Немного ненависти

Два дня дороги пролетели, словно туманный сон. Питались припасами, которые Присцилла заботливо уложила в седельные сумки, но Геральт время от время отходил от тропы, чтобы принести немного свежей дичи. В ночной тишине, когда мир вокруг замолкал, голос Цири был почти не слышен, но Геральт улавливал обрывки ее странной песни. Это была колыбельная, старая, но как будто бы незаконченная. Геральт не раз хотел спросить, откуда она ее знает, но каждый раз останавливался. Этот вопрос казался неправильным, словно вторжением в нечто личное, к чему она не была готова. Иногда он слышал, как ночью Цири тихо всхлипывала. Однако ни одна слеза так и не скатилась по ее щеке. Геральт не поворачивался, не пытался утешить — знал, что в этом не было никакого бы смысла. Цири оказалась сильнее, чем он думал. Возможно, даже сильнее, чем ему хотелось бы. Днем Цири находила способ занять себя. Чаще всего она приставала к Геральту с просьбами обучить ее обращаться с кинжалом, который она умудрилась захватить при побеге из Цинтры. Ведьмак долго отмахивался, пытаясь объяснить, что для таких уроков сейчас не время, но однажды ее настойчивость пересилила. «Ты не понимаешь, Геральт — сказала она однажды, протягивая кинжал. — Я должна знать, как защищаться. Если не сейчас, то когда?» В ее голосе не было ни капли мольбы — только холодная решимость. Геральт вздохнул, провел рукой по лицу и наконец взял кинжал в руки. Он начал с основ, показывая простейшие движения, но в глазах Цири читалась неподдельная жажда знаний, словно от этого зависела вся ее жизнь. Что ж, возможно, и впрямь зависела. Эти редкие мгновения, когда Йеннифэр, откинувшись на камень и накинув на плечи плащ, смотрела на них с мягкой, почти материнской улыбкой, а он терпеливо учил Цири, как правильно держать кинжал или уравновешивать стойку, вызывали у Геральта странное, непривычное ощущение. Что-то теплое и щемящее пробуждалось в нем, будто раскаленный уголек под толстым слоем золы. Это было… уютно. Словно в этой короткой передышке между сражениями и бегством они были не просто ведьмак, чародейка и девочка, а нечто большее. Геральт поймал себя на мысли, которая раньше казалась совершенно чуждой. Семья. Когда-то он думал, что это понятие его не касается, что ему, мутанту, вырванному из обычной жизни, навсегда закрыт путь к чему-то столь… человеческому. Да, братья из Каэр Морхена были чем-то вроде его семьи, Весемир и вовсе заменил им отца. Но это было совсем другое. Семья в привычном понимании этого слова, с женой, детьми и домашним очагом, казалась ему чем-то из другого мира. Чем-то, что не для него. «Не привязывайся, — часто говаривал Весемир, — это сделает тебя слабым. Ты потеряешь их, а потом потеряешь и себя». После этих слов он надолго исчезал в своей мастерской, где только треск углей и мерное позвякивание инструментов напоминали, что он еще там. Геральт тогда не понимал, что стоит за этими словами, но с годами истина стала слишком очевидной. Он не мог вспомнить всего, что произошло до и после падения Каэр Морхена. Иногда во снах к нему приходили обрывки воспоминаний: добрая старушка с глазами цвета грозового неба, ведьмаки, умирающие один за одним в бою с монстрами и людьми, длинные черные волосы, мелькнувшие рядом с Весемиром… Эти сны всегда заканчивались одинаково: высокий мужчина заслонял собой Геральта и его братьев, крича старушке, чтобы та забирала их и бежала. Мужчина оборачивался, и Геральт успевал увидеть лишь один блестящий черный глаз. Не зрачок ведьмака под действием зелий, а нечто иное — глаз, в котором не было ничего, кроме всепоглощающей пустоты, глубина которой, казалось, охватывала десятки и сотни лет. Этот сон — это воспоминание — одно из немногих и, вероятно, последнее, где он чувствовал себя в безопасности. Защищенным, а не обязанным защищать. И каждую ночь, просыпаясь в холодном поту, он знал, что больше никогда не испытает ничего подобного. Небольшой городок, расположенный в тени лесистых холмов по соседству с поместьем