Мой маленький зверёк

Мастер купальных церемоний, имя которого постоянно ускользало из памяти Дарена, блестяще справлялся со своими обязанностями: идеальный порядок, вышколенная молчаливая прислуга и чистая, благоухающая, тёплая вода, в которую так приятно погрузиться, оставив на полу не только одежду, но и бесчисленные заботы. Приятно… да, пожалуй, теперь это действительно так, но одному Императору известно, чего ему это стоило, ведь даже сейчас, по прошествии стольких лет, Дарен прекрасно помнил леденящий ужас, охватывавший его всякий раз, когда приходилось приближаться к воде. Помнил, как горят лёгкие и темнеет в глазах, как тело бьётся в железной хватке чужих рук, безуспешно пытаясь вырваться и глотнуть вожделенного воздуха, как смерть подступает все ближе с каждым мгновением, а страх трансформируется в запредельный ужас. Ему понадобился не один месяц и куча успокоительного, чтобы подавить этот животный страх и начать снова пользоваться купальнями, не дрожа и не покрываясь липким холодным потом. А получать от купания удовольствие Дарен и вовсе начал не так уж давно, но об этом совершено точно не стоит знать никому, кроме Кибеллы и Маражая. Первая поняла это, когда попыталась познакомить Дарена с практиками Кровавой Паутины, оказавшимися слишком похожими на то, что он так стремился забыть, а второй… просто почувствовал едва уловимый запах давнего ужаса, когда они впервые оказались вместе в купальне. Бирюзовое пламя вспыхнуло в глазах друкари, а уже в следующее мгновение холодные, кажущиеся стальными пальцы легли на плечи Дарена, заставили уйти под воду с головой и держали до тех пор, пока не закончился воздух в груди. И только когда сознание почти покинуло тело, Маражай резко вздёрнул его голову над водой и, довольно скалясь, сообщил: — Нет ничего слаще давнего настоявшегося ужаса, мой зверёк… Неужели ты думал, что сможешь скрыть от меня это чудное лакомство? — Нет, — прохрипел в ответ Дарен, жадно хватая воздух губами, — я был уверен, что давно победил его… — Какая восхитительная… наивность, — друкари зажмурился от удовольствия, — те, кто сделали это с тобой, неплохо справились, как для мон-кай, но кое-чего ты до сих пор не знаешь… — И чего же? — спросил он, прекрасно понимая, что вскоре об этом пожалеет, но взгляд Маражая был слишком красноречив, как и кривая ухмылка. — Остроты наслаждения на грани смерти. Ты ведь жаждешь познать это, Дарен? — это был уже не вопрос, а пальцы Маражая сжали его горло, прозрачно намекая на единственно возможный ответ… Шумно выдохнув, Дарен тряхнул длинными мокрыми волосами в почти успешной попытке избавиться от воспоминаний, которые не принесут ничего, кроме возбуждения, совершенно лишнего сейчас. Может, лучше попытался в очередной раз понять, как же так вышло, что Вольный Торговец Дарен фон Валанциус — один из могущественнейших людей Простора Коронус добровольно стал собственностью Архонта Опустошительной Бури? Дрогнувшие пальцы метнулись к шее и коснулись символа рода Эзирраеш — печати, которую Маражай вырезал на нём, раз и навсегда утверждая кто кем владеет. И он позволил, захлёбываясь в смешанной с возбуждением боли и утопая в ней окончательно. Биомантия — его проклятие и дар, конечно же могла стереть этот унизительный в глазах окружающих символ, как убирала многочисленные шрамы, кроме самых старых, но… Смысл избавляться от внешнего, если точно такая же печать выжжена на душе и смыть её попросту невозможно, когда по венам вместе с кровью струится смертельный яд чёрной страсти, вот только первым впрыснул его туда вовсе не Маражай, а… Собственная память сыграла с Дареном злую шутку, не пожелав затянуть непроглядной тьмой те страшные дни, навсегда изменившие его. Процедура санкционирования сама по себе малоприятна, а если её проводит влюблённый в боль палач, не может не превратиться в пытку. Тогда Дарена тошнило от запаха собственной крови, из сорванного в крике горла вырывался только едва слышный хрип, а его мучитель, казалось, не знал не только сострадания, но и усталости. Он впитывал энергию чужой