гето смотрит лишь за движениями рук в перчатках. В целом, неудивительно, но между ними было.. всякое. Сёко вздыхает и пальцами зачёсывает волосы назад, после закрепляет подготовленным крабиком на затылке, снимает перчатки, кидая в мусорку рядом с раковиной, поворачивается к нему: — Ну и чего у тебя уже произошло? — глядит по-взрослому устало, скрещивает руки на животе. — Сиськами не свети, а, — пытается съехать с темы, — и у тебя вся шея в краске. На лбу тоже, кстати, — и снова делает затяжку догорающей сигареты. — Да будто тебе не похуй, — морщится раздражённо. — И потом смою. Рассказывай давай, я знаю тебя с детсада и по лицу твоему мрачному вижу, что произошло что-то эдакое. — Задрала. Сугуру, не глядя на то, как она снимает с себя бельё и забирается в наполненную ванную, делает последнюю затяжку и тушит бычок в жестяной банке. Вздыхает тяжело, ставит таймер на двадцать минут в телефоне без команды, трёт лицо ладонью и подтягивает одну ногу к груди, обнимая. Ещё раз вздыхает. — Ну, — почти требовательно. — Ла-адно, — берёт пачку, закуривает сразу две, щёлкая зажигалкой, протягивает одну Сёко и переставляет банку так, чтобы оба могли дотянуться, получая кивок в ответ. — В общем.. Бля, я понятия не имею, как тебе о нём рассказать. — О, «о нём». Это уже что-то. Новая сучка? Или что-то посерьёзнее? Сугуру цокает раздражённо и затягивается: — Или. Я пока не знаю, точно ли это что-то.. что-то. Но на счёт сучки ты точно права.. — Избавь меня от подробностей вашей сексуальной жизни, бога ради, — закатывает глаза и стряхивает пепел в банку, после сползая чуть ниже по бортику ванной. — Сама спросила, — снова цокая. — Очень по-взрослому, — насмешливо. — Фотка хоть есть твоей зазнобы? — Ты просила избавить тебя от подробностей, — хмыкает, а Сёко в ответ брызгает в него водой. — Эй-эй, телефон мне зальёшь. Поищу я приличную. В галерее Сугуру открывает запароленную папку «Птичка», где фоток куча, но большая часть из них такие, что ни за какие деньги другим не покажешь, да и не хочется, потому что это только его: где Сатору стоит в его спальне на коленях обнажённым, с заведёнными за спину руками и заглатывает его член, смотря прямо в камеру. где он лежит на капоте тачки, выгнувшись сладко и раздвинув ножки, пока Сугуру, спустив чужие штаны, растягивает его пальцами, притираясь членом к ягодице. где он сверху спиной к нему, извивается на члене, ожидая разрешения начать двигаться, и его задница сплошь в лиловых отпечатках сугуровых ладоней после того, как он обнажённым лёг к нему на колени животом и попросил отшлёпать его с этим блядским «пожалуйста, папочка». где он слизывает растаявший шоколад с мороженого, потёкшего на сугуровы пальцы, лёжа спиной на его груди, прикрыв глаза, снятое на фронталку. где он разлёгся на байке, шорты-бермуды с трусами сняты только с одной ноги, кроп-топ задран до лопаток в следах от засосов, руки вцепились в руль судорожно, поясница с покрасневшими ягодицами измазаны в потёках спермы, а улыбочка из-за плеча блядская абсолютно и стеклянное крошево его глаз как точки лазерного прицела на снайперке. где он лежит на кровати придерживая разведённые ноги под колени и на нём шлюшьи белые чулки на подтяжках с кружевным поясом, щёки лихорадочно красные от смущения, губы припухшие от поцелуев, на голове ободок со щенячьими ушками, на шее подаренный Сугуру ошейник и тёмные пятна укусов, на рёбрах видна часть татуировки, на животе неаккуратные капли смазки из головки вставшего члена, а в заднице пробка с собачьим хвостиком. где он стоит прижатый грудью к стенке примерочной в ТЦ, руки сцеплены за спиной, видно едва скрытую за волосами заалевшую скулу, джинсы спущены до колен, а Сугуру рукой отводит в сторону его ягодицу, открывая лучший вид на потёки спермы из покрасневшей дырки. где он сидит у него на коленях, сложив руки на его плечи и красиво прогнувшись в пояснице, спиной к зеркалу, в которое сделана фотка, и на нём из одежды только белая сугурова футболка, из-под которой видно кольцо-кончик вибратора на пульте в его заднице, на задней стороне шеи яркие укусы и рука Гето, гладящая ягодицу и за мгновение до кадра шлёпнувшая его по ней, а на Сугуру чёрные кожанка, майка, джинсы с дырками на коленях и берцы и выглядят они вместе блядски горячо. У Сугуру сводит низ живота сладко, смотря на них, но он листает дальше, залипает на некоторых кадрах, которые также не хочется никому показывать, но уже потому, насколько Сатору на них особенно-очаровательный: где он сидит за домашкой, страдальчески запрокинув голову, потому что забыл о минусе где-то в начале уравнения в задаче с нуклеосинтезом и теперь придётся решать заново. где он сонный и мокрый после душа, сидя на полу, пьёт свой невозможно сладкий латте, который притащил Сугуру из кофейни под домом, зажимая в пальцах сигарету. где он сидит в позе лотоса и уперевшись ладонями в пол, будучи дико вмазанным, сосредоточенно пытается замереть, чтобы не блевануть. где лежит головой у него на коленях на