Хороший мальчик Чуя

Когда Фёдор положил трубку, Чуе показалось, что Йокогаму охватило землетрясение. Он смотрел на свои голые ноги — выбежал из комнаты босиком, как погорелец — и видел, как пол под ними шатается. А в ушах стоял грохот разрушающегося города. А потом он приложил ослабевшую руку к груди и понял — никакое это было не землетрясение. Это возбуждение, смешанное с опьянением, овладело им. Он смотрел на погасший экран телефона так, будто Фёдор ещё сидел там и слушал, приглядывался. Щурил хитрые глаза, проверяя на прочность. И слабо улыбнулся. От мысли, что Фёдор мог на него так смотреть, он не мог сдержать улыбку. Это и впрямь было похоже на катастрофу — его трясло, он ходил по коридору, чтобы унять нервозность, но шатался и спотыкался. Голова тяжелела с каждой секундой, и он, опираясь на стену, вернулся к себе. Упал на футон, а Дазай увернулся в последний момент. Чуя впервые поймал себя на мысли, что ему вдруг стало все равно на этого придурка. Его распирало столько чувств, что на чувства к Дазаю у него не осталось никакого места. Ему было все равно, останется тот или уйдёт. Даже если он набросится на него прямо сейчас и попытается что-то сделать, Чуя почувствует, что его уже никто не сможет сломать. Он будто нашёл что-то, что так быстро и неожиданно заполнило его пустоту внутри, что никакие провокации больше не могли прорваться в его душу. И отвернулся на бок, чтобы Дазай не заметил его счастливые глаза. Они наверняка светились в темноте, как два голубых фонарика. Он вообще не чувствовал себя собой. С тех пор, как ему исполнилось семнадцать лет, жизнь будто сбросила с себя всё, что связывало его с прошлым. Процесс запустила смерть Поля Верлена. Уже с тех пор он стал привыкать к жизни в Мафии с такой же скоростью, как люди привыкают к новому времени года. Прошлая жизнь являлась ему только в кошмарах, а в новой не было и намёка на то, что у него когда-то был брат. Что он когда-то жил на улице. От прежнего Чуи ничего не осталось, но и новый вызывал у него тревогу. Новый Чуя целовал девушек в дорогих ресторанах, пил второй день подряд до беспамятства, флиртовал с мужчиной, а потом ложился спать с Осаму Дазаем. Со стороны могло показаться, что у него не было ни принципов, ни чести. И от этой мысли улыбка стала выцветать. — Ну что, помирились? — Сонно усмехнулся Дазай, не придвигаясь ближе. В последнее время он стал вести себя осторожнее. Дазай хватался за возможности побыть с Чуей быстро и при этом осторожно. Он больше не пытался пошутить над ними, как-то обозначить свои чувства и намерения. Жизнь давала возможности — и он вписывался в них с хладнокровностью настоящего мафиози. И только нелепо счастливая улыбка выдавала его, возвращала их обратно в реальность. Но в этой реальности Чуя ему уже тоже ничего не говорил. — Чё? — Это же твоя девушка звонила, да? Обещал не удивляться её тактильности, меня тут чуть не стошнило. Ты такой неженка с ней, реально блеешь как овечка. Чуя хотел рявкнуть, чтобы тот отстал, но вместо этого внезапно рассмеялся. Ощущение, что он оставлял Дазая в дураках, было похоже на щекотку — Фёдор дал ему ощущение, что теперь у Накахары было что-то настолько своё, что Дазай об этом даже не догадывался. Он наверняка был доволен своим едким замечанием, а Чуя продолжал смеяться, уткнувшись в подушку лицом. — Ну ты и идиот, — только и ответил он, еле отойдя от смеха. В последнее время он смеялся так много, что у него то и дело болели щёки. А Дазай усмехнулся в ответ, повернувшись на спину. На пару мгновений в комнате застыла тишина. — И что? Ты даже не собираешься меня выгонять? — Произнёс он непривычно тихо. — Нет. Мне уже все равно. Чуя не врал. Во-первых, он ужасно хотел спать, а во-вторых — ему и впрямь не было дела до того, насколько близко к нему был Дазай. Главное, что его больше не было ни в его сердце, ни в мыслях. Даже беспокойство из-за вчерашнего поцелуя растворилось в новых чувствах, вот так быстро клин был выбит клином. Вино опять смогло сгладить острые углы, а ещё оно неожиданно подсветило чувства к Фёдору. Но Чуя считал, что это был знак того, что за ними скрывалось что-то серьёзное. Пока к Хитоми и Дазаю он испытывал слишком много эмоций и не мог ухватиться ни за одну, Фёдор просто прошёл по их головам и вырвал его сердце. Присвоил быстро, без борьбы. С каждой секундой он думал об этом всё сильнее, и всё меньше сомневался. — Уже все равно? То есть, раньше ты был ко мне неравнодушен? — Дазай засмеялся, наверное, от абсурдности предположения, — И что же нам помешало быть вместе? Чуя закатил глаза. Может, поэтому у Дазая была бессонница? Он не мог заткнуться, говоря бредятину, пока не наступало утро? Чуя даже отвечать на это не стал, плотнее укутавшись в одеяло. Ночь была такой холодной, будто на улице всё ещё была печальная зима. — Завали. Если будешь пиздеть без умолку, то я тебя точно выгоню. Дазай закинул руки за голову и вздохнул. — Не волнуйся, я и сам собирался уйти. У меня клаустрофобия в твоей конуре начинается, и как ты тут спишь? Хотя для гнома, наверное, жильё неплохое, да… — Твоя комната не лучше, ты из неё сделал помойку. Чуя сам не понимал, на какой энергии продолжал разговор. Ночь была единственным временем, когда в Дазае просыпалось что-то адекватное, и шутки не перевешивали чашу диалога. В его голосе появлялась странная усталость и печаль, исчезала сальность, и будто только ночью он мог говорить о себе правду. Это было даже интересно. Когда Дазай говорил что-то такой интонацией, Чуя не мог сдержаться от ответа, и они общались будто по инерции. — Вообще-то, она не была помойкой, только когда ты жил со мной, так что это