графини, объехали стороной. Решение далось нелегко: лошади уже выбивались из сил, и дорога обещала стать еще длиннее. Но риск привлечь ненужное внимание перевесил все доводы. Геральт знал, что любопытные глаза и уши в таких местах далеко не редкость. Если удача им улыбнется, впереди их ждали день или два на передышку, прежде чем дорога резко свернет на северо-восток, к самой длинной части пути — в направлении Каэр Морхена. Поместье графини, видневшееся на горизонте, не поражало размахом, но в нем чувствовалась утонченная строгость. Оно казалось старым и крепким, каменные стены, обвитые плющом, словно шептали о тайнах прошлого. Геральт осмотрелся, и сердце его предательски сжалось. Лютик мог быть совсем рядом — всего в двух шагах, за одной из этих стен. Все внутри него тянулось вперед. Ему хотелось пришпорить Плотву и во весь опор пронестись к воротам. Вот только нужен ли он был Лютику? Хотел ли тот снова его увидеть? Присцилла задала вопрос, на который Геральт не решался ответить даже самому себе. То, что Лютик держал в тайне свои связи с Гильдией, еще можно было понять. Но знание о том, что за личиной беспечного барда скрывался кто-то другой, ощущалось так, будто кто-то сорвал с него доспехи и ударил в самое уязвимое место. Дело было даже не в самом секрете — не совсем. Секреты можно разгадать, их можно простить. Все сводилось к тому, что Геральт всегда принимал Лютика таким, каким он его видел. Лютик, которого он помнил, был словно весенний ветер: легкий, игривый, всегда летевший чуть впереди, как будто весь мир не мог за ним угнаться. Его смех разносился, как звон колокольчиков, его шутки иногда были столь же остры, как меч, но в них никогда не было злобы. Он жил так, словно каждый день был последним, как будто весь мир был сценой, а он — единственным ее актером. Но за всем этим, как теперь понимал Геральт, пряталось нечто большее. Сила, о которой он не подозревал. Умение быть не только ярким, но и незаметным. Легкость, с которой Лютик завоевывал сердца, теперь казалась инструментом, созданным для других целей. И Геральт не мог забыть того, каким он сам становился рядом с поэтом. Геральт говорил мало. Гораздо меньше, чем мог бы. Но он помнил, как присутствие Лютика развязывало ему язык. Помнил, как легкие касания, которые тот использовал вместо тысяч ненужных слов, разрушали тот ледяной панцирь, в котором Геральт привык укрываться. В конце концов истории Геральта дошли до ушей неугомонного барда, который однажды поклялся, что будет хранить его тайны, и, что удивительно, сдержал слово. Лютик узнал о Ренфри и ее трагической судьбе, о Весемире — суровом и молчаливом наставнике, о братьях-ведьмаках, о матери, чье имя Геральт едва мог вспомнить, о каждом, кого ведьмак пытался спасти, но не смог. Лютик слушал, казалось, не ради песен, а чтобы что-то сохранить, запомнить. И запоминал: каждую деталь, каждую трещинку в броне ведьмака, каждую слабость, которую тот считал своим позором. Бард не просто знал зелья — он научился варить их, держать при себе, точно зная, что понадобится Геральту в следующей битве. Он заботился, но делал это так непринужденно, будто помогал не грозному убийце чудовищ, а рассеянному другу, который слишком часто забывает о себе. Если выдавался шанс остановиться на постоялом дворе, он первым делом заботился о горячей ванне и еде, зная, что эти мелочи значат для Геральта куда больше, чем тот был готов признать. И все это — тепло, забота, искренность — казалось таким настоящим, таким крепким, будто на него можно было опереться. А теперь? Теперь эти воспоминания выглядели как блики света на воде: манили, но стоило протянуть руку — исчезали. Геральт чувствовал, как внутри поднимается злость, глухая и неотступная. Лютик был единственным, кому он доверял без оглядки, единственным, кому позволял видеть себя не просто ведьмаком, а человеком. Более или менее. И теперь казалось, что даже это было ложью. Он боялся. Боялся встречи, в которой правда окажется хуже любых догадок. Где он столкнется с холодным