Пока ты дышишь

      В реалию Каз вернулся рывком — так, как обычно слой плотной ткани срывали с искрящейся лампы, чтобы озолотить ночную мглу. Глаза, едва привыкнув к резкому свету солнца, смежились, сквозь расщелины век оглядывая разломившийся кончик пера да чернильную кляксу, глумливо расползшуюся по бессмысленному столпотворению из таких же бессмысленных чисел.       На самом деле, Каз и сам не понимал, что произошло. Последние несколько минут он будто пробыл сознанием не здесь, а где-то за гранью собственного разума, и даже не мог с уверенностью сказать, что минутой ранее он точно так же сидел в Клёпке.       «Надо всё-таки сделать перерыв» — не сразу смирился Каз с единственным подходящим решением.       И не то в громком согласии, не то по обыкновенной животной привычке, в метрах от него раскатисто каркнул ворон. Рефлекторно повернув голову на звук, Каз только сейчас заприметил сидевшую на подоконнике Инеж, снова, как по старой въевшейся традиции, подкармливающей голодных птиц, пусть он не единожды — и скорее для виду, чем всерьёз — сетовал на то, что после учинённого ею пиршества для пернатых тунеядцев ему приходилось вычищать подоконник от сонма хлебных крошек.       Каз вздохнул, прежде чем отложить в сторону заляпанные в чернилах документы.       — Не корми воронов, Инеж, — как по ещё одной традиции повторил он, зная, что от своего занятия Инеж всё равно не откажется.       — Почему? — не сразу спросила она, и точно так же Каз не сразу ответствовал, со свойственной мальчишке завороженностью заглядевшись на то, как аккуратно и точно чертил солнечный луч её смягчившийся с годами профиль, как бережно подхватывал и обвивал ветер пряди её волос.       — У них ужасные манеры, — с липовым негодованием хмыкнул он.       — Подобное притягивает подобное, Каз. Теперь понимаю, почему тебя так тянет к воронам, — парировала Инеж, и от него не укрылось, как уголок её рта дёрнулся в мягкой полуулыбке.       «Негодница» — почти шутливо, с какой-то чужеродной нежностью, мысленно окрестил он её.       Недолго поразмыслив, Каз тяжело опёрся на трость, но, к собственному удивлению, встал на ноги он на редкость легко, не почувствовав ни скручивающей боли, ни былого знакомого дискомфорта. Последние дни небосвод над головой изводился и пестрил вспышками белых молний, озлобленные ветра резво сносили мимолётное тепло, а долгие дожди безжалостно стучали по ветхой крыше Клёпки, и потому колено Каза отзывалось на промозглые дни гнетущими спазмами.       Проковыляв к подоконнику, он вобрал в лёгкие горстку тёплого воздуха. Пахло крокусами, хотя по Бочке, сколько он помнил, всегда витал смрад трупов и чуть менее навязчиво — отходов человеческой жизнедеятельности. Небо непривычно для Керчии напоминало пустынные барханы: ярко-жёлтое с масляными мазками-облаками.       «Странно, — подметил Каз, лениво оглядывая напрочь пустующие улочки замершей в тишине столицы. — Ни единой живой души. Не похоже на Кеттердам».       Вороны тем временем устроили настоящий бугурт, норовя урвать крошку хлеба побольше. Каз даже хмыкнул от увиденного. Как проста их жизнь! Ни ревизии счетов, ни постоянных беспокойств за возможный упадок дохода, ни дилемм с желавшими притянуть к своим рукам его бизнес наглецами, которым он эти руки подавно не то отсёк, не то превратил в костяную кашу. Достаточно куска мяса пожирнее отыскать в груде мусора — и жизнь пестрила новыми красками.       — Дай и мне тогда уж, — не глядя на Инеж произнёс он, протянув лишённую перчатки руку.       — Сам говорил не кормить их, — почти удивилась она.       — Сегодняшний день сделаю исключением. Всё равно кидать в них хлебом и смотреть на птичьи бои интереснее бумажной работы, — изрёк Каз. — Ну так что?       Инеж молчаливо отковыряла мякоть из увесистой горбушки.       Каз полагал, что она, прекрасно памятуя о том, как его кожа отторгала человеческое прикосновение, сноровисто кинет тот кусок прямо ему в ладонь. На худой конец — поднесёт ближе, чтобы он ухватился за воронье кушанье пальцами, стараясь не касаться к её руке. Вместо этого Инеж, к его ошеломлению, сделала то самым обыденным для людей способом, практически накрыв его ладонь своей, прикоснувшись к его коже.       