Несвободное падение

Алёна ожидала приглашения на посадку в зале ожидания. Руки вертели собачку от молнии на сумке, глаза смотрели сквозь пространство, а мозг всё ещё пытался переварить всё, что на него сегодня обрушили. Этот день для неё одновременно был бесконечным и коротким, счастливым и горьким. Более или менее выдохнуть и перестать торопиться она смогла только здесь, в Домодедово, когда прошла регистрацию. До того нужно было слишком много успеть. Ребятам пришлось выложить правду. Потому что, когда из кабинета она вышла вся красная и с опухшими глазами в обнимку с такой же Женей, ребята окружили с немым беспокойством на лицах и соврать она не посмела. Только до сих пор не понимала, как уложила весь рассказ в пару минут, как смогла практически одними тезисами пересказать такую эпопею. Первым порывом всех и каждого было лететь вместе с Михайловой и плевать на всё, пришлось осадить, что Лизе для начала и их с Мариной хватит. А там видно будет. Дальше времени у неё было в обрез. Вылет в 23:20. Студию она покинула в 16, клятвенно пообещав передать от всех приветы и от каждого обнять. Она раз за разом смотрела на присланную Женей смс-ку с контактами блудной дочери, но понимала, что звонить бесполезно. Во-первых, такие разговоры — не телефонное дело, во-вторых, Лиза точно помнит её номер наизусть. Теперь Алёна отнюдь не была уверена, что она опять куда-нибудь не денется, если увидит, кто ей звонил. А потом позвонила Марина, и её новости даже несильно удивили женщину. Ну да, Мелкая может. Она не такое может. Хорошо хоть в этот раз приключения со знаком «плюс». Её семья явно всю жизнь будет помнить, как она носилась по дому, кидая в чемодан вещи и мучительно пытаясь понять, что оптимально брать с собой. Весьма интересным был тот факт, что билеты были взяты в один конец. Когда вернётся, женщина пока не знала. Зависело от очень многих факторов. Когда к девяти вечера она всё же оказалась в аэропорту, радовалась как никогда. К половине одиннадцатого она отстояла все возможные очереди и проверки и приземлилась в зале ожидания. И только в этот момент относительной передышки смогла позволить своим мыслям вырваться из плена и заполнить её голову. Смогла позволить себе обдумать ещё раз всё, сегодня услышанное. Чем больше Алёна прогоняла в голове рассказ Жени, тем больше упиралась даже не в обиду. В простое человеческое непонимание. Кому лучше стало? Как вообще Лиза, которую она знает страшно сказать сколько лет, могла допустить мысль, что этот адовый сценарий — лучшее, что она может сделать для себя и для них?

«Когда она увидела у Марины видео с песней «Где ты?», с ней случилась такая истерика, что мне пришлось звать медсестру с успокоительным…»

Алёна хорошо помнила, в каком они все были состоянии в тот момент. Помнила, как Мари пела срывающимся голосом с дикой болью в глазах, а потом спряталась на коленях у Миши. Помнила, как она сама пыталась найти где-то остатки самообладания и не реветь, но попытки разбивались вдребезги об её материнскую боль. Заглушить которую не может ни одно хвалёное самообладание. Когда ты не знаешь, что с твоим ребёнком, жив ли он вообще, ты не сможешь это ничем перебить. И вот этот весь кошмар по мнению Лизы был лучше?