её естественное состояние, — Дазай легко толкнул его в плечо, Чуя усмехнулся. Они опять замолчали, и Чуя подумал, что тот уже тоже решил поспать, как он откашлялся и тихо произнёс: — Мне тебя не хватает. Чуя не открыл глаза и не повернулся, но его сердце ощутимо сжалось. Оно превратилось в камень, болезненно застрявший в грудных костях, Чуя не мог сделать и вдоха. И он молчал, слушал дальше. — Странное чувство, — добавил Дазай, и замолчал, будто стало неловко за сказанное. Чуя чувствовал это так сильно, будто неловкость навалилась на них обоих каким-то одушевлённым существом. Не своим голосом, Накахара спросил: — А вены-то нахуя из-за этого вскрывать? Или ты так, со скуки? Дазай пожал плечами. — Не знаю, — и слабо улыбнулся, — по привычке, может? Чуя не понимал, как он мог так обращаться со своим телом. Он-то своё ценил. Оберегал от всего, что могло причинить ему боль, потому что ему легче было принять смерть, чем боль, он настрадался в детстве, и больше никогда не хотел её испытывать. Тем более, добровольно. Но Дазай говорил об этом обыденно, и невольно сжимался, его голос притихал, и даже смех не мог этого скрыть. Он становился тем мальчиком, который узнал когда-то, что Мори брезговал видом изувеченных тел, и решил, что это его спасёт. Чуя разозлился на себя за жалость к нему и цокнул. — По привычке… Только не надо мне создавать привычку постоянно тебя перебинтовывать. Лежи уже здесь и спи. Дазай еле слышно хмыкнул. — Как великодушно с твоей стороны. Он подлез под одеяло Чуи и наощупь взял его за руку. И Чуя всё ещё думал, что ему все равно, хотя кожа покрылась мурашками — то ли от сквозняка, который тут же проник в зазор между футоном и одеялом, то ли от неожиданности касания. Рука Дазая была привычно ледяной, и Чуя сжал её крепче. Он представил, что если так не сделает, то Дазай уже через час вырвется и убежит в свою комнату продолжать начатое. Сорвёт кое-как перевязанные бинты, раскромсает руки в фарш, а потом Чуя останется один на миссиях, один в здании Мафии, один на один с его этой приставкой, подаренной Дазаем. Без стонов за стеной и ощущения, что ночью у него появлялся друг, который утром превращался в саркастичного идиота. Он сопоставил это всё так быстро, что сжал руку ещё сильнее, почему-то ему стало неожиданно страшно, будто это уже произошло. Каким сентиментальным его делал алкоголь, подумал Чуя, пока нить слюны уже соединялась с подушкой. Он больше никогда не будет напиваться, решил вдогонку, но забыл об этом уже через мгновение, окончательно погрузившись в сон. Утром они проспали все будильники, и ни уборщицы, ни тем более Огай Мори их не разбудили. Чуя проснулся от ощущения, будто кто-то ударил его по голове, она загудела и разбудила его. Не успел он открыть глаза, как почувствовал, что утыкался лицом во что-то непривычное. Холодное и гладкое, с выступающими позвонками. Это была спина Дазая. Он ещё спал, и дышал так тихо, будто даже во сне боялся спугнуть Накахару. Чуя отполз и пригляделся к телефону. Экран показывал 11:32, и от этого ему стало так плохо, что его чуть не стошнило. — Просыпайся, — Чуя резко ткнул Дазая куда-то в ребро. Дазай проснулся сразу. Просто открыл глаза, и мутным взглядом остановился перед собой. В первые секунды пробуждения он выглядел то ли растерянным, то ли опечаленным. Увидев это, Чуя сразу захотел отвести глаза. В нём не умерла дурацкая черта — чувствовать жалость ко всем, кто нуждался в ней. Но и не отметить, что Дазай со вчерашнего вечера выглядел потерянным, он не мог. — Мы проспали? — Безразлично спросил он. Чуя переступил через него, чтобы пройти в ванную. Дазай щекотливо цапнул его за ногу и тихо, безрадостно посмеялся. — Что, коротышка, хочешь, чтобы я тоже не вырос? — Да, проспали, — раздражённо сказал Чуя, чувствуя, как кислота подступала ко рту, — и сильно. Вот чёрт… Чуя закрылся в ванной. Будто спрятался от Дазая, в чьём взгляде ещё не совсем пропала странная нежность. Быстро ополоснулся и специально надавил на корень языка зубной щёткой, когда чистил зубы. Вчерашний алкоголь вышел быстро, вперемешку с едой, лёгким отношением к Фёдору, скандалу с Хитоми и сну с Дазаем. Он почувствовал себя резко ослабшим, был бледнее обычного, а недосушенные волосы выглядели ещё грязнее, чем до душа. Он чувствовал себя отвратительно. И контраст, который наступал с утра после алкоголя, его пугал. Всё вчерашнее напоминало сон, причем не обычный, а лихорадочный. Одна странность на другой. Ему было стыдно перед Хитоми, которой он так и не вызвал такси. Перед Фёдором, который насладился его пьяными, бесстыдными приставаниями по телефону. И что-то ещё он испытывал перед Дазаем. То ли раздражение, то ли желание его никогда больше не видеть. Ночь, когда они были друзьями и понимали друг друга, опять сменилась утром, и превратилась в компромат. Чуя ещё раз посмотрел на себя в зеркало, и вдруг почувствовал к себе такое презрение, что захотел ударить по стеклу. Но вместо этого резко открыл шкафчик с зеркалом и забрал оттуда блистер с таблетками от головной боли. С Дазаем они встретились в коридоре. Он переоделся, но выглядел всё ещё сонным и каким-то скованным. Чуя хотел было спросить, что случилось, но в последний момент сказал: — И чё ты тут стоишь? Мы уже три часа как должны быть на задании, давай хотя бы сделаем вид, что мы там, и уйдём побыстрее, а? Дазай лениво пожал плечами. — А ты чего так убиваешься? Проспали и проспали, успокойся. Мори-сан нас даже хвалит иногда, так что от одного опоздания ничего не будет. К тому же, задание наше никуда не убежит. Он улыбнулся, будто сказал что-то весёлое. Чуя прошёл мимо него быстро, не