взглядом, с равнодушием, с тем, что Лютик станет для него чужим. Но — проклятие! — как бы Геральт ни старался, он не мог отпустить. Как бы он ни злился, ни убеждал себя, что это того не стоит, — сердце все равно тянулось к тому единственному, кто когда-то сделал его мир ярче, а в груди все равно теплилась слабая искра того, от чего Весемир всегда предостерегал их всех: надежды. Надежды на то, что еще не все потеряно. Что, возможно, Лютик еще готов услышать его, простить и принять обратно. Что они смогут залечить раны, которые сами и нанесли, и вместе вернуться к тому, что было утрачено на горе. Надежда… Геральт сжимал ее в кулаке, как последний осколок света в окружающем сумраке. И понимал: он хочет слишком многого. Он хотел держать Лютика рядом, пока не истечет бардов век, хотел слышать его голос, чувствовать тепло его прикосновений. Хотел, чтобы тот смеялся и пел только для него. Это было эгоистично. Только это был не тот эгоизм, какой он знал раньше — горький, лишенный радости, вызванный злобой и несправедливостью гнилого мира. Это был эгоизм, порожденный желанием счастья — простого, человеческого, такого, о каком ведьмаки и мечтать не смеют. А Геральт мечтал. Мечтал о том, чтобы хоть раз позволить себе быть просто собой. Без мечей, без контрактов, без всего того, что делало его ведьмаком, но отнимало право быть человеком. Когда они подошли к воротам, небо уже тонуло в мягком сумраке, растекаясь нежными мазками охры и фиолетовой синевы. Последние лучи солнца, цепляясь за золотую листву, словно прощались с осенью, уступающей место надвигающейся зиме. В воздухе чувствовалась тяжелая сырость, и холодное дыхание ветра обещало скорые заморозки. Геральт, надвинув капюшон чуть глубже на лицо, направил Плотву вперед, прикрывая своим силуэтом Йеннифэр и Цири от любопытных взглядов стражников у ворот. Он чувствовал напряжение в их позах, заметил, как один из них коротко сжал рукоять меча. — Меня зовут Геральт из Ривии. Мы пришли поговорить с графиней о… Юлиане, — произнес он с небольшой заминкой. Имя казалось чуждым, чуть ли не ядовитым. На его удивление, напряжение стражников быстро рассеялось. Лица их расслабились, и, обменявшись взглядами, они без лишних вопросов распахнули тяжелые створки ворот. Геральт не знал, считать ли такую покладистость добрым предзнаменованием, но присутствие Йен и Цири давало шанс, что Лютик хотя бы выслушает его. Ведьмак не рассчитывал, что Лютик его простит. Слишком много огня разгорелось в их ссоре, слишком глубокими были раны. Он понимал это лучше, чем хотелось бы, потому что сам кипел от гнева, такого же сильного, как и тот, что наверняка пылал в сердце барда. Однако, несмотря на все это, надежда оставалась. Маленькая, слабая, но упрямо живая. И он за нее держался, пока они молча шагали вперед, к массивным дверям парадного входа. — Господин ведьмак, госпожа Йеннифэр, Львенок, мое имя Дэгал. Госпожа велела проводить вас в гостиную. О лошадях и поклаже позаботятся. Прошу, следуйте за мной, — произнес мужчина, шагнув вперед с легким поклоном. Его речь была ровной, отточенной, с той сдержанной вежливостью, которую Геральт привык ожидать от слуг знати. Управляющий, а именно так решил его определить ведьмак, сделал приглашающий жест и направился к дому. Геральт мягко положил руку на плечо Цири, чуть подтолкнув ее вперед. Она перешагнула через порог, и его собственные сапоги глухо стукнули по каменным плитам холла. Все здесь было оформлено в типичных для реданской знати красно-золотых тонах, где не пожалели средств ни на что: будь то толстый ковер, огромный гобелен или крошечный резной столик. Управляющий почти не говорил, только один раз кратко бросил: «сюда», когда они подошли к лестнице. Он двигался легко, словно его шаги не отягощали ни возраст, ни каждодневные заботы по уходу за приличного размера поместьем. На каждом повороте ему удавалось придерживать дверные створки так, чтобы ни одна из них не хлопнула, и лишь гулкий стук его каблуков наполнял неуютную тишину. Они поднимались в западное