лавочке в парке, жмурясь на солнце, и фотка смазаная, потому что он отворачивается, прячась от лучей в сугуровой кофте. где он накуренный залипает на звёздное небо, сидя на крыше дома Сугуру, кутаясь в плед, и рядом огромная чашка с китайским чаем от которой исходит пар. где он лежит на кровати на животе, скроля ленту в телефоне, комнату заливает почти что апельсиновый, тёплый, живой свет и на его обнажённой спине солнечные зайчики от стоящей на подоконнике пустой бутылки из-под джина. где он на кухне, стоя только в домашних мягких штанах, мешает что-то в кастрюле под руководством сидящего на столешнице рядом Гето, бедро которого попадает в кадр. где он счастливо улыбается в свете сафитов на танцполе клуба, закинувшись ешкой, его энергия даже через экран хлыщет, как кровь из пулевого, а расширенные зрачки под вспышкой делают глаза совсем инопланетными. Сугуру чувствует больное, абсолютное, все-объ-ем-лю-ще-е, мать его, обожание, покорённый его белой, как самый чистый снег, кожей, рассматривая все эти фотографии, накопившиеся почти за год. Он знает, что Сатору в этой близости искал не удовлетворения, не толькоего, судя по тому, что ему нравилось, когда с ним не занимались сексом – драли, как суку. Чтобы, не спрашивая, брали своё. Сатору в его руках отчаянно пытался потерять ощущение своего гнетущего ледяного одиночества, взращённого его гиперопекающими авторитарными родителями, не оставляющими и шанса на свободу воли. Это настоящее искусство – выглядеть невинным, когда от похоти горят ярким заревом щёки, глаза сияют жадностью и смотрят так жарко, температурно, что вот-вот денатурация белка крови начнётся, а задница сразу же начинает нетерпеливо двигаться навстречу, как только в неё вставили член. Это нужно уметь – Сатору умеет. Неосознанно причём, совершенно. Он не помнит, когда этоуспело произойти, но в какой-то неясный отрезок времени он поймал себя на том, что ему приятно — обнимать Сатору со спины, выцеловывая бархат тёплой кожи, пока он чистит зубы ещё лохматым и сонным, собираясь на пары; выяснять и запоминать всякие мелочи типа того, что Годжо кидает в чай или кофе целых шесть(!) кубиков сахара, умеет играть в шахматы, в детстве тайно коллекционировал фигурки феечек винкс на ровне с черепашками ниндзя и был в школьной команде по баскетболу капитаном, а одна из его любимых книг «повелитель мух»; понимать, что Сатору больше не вздрагивает, когда он поднимает руку, чтобы, например, убрать волосы ему или себе; слушать, как он с лучащимися восторгом глазами рассказывает об интересной теме по физике или математике, которую прошёл на парах, при этом будто играючи объясняя всё так, что и Сугуру тоже врубается, о чём речь; ловить себя на том, что бессознательно покупает только те сигареты — ментоловые, с капсулой, — которые нравятся Сатору; слышать привычное «кис», когда Сатору с хрипотцой катает гласную на языке; чувствовать его парфюм — сладкий кубинский ром с нотами цитруса — на своих вещах, постельном, в машине или вообще по всей квартире; позволять ему и себе касаться друг друга без намёка на что-то большее, чем просто объятие или поцелуй; зависать на всех оттенках его улыбки. Сугуру вздыхает тяжело, гоняя эти образы по черепной коробке, как Сатору клубнично-мятные леденцы во рту и снова же спотыкается об мысль о нём. Милый-милый мальчик Сатору — Кай, обретший себя в тот момент, когда льдинка застряла в сердце. Привилегии его безбашенной юности: в по-атлантически льдистой синеве радужек, обрамлённой инистыми ресницами, тонешь незаметно до тех пор, пока судорогами непрошеного обожания не сведёт конечности и после кровожадная влюблённость будет щёлкать пастью в бритвенных иридиевых зубах, ожидая твоей капитуляции. Но также это то, от чего Сугуру въёбывало — на раз, покорностью — на два, и он уже не мог остановиться — на три. А ещё его вставляло с того, что Сатору, как оказалось при ближайшем рассмотрении, ласковый, на всё согласный и мягкий только с ним, остальным же людям доставалось от него по полной – язвительными репликами, ледяными взглядами, резкими перепадами настроения и разгон у него от нуля до сотки, как у Zeekr 001 FR: в две целые восемьдесят четыре сотые секунды. Там нуль – это дурацкие шутки на грани фола, а сто – это он в бешенстве скалится и размазывает собеседника тонким слоем на месте. Иногда буквально, Сугуру это тоже видел и остался в восторге, потому что Сатору, размотав какого-то чувака в пару прицельных ударов по болевым, тут же, как собака по команде, подошёл к нему и поцеловал, шепнув хриплое «привет, кис» в губы и обняв за шею. Он в своей вспышковой ярости, когда выжимает педаль газа до отказа, проламывая пол, и напрочь забывает о тормозах — великолепен. Тогда же Сугуру захотел нацепить на него вполне реальный ошейник. Чтобы только ему: все вмазанные улыбки, холодные руки с розовыми кончиками пальцев, взгляды до чёртиков обожающие из-под пепелища чёлки, разведённые в приглашении коленки в мелкую сетку шрамов, каждый миллиметр