поднимая глаз. Единственное, за что он мог бы благодарить Дазая, или что он мог бы выделить как его положительное качество — это способность молчать в особенно нужные моменты. Он будто знал, что любое проявление чувств в свой адрес всегда можно было умножать на ноль. Он не цеплялся за них, и Чуя бы мог его поблагодарить, если бы не чувствовал, что даже такой акцент на этом разрушил бы негласное равновесие. — И какое задание? — Спросил Чуя в пустоту. Ещё одна причина, почему он не хотел смотреть на Дазая — это его неприкрытая грусть. Он выглядел таким же бледным, как Чуя после рвоты, и еле переставлял ноги, прихрамывая и придерживаясь за перебинтованную руку. Улыбка быстро покинула его лицо, и теперь он выглядел так опустошённо, что Чуя чувствовал раздражение. Плохое настроение Дазая не было таким явным, как хорошее — или клоунские попытки его сымитировать — но почему-то ощущалось зудом. — О, это мой любимый тип заданий! — Безэмоционально произнёс он, — Какой-то бессмертный задолжал Мори-сану, и подумал, что сможет избежать наказания. Нам надо будет разобраться с этим. Чуя знал, что это значило. Убить. Глубоко вздохнул. Они вышли на улицу, и, казалось, свежий весенний воздух их обоих сбил с ног. День был неправильным, он уже ощущался странно, и Чуя лишь мог ускорить шаг, чтобы убежать от этого чувства. Но Дазай не поспевал за ним. И это раздражало ещё больше. Чуе казалось, что была бы его воля — он бы убежал в другой квартал, вырвал бы из головы Дазая знания о том, куда им идти, и ушёл один. Он нетерпеливо обернулся. Если бы всё было в порядке, Дазай бы сказал что-то в духе «Куда рванул?» и обязательно бы сдобрил это унизительным смехом. Но он молчал. И это было странно, как и всё в нём сегодня. Дазай сидел на скамейке около входа в здание и смотрел на свои ноги, придерживая их за колени. Чуя успел отойти достаточно далеко, но узнал этот жест даже издалека — так же он выглядел на рождественской ярмарке, когда его охватили судороги. Опустив голову, Дазай просто смотрел на ноги, но даже сквозь упавшие на лицо волосы было видно, что он крепко сжимал челюсть. Чуя подошёл поближе и услышал еле слышный всхлип. — Что с тобой? — Спросил он, стараясь не смотреть на Дазая, — Может, я один пойду? Он слышал, как со стороны его голос звучал раздражённо. С отвращением. Так говорят с бездомными или наркоманами, которых находят в моче и рвоте. Он казался нескладным и жалким. Будто у привычного Дазая отняли возможность улыбаться и шутить, и оставили одно больное тело. Чуя засунул руки в карманы, он чувствовал, как они тянулись к напарнику, чтобы хотя бы коснуться плеча и ободрить жестом. Но это было неуместно. Они не могли так делать, особенно днём. Дазай вытер глаза и хрипло усмехнулся. — Ничего страшного, я просто пытался вчера сломать себе ноги, а эти идиотские конечности мне мстят. Все в меня, получается. Чуя невольно отшатнулся. Дазай так и не поднимал головы, но Чуя слышал, как тот пытался выдавить улыбку, вернуться к шутовскому характеру, но трясущиеся ноги выдавали его настоящего. Это был Осаму, не способный сдержать слёз боли, Осаму, на которого не действовали обезболивающие, и который шутил, что в его теле не было ни одной целой кости. Чуя неловко замер, он не знал, как реагировать. — Я пойду один, — он попытался придать голосу настойчивости, но в нём все равно пробивалась растерянность, — ты выглядишь так жалко, что над нами только ржать будут. А нам надо запугать человека, ты тупой, что ли, раз этого не понимаешь? Только опозоришь Мафию своим видом. Дазай прикусил губу, и, подняв раскрасневшиеся глаза, произнёс: — Ко мне вчера приходил Мори, и он придёт снова, если я вернусь. Я не могу там находиться, понимаешь? Чуя понимал. Эти слова проникли в его сердце стрелой с ядом на конце, и ему подумалось, что никто не понимал эмоции Дазая в этот момент так, как он. Он посмотрел в глаза Дазаю, и внезапно его накрыло такой волной сочувствия, смешанной со злостью и бессилием, что он резко отвёл взгляд, только потому что чувствовал — если он будет смотреть и дальше, то ему захочется сделать что-то неправильное. Его природная доброта бы заставила его обнять Дазая или успокоить, а от мысли об этом ему хотелось скривиться. Дазай попытался встать, опираясь на скамейку, и Чуя невольно подхватил его — тело сделало это раньше, чем он осознал, что произошло. Но он подставил своё плечо и придержал его. Дазай усмехнулся: — Значит, это правда, что муравьи могут поднимать вещи, превышающие их вес в пятьдесят раз? — Заткнись, — Чуя хотел толкнуть его в бок, но не стал, — куда нам идти? Ноги Дазая всё ещё тряслись так, будто он ехал на машине и подскакивал на каждой кочке. Чуя старался на это не смотреть. Неестественное, страшное зрелище. Они задевали и его, но Чуя молчал, потому что понимал, что Дазай ничего не мог с этим сделать, и каждая его нервная усмешка лишь подтверждала это. Дазай назвал адрес, и они шли медленно, обходными путями. По тихим узким улицам, где никто бы не увидел их слабину. Дазай на удивление тихо и смиренно принял эту помощь и ограничился лишь шуткой про муравьёв. Чуя нёс его с относительной лёгкостью — его невысокое тело и впрямь вмещало себе больше силы, чем можно было подумать на первый взгляд, и дело было не только в суперспособности, но и в мышцах. Он занимался спортом с тех пор, как переехал, потому что мысли о нападении Дазая подстёгивали его. Он занимался, чтобы защитить себя от Дазая, а в итоге это привело к тому, что он ему так помогал. Когда Дазаю надо было посидеть, он легонько хлопал Чую по плечу, а тот понимал его без слов и помогал присесть на ступеньки жилых домов