То, что останется

Красное солнце уже на половину поднялось из-за горизонта, окрашивая небо с редкими продольными кучевыми облаками в алые тона. Оно, медленно поднимаясь все выше, расправляет свои лучи, мягко покрывая землю под собой, словно птица расправляет крылья, горящие огнём, перед полётом. Кажется, будто картина застывает на месте, а время прекращает свой ход. Рассвет. Это начало чего-то нового, это время, когда просыпается мир. Обычно пение птиц звучит все ярче и громче, будто ликование тёплым лучам, леса оживают, растения поднимаются вверх, словно отчаянно пытаясь быть ближе к солнцу, города потихоньку пробуждаются — слышно копошение и краткие разговоры людей, они начинают сновать туда сюда, приветствуя новый день. Но стоит гробовая тишина. Все птицы и звери, если уцелели, давно разбежались от этого проклятого места как можно дальше. Травы и деревья обуглились — они, подобно трупами, устилают собой землю, окрасившуюся в багровый цвет. А те немногие люди, оставшиеся в живых, перестав дышать от страха, попрятались по углам городка, как загнанные в угол мыши, в надежде, что с началом нового дня уйдёт не только ночь, но и тот ужас, что творился здесь последние сутки. Все ещё пылают многочисленные пожары, сжигая уже опустевшие дома, в которых ещё недавно бурлила жизнь. В землю уже перестает впитываться кровь, поэтому ей приходится оставатся на поверхности в виде луж. Линии горизонта нет — все сливается в единое целое, в кошмар, конца которого до сих пор не видно. Едиными слышимыми звуками остаются точные взмахи меча, а после — отвратительное вхождение него в плоть и падение тел на землю. Никто даже не смеет кричать. Все тело превратилось в единый комок боли. Кости ломает, мышцы скручивает, а крест безумно жжёт. Но он цепляется за эту боль, потому что только это отрезвляющее ощущение позволяет хоть немного осознавать свои действия — но от этого только хуже. Под кожу намертво въелось ощущение постоянной тревоги — будто остановишься на миг — и не сносить тебе головы, будто кто-то по пятам крадется сзади, холодно дыша в затылок, будто идёшь по раскаленным углям — стоять на месте нельзя. Разум застелен красной пеленой морока, а тело подчиняется ему — двигается слишком быстро и тихо даже для человека, питаемого божественной силой, метко наносит удары пылающим мечом. Каждое живое существо, в коем чуется биение сердца и еле слышимое дыхание — сейчас враг. Наваждение не даёт разобрать, кто перед ним — человек ли, зверь или тварь — он рубит абсолютно все, что движется. Та малая часть, которая все ещё пытается думать здраво, противясь безумной силе креста, тратит все силы на то, чтобы сбросить наваждение и хотя бы видеть ясно, не то что мыслить. Она пытается остановить тело, движимое животными инстинктами и жаждой крови, но не на секунду рука с клином не дергается, а ноги не останавливаются. Он лишь ещё больше путается в собственных ощущениях и мыслях воспаленного мозга. Непонятная тевога и взявшееся из ниоткуда сожаление нарастают с каждым ударом, а навязчивые мысли, что он делает что-то не то становятся на миг громче, но все тут же пропадает под кровавой пеленой, застилающей все вокруг. Он сейчас — лишь бездумная машина, ведомая жаждой насилия и убийства. В лучах восходящего солнца его высокий силуэт с длинными мечом, волочимым по земле, кажется самым страшным кошмаром — страшнее разьяренного медведя или льва, защищающиего свое потомство. Каждый, каким-то чудом оставшийся в живых, с дрожью в зубах и мурашками по всему телу вспоминает светящиеся кровавым красным мутные глаза и сияющий во лбу крест. Он в очередной раз в горячке безумия вгоняет свой клинок во что-то мягкое, но тут же сам чувствует жуткую боль в груди, прямо у сердца, намного сильнее, чем в остальном теле или от креста. Через пару секунд наваждение немного спадает и он более менее ясно видит перед собой лицо командира. Что-то во взгляде Айвена не даёт покоя, только сильнее колет под сердцем. А затем отдельные мелькающие перед глазами изображения, которые запечатлелись в моменты прояснения рассудка, складываются в единую картинку. И от неё становится безумно плохо — будто наелся битого стекла и запил все ядом. Хотя, вполне возможно, это от того, что он, кажется, умирает. Каждый вдох даётся слишком тяжело — тяжелее, чем перестать дышать вовсе. Пытаться говорить — бесполезная затея, поэтому «спасибо» так и остаётся не сказанным, но Айвен, будто прочитав мысли, насильно улыбается — хотя, по его мнению, это больше похоже на гримасу — и прижимает одной рукой его к себе, невольно загнав меч ещё глубже и пытается удержать его на ногах, которые уже ничуть не держат — впрочем, руки тоже просто безвольно свисают вниз, и, кажется, через пару минут перед глазами все окончательно пропадёт. Поэтому Лоргон последние секунды любуется рассветом — прекрасным светом Всевышнего, который остаётся где-то далеко наверху, пока он падает куда-то вниз, в бесконечную тьму, которая поглащает остатки сияния и тепла. Лоргон остаётся совершенно один в этой пустоте — и что ему делать? Будто отвечая на немой вопрос, сзади слышится ровное дыхание, и все, что приходит в голову — бежать. Бежать, но только не поворачиваться назад. А он стоит, как вкопанный, ощущая позади холод, пробирающий до костей. Звоночек в голове звенит оглушительно громко, предупреждая об опасности, но Лоргон не двигается. Он чувствует чьи-то ледяные, с чересчур удлиненными пальцами руки у себя на плечах, тянущиеся к его груди. Лоргон опускает взгляд и видит костлявые кисти с чёрными, длинными когтями, грозящимися вот-вот проткнуть грудную клетку, он замирает, не в силах даже вдохнуть уже ненужного воздуха. Что-то приближается ближе, к самому его уху. — Ты хорошо мне послужил, воин… Его. В дар, я дам тебе ещё один шанс. Но знай, ты теперь мой.