легко покрывающейся синяками кожи, каждый децибел его охрипшего от курева голоса. Иногда Сугуру хотелось, пока окончательно сгинуть в них не успел, вынуть его глаза и окунуть в банку с формалином, чтобы в вечности запечатлеть этот взгляд. Иногда Сугуру казалось, что его птичка ему бы это позволил. Но в мозг остатками взрыва осколочной гранаты впилось воспоминание: «— Знаешь, кис, если бы у тебя всё же что-то было с той мышью, я бы его отхуярил. Сугуру замирает с сигаретой в миллиметрах от губ, поняв о ком речь, а Сатору продолжает расчёсывать его волосы, придерживая у корней бережно. — Почему его? — всё же затягиваясь. Сатору мычит задумчиво, а потом чуть резковато наматывает его волосы на кулак и дёргает назад, на себя, шепчет на ухо: — Показательно для тебя, — ведёт носом по чужой шее, ушной раковине, опаляя горячим дыханием, — чтобы не водил всякую шваль домой». Он помнит, как сладкие, колкие мурашки пробежали тогда по загривку и ниже от не высказанного, но висящего рядом с дымом в воздухе «мне ничего не стоит сделать то же с тобой», ведь Токио и квартира Сугуру не первые места, куда Сатору бежал от участи коллекционной фарфоровой куклы на полке позади рабочего кресла в кабинете его отца — первым убежищем были гордо названные секции по боевым искусствам, хоть в сущности там просто получаешь пиздюлей под надзором, чтобы только до почти-сломанных костей, но Сатору выхватил оттуда всё, что только мог унести. Сугуру языком касается серёжки в губе, думая о нём. Почти улыбается. Годжо Сатору — мальчик сливки-с-кровью; мальчик морфиновый-приход; мальчик мёд-с-ядом; мальчик предчувствие-лезвия-у-горла. мальчик лучшее-что-случалось-в-этой-поганой-жизни. Сугуру хочется от него: убежать, сказать, чтобы не сканировал его загнивающие внутренности рентгеновскими льдисто-инисто-синими глазами, он ему не чемодан в аэропорту, хватит. Вся проблема лишь в том, что они — две капли крови с одного ножа. Трясёт головой, выгребая из вязкой топи мысли-образов, показывает в итоге Сёко фотку, где Сатору сидит за барной стойкой на высоком стуле, цедя какой-то разноцветный коктейль и смотрит в сторону сцены. Иёри щурится оценивающе и выносит вердикт: — Красивый. — Ага. Он такой, что не выходит из башки. Обожает меня и принимает любым, будто нарки порошки, — посмеивается тихо, пялясь на кафель в упор и Сёко в ответ затихает, чтобы не спугнуть его внезапную открытость. — Мы с ним, объёбанные, вместе бежали до припаркованной в соседнем квартале тачки, когда клуб накрыли сэты с их ублюдским маски-шоу, а я просто не смог его там оставить, как только Чосо сказал, что дело дрянь, я выцепил его с танцпола и дёру, — прикуривает новую сигарету, затягиваясь жадно. — Он тогда ржал на всю улицу, совсем угашенный, лез обниматься, а потом отсосал мне, когда выехали на трассу, — слегка ухмыляясь, — скорость двести, я руль едва контролирую, а он берёт в рот, — стряхивает пепел в банку. — С ним, как с героином, не бывает никаких «потом», потому что он такой импульсивный, избалованный и привыкший, что всё даётся по звону ебучего колокольчика. — Вы друг друга стоите, — хмыкает, сползая в воду пониже. — Оба придурки, которым надо «всё сразу» и «ещё больше». — Так, а нахуй микродозинг, если нужен целый пак? — Ты можешь остановить метафоры с наркотой? — Не-а, — улыбаясь едко и щуря глаза. — Ты невыносим, — проводит мокрой рукой по лицу, вздыхая заёбанно. — А ещё, — добивает сигарету в одну длинную затяжку и, чуть морщась, тушит её в банке, — я набил ему татуировку. На рёбрах. Свой эскиз. — Бля-ять. Я по пальцам одной руки могу пересчитать людей, для которых ты делал такое, да ещё место останется.. Он и правда нечто особенное для тебя, да? — Он сокровище, Сёко, — и кладёт подбородок на согнутое колено. — Даже не спросил тогда, что за тату будет. Вот настолько, понимаешь? — Я-то понимаю. А вот что ты делать с этим всем будешь? — Понятия не имею. Сначала хочу проверить, действительно ли я чувствую.. что-то к нему или просто придумал от скуки, потому что, знаешь, мой мальчик такой охуенный. Сёко закатывает глаза, таймер срабатывает и она тушит сигарету в банке: — Ты в нём по уши, хотя бы судя по твоей реакции на его фотки, — вынимает крабик из волос и кидает в раковину, — также, как и он в тебе. Не знаю, правда, кто из вас более ебанутый в таком случае, но выметайся и дай побыть в тишине. Сугуру закатывает глаза, поднимаясь с насиженного места, морщится, когда позвоночник отзывается хрустом. — Использует мою ванную в моей же квартире и выгоняет меня. Наглость. — Напомни мне об этом, когда тебе снова нужно будет ставить капельницу с физраствором после охуенного загула, — вынимает затычку из слива и включает лейку. — И у меня дома только душ, дай искупаться по-человечески, я за-е-ба-ла-сь. — Чего тогда квартиру не сменишь? — К больнице ближе и цена за аренду нормальная. И также, как мне не резон менять квартиру, тебе нахуй не нужно ничего проверять. Таким, как вы, лучше бы примагнититься друг к