или узкие скамейки. И невольно вспоминал, как в первую ночь, сбежав из дома, спал под одной из таких лестниц. Ему было одиноко и страшно, а теперь? Было ли ему одиноко? Испытывал ли он хоть раз в последнее время тот ужас, который мог существовать в его душе, когда он был маленьким? Он смотрел на Дазая, стирающего пот со лба ладонью, вспоминал о свидании с Достоевским и влюблённые глаза Хитоми, и ответы на вопросы возникали сами собой. Первое — точно нет. Второе — да. Дазай сидел молча, цепляясь руками за ноги, и тихо скулил, будто раненый пёс. Чуя делал вид, что ничего не слышал, и отворачивался. Когда до адреса оставалась одна улица, боль Дазая вспыхнула особенно ярко, и он привалился к стене полуразрушенного дома — они ушли в район Йокогамы, который больше был похож на Сурибачи, и Чуя хотел чесаться от неприятных видов — прикрыв глаза. Пот лился с его лба, смешивался со слезами, и Дазай хватался пальцами за стену, уже не притрагиваясь к ногам. Чуя стоял чуть дальше обычного. Единственное, о чём он думал — что их не должны были увидеть такими. Никто. Он смотрел на Дазая, который вдруг стал таким мягким и маленьким, будто под многослойным нарядом прятался котёнок, Чуя заметил, что в боли его лицо становилось очень трогательным и нежным. В нём не было и намёка на все эти саркастичные ухмылки, ужимки, хитрые глаза. Он был просто человеком, и Чуя не мог оторвать от него взгляда. Ему действительно хотелось помочь, но он чувствовал, что его взгляд только делал хуже. И тут же сыпалась надежда, что ему было все равно на этого придурка. Нет, оказывается, не было. Он испытывал к нему по прежнему много чувств, и ни одного правильного, ни одного понятного. И он молча ждал. Это было так странно, подумал Чуя, ведь вот оно — то, чего он так долго ждал. О чём он мечтал ещё полгода назад, и особенно сильно — когда только пришёл в Мафию. Он лелеял мечту увидеть, как Дазай бы корчился в муках, как плакал бы, как ответил бы за всю боль, принесённую людям. Что когда-то он должен будет ответить за содеянное, и не просто смертью, а страданиями, но теперь Чуя чувствовал, что от этого вида ему становилось только хуже. На секунду он подумал, что его ненависть и вражда не вела ни к чему. Дазай всё это время был наказан, он был наказан ещё до их встречи, и нёс это наказание через всю жизнь, которую постоянно пытался уничтожить. Но он не подошёл ближе. Не обнял с утешением, не притронулся, и даже старался не смотреть на него. Он смотрел по сторонам, следил, чтобы ни одна тень не увидела мафиози в уязвимости, и так они провели час, не говоря ни слова. А потом Дазай молча встал, стряхнул с себя боль, как снег с верхней одежды. Ему стало лучше так резко, что Чуя не понял, тот притворялся, чтобы перестать выглядеть жалким, или ему действительно стало лучше. Он просто встал, потянувшись, улыбнулся привычной улыбкой, и даже краснота исчезла в его глазах. Дазай прошёл мимо, легонько толкнув Чую плечом, и усмехнулся: — Не отставай, нас уже заждались. Дазай обогнал его, а от Осаму не осталось и следа. Чуе даже захотелось обернуться и вглядеться, не осталось ли то милое, плачущее существо на скамейке. А потом он посмотрел на спину Дазая, и ему показалось, что он уже видел эту картину. Он спокойно шёл впереди, будто не замечая Чую, не оглядывался на него. И Чуе почему-то хотелось схватить его за плечо, чтобы он не шёл по указанному адресу. Но они пошли, оба. Кровь отмывалась очень плохо, даже с кожи. Чуя усвоил это давно, с детства, когда разводы крови на пижаме напоминали о гневе Поля Верлена. Кровь была не только плотнее воды, но и въедливее. Он представлял, как древние люди погибали, а их кровь впитывалась в шкуры животных и землю чуть ли не на года, предупреждая остальных, что здесь когда-то была смерть. Да, наверное, так было задумано природой. Но в этот вечер Чуя хотел быть настолько чистым, будто даже в его теле не было этой страшной жидкости. Фёдор не должен был знать о том, чем Чуя занимался днём. Во-первых, Дазай лукаво умолчал о том, что их на самом деле ждало. Пока Чуя представлял, что им придётся разбираться с кем-то одним, в квартире на окраине Йокогамы их ждало пятнадцать человек. Все — как из старого боевика, с блестящими убранными волосами, в кожаных куртках и негустыми усами. Мускулистые и высокие, они больше походили на мафиози, чем двое подростков, с наглостью завалившихся в их логово. Но правда была на их стороне, как и тот факт, что они росли в Мафии, а эти позеры — нет. Они сначала не поверили, что Дазай и Чуя всерьёз пришли к ним с расправой. А потом Чуя снял перчатки, под весёлый, предвкушающий взгляд Дазая. Он представил, как душа покидает его тело, а вместо неё его наполняет ужасная сила, убивающая всё на своём пути. И так и произошло. Порча активизировалась быстро и использовалась как допинг, быстрое решение долгих дел. Цена была небольшая. Всего лишь жизнь и самочувствие какого-то там Чуи Накахары. А потом он ничего не помнил. Но очнулся он от бессилия, весь в крови, лежащий среди разорванных тел. И его стошнило второй раз за день. Вся одежда, волосы и кожа были пропитаны кровью и мерзким мясным запахом, будто он снова оказался в Сурибачи. Ему хотелось выпрыгнуть из собственного тела, лишь бы не чувствовать грязь, проникающую до костей. Дазай вызвал такси, заплатил таксисту сильно больше нужного, и всю дорогу они ехали в тишине. Чуя виновато думал, что машину нужно будет не просто помыть изнутри после такого пассажира, а разобрать, искупать в кислоте, и снова пересобрать. Дазай отдал ему своё пальто, то ли чтобы прикрыть огромные пятна на одежде, то ли чтобы согреть, потому что