Сказание о Гробовщике

Тихая, утренняя пора. Деревья неподалёку шелестели переливчатые серенады, маленькие птички радовались новому дню. Всю природу ночью убаюкал дождь, что аккуратно капал на промозглую землю, нежно проводя своими каплями-пальцами по разрытым ранам и колеям от повозок. Запах, что оставил он после себя, витал по округе и проникал в голову, действуя лучше любых трав и пробегаясь по спутанным волосам. Он пробирался во все закоулки улиц, во все дома, мыча под нос колыбельную капель. Уж вымочил он сено, пшеницу, да травку с тропками полевыми, но что ж поделает народ против могучей силы природы? Микола любил дождь. С самого своего детства любо смотрел на капли, что оглаживали землю. Когда-то небесные воды злились, стремительными копьями вонзаясь в деревянные крыши изб и свежий урожай, но беловласый точно знал: Злился милый дождь отнюдь не на Землю-Матушку... Его песнь успокаивала. Конечно, с родной колыбелью матери дождь не сравнится. Он был по своему прекрасен. Эту особенность никто не смог бы отобрать у его капель, у его туч и его мелодии. Она лишь его, одной его. Раннее утро после непогоды на время снимало груз с покатых плеч, позволяя расправить стан и взметнуть руки к небесам. Впрочем, то и сделал Гоголь, садясь на скамейке и тоскливым взглядом осматривая их улочку во влажное оконце. Всё же, было что-то грустное, могильное и горькое в этих простых каплях. Что-то, что сдавливало грудь ночами, заставляя разомкнуть очи и отдать свой сон дождю во власть. И тот, забирая драгоценное небытие из трясущихся, исхудалых рук, обязательно обронит пару капель на израненные пальцы. Израненные пальцы, что по ночам сжимают кривую ручку топора, разрывая едва затянувшиеся раны. Капли, что окрасятся в алый цвет, что ярче роз... Микола вздрогнул. По спине резко пробежал холодок, протыкая кожу иглами, как тогда, в ту самую ночь. Впрочем, прошло уже дня три, но мысли всё не отпускали и пленили голову парня. От резкого движения что-то упало на тонкую, бледную кожу пясти. Беловласый опустил взгляд и увидел, что дождь пробрался к нему вплотную и, кажись, осмелился забрать небытие. Вот только, были ли это капли дождя?.. Тоска, сжимающая грудь, была слезами. Природа тоже проливала свои слезы каждый раз. Страдала, выла, но успокаивала мураву, что была ей дочерью, гладила землю, что была ей матушкой, и била людей, что так нещадно губили её родных. Проводя замерзшей рукой по щеке, что исполосовал когда-то давно шрам, Микола всё утирал утренние росы со своих бледных щек. Непонимание, что сподвигло слезы выскочить искрами из глаз во сне, разрасталось в груди, каплями чернил пробираясь всё дальше, во все уголки тела. Их ползанье прервал скрип двери в сенях. Дверь на ночь он крепко запирал, проснулся раньше петухов... Кто-то из домашних тоже не дремал вместе с ним? С коротким скрипом, который оборвался в стоящей тишине, что не имела в утреннюю пору шорохов, в легком полумраке отворилась дверь, создав собой узкую щель, в которую проскользнула черная макушка с прямыми волосами. Ольга. Показалась худенькая ножка в сыром лапте, подол такого же измоченного сарафана, а там и сама девушка, что выпрямилась в полный рост под скрип порога. Её растерянные глаза тут же устремились к окну, где сидел её брат, выпрямив одну ногу на скамье, а вторую спустив на трещащие доски. Похоже, не одного Миколу сегодня ночью одарил промозглый дождь. По впалым щекам текли реки, да были они только не от капель и рос. Красные, тоскливые глаза сказывали совсем иное. Громогласно раздался крик петуха с улицы, разрезая стоявшую утреннюю тишь. Заскрипели скамейки, затрещали стены дома, наполняясь