другу насовсем, чтобы нормальным людям не прилетело. А теперь пошёл вон, мне нужна ти-ши-на. ~~~ Басы долбят по ушам почти до звона и со стуком сердца в унисон вибрируют в груди, светомузыка слепит так, что даже с закрытыми глазами выжигает сетчатку, отпечатываясь на той стороне век. — Как тебя зовут-то хоть? Сугуру не помнит, как здесь оказался. — Будто тебя это правда интересует, — заправляет волосы за ухо и он залипает на ровный срез её каре. — Забудешь через минуту, так что не имеет значения. Муторно так, что все звуки-запахи-вкусы можно потрогать, проглотить и выблевать после. Синестезия в худшем виде. — Не стану отрицать, но даже не спросишь, не занят ли я? Тело как вода ощущается, но гуще. Будто ёбаный сироп вместо костей, а на языке привкус текилы и горькость порошка, втёртого в дёсны, ещё немного кровь из них же и, бля-я-ять, его так несёт. Что ты здесь забыл? Здесь громко, а барный стул кажется слишком скользким и шатким, пусть это на самом деле не так, Сугуру чудится, что он вот-вот соскользнёт с него, распластавшись под стойкой, если не где-то ниже. А онакрасивая. Вроде как. Сугуру не может запомнить. Она отпивает ещё немного из хайболла, чуть морщится от крепости, чмокает вишнёвыми губами в задумчивости и переводит взгляд на него: — Такие, как ты, — качает стаканом, — они обычно не заняты. Это вы бываете у кого-то, а сами что ветер. — Такие, как я? — он усмехается и опрокидывает стопку в себя, после слизывает соль с тыльной стороны ладони и закусывает лаймом. — Ты меня даже не знаешь. Зачем ты здесь? Наверное, ему стоит остановится. Стоило. Ещё стопок пять назад, после того, как вывалился из туалетной кабинки, едва не рассыпав до этого стафф дрожащими руками прямо в унитаз. — Да, — ставит стакан с помадными разводами на бар и оглядывает его сверху вниз и обратно, улыбаясь лукаво, расправляет складки на платье, — такие, как ты. Глаза выдают. — Интересно. Это как же? — он подаётся ближе к ней, оставляя пространство в меньше, чем десять сантиметров, но она не двигается, только смотрит в глаза, всё также улыбаясь, и дышит чуть глубже. — А ты присмотрись к моим. Что ты, нахуй, такое вытворяешь? Он целует её, наклонившись ещё ближе, и чужой рот раскрывается ему навстречу с готовностью, будто это «да, я ждала этого от тебя», и она на вкус сигареты, виски и пластик помады, которая наверняка размазалась и по его губам. З а ч е м. Рука скользит по её колену под юбку как-то на автомате, натыкается на шрамы с внутренней стороны бедра, касается без интереса, но аккуратно, едва не клинически, и не закрывает глаза. Потому что на языке пластик и хочется попросить её стереть к чёрту эту помаду, а ещё лучше — уйти, ведь липко и жирно до тошноты. Потому что таращит больше от дикой смеси порошка и алкоголя, чем от неё. Скучно. Он отстраняется, сглатывает и на языке уже привкус разочарования. Он не чувствует. Он вообще ничего — к ней или от неё — не чувствует. Сугуру смотрит в её глаза цвета выжженного поля, а возвращается к льдам Байкала. Сугуру смотрит на её волосы, а на месте грязно-серого пепелища видит чистый снег. Сугуру смотрит на её накрашенные губы с едва размазанной помадой, а вместо них представляет искусанные и едва обветренные, с карамельным бальзамом. Сугуру смотрит на её обнажённые плечи, а воображает чужие, тоже бледные, но с потёками синяков от укусов и росчерками царапин. Сугуру больше не хочет её видеть, потому что с нейсовсем не то, не интереснои она, хмыкая неожиданно, говорит: — Ясно всё с тобой, хоть поцелуешь ещё разок? Мне понравилось. Он усмехается ей пьяно, наклоняется к её уху, чтоб точно услышала: — Извини, ты супер, но мне нужна не ты. Я убедился. Ему нужно домой. Сугуру разворачивается обратно к стойке, поднимает руку, чтобы подозвать бармена и оплатить счёт, и тут же ощущает крепкую хватку в волосах, а после мир расплывается перед глазами ещё больше и нос с подбородком обжигает болью. Ещё и ещё. — Ты оху.. — Нет, блять, это ты охуел в край. И сердце обрывается, катится туда же – куда-то под барную стойку, если не ниже. Оно точно где-то ниже, потому что этот голос он не спутает ни с чьим другим в любом состоянии и с любой внешней громкостью, даже если мир перед ним расслаивается в несуразное месиво смазанных кадров. Сатору. Обернуться хочется ровно настолько, насколько не представляется возможным. Годжо решает за него, потянув за волосы, как за поводок и за шиворот будто льда насыпали – так сильно бьёт дрожью. — Какое же ты, блять, мудло невероятное. Я прямо поражаюсь. Расхуячить бы тебя в щепки. — Сатору.. У него радужка кажется почти синей, матовой и скованной льдами Северного Ледовитого в безумной мешанине цветных лучей, челюсть сжата, как и кулак свободной руки, и говорит он едва не брызжа слюной, точно разозлённая бойцовая псина, готовая перекусить подставленную гортань, а у Сугуру, которого всем этим сносит хлеще любого микса веществ, как лавиной, рассматривая его, мозг, переёбанный алкоголем и порошком, кроет дурной