Чуя трясся и стучал зубами. Ему не было холодно, но сказать об этом он не мог. Очень хотелось есть и спать, и только он об этом подумал, как темнота снова накрыла его, а потом он оказался в комнате Дазая. Там, где когда-то лежал его футон, а теперь не было ничего. Он чувствовал, как слиплись волосы на голове, как запеклась и трескалась кровь на лице и руках, а одежда прилипла к телу грязной тряпкой. Дазай сидел на своём футоне, как ни в чём не бывало, и что-то ел. Рядом с Чуей тоже стояла тарелка, от которой шёл пар, и по одному запаху Накахара сразу понял, что это был оякодон. Рот наполнился слюной с металлическим привкусом. — Доброе утро, — улыбнулся Дазай. Чуя округлил глаза и попытался вскочить, но мышцы заныли. — Что? Утро?.. Блять, сколько я спал?! — Да успокойся, я шучу. Сейчас только пять часов вечера. А что, на свидание боишься опоздать? — Он криво улыбнулся и звучно высосал бульон со дна своей тарелки. Чуя брезгливо приподнял верхнюю губу и отвернулся. — Не твоё дело. Он подполз к двери в ванную и плотно закрыл её, подперев сушилкой для белья. А потом заметил, что на ней лежал сложенный белый халат, такой мягкий, будто соткан из летних облаков. И сразу понял, что он предназначался ему. Дазая в таком представить было тяжело. Странное тепло на мгновение проснулось в душе, но тут же погибло. Он просто воспринял это как должное и принялся мыться. Должно быть, он выглядел странно. Чуя понимал это. Он остервенело тёр свою кожу бруском мыла, вычищая её, как обычно вычищают грязь зубной щёткой из самых недоступных и трудных мест кафельной плитки. Но при этом он не мог сдержать улыбку. Он думал о свидании. Тот красивый, томный мужчина, который вчера втянул весь ресторан в свою ментальную оргию с собой в главной роли, сегодня будет с ним наедине. Чуя прикрывал глаза, просто представлял, как коснулся бы его гладкой, почти белой кожи, и тяжёлый выдох сам вырывался из груди. Член встал так быстро и ощутимо, что ему приходилось закусить губу, чтобы не застонать в голос, но он держался. И не прикасался к себе. Казалось, что этой пошлой нетерпеливостью он бы обесценил встречу с Достоевским. Он сладко улыбался, будто уже находился рядом с ним, а потом возвращался в реальность, и мыл волосы, тело, лицо — ему хотелось быть идеальным. Но он чувствовал, что не мог, сегодняшний день его уже очернил, и поэтому он вышел из душа только когда волосы скрипели, а кожа зудела, потеряв весь свой естественный жир. Вытерев кожу полотенцем, он расстроено оглядел себя в зеркале. Теперь он был будто пересушен — на коже мелкими хлопьями собрались шелушения. А ещё его раздражали веснушки, покрывавшие тело с ног до головы. С приходом солнца они всегда становились ярче, расцветали одновременно с комплексами Накахары. Вдруг он стал так явно видеть все свои недостатки, что еле сдержался, чтобы не разбить зеркало. На коже остались следы использования Порчи — будто его не просто резали ножом, а ковыряли остриём, оставляя рубцы. Один раз Поль Верлен потушил об него сигарету, и круглый шрам остался на внутренней стороне бедра навсегда. Теперь похожие круглые следы были на всём теле. Он увидел, каким был худым и низким, как из-под кожи проглядывали рёбра и все косточки. Достоевский таким не был, он видел это даже через тяжёлые слои одежды. Чуя поморщился, и будто в истерическом приступе, схватил бутылёк крема после бритья, который одиноко стоял на раковине, и обмазал им всё тело. Мятный холод щипал кожу, но ненадолго ему стало спокойнее. Он не знал, что мог сделать ещё. Он даже не знал, что его ждёт, а от призрачных догадок и образов ему становилось то ли слишком хорошо, то ли слишком плохо. Он вышел из ванной, на ходу схватил тарелку с оякодоном и, не поблагодарив Дазая — он слишком боялся услышать какой-нибудь тупой комментарий в свой адрес — ушёл к себе. И, усевшись на свой футон, он вдруг подумал — если бы он попросил Дазая оценить его внешность, пусть и выслушав поток идиотских шуток, он бы услышал только хорошее. Если бы он сошёл с ума и пошёл бы к Мори с такой же просьбой, то тоже бы не услышал ни одного плохого слова. Если бы он пошёл к Коё, Хитоми, если бы воскресил Поля Верлена и каким-то чудом нашёл Юан, он бы узнал, что каждый человек считал его красивым. Настолько, что ради этой красоты кто-то мог бы пойти на преступление, а кто-то — на самоуничижение. Дазай — и на то, и на другое. Так почему он волновался? Может, потому что только слова Фёдора будто бы могли оценить его по-настоящему?.. Он впервые надел бордовую шёлковую рубашку, которую ему подарила Коё на день рождения. Обещал себе, что оставит её до торжественного случая, а он наступил так быстро, что Чуе показалось, будто со дня рождения прошли десятки лет. Она напоминала ему красное кимоно, которое так же вручила ему Коё перед инициацией. Интересно, думал он, укладывая волосы перед зеркалом, неужели она не заметила символизм?.. Который теперь Чуя возвёл в абсолют, отправляясь на свидание с таким же высоким, черноволосым мужчиной. Даже цвет глаз у них с Мори был одинаковым. Одно лишь их отличало — Достоевский был безумно красив, а Мори — просто привлекателен, и то до тех пор, пока не узнаешь, чем он занимается. Чуя не чувствовал себя красивым. Он волновался до темноты перед глазами, но чувствовал себя на максимуме своих возможностей. Его волосы были чистыми, аккуратно убраны в хвост и пахли цветочным мылом. Кожа стала чуть мягче, и даже шелушинки сгладились под толстым слоем крема. Он даже зачем-то постриг ногти, думая, что это его успокоит окончательно, хотя они и так не сильно отросли. Куча странных, почти бессмысленных действий не