Ну-ка слёзы вытер!

      Ване тринадцать, и мир трясётся и кружится каждый раз, когда он плачет. Всё дело в том, что он зажимает рот руками, пытаясь не кричать. Чтобы не услышали. Чтобы не услышал.       Быть тихим — принцип его выживания. Если пискнешь — проведёшь следующие двое суток в отключке. А когда очнёшься, — пожалеешь, что не сдох, что мозг не отключился. Потому что, раз ты выжил, — тебя будут мучить дальше.       Ваня не уверен, когда именно Он сошёл с ума. Может, когда мать была беременна? Может, когда она узнала пол ребенка? Может, когда у неё отошли воды? Может, когда она рожала? Может, когда выдохнула последний раз, выталкивая из себя жизнь — свою и его?       Ваня видел её только на фотографиях. У неё были длинные черные волосы, завивающиеся нежными кудрями, светло-зеленые глаза, аккуратный нос и тонкие губы. Она была очень красивой. Ваня помнил её голос — потому что мама разговаривала с ним, пока вынашивала, и Ваня точно знал, что отчаянно вертелся, толкался, пинал ножками стенку живота, чтобы она поняла — он её слышит!..       …Да, наверно это началось именно тогда — после его рождения, когда Ваня, не слыша её голоса и не ощущая тепла и запаха, захныкал первый раз…       Как и многие дети, он не помнил первые два или три года своей жизни. Помнил только громкий голос, — откуда-то сверху, — и хлёсткий удар по спине или заду… и как мокли от этого унизительного удара штаны, а плакать хотелось ещё сильнее.       Он не сознавал, что к нему относятся не так, как следует, пока Он не забрал его из сада одновременно с кем-то из других детей. С кем именно — Ваня не помнил… Но помнил то, что это был чей-то отец, и голос его был мягким и любящим… И этот отец обнял своего ребенка и спросил, как прошёл его день. Отец Вани молча смотрел на него, лесного зверя злей. Его взгляд — из-под бровей, холодный, ненавидящий, — иногда бил сильнее рук…       Того ребенка одел папа, слушая, как чадо взахлёб рассказывает, что сегодня в сад приезжал фокусник, и когда он открывал кошелёк, тот загорался. Ваня слушает так, будто не видел этого своими глазами. Он видел, хоть и не должен был — отец не платил за билет, а воспитатель упрямо повела в музыкальный зал всех. Без исключения. Даже Ваню.       Ваня слушал, забыв, что, раз отец пришёл, надо быстрее одеваться в тёплое, чтобы не злить его. Ваня завис. Не будь в группе воспитателя, а в раздевалке — другого родителя, отец ударил бы его. Унизительно и звонко — по заднице. А когда Ваня всхлипнул бы — он каждый раз всхлипывал от обиды и боли, — он бы ударил ещё раз, сильнее, и рявкнул бы: — Ну-ка слёзы вытер!       И Ваня жил в этом страхе издать звук. В страхе перед наказанием хоть как-то выдать своё присутствие в доме. День за днём. Год за годом. Иногда ему удавалось остаться нетронутым, но чаще — нет. Отец часто пил, и тогда Ване приходилось прятаться под кроватью, в шкафу — на самых верхних полках, в кладовой — тоже под потолком, или в узком пространстве между шкафом и стеной. Где-нибудь. Где угодно! Только бы руки отца туда не достали…       Но когда он не достаёт, он свирепеет. И тогда у Вани остаётся только два варианта — оставаться в своём укрытии и дрожать, зажимая рот руками, чтобы он не услышал, не нашёл, или выходить и молиться Богу, чтобы отец убил его на этот раз.       Кажется, он всегда метит по заду или почкам. Они у Вани отбитые совсем. Он часто писается в постель или штаны. Ему не стыдно. Ему страшно. Потому что каждый раз, когда постель или одежда остаются мокрыми, или отец чувствует в воздухе запах мочи, он бьёт его. Потому что мальчики не должны мочить штаны и постели. И Ваня снова плачет. И снова слышит: «Ну-ка слёзы вытер!»       Ване тринадцать. И сегодня его жизнь изменится. Навсегда.       Он сжимает в руке «розочку» от бутылки пива. Он сам её сделал. Бутылку из-под водки не брал — стекло тоньше. Опасно. У него нет права на ошибку.       Отец храпит, растянувшись на старой раскладушке.       У Вани дрожат руки. Тело дрожит тоже. Колени предательски подгибаются. Он не позволяет себе отступить. Сейчас либо он, либо отец. Если он отступит — отец найдёт разбитое стекло и всё поймёт, и тогда Ваня умрёт. Его зарежут этой же «розочкой».       Он подходит к раскладушке. Голова отца откинута на подушку. Горло беззащитно подставлено — словно для «розочки» Вани.       Либо ты, либо я, — говорит себе Ваня, поднимая руки.       Нужно сделать всё быстро и чисто. Он специально одел старую, поношенную одежду, чтобы избавиться от неё без зазрений совести.       Нужен один быстрый рывок. Одно движение руками по шее, и всё закончится…       Ваня шмыгает носом. — Ну-ка слёзы вытер! — рявкает отец пьяным голосом и открывает глаз. Долго смотрит на замершего сына, занёсшего над ним разбитое горлышко бутылки. Он не двигается, Ваня тоже. Он будто уверен, что сын отступит… Но Ваня не сдастся. Не теперь.       Он делает резкий выпад-шаг, уверенный взмах удивительно твёрдыми руками, и в лицо брызгает горячее, липкое и мерзкое. Воздух воняет металлом.       Ваня мелко отшатывается, но через секунду устремляется к хрипящему отцу и вонзает «розочку» ему в горло. Раз, второй, трений… Он отступает, бросает на пол «розочку». Лицо вытирает рукавом серой водолазки. Отступает в коридор. Медленно идёт в ванную.       Раздевается. Залезает в ванну. Умывается, тщательно моет руки, тело, босые ноги. Вылезает. Смотрит на себя в зеркало. Левый глаз всё ещё не открывается, заплывший, закрытый опухшим побагровевшим веком. На шее — следы сильный пальцев — отец начал душить его в позапрошлом году. На ключицах — овалы синяков, на них тоже давили пальцами. Рёбра фиолетовые. Те, что слева, точно сломаны — у Вани грудь вспыхивает острой горячей болью на каждом вдохе-выдохе. Пальцы тоже переломаны. Нанести столько ран — было пределом его возможностей. В волосах — кровь. Его. Ваня от неё не избавляется. Это — его алиби. Его «смягчающее». Отец пробил ему череп на прошлой неделе. Ваня не знает, почему Бог до сих пор не забрал его к себе…       Но теперь, после всего, через что он прошёл, …       Ну-ка слёзы вытер!       …он говорит, обращаясь к Небу: — Дай мне выжить. Я заслужил.       …и звонит в 02.