И Каза от того жеста прошибло током.       Не потому, что ему по привычке должны были вспомниться трупы, на которых он в детстве побарахтался до въевшейся под плоть фобии. Он, напротив, не почувствовал ничего из того, что овладевало им всегда, когда они сидели в безмолвии его комнаты, стараясь дотронуться друг до друга и при том не довести его до плачевного состояния.       — Инеж…       — Ну? Они же ждут, — стремглав прервал его потрясение голос сидевшей рядом Инеж, аккурат кинувшей на соседнюю крышу россыпь новых хлебных крошек.       Наспех откинув кусок скомканного теста, — и не удосужившись проверить, долетел ли он до крыши или упал на брусчатку — Каз резче ожидаемого схватился за её запястье. Под пальцами прошелестела её мимолётная дрожь, но более — ничего. Ни единого напоминания о том, что когда-то подобное касание служило единственным, что могло сделать его уязвимым в бою, ни единой мысли отстраниться и не изводить рассудок до умопомрачения.       Разжал пальцы Каз боязливо, дрожа, страшась неведомо чего.       — Я… я… — протянул он сбивчиво. — Меня даже не передёрнуло.       — Рада слышать, — усмехнулась Инеж, потирая некогда стиснутое запястье, и в перерыве между всплесками незыблемого изумления Каз впустил в сердце чувство вины и надежду, что его хватка не оставит на её коже след.       — Это невозможно! — не в тон ей опровергнул Каз. — Ты слишком спокойная, Инеж. Ты что-то сделала? Какой-то таинственный сулийский обряд? Что это?       — Я тут ни при чём.       «Ни при чём» — про себя повторил Каз.       Ради всех её Святых, да ведь он только вчера едва не отскочил в угол комнаты от праведного ужаса, стоило им подержаться за руки на минуту дольше обычного!       Каз судорожно оглянул свои ладони, как если бы видел их впервые. Кости, обёрнутые в слой мяса да кожаную оболочку, в солнечном свете принявшую здоровый человеческий цвет. Те же руки, людские, не выдающие страшного недуга, который вшил в них один несчастный случай из детства, но которые, при всём том, должны были забиться в треморе от одного неосторожного чужого касания.       Не дожидаясь, когда сойдёт на нет то смятение, Инеж бережно обхватила его ладонь и поднесла к себе.       И ему не страшно. Впервые. Нисколько.       — Ты пытался уже два года, — напомнила она, проводя пальцами по серпантинам его линий жизни, — и вот, потраченное время наконец-то дало свои результаты. Разве ты не рад этому, Каз?       Каз затаил дыхание. Он был не рад, он был счастлив, он позволял довлеть над собой чувству, о котором успел забыть.       Шаг ближе. Быть может, в его природе лукавства больше, чем в нём самом, и она проявит себя именно тогда, когда он будет в самом уязвимом положении. Может, стоило ему двинуться к ней ещё на шаг, и от былой идиллии не останется ни следа: её пальцы перестанут быть такими тёплыми и мягкими, а секундой позже его примется неистово воротить, как будто он прикасался не к женщине, которой сам же дал право срывать с него броню, дал право стать трещиной в этой броне, а к разлагающейся твари.       Но нет. Инеж на ощупь всё такая же.       И Казу — снова — не страшно.       Чуть не задохнувшись от вселенского облегчения, он подался к ней вплотную, чтобы позабыть обо всех им же придуманных формальностях и стиснуть в объятиях, как никогда раньше Каз себе не позволял. Чтобы почувствовать собственной шеей её горячий выдох, ощутить, как её руки в ответ обхватили его плечи, дабы прижать к себе, разорвать расстояние, которое оседало меж ними. Чтобы наконец-то осознать, что аллегоричное небо над головой больше не дымилось тучами.       Каз знал: ближайшие дни — месяцы — он будет просыпаться в неверии.       Бросив торопливо-счастливое «осторожно, не вывались», он подхватил её, глухо ахнувшую от неожиданности, и переместил с подоконника на пол.       — Ты хотя бы предупреждай, — между смешком шутливо пожурила его Инеж.       — В следующий раз, — воодушевлённо пообещал Каз.       Инеж без тягот и удрученности вздохнула.       — В следующий раз, — повторила она насилу саркастично.       