воздухом и жизнью вновь, прогоняя сон до следующей ночи. Ольга сжала в трясущихся руках снятый с головы платок, поспешно и резко сворачивая в одну из комнат и затихая там, прикрыв за собой дверь. Гоголь снова дёрнулся, захотев было встать и пойти к сестре, ибо за её душевными страданиями наблюдать было более невыносимо, но его трепетавшееся волнение в горле прервали детские ручки, резко обвившиеся на плечах. — Ох, Аннушка, напугала! — оборачиваясь на свою младшую сестру с полуулыбкой проговорил Микола. — Раз пришла, пока Матушка не встала, давай косу переплету. — Ура! — Девчушка хлопнула в ладоши и пододвинула лежащую на скамейке ногу брата, плюхаясь рядом и приспуская платок. — Николенька... — Чего такое? — Не отрывая глаз от пропускавшихся между пальцами светлых прядей спросил названный. — А что такое с Оленькой? Она ушла ночью, я видела! — резко повернувшись лицом к брату громко проговорила Аннушка. — Сестрица, не вертись. Оленька по делам уходила. Она ведь уже взрослая девица, дела ей поручают сложнее, чем тебе, вот и не всегда успевает до ночи глубокой всё сделать, — начинал сочинять на ходу тот. Самому бы хотелось знать, почему его сестра уходит по ночам и возвращается лишь под утро со слезами на глазах. — С ней всё будет хорошо. Слышишь? Не нужно волноваться. — Но ночью ведь опасно по округе ходить... Мне так Матушка говорила! Совсем наша сестра себя не бережёт! — Садясь ровно и стукнув своими кулачками по коленям суровым голосом проговорила Анна, на что Микола лишь усмехнулся, но ответить не успел. В комнату зашла, тянущимися стеблями скрюченного вьюнка, их Матушка, занося с собой шлейфом запах свежей, прохладной реки и цветущих деревьев, который рассеивался, не смея противостоять дождю, что с ночи обрел власть в помещении. Вновь эти болезненные скулы, растрёпанные черные власы в косе, сгорбленная спина, из которой наверняка лезвиями торчали позвонки, повисшие лозой тонкие пальцы и скрытые потёртой тканью запястья. Должно быть, приятных чувств она и вправду не вызывала. Обрамленная мором кожа шевелилась от костей, на которые она была сильно натянута, и от подобного зрелища невольно отведешь глаза. Но для детей она всегда была могучим деревом, что расцветало вместе с зорями, что всегда пахло самыми родными в долине цветами, которые убаюкивают их напряжённые станы по вечерам. Темные от годов глаза поднялись на сидящих, пропуская через себя искру немой надежды и скрытой радости, что скрылась от посторонних ресницами и усталыми веками. Пальцы сразу потянулись к столу, а засохшие и потресканные губы разомкнулись. — Вы чегой-то тут сидите, дитяти? — Обращая спокойный взор очей на скамью, — Аннушка, ступай за мной, помогать будешь, а ты, Миколка, сходи проверь доски, не протекло ли чего ночью, а коль найдешь потопы, отца ищи и работай, — Мария отступила к печи, наклоняясь к лавке и вновь дёргаясь, оборачиваясь на сына. — Ах, да, и разбуди Ольгу. Чего-то хворает совсем девах — Договорить она не успела. В проходе показалась упомянутая дочка, уже одетая в сухой сарафан цвета утреннего рассвета, солнца и нежной пшеницы. Убрав руки за спину, что она обычно не делала, сцепив пясти вместе, черновласая прикрыла глаза: — Не нужно, Матушка, — незаметно прислонившись спиной к доскам. — Да и не хворая я, а была бы хворая, давно сказала бы. Всё в порядке. Николай умел хорошо понимать людей. Всегда по первому взгляду понимал, что человек чувствует, чем неспокоен. И перенимал эту боль на себя. Так же чувствовал сдавленную грудь, ощущал дрожь в кистях и закусывал губы. Вот и сейчас, лишь слушая сестру и не смотря на неё, на его плечи опустился груз глухой