боли, словно друкари, и в какой-то момент окончательно утратил человеческий облик, превратившись в одержимого вожделением зверя. Новая боль — раздирающая и невыносимая всё же заставила Дарена закричать, а потом… в какой-то момент, когда сознание почти померкло от ненависти к палачу и себе самому, с ним что-то случилось. С каждым терзающим нутро жёстким и грубым толчком к боли всё отчётливее примешивалось пугающее и совершенно неуместное… возбуждение. Оно обрушилось на Дарена багрово-чёрной лавиной и погребло под собой, превратило в скулящий кусок окровавленного мяса и отсекло всё остальные чувства и мысли пульсирующей жгучим удовольствием стеной. — Не вздумай проболтаться, проклятый колдун, — прошипел мучитель, наконец-то оставляя его одного, — если хочешь выйти отсюда не только живым, но и санкционированным, ясно? Тогда Дарена хватило только на молчаливый кивок, на слова сил не осталось, да и кто бы ему поверил, вздумай он заговорить? Слово потенциального еретика против свидетельства преданного служителя Трона? Не нужно быть прорицателем, чтобы узнать, кому из них поверят, а кого покарают во славу Императора. И он не сказал ничего, ведь несмотря ни на что, Дарену по-прежнему отчаянно хотелось жить, а купленное страшной ценой санкционирование обещало сделать жизнь хоть немного, но легче. Погружаясь в полузабытьё, навеянное милостиво вколотыми палачом лекарствами, он дал себе слово вычеркнуть этот день из памяти и никогда не заглядывать в чёрное зеркало прошлого. И почти преуспел. Во всяком случае, сумел преодолеть парализующий ужас перед водой, свыкся с запахом крови и перестал невольно сжиматься в комок при виде инструментов для пыток. Прошлое напомнило о себе, когда Дарен меньше всего этого ожидал, желая всего лишь приятно провести вечер с симпатичным молодым офицером, с которым до этого не раз болтал на мостике корабля. Всё было просто прекрасно ровно до тех пор, пока они не оказались в постели и Дарен с ужасом осознал, что желание бесследно исчезло. Оно растворилось в потоке нежных прикосновений, на которые был щедр случайный любовник, и так и не вернулось, даже когда член офицера оказался внутри и задвигался там слишком осторожно. Это было умело и правильно, но… совершенно не возбуждало, словно упоённо трахали вовсе не его, а соседа по каюте. Скрыть своё состояние от любовника Дарен сумел и достоверно изобразил удовольствие, благо дурное — дело нехитрое, и даже почти убедил себя в том, что это — просто случайность и в следующий раз всё обязательно будет хорошо. Не было. Ни хорошо, ни сладко, ни жарко. Никак. Тело не желало откликаться на ласки разной степени умелости и в конце концов Дарен махнул на эту часть своей жизни рукой, решив, что это вполне приемлемая цена за возможность жить и дышать. Паршиво, но не смертельно, зато ничто не будет отвлекать его от куда более важных и нужных дел. Так он думал ровно до тех пор, пока на Грантисе не ощутил всей кожей пристальный взгляд прищуренных глаз Маражая. Высокомерное презрение и непонятная, пугающая до дрожи жажда смотрели на него с узкого и бледного лица друкари, обещая бесконечные страдания и… Безумие и ересь — именно так и в таком порядке Дарен обозначил происшедшее в разорённом лагере губернатора, когда вернулся на корабль, успешно выпустив кишки кабалитам, посягнувшим на его мир. Вольный Торговец не должен даже думать о том, чтобы ещё раз заглянуть в эти полные бешенства, бездонные бирюзовые омуты и увидеть в них… своё окровавленное отражение. За подобные мысли можно лишиться не только Патента, а и головы, но… почему не получается забыть? Почему голос врага Человечества продолжает звучать в ушах, по коже пробегает мелкая дрожь, губы пересыхают, а горячая тяжесть в паху всё сильнее мешает рассуждать здраво. Недопустимо. Неправильно. Недостойно и… невыносимо остро, почти так же, как в тот проклятый день, сделавший Дарена тем, кто покорно отдал всего себя в руки друкари. Это было неизбежно, как смерть, и попросту не могло не случиться. Это он читал в пылающих яростью глазах Маражая на