принесли ему покоя, а только больше расстроили. Он даже не стал вызывать такси, а пошёл пешком до отеля. Достоевский скинул ему адрес и позвонил уточнить, вызвать ли ему машину. Чуя почти растаял в его мурлыкающем голосе и ответил не сразу, но это «нет» было чётче его поплывшего сознания. Когда он слышал его голос, то сразу понимал, к чему всё ведёт, и страх так плотно соединялся с вожделением, что ему было проще взорваться, чем терпеть эти чувства. Достоевский жил в одном из лучших отелей Йокогамы, и Чуя не помнил, откуда знал, что он принадлежал Мори. Стеклянный огромный короб, похожий на брата-близнеца их башни, только более величавого. «Ты просто снял комнату на сутки, чтобы заняться со мной сексом?..» Чуя нервно сглотнул, остановившись перед зданием. Голос Хитоми наложился на его чувства слишком хорошо, это даже злило. Он вообще не хотел про неё сейчас вспоминать, а то чувство вины падало сверху камнем. Но что, если это так? Что, если Достоевский просто пригласил его ради секса на одну ночь? Чуя не знал, был ли он к такому готов. Он вообще не знал, как его тело относилось к сексу. Он определённо хотел этого мужчину, причем не только трахнуть, а съесть, впитать кожей, смешать со своей кровью — животное, жадное желание. Но когда он представлял что-то конкретное, отбросив метафоры, его начинало трясти. Он сжал кулаки, представляя, что сжимал свои нервы и заставлял их успокоиться. Вошёл в холл отеля, где никому до него не было дела. Он сливался с постояльцами. Ничего не выдавало в нём ни оборванца с Сурибачи, ни ребёнка под покровительством Поля Верлена. Он был красивым, молодым мужчиной в одежде, сидящей идеально по его фигуре. Он был элегантным, воспитанным лучшей и единственной женщиной в Мафии. Он был тем, кто ещё сегодня днём убил людей взрывной силой, а потом отмылся и стал пахнуть чистотой. Это всё был он, Чуя Накахара. Таким его увидел Фёдор Достоевский вчера. Таким он увидел его и сегодня, открыв перед ним дверь своего номера. Слишком большого для одного постояльца. Всё за той дверью зазывало Чую к себе, а он, увидев свой идеал так близко, неловко замер и не смог ничего сказать. — Привет, — улыбнулся Фёдор, будто умиляясь реакцией Чуи. Голос из томного превратился в очень простой, и оттого — успокаивающий. Чуя будто очнулся от чар, наложенных ещё вчера, и улыбнулся в ответ. Так искренне и широко, что даже сам не ожидал от себя такого. Ему захотелось обнять Фёдора и узнать, чем он пах. Нащупать лопатки и позвоночник под чёрной водолазкой. Сегодня он выглядел проще, вчерашний странный прикид был будто частью эротической галлюцинации. Фёдор закрыл дверь за Чуей, и тот понял, что так далеко не заглядывал в своих ожиданиях. Там всё было склейками. Одна склейка — где они встречаются, и от возбуждения Чуя теряет голову. Вторая — ему приятно, так, что хочется закричать, но непонятно, от чего именно. Третья — он опять у себя в комнате, с приятной пустотой на душе. А из чего складывались пустоты между этими эпизодами? Чуе вдруг стало тревожно от неизвестности, но он пошёл за Достоевским. Тот сел на один из диванов перед панорамным окном. Йокогама слепила глаза огнями, манила темнотой. Чуя остановился перед окном — пейзаж был таким близким и чётким, что ему казалось, будто он мог сделать шаг и упасть на улицу. Руки Фёдора легли ему на плечи, и он, наклонившись, прошептал: — Нравится здесь? В фантазиях Чуя бы растворился в этом ощущении, подался к нему спиной и прижался бы к телу, но в реальности он отскочил, резко сбросив с себя руки мужчины. — Что-то не так? — Внимательно произнёс он, не пытаясь подойти ближе. — Не подходи ко мне так, — рявкнул Чуя, и тут же прикрыл рот рукой, — прости, я не ожидал, что это так прозвучит. Ему казалось, что где-то в глубине души он услышал заливистый, довольный смех Поля Верлена. Он был здесь, тянулся из тёмных углов и управлял телом Накахары, как марионеткой. Это так его злило, что Чуя хотел пнуть что-то или вцепиться в какой-нибудь предмет, представив, что это был его брат. — Это ты меня прости, я не знал, что тебе это неприятно. Чую успокоило, как легко мужчина принял его чувства. Не сорвался, не стал глумиться. Но Накахаре казалось глупым за это благодарить, и он молча сел на диван напротив того, где до этого сидел Достоевский. — Хочешь выпить? — Мягко предложил Фёдор. Чуя мотнул головой. — Нет, мне кажется… Лучше всё делать на трезвую голову. — Что «всё?» Он хитро улыбнулся и чуть склонил голову набок, наблюдая, как его слова, взгляд и интонация меняют Чую. Делают его податливым и милым, смущённым до кончиков ушей. — Ну, ты понимаешь. Зачем ты меня позвал. — А откуда ты знаешь, зачем я тебя позвал? Чуе захотелось ругнуться, но он лишь рассматривал вид за окном. Он видел башню Мафии и пытался вычислить окно Дазая. Или Босса. Издалека они все напоминали кусочки мозаики, никаких намёков на то, что там решалась судьба Йокогамы. — Разве это не очевидно? В глазах Достоевского Чуя видел, как его имели во всех позах, а тот продолжал улыбаться, делая вид, что ничего такого в его голове не было. Чуе на мгновение тоже стало смешно, и он не смог сдержать улыбку. — Ничуть. Хотя, наверное, я понимаю, что ты имеешь в виду. Учитывая, как тебе не нравится тактильность, у меня действительно есть идеи, что мы можем сделать. Он говорил так необычно, ещё и с сильным акцентом. Его речь напоминала головоломку, и Фёдор явно это знал. Даже когда он говорил что-то обычное, это звучало то ли как начало загадки, то ли как призыв к игре. И это манило Чую больше, чем прямолинейное предложение переспать. — Теперь я не понимаю, о чём ты. Фёдор улыбнулся. — Наверное, ты