тоски. В горло ползком пробралась горечь, образуя собой ком и не давая сглотнуть. Зачем же врать так, сестрица?.. Не желая более слушать и ощущать эти стоящее в воздухе напряжение, тяжесть и оковы стен, Микола поймал взгляд из-под опущенных век Ольги и, ответив строгим, с мимолетным пониманием взором, поспешно вышел в сени. По пути осмотрел потолки, после чего вышел на улицу и немного вдохнул воздуха, в коем витала влага. Он немного отошел от входа в сени, угодив лаптем в сырую, чавкающую землю, и вдыхая уже полной грудью. На природе всегда лучше ощущалась излюбленная свобода. Видны бескрайние просторы, слышны родные звуки, в которых ты вырос. И это не деревянные доски, где ты словно в клетке. Доски, не выпускающие тяжесть, тоску и страх из своих стен, а заковывая тех на всю жизнь в себе. Медленный, тягучий ветер мягко снимал с деревьев их листву, пробегая по голым ветвям и щекоча траву, что прижималась к мудрым стволам. Листья беспорядочно падали под ноги, в лужи, что заполонили ямы, на белые волосы Миколы, что стоял, облокотившись на свой родной дом, впившись нечитаемым взглядом в землю и, кажись, о чем-то размышляя. Впрочем, если тот о чем-то и думал, то его думы и несущиеся мысли прервал оклик со стороны их низкого забора. — Ох, Николай, приветствую вас! — Криво улыбаясь и держась кончиками пальцев за дряхлые доски проговорил такой же беловласый, как и сам Гоголь, незнакомец. Тот в следующий миг отпустил необтёсанное дерево, хватаясь за нижнюю часть рясы на бёдрах, немного подбирая, чтобы та не мокла. Вот что-что, а говорить сейчас с приезжим священником отнюдь не хотелось. Его присутствие заставляло настеречься, напряжение забиралось в голову и не давало расслабиться, слушая звуки природы дальше. Тот словно нес за собой не добрые священнические намерения, а всю ту грязь, что содержит в себе их деревня. Хитрость, подлость и мрак. Впрочем, куда деваться? — И вам не хворать, отец Натаниэль, — наклонив голову в сторону и искоса глянув на прибывшего священника, исподтишка наблюдая за реакцией, произнес Гоголь. На такое прозвище Готорн ответил лишь полуулыбкой. — Вас не видно было все эти дни, — выходя из травы у забора и наблюдая за выходящим Миколой, начал тараторить седовласый. — По описанной вами дороге добрался до погоста намедни, вот только дверь в сторожку наглухо заперта была, поговорить не удалось. Ох, да, мне такие новости сказ — — Неудивительно, — равнодушно бросил Гоголь, поравнявшись со священником и перебив последнего. Слушать его быструю речь, повышающийся в некоторых местах голос было неприятно. Слоги отбивались от его уст, как припадочно бьющийся церковный колокол, монотонным звуком действуя на нервы. — Что, простите? — Рука потянулась поправить очки, как он это по своему обыкновению делал. — Гробовщик не любит дневных гостей, — поворачиваясь к спутнику лицом и наблюдая за сузившимися глазами с расползавшейся улыбкой, что тянулась к щекам. — Ах, вот оно что... — смотря вновь на дорогу, по которой они скитались, не переставая улыбаться, лишь немного сбавив ухмылку, не торопясь и медленно переставляя ноги, подытожил Готорн, — Так вот, да, новости... — Опомнившись, продолжил священник, отпустив рясу окончательно. — С самого утра день не задался. Где-то ночью ваш сосед Иван скончался, торговец на местном рынке, да еще и как... Повесился, бедолага. Уж грех страшный это. Церковь таких не отпевает... — Вот поэтому у нас и нет кладбища при церкви. Отец Фёдор всех отпевает, — пробубнил парень, глянув на дом того самого Ивана и заметив плачущую на коленях жену возле крыльца, — А так мужик хороший был, я его с малолетства знал. Всегда к