Грантисе, намеренно выводя друкари из себя. Это видел в оскале развалившегося на изрезанном троне дракона, вдоволь порезвившегося в его дворце. Это озвучили его пересохшие губы, когда Маражай смотрел на него сверху вниз с балкона Анатомической оперы. Это воплотилось в безмолвном кивке в ответ на предложение познать мир друкари и овладело Дареном окончательно во время их первого пиршества. Он потерял себя, забывшись между удовольствием и болью — своей, чужой, всеобъемлющей и бездонной, словно океанический мир, и вновь обрёл, хрипло выкрикивая что-то нечленораздельное в такт грубых и частых толчков Маражая, впившегося острыми ногтями в его бёдра и утробно рычащего от наслаждения. Крупная дрожь, пробегающая по покрытой десятками порезов коже, жгучая боль внутри и насмешливый шёпот на ухо: — Добро пожаловать в мой мир, мон… Дарен, и не вздумай сказать, что тебе не понравилось… — Я… — саднящее горло отказывалось слушаться, мстя за недавнюю бесцеремонность, с которой член Маражая ворвался в него, — чудовище… — Не-е-е-т, — протянул друкари, прижимаясь к его израненной спине вплотную и на мгновение вонзая в плечо острые зубы, — всего лишь зверёк… Мой наивный послушный зверёк, любящий боль почти так же сильно, как я… Но хватит слов — я жажду продолжения, а ты? — ладонь Маражая скользнула к его паху и сильно сжала полувставший от жаркого шёпота член. — Да, — выдохнул в ответ Дарен, поражаясь тому, как быстро друкари восстановил силы и подозревая, что тут не обошлось без вмешательства гемункула, — я так давно… — Не кончал, не касаясь себя и заходясь в восхитительно-громком крике? — глумливо закончил друкари, сильнее сжимая пальцы и заставляя его щёки вспыхнуть, а тело — невольно податься назад, прижимаясь теснее. — Неудивительно. Мон-кай ничего не смыслят ни в пытках, ни в сексе, а слить это воедино неспособны вовсе, но ты… Ты можешь… Именно поэтому ты хотел меня с самой первой встречи… Твоё тело кричало об этом так громко, — частое дыхание Маражая обожгло шею, по которой тут же скользнул его язык, слизывая испарину и кровь, — ты мечтал стоять передо мной на коленях и сделал для этого всё. И теперь… теперь ты принадлежишь мне, Дарен. Только мне… до самой смерти, — последние слова друкари прорычал яростно и зло, сжимая пальцы ровно настолько, чтобы боль огнём пробежала по венам и затянула хмельной поволокой взгляд. Маражай не ошибся. Ни в чём. Тёмное удовольствие на грани безумия оказалось именно тем, чего жаждала душа Дарена, однажды безжалостно и необратимо исковерканная имперским палачом. Наслаждение, рождённое из боли, сотворило впавшего в схизму милосердия правителя, оберегаемого заботливо выпестованным звёздным божеством, и кровожадного монстра, теряющего остатки человечности во время очередного пиршества. Две диаметрально противоположных ипостаси одного и того же человека, принёсшего в жертву десятки невинных душ и спасшего тысячи. Вольный торговец, открыто бросивший вызов Империуму и сумевший не только выжить, но и удержать власть, разделаться с врагами, зачастую, не без помощи друкари. Мужчина, слишком давно видевший своего любовника в последний раз, успевший безумно соскучиться по его жестоким ласкам и едва удерживающийся от грандиозной глупости — тайной вылазки в Комморру. Умом Дарен понимал, что ничем хорошим это не закончится — у Маражая достаточно врагов, которые не откажут себе в удовольствии растерзать «питомца» Архонта на куски и отправить их в Шпиль Опустошительной Бури. И не только враги… Люди и друкари были удивительно единодушны в неприятии их связи, но вынужденно мирились с ней, боясь неминуемой и жестокой кары, и не считали нужным это скрывать. Дарен прекрасно помнил презрительные взгляды Абеляра и Хейнрикса, приклеившиеся к клейму на его шее, и полные искренней тревоги слова Кассии, не на шутку испуганной изменением его цветов. Сейчас на борту не осталось никого из этих троих, но… во взглядах высших офицеров, обращённых на него, до сих пор читается ужас, который они испытали, когда Маражай потребовал убить одного из них. Все они были бы