шёл сюда, думая, что мы будем заниматься сексом. Учитывая твой возраст, я представляю, как это может быть волнительно, это волнение только испортило бы удовольствие от процесса. Но, может, ты слышал о том, что сексуальное удовольствие можно получить не только таким… Традиционным способом, скажем так? — Да то, что мы, двое мужчин, тут собрались, это уже не очень традиционно, знаешь ли. Ты мне стриптиз, что ли, хочешь станцевать? Фёдор на секунду растерялся, а потом засмеялся. Таким сдержанным и приятным смехом, что Чуе казалось, будто это не по-настоящему — ну не могли люди так мелодично смеяться, не притворяясь. — Не совсем. Сначала я представлял, что я мог бы заставить тебя найти удовольствие в испытании боли. Я представлял, что связал бы тебя или вставил кляп в рот… — Хватит, — Чуя сказал это так громко, что чуть не сорвался на крик, — не смей обо мне так говорить, понял? Фёдор быстро поднял руки, улыбка не сходила с его лица. — Да, конечно, вот поэтому я отставил эту идею. Я никогда не причиню тебе вреда и боли, потому что вижу, что ты никогда об этом не попросишь, а без твоего согласия я даже смотреть в твою сторону не буду. Ты в полной безопасности. И к твоему телу я не прикоснусь, даже в мыслях, если тебе от этого мерзко. Но я бы отдал сейчас всё, чтобы ты кое-что сделал со мной. Ты в праве отказаться, конечно, но я предлагаю тебе подумать над этим... Чуя недоумённо сдвинул брови. Достоевский ушёл в одну из комнат, и время, пока он что-то там искал, длилось мучительно долго. Что он имел в виду? Как можно было договориться о чём-то, что звучало как секс, но при этом вести себя так, будто это не он?.. Чуя напрягся. Его будто пытались обмануть, он это чувствовал, но не мог найти точное доказательство. А что, если прямо сейчас убежать? Или запереть Фёдора в комнате?.. Но любопытство не давало этого сделать. Мурчащий голос Фёдора очаровывал его и успокаивал. Он вдруг понял, что никогда не слышал в свой адрес обещания защиты и безопасности. «Без твоего согласия я даже смотреть в твою сторону не буду»… Это было так поэтично и при этом просто, что Накахаре хотелось просто весь вечер слушать только эту фразу. И убеждаться, что так бывает. Фёдор вернулся, пряча что-то за спиной. Чуя пытался сложить руки на коленях, но ни одна поза не могла успокоить его. Смесь из страха и желания опять заполнила его до краёв, и ему вдруг захотелось, чтобы его просто успокоили. Фёдор прочитал это по глазам и бережно улыбнулся, сев перед Чуей. — Чуя, я не знаю, что ты пережил до этого, или переживаешь до сих пор, но со мной ты в безопасности. Я клянусь тебе. Скажи, есть ли точно что-то, что я не должен делать? Он заглянул ему в глаза, сидя перед ним на коленях, и у Чуи ощутимо перехватило дыхание. Он не смог удержаться и погладил Фёдора по волосам. Это было безопасно, почти что могло сойти за нормальность, но тот, от удовольствия прикрыв глаза на секунду, тут же дёрнул головой. — Не пытайся быть со мной нежным, мне это не нужно. Так что, ответишь на вопрос? Чуя бы умер прямо тут, если бы начал перечислять всё, что ему неприятно, поэтому лишь пожал плечами. — Пока не знаю... — Понятно. Тогда нам нужно слово, которое мы будем произносить, когда что-то идёт не в том направлении, хорошо? Любое. Чуя усмехнулся. Ему бы хотелось предложить «Дазай», но он не хотел расспросов. Хотя это отличный вариант — когда что-то идёт не так, причём у любого в Йокогаме, наверняка с этим как-то связан Дазай. — Не знаю… Шляпа? — Он усмехнулся. — Забавно. В русском языке так тоже иногда говорят, буквально, когда что-то идёт не так. Ты случайно не знаешь русский? — Я даже не знаю, в какой стране говорят на этом языке, если честно. Фёдор поджал губы, будто его это лично задело, но ничего не ответил. — Хорошо. Давай в первый раз я буду направлять тебя, а в следующий раз ты уже будешь делать со мной то, что придумаешь? — Подожди, я даже не понимаю, о чём ты… Фёдор томно улыбнулся и убрал руки из-за спины. В руках у него был ошейник на длинной цепочке. Чуя нахмурился, пытаясь понять, что от него хотят, но Фёдор не заставил себя ждать. Он хлопнул несколько раз в ладоши, и свет превратился в полутьму, в которой Чуя мог видеть лишь очертания мужчины. Его широкие плечи, длинные волосы, которые опять захотелось потрогать. Так он был даже притягательнее, и Чуе вдруг захотелось попросить его раздеться, но он боялся это предложить. Будто так бы он пропустил что-то важное. Фёдор протянул ошейник Чуе, тот неуверенно взял его в руки. — Теперь застегни его на моей шее, — хриплым полушёпотом произнёс Фёдор, подвинувшись ближе. Он и впрямь не прикасался к Чуе, но смотрел на него так откровенно, практически блядски, что у Чуи загорелись щёки. Он хотел спросить, зачем, но тело будто раньше него, без слов, поняло, что так будет интереснее, и он наклонился. Ещё чуть-чуть — и они могли бы поцеловаться, но он лишь глубоко вздохнул и дрожащей рукой застегнул ошейник вокруг его бледной шеи. Кадык заметно шевельнулся, и Чуе захотелось накрыть его губами и оставить на нём отметину. — Сильнее, — прошептал Фёдор ему на ухо, и Чуя подавился вздохом. — Тебе не будет больно? — Неловко спросил Накахара, но затянул его сильнее и опустил чуть ниже, чтобы не надавить на сонную артерию. — В этом и смысл, — податливым, возбуждённым голосом произнёс Достоевский, — я хочу, чтобы ты сделал мне больно. Чуя округлил глаза. — Тебе же это нравится? — Фёдор погладился щекой о ногу Чуи, не отводя взгляда, — Или ты хочешь, чтобы я уже замолчал? Чуя медленно откинулся на спинку дивана, наблюдая за этим как заворожённый. Он держал Достоевского на поводке, и просто