«Только вот по ночам плачет и вас зовёт…»

— Идиотка, — вырвалось у Михайловой. Ладонь приземлилась на лицо, проскользив чуть вверх и остановившись где-то в районе лба. Врать, прятаться, самой же сесть на успокоительные, перестать нормально спать и всё только ради их мнимой нормальной жизни. Если происходившее эти пару месяцев Лиза называет нормальной жизнью, то Алёна явно что-то не понимает в этом мире. Телефон ожил световым сигналом пришедшего сообщения. Мелкая прислала несколько тайком сделанный фотографий блудной дочери. Что на видео у Жени, что здесь, на фотографиях Мелкой, выглядела Лиза, правду сказать, жутковато. — Убью засранку, — проговорила Алёна, разглядывая снимки, — надо было себя до такого состояния довести! Собственно, именно эту фразу она и написала Марине в ответ, добавив следующим сообщением время прилёта, указанное в билете. У неё уже не было никаких сил на эмоции. Их за этот день было предостаточно. Ночка предстояла в самолете. Сначала шесть часов полета до Дубая, там где-то полтора часа погулять, и ещё два с половиной часа полета до Израиля. Пусть так. Сейчас уже было неважно всё, кроме Лизы. Спустя долгие часы в небе, ворох мыслей и немного сна, самолёт все же коснулся взлетно-посадочной полосы Бен Гуриона, Алёна едва заметно улыбнулась. Вот она и на месте. Осталось совсем чуть-чуть. Формальные процедуры въезда в чужую страну, очереди, получение багажа. Как только села в такси, написала Маринке. Ответ пришел почти сразу же. Мари Ждём. Правда, она ещё дрыхнет, мы проболтали полночи… Марина встречала её у калитки, в шортах, топе, жутко счастливая. Как будто светившаяся изнутри. — Мамуль, - Мари повисла у нее на шее. — Мелкая. Привет. Объятия получились удушающими и одновременно такими нужными. Столько хотелось сказать, слов не находилось. Поэтому они в беззвучном согласии пошли в дом. Маринка жестами показала, где помыть руки, припарковала чемодан к стене. — Первая спальня направо, — шепотом подсказала Мари. Алёна кивнула, выдохнула, оставила сумку в гостиной и пошла в указанную комнату неслышной походкой. Дверь поддалась легкому нажатию на ручку, даже не скрипнула. В комнату она вошла откровенно на негнущихся ногах. Вошла и замерла на пороге. Оперлась спиной на косяк и выдохнула. Посмотрела на спящую девушку, запрокинула голову в попытке удержать тут же подступившие слёзы. Увидеть Лизу вживую оказалось чересчур. Без всяких дополнительных наречий и прилагательных. Просто чересчур. Внутри отозвалось всё, что могло отозваться. Этот клубок чувств сидел где-то в районе солнечного сплетения, толком не давая вздохнуть. Его нити оплетали ребра и легкие, стягивали едва ли не до трещин, перекрывая доступ воздуха. А Лиза спала, словно младенец, на боку лицом к окну, подмяв под себя подушку. Даже не догадываясь, что за пробуждение её ждет. Подойдя к кровати с нужной стороны, Алёна аккуратно присела на край. Она смотрела на Лизу, вглядываясь в знакомые родные черты, отмечая, что изменилось, что нет. Даже не касалась какое-то время, будто опасаясь, что это всё мираж, который рассеется, стоит к нему прикоснуться. Увидеть в живую оказалось ещё более убийственно. Худая, руки исколоты от бесконечных капельниц, под глазами круги, осунувшаяся. Женщине физически было больно смотреть на Ёлку. — Что ты натворила? Господи, что же ты натворила. Беззвучный горький шепот. Михайловой больно. Она искренне не понимала, как её Лиза могла так с ней поступить. Она не понимала, почему с ней элементарно не были честны. Она не понимала, кому стало лучше от этого вранья и феерического цирка. Алёна дрожащей рукой осторожно прикоснулась к ладони Ёлки, едва ощутимо сжала. Она узнавала и не узнавала свою девочку. До одури хотелось просто прижать Лизу к себе. Прижать и никуда больше не отпускать. Одного раза хватило, когда она отпустила ее. Вот чем это закончилось. В этот момент Лиза вдруг начала беспокойно ворочаться на постели, что-то бормотать, а потом на щеках появились слёзы. Внутри женщины всё моментально сжалось-скрутилось в один тугой узел. — Алёна! Не уходи, прости меня, мам, — говорила девушка сквозь слезы, продолжая метаться, — не оставляй