нам приходил, помогал, зная нашу беду, что мужчин в доме меньше. Но вот знаете ли вы, отец Натаниэль, — останавливаясь и заглядывая названному в глаза. — Что вообще толкает людей на такие страшные поступки? Как им тяжко, как их рвет изнутри? — ... — Его глаза сохраняли нейтральный оттенок, — Всё же, к такому я отношусь отрицательно, и я думаю вы понимаете, почему. Впрочем, тема спорная, не вижу смысла её обговаривать... — Движение по дороге возобновилось, снова можно было услышать протяжное чавканье земли и вой ветра. Готорн время от времени поглядывал на беловласого так, словно тот сам собирался повеситься в эту же ночь. — Ох, да, за отцом Федором уже послали. Я удивился, что так быстро... Микола вздрогнул. Его словно оцарапали кривые когти с ног до загривка. На голове закрутился вихрь мурашек, образуя противный танец. Со стороны дрожь была незаметна, да и походила на то, что он всего-навсего поёжился. Должно быть, от прохладного ветра, ибо за спиной по пятам ступала осень. Но всё же, в голове невольно всплыла та ночь. Послали, и так быстро... Снующие тени возле дома... Звук дерева, которое точили и рубили... Звук, что проникал в подкорку сознания... О загробном заговоре... Скверные слухи... Эти мысли вихрем взлетели к затылку и врезались в хоровод мурашек, присоединяясь и начиная колоть кожу, из-за чего хотелось вцепиться в волосы и выбросить всех тех бесов, что отбирали прошлое спокойствие, что путали не только мысли, но и всю сущность. В груди что-то кольнуло, заставляя отбросить наступающий на пятки страх, что уже подобрался вплотную к спине. Повернувшись лицом к священнику, Гоголь уже было сказал то, что хотел, но его перебили: — Николай, вы бледны, — спокойный и тихий голос из уст, что растянулись в аккуратную, тонкую улыбку. — Знаете, Готорн, — сглотнув ком и скрыв дрожь в голосе не дал продолжить парень, — Вы и так меня от дел оторвали. Дождь щедрый был, дай бог, что ничего не протекло ночью. Мне нужно идти, — поспешно разворачиваясь и начиная идти широкими шагами к своему дому, от которого они отошли достаточно, протараторил он. — Ох, и резко же вы, Николай, уходите. Впрочем, что хотел, я сказал, поэтому, так уж и быть... — разворачиваясь обратно на дорогу, затихающим голосом договорил себе уже под нос седовласый. "Что же скрывают эти Гоголи?.."

***

Обойдя весь дом немного погодя, протечек не нашлось, а потому не пришлось искать отца и в целом заниматься нелюбимой работой. Никого видно не было, поэтому тишина снова полоснула по дому и пробежала по всем его комнатам. Время от времени появлялась Мария Ивановна, пробегая по основной комнате к окну и обратно к соседней, аль к печи. Впрочем, в груди всё еще давило какое-то непонятное чувство, иногда сдавливая виски и кривя брови. Может, давили безмолвные стены, а может что-то ещё. Осень всегда навевала на Миколу немую тоску. Приносила её вместе с хладным ветром. Глянув в окно и замечая пустынную улицу, что-то потянуло выйти снова и пройтись до поля. До такого родного и дальнего поля, свободного, что любо было... В нос вновь ударил влажный воздух. Снова тот же тихий шелест, снова хлюпанье тропы. Пару выбившихся прядей из косы мягко подрагивали от ходьбы. Вокруг стояла тишь, что было непривычно для их постоянно оживлённой деревни. Только вот эта тишина не давила. Она успокаивала своим немым шепотом. Николай всегда замечал, что тишина многоцветна и многогранна. Она всегда разная и по своему особенна. Именно поэтому сейчас он вслушивался в самый свой любимый цвет, рассматривал свою самую любимую грань. Все так же, по обыкновению, ступая лаптями наземь, он дошёл было до поворота в поле, но его