чтобы проверить, что будет, слегка потянул на себя. Тот послушно подался навстречу, и Чую захлестнул такой чистый восторг, что он захотел зажать рот рукой, чтобы не застонать вслух. — Н-нет, пока не надо… А что ты ещё можешь? Это было круче, чем игра в приставку. Примерно в миллиард ёбаных раз. Он задышал тяжелее, и почувствовал, как крепко и сильно встал член. — Всё, что ты скажешь. Стало так жарко, что Чуя почувствовал, как на лбу появилась испарина. Это было мучительно хорошо, и он почувствовал, что готов был бы наброситься на Фёдора прямо сейчас, но ему хотелось испытать своё терпение. Он сам не понял, как занёс ногу и надавил ею на плечо Достоевского, но то, как восторженно в этот момент вспыхнули глаза Фёдора, показало, что Чуя всё делал правильно. Фёдор опустился на четвереньки, не сказав ни слова. Чуе казалось, что он шёл в темноте интуитивно правильно, а потом упал в темноту, и вот — его будто переключили. Он почувствовал такой сильный прилив энергии, сравнимый с тем, как гравитация проходила через его тело. Его голос тут же огрубел и он произнёс это так, как мог бы произнести глава Мафии: — Оближи их. Чуе показалось, что это произнёс не он, а какой-то дублёр за кадром. Но сердце так приятно свело, когда он это сказал, что понял — нет, это точно был он. Это был он, тот, каким он мог быть только с таким человеком, как Фёдор. Да, это действительно был не секс. Даже не близко. Фёдор не смел к нему прикасаться, но выглядел так горячо, что Чуе казалось, если бы он это сделал, то у Чуи бы остался ожог. Даже сквозь одежду. Фёдор не стал пререкаться. Не сводя восхищённого взгляда, он медленно провёл языком по лакированному ботинку Чуи, и Накахара невольно откинул голову. Это сносило ему крышу — такая сексуальная, блядская покорность сводила с ума. Он облизал ему ботинки! С таким видом, будто они уже были в кровати, и он смачивал его член своей слюной перед тем, как заглотить. Чуя не смог сдержать стон, а Фёдор — довольной усмешки. — Ты можешь меня пнуть, если хочешь, — прошептал Фёдор, снова потершись щекой о Чую. — Я не хочу, — честно признался он. — А если я буду умолять? Пожалуйста, ты пнёшь меня, дорогой, а? Чуя закусил губу. Всё так сильно напоминало сон, что он уже не стеснялся. — Если очень хорошо поумоляешь. Тебе так этого хочется? И Фёдор из сильного и уверенного мужчины так резко превратился в умоляющее, очаровательное ничтожество. Чуя вновь задохнулся от удовольствия и потянул его на себя. — Сильно же, да? — Да, да, очень… Чуя подался вперёд. Он чувствовал эту ситуацию так точно, будто уже тысячу раз был в ней, будто самые лучшие сны и мечты вдруг стали сбываться. Всё и сразу. Так сильно, хорошо, чересчур и сразу, что ещё немного и он бы расплакался. Он раздвинул пальцами губы Фёдора, очертил их, наслаждаясь влажной мягкостью. От волнения руки неожиданно задрожали, и он почувствовал, что опустить их в рот мужчины будет спасительно. Так и сделал. Пухлые губы сомкнулись вокруг указательного и среднего, но Чуя чувствовал, как тот проводил языком от основания до ногтей, вылизывает старательно и сочно, прикрывая глаза от наслаждения. Чуя видел, как слюна стекала у него по кончикам губ, как он возбуждённо сводил брови, виновато прикрывал глаза. Он позорно наслаждался этим, и впервые Накахара заметил, как на бледных щеках напротив проступал румянец. Фёдор стал ёрзать. Чуя мог представить, как неудобно ощущался вставший член в этой позе, и усмехнулся. Фёдор приоткрыл рот, пытаясь вздохнуть, но Чуя тут же сжал его одной рукой и безмолвно заставил его продолжать. Слюна стекала по пальцам и капала на штаны Достоевского, и Чуя наблюдал за этим слишком восхищённо. Будто ситуацией и эмоциями в ней все равно управлял Фёдор. Наконец Чуя вынул пальцы изо рта Достоевского и вернулся в прежнюю позу. — А сейчас? — Умоляюще произнёс Фёдор. Тёмные волосы прилипли ко лбу, и только сейчас Чуя заметил, насколько тот был разгорячён. Чуя сглотнул. Он прикрыл глаза и, будто боясь, что сейчас убьёт его, с размаху ударил Фёдора ногой по плечу. Тот со стоном, то ли боли, то ли наслаждения, завалился на бок. Слишком неловко, будто потерял сознание. Чуя почувствовал себя животным, когда сорвался с места и навис над упавшим Достоевским. Пока разум с трудом пытался разобраться, что произошло, его тело набросилось на Фёдора сверху, сжав руки над его головой, и впился поцелуем в Фёдора. Он выглядел побледневшим, но принял поцелуй, резко притянув Чую к себе за талию. Мирная игра, ограниченная правилами, так быстро вышла из-под контроля, что Чуе показалось, что он мог бы сейчас сам взять Фёдора силой. Его, жалкого, побледневшего и неожиданно размякшего, он просто захотел вцепиться в него зубами и разорвать. Что он и сделал. Он впервые почувствовал власть над мужчиной, и она так пьянила, что он укусил его за шею, не различая уже, где была кожа, а где поводок, а Фёдор продолжал это принимать. Чуя оседлал его, схватив за лицо, и жадным, грязным поцелуем раскрыл раскрасневшиеся губы. Фёдор улыбался и подавался вперёд тазом, шепча: — Да, да, да-а… — Громче, блять. И Фёдор повторял это громче. Он разрешил ударить себя кулаком по челюсти и ударить об диван. Он разрешил ещё раз ударить его ногой, пнуть в живот, и только после этого Чуя ослабленно упал на диван, сам не заметив, как оказался в неожиданно нежных объятиях. Он не мог отдышаться, не мог разглядеть мир. Ему внезапно стало очень плохо. То ли морально, то ли физически, а глаза резало яркое свечение из окна. Там на него укоризненно смотрели стёкла здания Мафии. И он, отвернувшись, уткнулся в грудь Фёдора. В его тепле ему было намного спокойнее.