Но Каз не придал услышанному значения, лишь зарылся лицом ей в волосы, ероша сильнее, выбивая из неё, ответно прильнувшей к нему, истинно-девичий игривый смешок. Слишком долго он ждал того мгновения, когда перчатки утеряют надобность. Слишком тернистым был его путь, полный панических атак и полуобморочных падений, побудивших его, вопреки выкованному образцовому хладнокровию, припасть к ней с каким-то детским любопытством, со смеющимися искорками в горько-кофейных глазах, с душащей радостью и полной растерянностью.       И ему вдруг стало так тепло, так светло на душе, как ещё ни разу прежде.       Как мало для того потребовалось: всего-то научиться прикасаться с блаженной лёгкостью.       Как вдруг, не предупреждая, Инеж приподнялась на носки, чтобы тут же поцеловать его в щеку, порывисто-мягко и коротко, как им прежде никогда не удавалось (лишь раз он мимолётно прижался губами к костяшкам её руки, да и то отпрянул сразу, не в силах воспротивиться той гнили, что так нагло поселилась в нём). Каз затаил дыхание, точно всё ещё выжидал момента, когда всё обретённое предательски даст сбой, когда прежнее отвращение вернётся, но в нём — кроме заветной восторженности — ничего.       Это длилось всего секунду, но, видели все её Святые, эта секунда будет воскресать в его сознании без конца.       «А если…» — пронеслось в голове.       Робея и не зная, как действовать, — или, точнее, как действовать правильно — Каз, на редкость такой раскрасневшийся, такой растрёпанный и запыхавшийся, наклонился к ней, впервые за всю жизнь целуя девушку. До этого дня ему оставалось только представлять и надеяться, но надежды эти были бесплодными и звёздными, неукротимыми, как ветер, и не желающими превращаться в явь.       До сегодняшней зари.       Жар разгонял по венам кровь, и происходящее напоминало звездопад — головокружительный, стремительный, совсем как их первое почти удачное прикосновение на эллинге. В висках бешено застучало, стоило Инеж податься ещё ближе, так, что между ними больше не оседало ни единого миллиметра.       Но либо давно желанная близость его окончательно опьянила, либо пол в Клёпке сделал настоящий криворукий идиот, а Каз, почувствовав, как коварно подогнулась больная нога, рухнул на стоявшую рядом кровать и нечаянно утянул за собой Инеж. Плюхнувшись на сразу подпрыгнувший от их веса матрас, они секунду немо глядели друг на друга, словно не до конца разобрав, что же случилось, как вдруг она, так беззаботно-по-детски, как давно не получалось у него, засмеялась. Следом и прильнула, будто желая получить ещё его тепла.       — У тебя получилось, — шепнула Инеж, зарывшись носом ему между плечом и шеей, и Каз, до редкого растроганный, вновь обвил её миниатюрное тело руками.       Они ещё долго лениво полулежали в постели, наслаждаясь вожделенным единством. Рука Каза нерасторопно поглаживала её предплечье, не скрытое за тканью одежды и согретое инородно-тёплым для Кеттердама солнцем, пока она расслабленно лежала в его руках, осознавая, что им уже не нужно было ограничиваться мимолётными минутами, как раньше. Разум превращался в чистейшее во всём свете место — ни единой мысли. Ни тревог, ни сомнений, ни раздумий о том, что впереди его ждала работа со счетами. Даже вороны за окном, казалось бы, умолкли, не смея вмешиваться и отбирать их новообретённый уют.       Поёрзав немного, Инеж слегка приподняла взгляд на него.       — Ты останешься? — неожиданно спросила она.       Вновь уткнувшись носом в её волосы, Каз, будто находясь сознанием далеко от неё, спросил:       — А куда я могу уйти?       Инеж дёрнула плечом, как если бы ответ и так был очевиден.       — К себе, — прозвучало неожиданнее прежнего.       Рука, которая гладила её предплечье, остановилась.       — Не понимаю… О чём ты? — вопросил Каз, слегка нахмурившись от града непонятных расспросов.       Повисла тишина, слишком громкая и слишком пугающая.       И вдруг Инеж отстранилась, и он так и замер с вытянутой рукой, словно безмолвно просил её вернуться к нему, в его объятия. Во взгляде её прошмыгнуло нечто, чему Каз не мог найти подходящего обозначения, хоть в его прерогативе и было точно считывать эмоции людей, как бы те ни пытались их от него скрыть.       — Ты не помнишь? — слегка раздосадованно поинтересовалась Инеж, и что-то в том заставило Каза напрячься в предвестии дурного, потому что он и впрямь не помнил. Не помнил ничего, что, по её мнению, он должен был. — На нас сегодня напали Портовые Лезвия. Кажется, хотели стать ведущей бандой в Бочке, поэтому решили избавиться от Отбросов. И напали, устроили засаду. Была долгая драка. Мы потеряли Ротти, Кига и Крана.       — А меня… — невнятно заговорил Каз.       — … а тебя ранили ножом, и ты… ты впал в кому.       С минуту он сидел, неверяще воззрившись на неё, не произнося ни слова, точно в голове принялась вырисовываться целостная картина. Портовые Лезвия, засада, драка, ножевые ранения… в его сознании лишь смутные отголоски тех событий, а воспоминания до того нечёткие, что их впору принять за кошмарный сон.       Но одно знание было кристально чистым.       И потому самым болезненным.       — Ты не настоящая, — отстранёно подытожил Каз.       Он до последнего уповал на то, что в этой догадке не окажется ни грамма правды, но, к его разочарованию, Инеж — или та, кто предстал в образе Инеж — не стала того отрицать:       — Я не настоящая, — созналась она, скомкав уголок рта в тоскливой улыбке.       Она не настоящая. И весь этот мир — он точно такой же фальшивый. И вороны, которые всё ещё дрались за не съеденный хлеб, и его руки, которые вовсе не научились прикасаться к ней, не лишились тех оков, от которых так норовили избавиться.       Но этот мир, вычурный и липовый, предательски красив.       — Что происходит… там? — Каз не стал уточнять, что подразумевал под «там»: не было ни единого подходящего эвфемизма.       Инеж пожала плечами.       — Кто его знает, — вслух поразмыслила она. — Может, над тобой прямо сейчас столпились лекари в лазарете, пытаясь вернуть к жизни. Может, тебя уже приняли за мёртвого и готовят к похоронам. А, может, ты и вовсе лежишь где-нибудь в тёмном переулке Кеттердама. Вариантов… очень много.       — А… ты… другая ты? Где она?       — И этого не могу точно сказать, но, вполне вероятно, что она давно уплыла домой, решив, что в Керчии ей больше нечего делать.       Каз стиснул руки, испепелив соратницу уничижительным взглядом, и не выгляди она точно так же, как Инеж, он бы задушил её в гневе (и страхе, что её слова могли быть правдивы).       — Я могу проснуться? — проскрежетал Каз.       — Можешь, — наконец-то дала она утвердительный ответ, — но ты можешь и остаться.       — Зачем мне это?       — Потому что здесь ты никогда больше не будешь бояться прикосновений, — резонно подметила Инеж. — Здесь мы можем свободно дотронуться друг до друга. Там, пока ты жив, пока ты ещё дышишь и если она всё-таки не уплыла, ты снова начнёшь жить в страхе. Ты будешь прикасаться к ней, а вспоминать, даже если не сразу, а через пару минут, трупы пораженных, на которых тебя по неосторожности выкинули носильщики. Будешь прикасаться к ней, а вспоминать вздутое тело Джорди, на котором ты доплывал до гавани из последних сил. А тут — нет. Я не дам тебе почувствовать то, что ты чувствуешь в реальности, Каз. Я не дам тебе страдать.       Она была права, и осознание того горчило едва ли не сильнее того факта, что жизнь всучила ему в руки надежду и так же быстро её отобрала.       Он мог остаться, забыть, что находился за гранью реалии, мог позволить всем оставшимся в безымянном там решить, что Каз Бреккер всамделишно мёртв. Он мог представить, что женщина напротив не выдумка больного рассудка. С ней можно встречать золотистые рассветы и алеющие закаты. Её можно обнять, можно поцеловать.       Её можно любить. Любить и не бояться этого чувства.       Но она не настоящая. И всегда такой будет.       А там, в реальности, была другая: которой он боялся дотронуться, но к которой хотел вернуться.       Может, та Инеж и правда уплыла, только услышав о его состоянии и слишком рано нацепив на него ярлык мертвеца (Каз знал, что при таком раскладе событий он непременно пожалеет, что очнулся, а не остался в своём вычурном мире). А, может, в это время она сидела за дверью комнаты, в которую его уложили. Может, она выжидала и молилась своим Святым, чтобы те дали ему сил пробудиться.       Может, в этот миг ей тоже было больно, разве что не так, как ему.