нежностью с кровоточащей виной пополам так, что дыхание скрадывает, будто кислорода больше не существует. Экспансивным разрывом в сердце – дышать получается только им. А у него голос дрожит. Боги, я хочу влезть к тебе под кожу. Прости меня. Я люблю тебя. Ударь меня. — Заткнись. Просто ничего не говори. Я не хочу ничего слышать. Он резко вписывает кулак ему в скулу, что аж голова дёргается и будто бы взрывается болью до подкатывающей к горлу тошноты от себя самого, а потом отпускает волосы, отступает на шаг и, Сугуру больше читает по губам, чем слышит, говорит: — Иди ты на хуй, Гето. Видеть тебя больше не хочу. Сугуру окатывает осознанием ровно в тот момент, когда Сатору цепляет его, выпитую всего на четверть, бутылку текилы со стойки и уходит, теряясь в месиве танцующих людей ровно также быстро, как Сугуру, действуя больше автоматически, чем действительно понимая, вскидывает руку в жесте, мол, всё нормально, знакомым вышибалам. И столь же стремительно Сугуру замораживает ужасом осознания того, что он сделал. ~~~ Сатору влетает в свод арки подворотни и холодный воздух улицы почти даже успокаивает расшатанные нервы, проясняя голову, но не распутывая мысли, и практически бегом проносится мимо мужчины, тут же слыша громкий, резкий свист себе в спину, а когда оборачивается, то смазанным взором отмечает залысину на поседевшей голове, высокий рост и старые, затасканные шмотки. — Что? — Во-оу, — он усмехается сально, подходит поближе, — да ты прямо Снежная Королева. А с Проклятием был совсем другим. — Ты о чём вообще? — хмурится и сжимает горлышко бутылки крепче. — Да не важно, — отмахивается, снова обнажая жёлтые кривые зубы в хмельной улыбке, — не хочешь познакомится.. хм.. поближе? Всё, чего Сатору действительно хочет — попасть домой. — Не интересно. Он отворачивается и идёт дальше, прикладываясь к горлышку, делает крупный глоток, потому что на хуй это всё. — Э-эй, цыпа, чего так холодно? Чем-то обидели что ли? — мужик смеётся скотски, положив руку на пивной живот. — На хуй свали и не беси меня, — отпивает ещё немного из бутылки и другой рукой, не глядя, за спину показывает средний палец, тут же слышит приближающиеся шаги и чувствует, как чужая рука рывком разворачивает его за плечо к себе. — Не надо так. Тебя не учили, что так разговаривать с потенциальными клиентами нельзя? — улыбается сально, мерзко, оголяя жёлтые зубы, хватает двумя руками за предплечья. — Дядь, ты ничего не перепутал? — дёргается в попытке отстраниться, но чужие руки держат крепко. — Отвали от меня. — Да не ломайся ты, не обижу, — наклоняет голову к плечу. — Я таких как ты сразу узнаю, сначала нет да нет, а потом и прайс выставляете, и за щеку берёте в ближайшей подворотне. Ну, давай, ближе к делу. Сколько ты стоишь? И лучше бы ему росчерком влетело под ребро. У Сатору мерзкие мурашки ползут по спине, предплечья жжёт отвратительно под чужой хваткой, но алкоголь в крови вытаскивает то жестокое, злое, что в нём есть, наружу: кровь закипает от чистейшей ярости и он быстро вскидывает руки, выворачиваясь из захвата, сжатой в кулак рукой ударяет мужика в скулу резко, так, что тот отшатывается на пару шагов, шипит гневное: — Ах ты ж сука, — и бросается вперёд, с размаху бьёт в нос, дезориентируя, заставляя отшатнуться и рефлекторно схватится за нос, прикрывая. — Я хотел с тобой по-хорошему, — сжимает в кулаке его волосы, задирая голову. Сатору поднимает на него слезящиеся от боли глаза, чувствуя, как кровь течёт из разбитого носа по ладони, скалится дико, а потом замахивается рукой с зажатой в ней бутылкой и разбивает её ему об голову. Грузная туша валится на асфальт и Годжо с силой пинает его: — Конченый, — под рёбра, — блять, — в живот, — ублюдок, — в солнечное, — чтоб, — в грудь, — ты, — по ногам, — сдох! — в пах. Дышит тяжело, смотря на отключившееся тело, его всего потряхивает от адреналина, остатков страха, злости, кожа горит от фантомных прикосновений пьяной швали так, что хочется наждачкой стереть в кровь под кипятком до мяса, чтобы ушло это ощущение, а перед глазами всё равно стоит картинка того, как Сугуру зажимает какую-то девку и от этого тоже тошнит почти физически, хочется просто перестать: мыслить, чувствовать, двигаться, существовать. Погребённый под новой волной слепой, бессильной ярости, Сатору ногой с размаху ударяет бессознательного уёбка по челюсти, выбивая тяжёлой обувью съеденный гнилью зуб, после по голове-плечам-животу без разбору, множество множеств раз, с абсолютно зверским желанием сделать больно давит массивной подошвой пальцы рук, наверняка ломая кости, носочную часть ботинка вписывает под рёбра в место, где печень, а после, лишь мельком взглянув на кровавое месиво под ногами, разворачивается и бежит. Бежит так, словно адских гончих пустили по следу, словно если будет бежать достаточно быстро, то картинка из головы вылетит к хуям, словно может убежать от себя и ветер лишь подгоняет потоками в спину, щипля щёки и выжигая кислород. Не замечает, как добегает до