меня! В моменте Лиза слишком резко дернула правой рукой и сразу сморщилась. Рука-то была нездоровая. Михайлова, покачав головой, аккуратно перехватила руку Ёлки, сжала её и положила на постель, на секунды задержав ладонь в районе локтя. Второй рукой она убрала с лица девушки слезы. — Я здесь, моя хорошая, чщ, — прошептала женщина, — я здесь, я с тобой. Все хорошо, девочка. Ты же знаешь, я никогда тебя не оставлю… Столько манипуляций и касаний, а Лиза даже не проснулась. Она сжала руку Михайловой, а у той на лице отобразилась боль. Осознание, что только что произошло, нахлынуло уже после того, как Лиза успокоилась. Михайлова даже зажала рот рукой, чтобы рвущимся наружу криком не разбудить едва успокоившуюся брюнетку. Ёлка звала её во сне. В, очевидно, нехорошем беспокойном сне. Этот факт почему-то добивал. Вспомнились снова рассказы Жени. Горько было осознавать, что это происходило далеко не в первый раз. Что Алёны не было рядом всё это время, когда она была так нужна. Что Лиза выбрала этот ужас добровольно. — Дурочка, что ж ты с собой сделала? Зачем? — спустя пару минут вопросы в тишину. Ёлка продолжала спать. Алёна не хотела будить её, понимая, что за разговор их ожидает. Пока ей было вполне достаточно того, что она сидела рядом. Она пыталась разгрести сумбур в собственных мыслях. Одно дело — слушать рассказы, другое дело — увидеть своими глазами и услышать своими ушами, как родной человек зовёт тебя во сне, понять, что это не в первый раз. И ужаснуться от мысли, что это всё было осознанным выбором. Через пару минут, убедившись, что сон девушки спокойный, женщина встала, подошла к окну во всю стену. Вид открывался красивый, на море и растительность. Именно то, на что стоит смотреть, когда пытаешься справиться с водоворотом эмоций, который явно тебя затягивает в какую-то трясину. Когда женщина снова села на край кровати, провела ладонью по щеке Ёлки, едва касаясь. На задворках сознания Лизы пронеслась мысль, что это Мелкая её так будит. Только потом в нос ударил слишком характерный запах духов, которыми пользуется лишь один человек в её окружении, и эта мысль выветрилась, сменившись другой. Той, верить в которую Лиза отчаянно боялась. Предпочла думать, что ей это просто опять снится. — Уже запахи снятся, — едва различимая бубнежка заставила Михайлову рядом усмехнуться, запрокинув голову буквально на секунды. — Ты прям уверена, что снятся? — тихий шепот, после которого Алёна убрала наползшие на лицо Лизы черные пряди. — Глазки открыть не хочешь? Лиза замерла сама, как и замерло у неё всё внутри. Этого не может быть. Это невозможно. Она не готова. Не сегодня. Не сейчас. Но всё-таки она сделала это. Она открыла глаза. И разучилась — в очередной раз за последние сутки — нормально дышать. Алёна крепче сжала её ладонь, вглядываясь в знакомый до щемящей боли голубой омут, который уже почти отчаялась когда-либо снова увидеть. — Ну привет, пропажа. Не ожидала да, меня уже утром увидеть? Я тоже не ожидала такого от тебя. — Мама, — пролепетала Лиза, на её лице с разной скоростью сменялась сотня эмоций. Она оперлась на руки, но не успела и оглянуться, как Алёна молча помогла ей сесть и облокотиться на подушки. Потом их глаза снова встретились. Лиза отчаянно не знала, что говорить, как смотреть и куда деть этот жгучий комок внутри. — Мама, да? Это ты мне, как маме, врала сколько, 4 месяца? Это ты решила, что мне, как маме, легче будет вообще ничего о тебе не знать? Именно потому, что я мама, ты подумала, что можешь решать за меня? Именно потому, что я мама, я тенью по студии и по дому шарахалась, к телефону привязанная? Алёна не кричала, не повышала голоса. Её тон был ровным, спокойным, тихим. Лишь только глаза выдавали, как больно было Михайловой. Как горько и обидно. Глаза, прожигавшие сейчас душу Лизы насквозь, заставлявшие её разглаживать невидимые складки и усилием воли держать под контролем эмоции. — Прости, — едва слышно, сжав в ответ руку Алёны, — я не представляла, как тебе такой объявиться. Я не представляла, как можно усложнить вам жизнь своим положением. — В конечном итоге жизнь ты усложнила себе. Повелась на поводу у своих тараканов, выбрала