Запретный плод

      У каждого есть секреты.       Чан знает это не понаслышке.       Секрет его соседа прячется между тонкими полосами на бёдрах, которые тот неловко прячет, застигнутый врасплох на кухне.       — Ничего, что я взял твой йогурт? Завтра куплю два, а то понял, что забыл поужинать, — Джисон мнётся у холодильника. На голове полный беспорядок, в одной руке бутылочка, а другая тянет ниже футболку.       — Хочешь, приготовлю поесть? — Чан старается смотреть в круглые, как у перепуганного оленёнка, глаза, старается не думать о том, что на медовой глади кожи полосы не только белые, но и багрово-свежие.       — Спасибо, но мне достаточно йогурта, — Джисон проскальзывает мимо, вжимаясь в дверной косяк, и исчезает в темноте гостиной.       Секреты Джисона прячутся за тонкой дверью, за которой тот всхлипывает и будто хлопает чем-то.       — Хани, тебе не кажется, что пахнет дымом?! — Чан нарочито громко зовёт от порога своей комнаты.       Единственный повод для переживаний — Джисон, и Чан хочет остановить его хотя бы на несколько мгновений.       — Что? — в коридор высовывается взлохмаченная макушка. — Дым?       Хан выходит и шмыгает носом. На неестественно красных щеках виднеются влажные дорожки, а заплаканные глаза блестят в полумраке коридора.       — Да, дым, не чувствуешь? — Чан крепче сжимает дверную ручку со стороны комнаты.       Его сосед ведёт носом, шмыгает снова и шумно тянет воздух, принюхиваясь, как маленький зверёк, пытающийся учуять в ночи опасность.       — Нет, хён, может это с улицы — сработали бы датчики. Доброй ночи.       Джисон прячется за дверью, не подозревая, что опасность рядом, в комнате напротив.       Секреты Джисона с каждым днём становятся очевиднее: порезанный при готовке палец, схваченная второпях за раскалённый край сковорода, сбитые дверными ручками предплечья и содранные на лестнице колени. Чану кажется, что чужое тело, обычно прячущееся под мешковатой одеждой и видимое дома, когда Хан носит шорты и майку, подобно книге, на страницах которой написана история чужой невезучести, неловкости и любви.       Любви к боли.       У Чана секрет тоже есть. Даже тайна, что он хранит гораздо бережнее, чем Джисон свою. Его историю можно было бы вписать отдельным разделом в ту же книгу.       Любовь к чужой боли.       О, нет, Чану никогда не хотелось сделать больно ни Джисону, ни кому-либо ещё, но когда он видит все эти следы и ссадины, когда заклеивает пластырем очередной порез или дует на острые коленки, обрабатывая раны, под кожей что-то шевелится, рассыпаясь по спине колкими мурашками. Всё, о чём думает Чан в такие моменты — чужая беспомощность, хрупкость и то, как в этот момент Джисон в нём нуждается, как тепло чужого тела ощущается под кончиками пальцев, как собственный пульс отдаёт куда-то в горло, пока сердце норовит выскочить, проломив грудину.       — Хён, помоги! — Джисон стоит на пороге комнаты, бледный, взмокший, пока по запястью, поднятому вверх, стекают алые капли, расчерчивая предплечье кривыми линиями, срываясь на пол.       Чан подскакивает, роняя телефон, путаясь в ногах — между ними несколько шагов, что будто по зыбучим пескам.       — Что случилось?!       — Нож… — в глазах Джисона стеклянной пеленой стоят слёзы, грозясь сорваться по щекам в любую секунду, — только взял и сразу порезался. Пожалуйста, хён, она не останавливается.       В чужом голосе дрожь, а в глазах испуг, плещущийся чёрным озером в расширенных зрачках.       Чан хватает за плечи и тянет в ванную комнату, где включив воду, промывает рану, промакивая полотенцем. Порез на ладони не очень глубокий, но жидкое, алое тепло не останавливается. Глядя на сочащуюся кровь, Чан чувствует, как под рёбрами неугомонно ворочается что-то дико-колючее.       — Надо остановить, — он сам пугается своего голоса — глухого, севшего, облизывает пересохшие губы и поднимает взгляд на Джисона, надеясь, что тот ничего не заметит. По чужим щекам безмолвно текут слёзы, а побелевшие от напряжения губы дрожат.       — Хён, мне больно.       В голосе Джисона дрожь, растекающаяся сладким ядом по венам Чана. Тот крепче сжимает запястье и, потеряв контроль лишь на мгновение, склоняется к ладони, прикрывая глаза, целуя возле. На губах солёный металл, что на вкус как слабость Джисона и зависимость Чана. Подняв потемневший взгляд, он даёт тому шанс, не уверенный до конца, что позволит им воспользоваться.       — Чтобы не болело, — дёргает уголком губ в ломанной улыбке и облизывает его кончиком языка, на деле лишь больше размазывая коралловое по губам. — Лучше?       Вопрос больше насмешка, чем забота, потому что пальцы на чужой ладони сдавливают её так, что лучше явно быть не может.       — Нет, — голос Джисона рассекает воздух, и Чан не может точно понять, что именно не так. — Больно.       Осознание накрывает муссонным дождём в середине лета — перед ним Джисон, но не тот очаровательный сосед, что по утрам жарит им на двоих один омлет и варит кофе, заспанно потирая глаза. Не шумный приятель, что громко и эмоционально комментирует происходящее в очередном глупом шоу по телевизору.       Не тот Джисон.       Этот склоняется к собственному запястью в чужих руках, не отводит прямого, испытующего взгляда и, высунув язык, лижет по ладони, перемазывая губы и кончик носа в крови.       — Мне больно. Поцелуй.       Кто теперь из них двоих зверь — неясно. То ли Чан, что глухо рыча, врезается в окровавленные губы своими, то ли Джисон, остервенело кусающий в ответ и скулящий в грубый, напористый поцелуй с солоновато-металическим привкусом. Вероятно, они оба. Потому что спустя десяток мгновений, забыв о ране на ладони, оба вцепляются в одежду. Джисон рывком стягивает с себя футболку, Чан — чужие шорты, и ахает: всё тело Хана покрыто царапинами, синяками и ссадинами.       — Это ты… — Чан не успевает закончить вопрос, как Джисон отрывисто и часто кивает, тяжело дыша.       — Сам, — испачканными руками он тянет завязки на шортах Чана вниз, выдыхая хриплым, лихорадочным шёпотом. — Хён, помоги, сделай мне больно. Мне надо, пожалуйста, прошу. Помоги.       Губы Джисона дрожат, а в расширенных зрачках обжигающее, жгучее желание, потребность столь очевидная, что у Чана подкатывается ком к горлу. Он смотрит на расчёсанные плечи и припадает к ним губами. Расцеловывает, будто сожалея о прошлом, заранее извиняясь за грядущее, пока пальцы сжимаются на тонкой талии, вдавливая в кожу ногти.       — Пожалуйста, иначе я снова, — скулит Джисон и царапает по предплечьям. — Мне… — он давится фразой, когда Чан впивается в основание шеи, сжимает челюсти с усилием, отпускает и снова накусывает, будто пытается выгрызть свой личный кусок запретного плода. — Дааа, хён…       Низкий, утробный стон отскакивает от стен ванной комнаты, множится и возвращается к Джисону, когда тот снова стонет от очередного укуса в плечо. Чан не дразнится, он сжимает плоть словно кусок мяса и дёргает головой, оставляя жуткий, багровый след на коже.       — Я запрещаю, — рычит он в губы Джисона и целует, толкая к стене, выгрызая из чужих губ стоны. — Теперь я сам буду.       Он разворачивает парня в своих руках, резко и грубо впечатывает грудью в стену и дёргает за бёдра. Джисон ахает и скребёт пальцами по кафелю, оставляя багровые разводы на белом, подаётся навстречу и даже не пытается скрыть довольную улыбку, тянет уголки губ вверх, разрезая лицо ухмылкой.       — Спасибо, хён, — шепчет он в стену, оставляя дыханием на прохладе кафеля кругляши, после того, как по выпяченной заднице прилетает первый удар, за ним второй, размашистый, широкий.       После пятого Джисон не считает, растворяясь в терпком тепле, текущем по коже.       — Спасибо-спасибо-спасибо, — жмурится от обжигающе-согревающей боли, упирается лбом в стену и бесконтрольно, откровенно стонет, широко распахивая рот.       Перед глазами всё плывёт и двоится, когда ему дают кратковременную передышку. Джисон будто пьян, хоть и не выпил ни капли.       — Не думай, что я закончил, — голос Чана звучит незнакомо, хрипло, и от этого Хана ведёт ещё больше: здесь с ним не его заботливый хён, здесь неприрученный зверь, готовый его растерзать.       Чан больно кусает, вцепляясь зубами в шею и плечи, спину и ягодицы, резко царапает по бёдрам и тут же с размаху шлёпает по свежим ссадинам.       — В следующий раз поберегу ладони — выпорю тебя ремнём, — разгорячённая ладонь обхватывает по взмокшей шее, дёргает Джисона назад, выгибая натянутой тетивой.       Воздуха становится катастрофически мало, когда гортань вдавливают внутрь, но Джисон лишь цепляет кончиками пальцев по стене, пытаясь найти опору, краснеет и хрипит.       — Выпороть и им же придушить, — Чан торопливо и сипло шепчет в загривок, свободной рукой сминая и разводя ягодицы, чтобы притереться членом. — Я не позволю тебе отрубиться. Хочу, чтобы ты чувствовал каждый миг своей боли, каждое моё прикосновение.       Он сплёвывает между ягодиц и толкается.       Слёзы срываются из глаз горячим потоком и Джисон давится болезненным стоном. Он не готов, хоть и растягивал себя этим утром. Не готов, хотя и чувствует, что его уверенно и грубо заполняют. Не готов, хоть и хотел этого больше всего.       — Хххён… — хрипит он и закатывает от удовольствия глаза.       — Заткнись, — ладонь с шеи перебирается на лицо и зажимает рот, влажный от слюны, размазанной по губам. — Тебе можно только стонать.       От непривычной и нарочитой грубости у Джисона едва не подкашиваются колени, и его толкают к стене, вжимая лицом и плечами в прохладу кафеля.       — Дрянной мальчишка…       Чан трахает грубо, торопливо, размашисто, выбивая из Хана вместе с воздухом сдавленные стоны и жалкий скулёж.       — Я запрещаю тебе портить твоё тело, — Чан проталкивает два пальца между губами Джисона, подцепляет щёку и тянет, заставляя шире раскрыть рот, так, что слюна стекает по подбородку. — Оно теперь моё.       Горячий шёпот сменяется очередным укусом в плечо, и у Джисона закатываются глаза. Он весь — сплошной беспорядок, безрассудная кукла, заплутавшая среди боли, растворённой в удовольствии. Чана невыразимо много — много жадных прикосновений рук, много грубых, заполняющих до упора толчков, много острых, крепких зубов, помечающих дрожащие плечи, но ещё больше чувства, что Джисон сам себе не принадлежит.       От этой мысли, проскользнувшей в плывущем сознании, его прошивает насквозь, и Хан с беззвучным стоном кончает, не коснувшись себя ни разу, до крови прокусывая губу в попытке задушить свой крик, пока Чан входит до упора и с глухим рычанием наполняет его, вжимая в себя.       Джисону упасть бы прямо здесь, свернуться беззащитным клубком в углу ванной комнаты, но Чан подхватывает его и переносит в ванну, включая тёплую воду. Хану кажется, что мир вокруг плывёт, а он вслед за ним, когда обессиленное тело бережно моют, вытирают и уносят в спальню, где обрабатывают наконец порез на ладони. Перед тем, как окончательно отключиться, Джисон с довольной улыбкой утыкается носом в подушку, что пахнет шампунем Чана, зарывается глубже в чужое одеяло и думает о том, что для его беспокойных демонов есть развлечение послаще банального селфхарма.       Они не обсуждают произошедшее, но слова и не нужны.       Джисон снова готовит им незамысловатый завтрак, тараторит, рассказывая об очередном аниме, пока Чан внимательно рассматривает свои следы на чужой коже.       Сейчас, в утреннем свете, Джисон — самое яркое солнышко и улыбается так, что Чан всегда улыбается в ответ.       Но с приходом темноты, когда тревожные мысли и дневные заботы гасят улыбку Хана, Чан оказывается рядом. У него тысяча и один способ доставить Джисону боль. И тысяча и два способа позаботиться после.       Это не любовь, это нечто большее, чем дружба.       Джисону нужен тот, кто усмирит демонов, пожирающих его изнутри, а Чану нужен тот, кого можно разрушить и собственными руками собрать воедино, поцеловав каждую ссадину, заклеив каждую рану забавными пластырями.       Потому Джисон снова и снова неаккуратно хватает нож, зная, что Чан наточил его специально для него.