своей многоэтажки. Только дышит хрипло, в груди горит, ноги гудят и перед глазами чуть плывёт, но всё это лучше, чем сжирающая болезненная пустота внутри. Заходит в кругляк под домом и берёт бутылку сантори, быстро расплачивается и идёт к подъезду, а после снова бежит по лестнице вверх до семнадцатого этажа, надеясь, что этого хватит, что сил мыслить просто не останется. Не помогает. Потому что каждую грёбанную секунду он натыкается на звучащее мантрой: СугуруСугуруСугуруСугуруСугуруСугуру Б е с к о н е ч н о повторяющееся, будто ноль и один в коде прошивки его головы. Потому что он у него под кожей. Набирая ванну, Годжо открывает бутылку и пьёт прямо из неё: спирт обжигает горло, он морщится, но продолжает глотать жадно, много сразу, будто святую воду во время экзорцизма и в голове снова проносится, звучащее его голосом: «Каждому Дьяволу ведь положен свой Ангел, птичка» Сатору зажимает ладонями виски до боли и истерично шепчет холодной пустоте квартиры: — Заткнись, заткнись, заткнись, перестань, вон из моей головы, заткнись, просто замолчи. Размазывает слёзы по щекам, ложится в слишком горячую воду, снова отпивает из бутылки, опускается ниже по гладкой холодной керамике и вихрем запускается шарманка воспоминаний. Сначала Годжо ведь думал, что Гето просто странный, дьявольски горячий и притягательный, эдакий загадочный незнакомец, который перевернёт его жизнь, совсем как в романах, стоящих на полках в комнате его матери, но со временем Сатору подмечал больше деталей. У Сугуру под носом почти перманентно химический ожог из-за того, что вещество покинуло пределы слизистой, синева под глазами от стимуляторной бессонницы, в рюкзаках и сумках всегда с собой сосудосужающие спреи, ногти сострижены очень коротко, чтобы во время прихода не расчёсывать кожу в кровь, а дома ювелирные весы с точностью до нуля целых одной сотой грамма, чтобы избежать передозов — они всё равно случаются — толстовка специально для домашних марафонов, потому что запах химии ничем не вывести и проще пожертвовать одной вещью, чем всеми, огромное количество баночек с витаминами и физраствор в пакетах для капельниц, чтобы организм не сдал позиции раньше времени. Сугуру говорит на отходах медленно, потому что тремор стабильно проявляется не только в руках. Сугуру может в одном и том же диалоге рассказать о собственном понимании «Замка» Кафки, как рождаются сверхновые, об особенностях существования белых акул и то, какой стафф и у кого нужно брать в соотношении цена-качество согласно его личному топу. Сугуру вкусно готовит, но почти никогда этого не делает для себя, попросту не чувствуя голода, но как-то он завалился домой под кислотой с пакетом из кругляка, где был микс из разномастных сладостей для Годжо и ингредиентов для пасты, потому что: «Я стра-а-а-ашно хочу чё-то поделать, Сато-о-ор-ру» и Гето крутился на маленькой кухне под старый джаз, попутно купая Сатору в прикосновениях без малейшего намёка на приглашение к сексу — чистейший восторг бытия и хлещущая через край нежность. Сугуру носит очки с овальными красными стёклами, скрывая расширенные зрачки, и поправляет их средним пальцем, только чтобы потом снова спустить их по переносице на кончик. Сугуру выдал Сатору копию ключей от своей квартиры с идиотским брелоком свинки с крыльями дескать «приходи, когда захочешь. даже если меня там нет», просто потому, что Годжо как-то сказал, что ему там нравится. У Сугуру совесть совершенно беззубая: сидит на задворках разума и молчит, не кусается ещё и потому, что пасть зашита. Сатору опускается чуть ниже в воду, всхлипывает и только тогда смотрит на себя в огромное зеркало напротив. Видит кровь, размазанную под носом, глаза-стекляшки, руку с разбитыми костяшками и синевой по указательному, сжимающую бортик ванной, и блядский чёрный ошейник на горле, который просто не может, всё ещё не хочет снять, потому что он же такая преданная и послушная сучка. Тянется к шкафчику под раковиной, достаёт сигареты с зажигалкой, закуривает, а потом в упор смотрит на залитый эпоксидкой букет голубых астр, которые подарил ему Сугуру на сходке стритрейсеров, остановившись возле него на своём лансере дрифтом. Годжо затягивается глубже, роняя пепел в воду, вспоминая, как после, зарываясь носом в букет, спросил: — Так почему «птичка»? Это же ты своим ртом певчим зарабатываешь. — Ртом работаешь ты, птичка. И потому что в клетке. Он помнит, как это царапнуло что-то внутри болезненно, как ржавым тесаком по воспалённой ране, но Сугуру отвлёк его рукой с колена переместившейся по бедру вверх и улыбкой дразнящей. Сатору зарывается пальцами в волосы на виске, оттягивает до жгучей боли. Ебаный Оз. Просто. Ебаный. Оз. Ровно такой же, блять, сказочник, ровно такой же сумасшедший врун, только вместо зелёных стёкол для очков дарит кислотно-зелёные марки лсд. Гето Сугуру – человек, с которым ты понимаешь, почему ураганы называют человеческими именами. Сатору смеётся навзрыд. Дело ведь не в том, что он не знал о том, что для