наиболее удобный способ их откармливать до неимоверных размеров. Лучше кому-нибудь стало от этого всего? Этот спокойный тон добивал Лизу. Лучше бы мама кричала, как Мелкая вчера. Кричала, орала, что угодно, пусть бы даже ударила (хотя этого она точно никогда в жизни не сделает), только не смотрела на неё так и не потрошила изнутри. При всём при этом Михайлова не выпускала её руки, нежно поглаживая большим пальцем тыльную сторону ладони. — Прости меня, если сможешь. Прости, пожалуйста. Но я думала, что защищаю тебя. У тебя такая жизнь насыщенная, а я бы привязала тебя к себе. — В каком месте ты меня защищала? От чего? Кому лучше стало от твоего вранья? — Я понимала, что это отвратительно, — Лиза звучала глухо, смотреть на мать она себя вообще усилием воли заставляла. — Я ненавидела себя за это, но я не могла привязать тебя к себе. Я вряд ли встану, а стать объектом всеобщего внимания — боже упаси. Я лишь хотела, чтобы ты жила своей жизнью и не приносила ее в жертву. — Господи, ты себя-то слышишь?! Лиза, какая жертва, где ты её, блин, придумала?! Ты серьезно пустила себе в голову мысль, что для меня это была бы жертва?! Что за чушь?! Михайлова встала, прошлась по комнате, пряча лицо в ладонях. Внутри всё рвалось на части от ощущения кошмарного сна. От ощущения, что все это неправда. Что Ёлка не могла так поступить. Лиза смотрела на мать и сердце летело к чертям. Это она виновата в таких эмоциях. Это она виновата в дикой боли. — Прости меня, прости… — Сначала я пыталась понять, что я сделала не так, почему ты ушла и от меня тоже. Потом я надеялась, что ты по крайней мере жива. Я была готова к чему угодно, мне было неважно, какая ты найдешься, лишь бы, черт возьми, живая. Но я не была готова к такой лжи. Ты врала мне, хотя однажды обещала этого не делать. Я пытаюсь понять, в каком месте это было лучше, и не могу. Алёна села обратно на постель, разведя руками. Голос давно сорвался, в глазах плескалась боль и непонимание. Они с Лизой смотрели друг на друга и молчали. — Я лишь надеюсь, что ты когда-нибудь меня простишь за это, — тихий поломанный голос Ёлки. — Я знала, что это отвратительно, но я так боялась. Женя уговаривала, я не слушала. Я запрещала и ей, и маме вам что-то рассказывать. Ты же знаешь, я терпеть не могу быть беспомощной и слабой перед близкими. Мне Жени хватало до кучи, она нянькой стала, мне даже перед ней стыдно было. В ее возрасте самое то в сиделку превратится. — Ты всё-таки глупая, хотя и взрослая. Ты никому лучше не сделала. Ни себе, ни нам. Посмотри, до чего ты себя довела, оно того стоило? Неужели вот это все лучше, Лиз? Ëлка отрицательно поматала головой, а после не выдержала и всхлипнула, тут же закрыв рот ладонью. Ей казалось, что ее разрывает наизнанку от переизбытка обрушившихся чувств, от неожиданности встречи с Аленой. — Ты же знаешь, какая я у тебя, я даже представлять боялась, как мне тебе о таком рассказать. За те 2 месяца в Мюнхене так и не нашла смелости. А сейчас я вообще не уверена, что смогу когда-нибудь встать. — Дурная-дурная ты у меня, хоть и взрослая, — Алёна убрала собственные слезы с лица, — а ещё безумно любимая. Несмотря на все выходки. Это был край. Слова «безумно любимая» добили Лизу окончательно, снесли внутри неё все барьеры, сломали и без того хрупкое самообладание. Всхлипы прорвались наружу, удерживать рыдания внутри больше не было сил. Боль, стыд и страх того, что мать не простит ее, вышли наружу вместе с этим плачем. — Ну иди сюда, — Алена, как будто уловив страх Лизы, раскрыла объятия, позволяя Лизе упасть в них, вжаться в неё. — Только с рукой аккуратнее, чудо. Не издевайся над конечностью, — предупредительно выдохнула Михайлова, помня, что до конца разогнуть одну из рук для Лизы сейчас непосильная задача. Ёлка упала Алёне в руки, спрятав лицо на её груди, будто малышка, обняла женщину. До конца соединить руки на спине не получалось, она цеплялась за футболку женщины и больше всего боялась, что Алёна уйдет. Уйдет и будет иметь на это право. Единственным, что она была в силах говорить, оставалось несчастное, очень горькое «прости». Михайлова сжала её в объятиях, качая из стороны в