взгляд зацепился за резкую, мелькающую не так далеко от него картину. Влажность воздуха исчезла, высушив казалось бы всю округу, схватывая легкие в охапку и мучительно давя цепями сердце, что пыталось вырваться и колотилось быстрее церковных колоколов. Ноги начали предательски дрожать, останавливая и вкапывая в землю их обладателя. Румянец с щек сошел, зубы намертво сомкнулись друг на друге, скулы начинало противно сводить. Хотелось сделать что угодно, лишь бы не видеть, не слышать, не чувствовать. До ушей донесся скрип дряхлых колёс. Они маячили перед очами в разные стороны, расслаивались и кружились. И это кружило голову так же, как и части картины перед глазами. Хотелось закрыть веки. Уснуть. Забыть. Рука в дрожи сжалась на подоле рубахи, норовясь протяжно разорвать ткань в клочья. Чтобы хоть что-то перебило тихий топот, который был слишком громогласным в ушах, да этот скрип телеги, что тащили прямо за собой молодые руки. Молодые руки, из-за которых начинали распускать слухи, молодые руки, на которых виднелись незажившие раны. Словно они разошлись на этих руках совсем недавно, тогда, когда их обладатель сжимал ручку топора. Глубокая тень капюшона, темная мантия, бескровные губы. Это врезалось ножами в глаза, выкалывало их и крутило. Словно тот самый шрам на лице разрывали вновь. Рука тяжело выпустила ткань, и так же трясясь, как осенний лист на ветру, взметнулась к рубцу, что стрелой пробежал через юное лицо. Почему-то казалось, что изнутри сейчас выбегут фонтаны, как в Царском селе, реки, схожие цветом с закатом перед бурей и самой яркой розой. Отняв руку от лица и убедившись, что крови не было, сердце немного унялось, но стоять было всё еще трудно. Ноги не двигались с места. Мутило. А звук колес становился всё ближе и ближе. Вскоре шелест листвы прекратился. Тишина окончательно сменила свою грань. Свой цвет. Из-за поворота показалась та самая фигура. Чертов Гробовщик... Перед глазами всё резко смазалось, но таким же рывком вернулось вновь на свои места. Вокруг была неясная рябь. Глаза высохли. Лишь он был перед очами. Всё остальное перестало существовать. Тонкая полоса тронула его губы. Ох, он улыбается... Должно быть знает. Знает все секреты. Наверное, он и наслал всё это. Забрал спокойствие израненными пальцами к себе на погост. Пригвоздил ноги к земле. За ним, словно вереницей, тащился запах деревьев и смерти. Казалось, она всегда ходила за ним. Он и есть смерть. Самое ясное её воплощение, с такими же костлявыми руками, что создавали вечный покой на кладбище. В ушах звенело. Протяжно, мерзко. Равновесие постепенно терялось, а ноги не чувствовали землю. Микола в целом не чувствовал ног. Это были неподвижные деревянные палки. Телега за сгорбленной спиной грохотала и тряслась. Гремела, как кости в гробах. Еще шаг и она рядом, поравнявшись с Николаем. Темная фигура проходит мимо, а голову начинает необычайно кружить, вертеть и ломать. Замедленный шаг, проносящийся рядом. Все звуки отдаются эхом и звоном. Средь смешавшихся и мутящихся отголосков, сознание медленно разрезали нарастающие слова. Пробирались вглубь ушей и головы, заставляя слышать лишь их одних. — Иногда мы знаем то, чего не должны знать. Вот и колыбель дождя уносит с собой все секреты. Перед глазами резко сомкнулся мир, оставляя глубокую тьму. Конец телеги уже с обычным грохотом проехал мимо, после чего глухой удар о землю тут же разрезал шелест природы. Она снова была спокойна. Птички умиротворенно пели баллады, оставшаяся листва на голых ветвях все так же трепетала и испускала шелест. Но Микола этого не слышит. Пока не слышит. Ведь колыбель дождя уносит с собой все секреты.