крыло, где воздух, казалось, был плотнее, пропитанный ароматами воска и полированной древесины. У двери в гостиную Геральт замер. Сердце мгновенно ухнуло куда-то вниз, оставляя после себя пустоту, заполненную одними только нехорошими предчувствиями. Он знал это ощущение — то самое мгновение, когда путь назад еще существует, но сомнения в правильности выбора уже бесполезны. Вопросы роились в голове, тяжелым грузом оседая где-то в районе затылка. Лютик будет внутри? Что он скажет? А что должен сказать сам Геральт? Каждый ответ, который он успел придумать по пути сюда, казался неуклюжим, ненужным, лишенным смысла. Геральт вдохнул, сглотнул тяжесть в горле и шагнул вперед. — Графиня де Стэль, — с поклоном произнес Дэгал. — Моя госпожа, господин ведьмак Геральт из Ривии, достопочтенная чародейка Йеннифэр из Венгерберга и Львенок из Цинтры. На кушетке, обтянутой темным бархатом, сидела женщина с книгой в руках. Очки в тонкой металлической оправе придавали ее облику строгую элегантность, с легким налетом академической сдержанности. Геральт невольно отметил, что графиня оказалась совсем не такой, какой он себе ее представлял. Красота ее была утонченной, естественной, словно она не стремилась выставлять ее напоказ. Ее волосы, густые, седеющие, но мастерски уложенные, говорили о возрасте ближе к пятидесяти годам, однако лицо оставалось поразительно свежим, лишенным резких морщин, с тонкими чертами, которые выдавали благородное происхождение. Это была красота зрелости, необремененная тщеславием, но в ней читалась сила, накопленная годами опыта. Геральт коротко склонил голову в приветствии, одновременно бегло осматривая комнату. В воздухе ощущался слабый аромат лаванды, едва уловимый, как будто его присутствие в комнате было случайным. Он искал взглядом темную шевелюру, знакомый силуэт или что-нибудь, что могло бы выдать присутствие Лютика. Но ничего не находил. И это открытие вызвало легкий укол тревоги: если бард и был здесь, он явно предпочитал не высовываться, а может, уже и вовсе поспешил уйти. — Благодарю, Дэгал. Ты свободен, — сказала графиня низким мелодичным голосом. Ее тон выдавал человека, привыкшего к тому, что распоряжения выполняются незамедлительно. Управляющий молча кивнул и, не теряя времени, вышел, закрыв дверь за собой почти неслышно. — Я гадала, когда же Белый Волк решит омрачить мой порог, — произнесла она с легкой усмешкой, внимательно изучая каждого из гостей. — Но вынуждена сразу разочаровать тебя, ведьмак. Юлиана здесь нет. Слова ее прозвучали холодно, но каким-то образом этот тон не ранил, а лишь вызывал странное напряжение. Плавным движением графиня указала на кресла, стоявшие напротив, и с ленивой грацией отложила книгу на низкий столик рядом с ногами — босыми и, казалось, абсолютно равнодушными к осенней сырости за окнами. В этом жесте чувствовалось нечто нарочито небрежное, словно ей хотелось показать, что время — ее союзник, и спешить ей некуда. Однако Геральт заметил в каждом ее движении скрытую, почти звериную настороженность, спрятанную за маской ленивой доброжелательности. Цири рухнула в кресло, тяжело опустив голову. Ее плечи дрожали, и Геральт, хотя и старался на нее не смотреть, не мог не слышать: тихий, сдавленный плач, которому она отчаянно пыталась сопротивляться, эхом отзывался в его собственной душе. Это было невыносимо. Очередной провал, очередное напоминание о том, что он снова не смог стать тем, кем должен был быть для нее. Он должен был помочь, защитить, поддержать. Но вместо этого она сидела, сломленная, а он чувствовал себя бессильным. — Ах, дитя мое, вытри слезы, — мягко, почти напевно произнесла графиня. — Он много говорил мне о тебе. Неужто он ни разу не упомянул обо мне? — Она жестом пригласила Цири сесть рядом. Девочка не сдвинулась с места. В глазах ее было что-то от Геральта: та же готовность встретить удар, пусть и не мечом, а словами. Впрочем, взгляда, который мог бы убить наповал, как это у нее иной раз бывало, она на графиню не бросила. Уже прогресс. В ее