сторону и ласково касаясь губами виска и щеки. Её чувства тоже прорвались наружу, тот самый клубок внутри размотался в один момент, заставил её чувствовать так много одновременно. Чувствовать каждой клеточкой. Через какое-то время Лиза отстранилась и нашла в себе силы взглянуть на мать. Почувствовала, как наползшие на лицо волосы ей поправили родные руки. Увидела, что мать тоже плачет. — Значит так, — выдохнув, Алёна ласково сжала обе руки Лизы, — слушай меня. Во-первых, не смей больше думать в контексте «я не встану». Не смей. Ты рано сдалась. Очень рано сдалась. Во-вторых, не тебе было решать, где моё место. А оно было и есть рядом с тобой. Я должна была быть с тобой. И я буду с тобой, поняла меня?! Услышу что-то про жертву — в угол поставлю. — Да, — кивнула Лиза, смотря на мать заплаканными глазами. — Ты простишь меня? — Я не обижалась. Я просто не понимала. — Я ведь даже звонила тебе… Когда у Мелкой песня вышла, я не выдержала. Ты тогда ответила, а я микрофон отключила и просила простить меня. — Так это была ты, — в голове женщины мгновенно сошелся пазл, когда она вспомнила тот молчаливый звонок, — этот странный звонок — это ты была. Господи, Лиза, — женщина взяла в ладони лицо Елки, нежно поглаживая большими пальцами по щекам, — я уже боюсь представить, какую чушь еще от тебя услышу. Ничего, кроме боли, твои прятки никому не принесли. — Мне так тебя не хватало. Я скучала, я правда скучала, я ненавидела себя, но не могла тебе признаться. Боялась. — Понятно все с тобой, одну вообще нельзя оставлять. Всякую ересь в голову себе пускаешь. Они хором рассмеялись, окончательно прогоняя слезы. Со стороны действительно выглядели как мама и дочка. Учитывая ещё то, что в пижаме, растрепанная со сна и без макияжа Лиза выглядела гораздо моложе своего возраста. — Тебе Маринка все-таки сообщила? — Не успела Маринка. Женя твоя, перепуганная за тебя, раньше вчера свалилась и вывалила всё на меня. Лиза усмехнулась, подумав о том, что надо будет сказать при случае сестрёнке спасибо. В неловком эмоциональном порыве она снова слишком сильно дернула пострадавшей рукой и тут же зашипела от боли, вызванной спазмом. — Ну-ну, кому говорю, аккуратне с рукой, — Алёна массирующими движениями помогла снять спазм, брюнетка с облегчением выдохнула. — Чертова травма, — выругалась Лиза. — Так, дорогая моя, во избежание ещё одного эмоционального издевательства над больной рукой давай я тебе помогу одеться. Где у тебя тут что? Прекрасно зная, что сопротивление бесполезно, Лиза рассказала, где лежат вещи, а после буквально заставила себя принять помощь. Собственно, это было хорошей идеей, ибо после спазма шевелить рукой было ещё болезненнее обычного. Пересесть на кресло Лизе тоже помогли, заметив, что хватит с неё геройства и синдрома «я сама». Сама уже столько наворотила, что теперь разгребать и разгребать. — Мам, а если ничего не поможет? — снова тихо озвучила девушка свой главный глубинный страх. — А если я такая навсегда? — Лиза, — Алёна заглянула в глаза, — давай мы не будем думать в контексте «если». Тебе однозначно никто ничего не говорил. Значит, нужно бороться. — Но ведь… — Стоп, — прервала её Михайлова, — безо всяких но. Ты мне веришь? — сжатыми оказались обе руки Иванцив. — Да… — на выдохе, сжимая в ответ материнские руки и постепенно чувствуя, как уверенность Алёны передается ей. — Верь мне, если не веришь в себя. Мы справимся. Лиза улыбнулась, кивая женщине. Что-то было в Алёне безумно нужное и родное, чему всегда хотелось верить. И сейчас тоже. Когда Лиза почти не верила ни в себя, ни в собственный организм и его ресурсы, ей так отчаянно хотелось верить Алёне с её настойчивым взглядом и твердым голосом. Алёна же, смотря на свою девочку, чувствовала за неё боль. Ту самую материнскую боль за своего ребёнка. Лиза сейчас была лишь тенью себя прежней. Похудевшая, без блеска в глазах, с неуверенностью в себе и страшно откромленными тараканами в голове. И всё-таки внутренний свет, что всегда наполнял её, давал ей силы и сумасшедшую веру, не исчез окончательно. Он был. Лишь требовалось освободить ему побольше места. А с этим они на пару с Мелкой точно справятся.