Сугуру он лишь развлечение между концертами, работой в нарко-шопе, тату-салоне и репетициями с группой. Он знал, что не единственный у него, потому что Гето никогда и не скрывал этого, изначально ведь не было никаких обещаний, договоров и всего прочего. И даже если самого Годжо всегда тянуло только к одному человеку, он не мог ничего предъявить. Нечего было, а сейчас.. Сейчас Сатору больно так, словно ему тупым топором проломили хребет в несколько неточных, грубых ударов и вынули кровоточащее сердце наружу, не вырывая, а оставляя биться в руке, чтобы помучался чуть дольше. Просто Сугуру, как совершенно конченый ублюдок нацепил на него ошейник и, будто этого было недостаточно, оставил на нём свой след также, как скот клеймят тавром. Просто Сатору, как совершенно поехавший идиот решил, что он стоит всех переломанных под него костей. Но больше всего Годжо ненавидел осознавать: «я хочу ему принадлежать, вот так, без остатка, без шанса на побег, полностью» и «мне нравится быть его преданной и послушной сучкой» Карцер черепной коробки – кромешный ад из мешанины образов. Так почему бы ему не расширить рамки его восприятия – превратить в трансперсональное пекло? Чтоб больше не чувствовать. Он берёт из открытого ящика под раковиной «сокровище» Сугуру, которое тот оставил на случай, если ломка накроет у него на квартире. Пол грамма шоколада – пол грамма сыпучего забытья. Решение проблемы. Сатору улыбается разбито, когда дрожащими скользкими двумя пальцами подтягивает к себе джинсы, достаёт мятую купюру, вскрывает зиплок и высыпает на пачку сигарет, наклейка на которой заверяет «мучительная смерть» и он хихикает глухо, даже не думая о том, какой это дозняк, шмыгает носом, глотает остатки крови и, свернув бумагу в трубку, резко вдыхает, жмурится от пекуще-режущей боли в слизистой и запрокидывает голову, прижимая к носу руку, снова шмыгает, чтобы вещество не вытекло с соплями и сползает ниже в воду, упираясь спиной в бортик. И на мгновение – всё хорошо, так сливочно-счастливо. Безусловные радость и жизнь – ощущается совсем как сладкая вата, как солнечный свет, как малина с сахаром, как детство, как Господь Бог. Сатору смеётся, хлопает ладонями по воде, брызгаясь, чувствуя, как она будто бы пузырится, как ебаный спрайт до того, как в него долили водку. Жмурится снова, после ещё раз глядит в зеркало, натыкаясь взглядом на свои рёбра и скрипучая шарманка воспоминаний, припорошенная кристаллами соли, подбрасывает вновь: «— Ты доверяешь мне? Довериться Сугуру – это как сесть на корточки перед в бешенстве клацающим челюстями доберманом, подставляя лицо. — ДаНет, но хуй с ним, давай попробуем». Тогда он и набил ему клеймо принадлежности тату: ятагарасу. И ведь Сатору даже не было интересно, что же это будет, потому что это Сугуру, а ему невозможно ответить «нет», не для Годжо. Но сейчас, смотря на ворона, почти расправившего крылья, чтобы улететь, у которого на одну из лап намотана оборванная цепь, а из смотрящего вверх единственного видимого глаза текут кровавые слёзы, Сатору по достоинству может оценить иронию. Он говорит в пустоту квартиры звучащее слишком истерично: — Какой же ты конченый. Су-гу-ру, — хватает с пола бутылку с недопитой водкой, — ёбаный ублюдок, — делает большой глоток, уже даже не морщась, потому что вкуса не чувствует. — Ненавижу тебя. Сука, — добивает залпом, сжимая пустую бутыль. — Как же я, блять, тебя ненавижу. Пылающий Тартар перемолотых агонией в кровящий фарш внутренностей сглаживает синтетический Элизиум прихода, насильно заставляющий расслабиться и манящий пальчиком, забивающий шёпотом уши, мол, «давай, тебе просто нужно чуть больше, чего ты как маленький, о т к л ю ч и». Сатору не может дышать. Сердце бьётся хищной птицей в вольере, пытающейся проломить грудную клетку, чтобы вырваться и это больно. БольноБольноБольноБольноБольно. Вздохи застревают в глотке, не доходя до лёгких, и становятся поверхностными, частыми до гипервентиляции. И становится страшно, а когда ему страшно, он злится. Бутылка летит в зеркало, разливаясь сотней осколков по полу вместе с интерьерным дефектом. «— Видеть тебя больше не хочу». Он вообще ничего теперь видеть не хочет. Выбираться из остывшей ванной тяжело, потому что тело весит будто бы пару тонн, а мир кружится перед глазами, как на euthanasia coaster, до дичайшей тошноты то приближаясь, то отдаляясь. Сатору усмехается, когда ставит одну ногу на пол и медленно-медленно, опираясь о бортик, вытаскивает вторую. Стопу пронзает вспышка боли, но такая далёкая, что он осознаёт её до конца только когда сползает на пол и тянется к промокшей пачке сигарет, а видит разводы крови в воде и торчащий из стопы осколок зеркала, вошедший сантиметров на пять. Сатору смеётся истерично. Закуривает, щёлкая зажигалкой оглушительно громко в неживой тишине квартиры, сигарета трещит звучно, когда он делает глубокую затяжку, задерживает дыхание, а потом медленно, дрожаще выдыхает дым сизым потоком и только после этого смотрит на рану