позе угадывалось скрытое презрение, но и это выглядело скорее личным, чем ведьмачьим. — Нет, — ответила Цири, нахмурив брови. Графиня немного смущенно рассмеялась и пожала плечами. — Ну, неудивительно. Наша история… не из тех, что рассказывают детям. — А как вы познакомились? — спросила Йеннифэр, и в ее голосе зазвенело неподдельное любопытство. Настолько явное, что даже Геральт на мгновение отвел взгляд от хозяйки поместья и мельком глянул на Йен. И нахмурился. Он слишком хорошо знал ее манеры. Знал, что Йен редко спрашивает без скрытого умысла — и еще реже без последствий. Графиня задержала взгляд на Йеннифэр чуть дольше, чем того требовала простая вежливость, и в ее глазах мелькнул легкий блеск одобрения. — Ах, с чего бы начать? — с задумчивой улыбкой произнесла она. — Мы познакомились на балу, устроенном в честь моей помолвки. Это было… лет тридцать назад. Он, как настоящий герой из баллады, спас меня от покушения. А потом… — она загадочно улыбнулась и, чуть подавшись вперед, добавила, — ну, не буду углубляться в подробности, — и подмигнула. Цири, скрестив руки на груди, поморщилась. — Фу, — пробормотала она еле слышно, но достаточно, чтобы графиня это уловила. Та только рассмеялась, словно нашла выходку девочки очаровательной. — О, все это было прямо как в любовных романах, право слово. Я тогда была от него без ума. Но вот уже почти тридцать лет… скажем так, у нас не было ничего подобного. Впрочем, не будем об этом. Вы пришли сюда не за моими воспоминаниями, так ведь? Вы ищете его. — Мы здесь явно не ради светских посиделок, — сухо заметил Геральт, с трудом скрывая свое раздражение. Ему и в обычные дни было неловко в окружении знати, а уж быть здесь, перед женщиной, с которой у Лютика когда-то был роман, — и вовсе невыносимо. Ревность терзала его, а чувство стыда за эту слабость лишь усугубляло внутреннюю борьбу. Но он не мог позволить себе сорваться. Холодный рассудок — единственное, что удерживало их от провала. Отказаться сейчас значило потерять не просто время, но и след, который, возможно, уже тянулся слишком тонкой ниточкой, чтобы его можно было ухватить. Они не могли уйти отсюда ни с чем. Хоть слово, хоть намек, хоть искра, которая подскажет, куда двигаться дальше — все это было необходимо. Но все, что касалось Лютика, в последнее время становилось сложнее и сложнее. Этот проклятый бард умудрился превратить даже самые простые задачи в запутанные клубки интриг и недомолвок. И, несмотря на все раздражение, которое вызывали его выкрутасы, Геральт понимал: он не бросит попыток. Не теперь. — Скажу прямо: я не знаю, где он сейчас, — повторила графиня, внимательно глядя на него. — Однако если кто-то и найдет его, то это будешь ты, ведьмак. Или она, — добавила она, указав взглядом на Цири. — Он всегда говорил о вас двоих с особым трепетом. Если он оставил хоть малейшую подсказку о своем местонахождении, она наверняка предназначалась одному из вас. Черт. Черт. ЧЕРТ. Геральт с трудом сдерживал ярость, крепко стиснув челюсти и до боли стирая зубы. Все шло не так, как он надеялся. Все вернулось на круги своя, и, возможно, теперь они были еще дальше от цели. Лютик мог скрываться где угодно — в глухой деревушке на краю света, за тысячи верст отсюда. Запасы подходили к концу, времени оставалось все меньше, а горные тропы, в том числе и небезызвестная Мучильня, после первых обильных снегопадов станут почти непреодолимыми. Времени на ошибки не осталось. Даже если Лютик оставил подсказку, Геральт сомневался, что она сохранилась после слухов о его гибели, разлетевшихся по всему Континенту. Он искоса посмотрел на Цири. Если Лютик что-то оставил ей, она, вероятно, уже давно об этом забыла или не придала значения. Возможно, послание затерялось среди тех вещей, что были оставлены в Цинтре, или сгорело вместе с ее домом. — Я распорядилась приготовить для вас комнаты на ночь. Если вам что-то понадобится… — Простите, моя леди, что прерываю, но Маркс прибыл, — внезапно раздался голос управляющего. Все обернулись. Дэгал стоял