просто счастливы, если бы друкари больше никогда не появился на корабле, а Лорд-капитан нашёл себе «нормального любовника». Не раз и не два Дарен натыкался на подобное в исповедях, которые время от времени прослушивал, криво усмехался, но даже не пытался разыскивать смельчаков, столь переживающих за него и… за себя. Их пылкие молитвы не способны сотворить чудо — исцелить его исковерканную душу. Не друкари сделал с ним это, а верные слуги Императора, но подданным совершенно точно не стоит об этом знать. О тайной странице его прошлого неизвестно никому, ведь то, что тогда случилось в пыточной, осталось между ним и палачом, преступившим границы дозволенного… — Предаёшься безделью, мой зверёк? — прозвучало вкрадчиво и совсем близко, заставляя Дарена вздрогнуть, открыть глаза и увидеть довольно ухмыляющегося Маражая, стоящего в паре шагов от бассейна. — Воспоминаниям, Архонт, — ответил он, окидывая внимательным взглядом друкари и краем глаза замечая, как испуганно вжались в стены побледневшие слуги. Они, конечно же, видели, как Маражай вошёл в купальню, но не посмели даже пикнуть, наученные горьким опытом предшественников. — А что ещё делать благородному Вольному Торговцу в свободное время? Не планировать же внезапный визит в Тёмный Город… — Конечно нет! — раздражённо фыркнул друкари. — Я не просто так запретил тебе появляться в Комморре! Слишком многие желают нарезать тебя на сотню маленьких мон-кай, наивно полагая, что это заставит меня совершить ошибку и потерять не только кабал, но и голову. — Наивно? — приподнял бровь Дарен, с удовольствием вдыхая будоражащий запах, исходящий от Маражая. — Безусловно, — хищно оскалился друкари, расстёгивая перевязь и бросая оружие на пол, — моя гибель не отменит твоей смерти, а всего лишь сделает её… бессмысленной. Жаль, что уцелевшие шавки Назракея думают иначе, но что с них взять, кроме боли и страданий, которые они испытывают, глядя на Архонта Опустошительной Бури снизу вверх? — самодовольная ухмылка расцвела на губах Маражая, а длинные пальцы преувеличенно медленно принялись снимать доспех. — Пожалуй, стоит вырезать свой запрет у тебя на груди, чтобы ты видел его каждое утро, подходя к зеркалу, как видишь мою печать, — голодный бирюзовый взгляд на миг задержался на шее, заставляя Дарена сглотнуть и сжать руки в кулаки, в тщетной попытке погасить возбуждение, мгновенно воспламенившее кровь. — Ты собираешься составить мне компанию? — спросил он, облизнув пересохшие губы и неотрывно следя за издевательски медленным обнажением друкари. — Да, — бросил сквозь зубы Маражай, избавляясь от поножей, — меня раздражает эта отвратительно прозрачная вода и я собираюсь это исправить, смешав её с твоей кровью, которая почти прокисла в жилах, пока меня не было. Ты против? — спросил, заранее зная единственно-верный ответ. — Нет, — коротко бросил Дарен и продолжил, не отводя глаз от медленно спускающегося в бассейн друкари, — но давай сначала отпустим слуг… — Зачем? — вскинул бровь Маражай, подходя вплотную и привычно кладя руку на его горло. — Пусть видят, насколько покорным ты можешь быть, слышат, как громко ты кричишь, кончая подо мной, и сходят с ума от желания оказаться на твоём месте, — каждое слово друкари, произнесённое намерено громко и чётко, эхом отражалось от стен купальни и било электричеством по натянутым нервам Дарена. — Это великолепное зрелище станет последним, что увидят глаза жалких мон-кай, если ты… продолжишь испытывать моё терпение и нести чушь, вместо того, чтобы сделать то, чего действительно хочешь, — пальцы Маражая стиснули его горло и рывком подтащили вплотную к друкари, в глазах которого медленно разгоралось манящее пламя безумия. — Я жажду твоей крови и плоти, мой маленький зверёк, — промурлыкал Маражай, касаясь губами его уха и чуть ослабляя хватку на горле, — здесь и сейчас… — Как прикажешь, Архонт, — полустоном выдохнул Дарен, прекрасно зная, как нравится друкари слышать свой титул, и ощущая, как впиваются в спину острые ногти любовника, властно увлекая за собой в вожделенный кровавый водоворот…