в ноге, из которой на пол течёт кровь, образуя маленькое море. Осознаёт. Всё также медленно, со скрипом и треском, боль нагоняет и вот тогда Сатору берётся за торчащий осколок, вырывает из мяса с мерзким чавканьем и шипит. И почему-то в голове так вдруг тихо становится. Мёртво. Паника бьётся на задворках искусственно счастливого, расслабленного кристаллами и выпивкой разума с отключенным звуком, когда он перехватывает осколок удобнее, самым острым краем начинает бездумно, с бездумной же улыбкой полосовать сначала левую, а потом и правую ногу от лодыжки с внутренней стороны до бедра хаотично, не контролируя не то, что расположение, а даже глубину порезов, с одной лишь мыслью, поставленной на повтор: «— Проснись. Ну, давай же. Это не реально». Но он не просыпается. — Это так несправедливо. Сугуру. Я так хочу забыть и не помнить, но ты не оставил ни одного ебаного шанса. Даже это — о тебе. Он может только одно — чувствовать боль, потому что это единственное, что заставляет сконцентрироваться, не потеряв себя на смертельной карусели прихода. Вдоль, наискось и поперёк – по левой руке. Кровавое мясо и тонкая жировая прослойка проглядывают кое-где меж расползшейся в стороны кожи. Страшно до безразличия. Сатору хихикает на грани тотального психоза, когда слышит дребезжание от вибрации входящего вызова на телефон, на руке до локтя почти ни одного целого куска кожи. Буро-розовое мясо, как у только-только освежёванной туши. — Ты же меня так просто не оставишь, верно? — всхлипывает, психотически улыбаясь, и роняет осколок зеркала на пол. Непрочитанные сообщения, 03:44: «л.м.🖤» (136) Пропущенные вызовы, 03:46: «л.м.🖤» (62) Сатору раскладывает ещё одну дорожку, пачкая своей кровью всё вокруг, после сдалбливает её и жмурится до белых вспышек перед глазами, трёт веки, размазывая красное с ладоней по лицу и в моменте связь между ним и миром прерывается и будто бы через секунду он слышит гудки в собственной трубке, прижатой к щеке окровавленными пальцами. И дальше смутно осознаёт беспокойством, как ножом, режущий по живому родной голос, который умоляет сказать, где он, но Годжо, головой и телом будучи где-то в Запределье, лишь плаксиво-агрессивно выдаёт дикую смесь из невнятных всхлипов, неразборчивых ругательств, упоминаний богов и сплошного потока обвинений с претензиями наперевес: «— Почему ты такой мудак, блять, просто невозможный, почему ты случился именно со мной?» «— Тебе же я нужен только без одежды, да? Тебе неинтересно ничего во мне, я же просто пустое место для тебя». «— Боже, мне так хуёво, ки-и-ис». «— Пошёл ты нахуй, ты сам меня к себе привязал, нахуя ты вообще это сделал, захотелось новую игрушку в коллекцию? Так получай! Ебанат, блять, просто убейся». «— Блять, я не понимаю.. Почему это происходит..?» «— Знаешь, а ведь любо-о-овь… Нет проклятия страшнее её, правда? Она вся в крови. Все-е-егда-а». «— Это всё из-за тебя случилось!» «— Я нахуй не хочу, чтобы тебя кто-то ещё трогал. Кто-то, кто не я, меня тошнит от одной мысли об этом. Я идиот законченный, верно?» «— У нас с тобой вообще ничего нового: по щелчку пальцев я уже у тебя в ногах, опять голый. Мне противно от себя каждый ёбаный раз и каждый же ёбаный раз я позволяю это тебе». «— Меня так повернуло на тебе в один момент. Вот, знаешь, я смотрел в твои глаза и видел там свои». «— Ки-и-ис, пожалуйста, я не могу так..» «— Это нечестно, у меня таких рычагов давления на тебя нет. С-сука». «— Мне так больно, Сугуру-у, здесь столько крови.. мне правда-правда очень плохо». «— Я ненавижу тебя за то, что я, блять, люблю тебя и это пиздец какой-то, если честно». Сугуру не может добиться от него ничего внятного, потому что Сатору, тотально игнорируя чужие ответы и вопросы, выдаёт лишь пулемётную очередь из наслоившихся друг на друга по смыслу оскорблений, признаний и рыданий, но после, когда Гето закуривает уже шестую подряд из новой пачки, он говорит надтреснутое, заставляющее на миг замереть: «— Приезжай, пожалуйста, ты мне очень нужен. Я хочу домой». ~~~ Это реально. Кровь размазана по кафелю, рассеяна каплями по бортику ванной, осталась смазанными отпечатками по раковине, залила разбитые куски зеркала и надтреснутый экран телефона. Она на светлых-светлых волосах. Она на белой-белой коже. Гиперреально. Так, что будто он сам снова под приходом и кто-то выкрутил спектр восприятия, резкость на максимум, до упора, до звона в голове. Всё красное-красное-красное. И Сугуру на секунду застывает, не принимая эту картину. Гиперреальность сжирает пойманное, отчаянно брыкающееся, время заживо, прожёвывает и выплёвывает порубленные иридиевыми клыками куски мяса с костями в форме Сатору. Его Сатору. Который лежит на ледяном кафеле, выронив мобильник из ослабевшей руки, настолько недвижимо, что Сугуру не видит, не понимает движется ли его грудная клетка на самом деле или этот образ подтасовывает ему бьющийся в горящей панике мозг. В воздухе запах металла, отчаяния и злости. Годжо Сатору — как то же загнанное животное.