в дверях и выглядел крайне взволнованным, нервно сжимая перчатки в дрожащих пальцах. Графиня тут же выпрямилась, накидывая на плечи шаль. — Вы проверили? — Да, моя леди, — управляющий быстро кивнул. — Это он. — Вы пожали ему руку? — Конечно, моя леди. Это Маркс, могу вас заверить. Он тяжело ранен. Разместить его в его обычных покоях? Графиня на мгновение задумалась, затем коротко кивнула. — Да. Разбудите Агату. Пусть принесет все необходимое: горячую воду, бинты, мед. И пошлите кого-нибудь за лекарем, если его еще не отыскали. — Будет исполнено, моя леди, — управляющий сделал поклон и, стараясь не издавать лишнего шума, быстро удалился. Графиня медленно поднялась. Ее движения были точными, но Геральт заметил, как пальцы едва заметно дрожат, когда она натягивала на ноги туфли. Она снова посмотрела на них — взгляд ее был спокойным, лицо сохраняло маску вежливой доброжелательности, но улыбка казалась натянутой, словно нить, которая вот-вот порвется. — Простите за беспокойство. Слуга покажет вам ваши комнаты. Надеюсь, вы хорошо отдохнете. Не дожидаясь ответа, графиня плавно развернулась и исчезла за дверью, оставив их наедине с молчаливым молодым слугой. Тот, не задавая лишних вопросов, коротко кивнул и жестом пригласил следовать за собой. Их провели в западное крыло, где находились две комнаты. Просторные, со вкусом обставленные, с тяжелыми портьерами и мягкими коврами, комнаты пахли воском и чуть уловимой свежестью соснового леса. Одну явно готовили для Цири, вторую — для Геральта и Йеннифэр. Но Йен, едва переступив порог, бросила на ведьмака долгий взгляд, в котором читалось все сразу: усталость, раздражение, а где-то глубоко — что-то похожее на сожаление. Не сказав ни слова, она собрала свои вещи и, коротко кивнув, отправилась к Цири. — Спокойной ночи, — только и шепнула она, прежде чем дверь за ней закрылась. Геральт остался один. Тишина обрушилась на него, густая и вязкая, словно вечерний туман, просачивающийся в каждую щель. Ее нарушало лишь слабое потрескивание свечи, озарявшей комнату неровным, теплым светом. Он снял доспехи, осторожно сложил их на кованый сундук. Мечи поставил в угол, и лишь тогда ощутил, как тяжесть на плечах понемногу уходит. Физическое облегчение было почти приятным. Впервые за долгие дни они находились в относительной безопасности. Здесь, за стенами этого старинного замка, было лучше, чем в лесу, где их преследовал холодный ветер, а звери, казалось, выли прямо в лицо. Но тишина не приносила покоя. Она была чужой, давящей. Она навязывала свои правила и напоминала, что даже за каменными стенами настоящего отдыха не будет. Он пытался сосредоточиться, вспомнить все, что графиня сказала за этот вечер. Ее слова были выверенными, она рассказала о своей встрече с Лютиком совсем немного, но среди ее слов была одна важная деталь, которую графиня, скорее всего, даже не посчитала значимой. Тридцать лет назад. Эта фраза застряла в его голове, как заноза, которую нельзя вытащить. Геральт сел на край деревянной кровати и посмотрел на свои руки. Для ведьмака тридцать лет были мгновением, едва заметной отметиной на временной линии, в то время как для обычного человека они составляли почти половину жизни. Он вспомнил день в Посаде и поймал себя на том, что всегда считал Лютика совсем юным. Возможно, из-за его ребяческой манеры поведения или легкости, с которой он смотрел на этот жестокий мир. Даже его внешность — гладкая кожа, ясные глаза, завораживающий голос — всегда казалась Геральту неподвластной времени. Но ведь Лютик — человек, подумал он, и в этой простой истине было нечто болезненное. Стараясь избавиться от этих мыслей, Геральт встал и вышел в коридор. Каменные стены встретили сыростью и прохладой. Шаги эхом отдавались в пустоте, заполняя мрачные коридоры звуком, который хоть немного помогал справиться с нарастающим напряжением. Движение успокаивало, даже если оно никуда не вело. Если Лютику было двадцать лет на момент их встречи, он никак не мог спасти графиню тридцать лет назад. Даже с