* * *

      …Звон в ушах сменился абсолютной тишиной. Ту же, в свою очередь, сокрушил гул непонятного происхождения, но и в нём позже удалось распознать дробь ливня.       Каз слабо отворил веки. Пусть свет от неподалёку стоявших свеч был совсем робким, крохотной рыжей точкой в густой черноте, и того оказалось вполне достаточно, чтобы больно хлестнуть огнём по незащищённой сетчатке глаза. Тогда же, как во вспышке ясного воспоминания о бойне, боль пробралась и в грудную клетку, зазмеилась, напоминая о тупом ноже, вонзённом меж рёбер и едва не доставшем до сердца, но тело не скрутилось, не сжалось — оно попусту не могло, настолько обессиленным было после пробуждения.       — Ты очнулся, — раздался сбоку голос, пока что нечёткий, как в пелене воды, но даже в таком состоянии Казу не составило труда распознать, кому он принадлежал.       Лёжа на его кровати, слишком большой для одного человека, Инеж подвинулась к нему, взглянула покрасневшими глазами, словно боясь, что увиденное ничего общего с правдой не имело. Инстинктивно, будто не раздумывая, она протянула к нему руку, но тут же, отдёрнув себя, вспомнив, как до этого он реагировал на прикосновения, замерла.       Каз же, кое-как повернув к ней голову, заставил себя обессиленно, почти болезненно, улыбнуться.       — В… в-всё хор-рошо, — как можно более обнадёживающе прохрипел он.       Поначалу помешкав, застыв во внутренней борьбе со смятением, Инеж осторожно потянулась к нему, и в следующий миг её пальцы, стараясь не зарываться глубоко и не изводить пуще прежнего, аккуратно прошлись по его всклокоченным влажным волосам. Противясь тому, что норовило вновь в нём пробудиться, тому, как тяжелело тело после комы, Каз приподнял голову, пытаясь гнать прочь страхи и прижимаясь лицом к её ладони.       Живой, тёплой, настоящей.       — Лекарь сказал, что рана глубокая и серьёзная, — честно призналась она, чуть было не сорвавшись на полувсхлип. — Я боялась, что ты уже не проснёшься.       Что ж. Каз тоже этого боялся.       Он вспомнил: несколько минут назад в нём всё ещё билась юркой птахой несомненность, что ему не стоило просыпаться. Что там, в фальшивом мире, ценой которому лишь его дряхлое бытование, он отыщет всё, в чём так нуждался.       Как вдруг она, как если бы вспомнила о чём-то важном, отпрянула.       — Что же я делаю… — донёсся до него шёпот, пока Инеж спешила сползти с кровати. — Я скоро буду, только позову лекарей и…       — Останься, — сипло выпалил Каз.       — Но разве ты…       — Ос… тань… ся, — по слогам повторил он.       Колеблясь, противостоя здравому смыслу и идеей всё же пойти за лекарем, Инеж всё-таки осталась. Впервые осталась, когда он попросил о том с того дня на «Феролинде».       Она устроилась рядом, улёгшись виском на его плечо, а следом и прижавшись к тому плечу щекой и размазывая по ткани рубашки влагу от недавних слёз. Всё ещё не зная, как действовать, как не усугубить его и без того шаткое положение, Инеж не сразу решилась обхватить его за локоть, как если бы под гнетом недавних пережитков намеревалась удержать его рядом с собой. Они так и лежали в обоюдном молчании, созерцая пляшущие по потолку тени от веток, пока она, свернувшись под его боком чёрной кошкой, не провалилась в полудрёму.       Тяжело вздохнув, он уложил щеку ей на волосы.       Каз знал: к этой Инеж он не сможет прикоснуться точно так же, как он прикасался к той, что осталась в бестелесном нигде (и виной тому вовсе не его чёртова слабость, от которой через пару часов — в лучшем случае — ничего не останется). Он не сможет подхватить её на руки, как ту, которая от неожиданности тут же ухватилась за него, как за спасительный круг, не сможет поцеловать, не сможет прижаться к ней и касаться к голой коже.       Но эта Инеж — в отличие от той — настоящая.       Эта — его.