учетом свойственной Лютику склонности к драматическим преувеличениям, история казалась явно нелепой. Геральт сомневался, что графиня так восторженно рассказывала бы о подвигах десятилетнего мальчишки. Нет, тот Лютик, о котором она говорила, был взрослым мужчиной. И это открытие делало его значительно старше, чем Геральт когда-либо предполагал. Но в том была и его вина: он сам никогда вопросов не задавал, а Лютик, несмотря на то, что был способен говорить часами напролет, так и не раскрыл ни единой важной детали о своем прошлом. Теперь, пытаясь собрать воедино все, что он знал о жизни барда до их знакомства, Геральт обнаружил, что фактов катастрофически мало: 1. Он получил образование в Оксенфуртской академии, изучая Семь Свободных Искусств, а зимой подрабатывал приглашенным лектором и профессором. 2. Геральт знал, что у барда была сестра, о которой он никогда не говорил, и кузен, работавший цирюльником-хирургом, за которого Лютик искренне переживал. Родителей он упоминал лишь вскользь, да и то — лишь чтобы подтвердить, что они были живы. 3. О его любовных связях Геральт знал больше, чем хотел бы. Была некая женщина из Оксенфурта (возможно, Присцилла), графиня де Стэль, а однажды, в порыве неожиданной откровенности, Лютик обмолвился, что у него было что-то с Вальдо Марксом. На этом все. Это был весь объем информации, который Геральт смог извлечь из долгих лет их знакомства. Ничего о детстве, ничего о семье, ничего, что могло бы объяснить, каким образом Лютик стал тем, кем он был. Однажды, в самом начале их дружбы, Геральт предложил отвезти Лютика к его семье на зиму. Тот лишь пожал плечами и перевел разговор в другое русло.

↢ ❦ ↣

— Куда направишься зимовать, дорогой ведьмак? — спросил Лютик, присев поближе к костру. Ночь была холодной, воздух — промозглым, но бард упорно игнорировал здравый смысл. На нем был тот самый нелепый шелковый камзол, который Геральт уже не раз предлагал использовать как растопку, и легкое одеяло, которое не спасало ни от холода, ни от ветра. На коленях у Лютика лежала лютня, а его пальцы беспрестанно крутили колки, словно он не мог удержаться от того, чтобы что-то подправить. — Каэр Морхен. Ведьмачья крепость. И нет, ты не поедешь со мной, — ответил Геральт сухо, не отрывая взгляда от огня. Он предвидел этот вопрос, как и последующую попытку Лютика убедить его в обратном. Лютик распахнул рот, но ведьмак тут же пресек его возражения: — Даже не начинай. Бард театрально вздохнул и надулся, словно обиженный ребенок, но Геральт знал, что это ненадолго. Лютик не умел долго сердиться — особенно на него. — Но ведь это просто прекрасно! — наконец воскликнул бард, сцепляя руки на груди. — Представь: величественные залы, древние тайны, истории веков, которые скрывают эти стены. Я мог бы сочинить балладу, достойную королей! — Ты мог бы сочинить балладу, которая приведет к нам охотников за головами, мародеров и еще пару сотен любопытных. Как будто нам этого не хватает. — Ну уж нет! Я бы рассказал только самое важное, без каких-либо указаний на точное местоположение… — Лютик, ты не выдержал бы и двух дней. Там холоднее, чем в самой суровой зиме в Кераке. — Холод? Как же вы сами там выживаете? — Геральт усмехнулся, но не стал отвечать. Объяснять Лютику про мутации и стойкость ведьмачьего организма было столь же бессмысленно, как пытаться научить его стрелять из арбалета. — К тому же, — добавил ведьмак, вытягивая ноги к костру, — если ты появишься в Каэр Морхене, Весемир точно выгонит меня из крепости. — Хм, Весемир… Это ваш мастер, да? — Лютик задумался, словно примеряя что-то в своей голове. — Может, мы бы поладили. Геральт помрачнел. Он представил, как Лютик с его нескончаемой болтовней сталкивается с Весемиром и Ламбертом. Особенно с Ламбертом. — Ладно, — сказал бард, поднимая руки в притворной капитуляции. — Ты прав. Горы, холод и старые ведьмаки, которые наверняка смотрят на людей, как на мух, — не мое. — Рад, что мы поняли друг друга, — буркнул Геральт, но в его голосе не было и намека на злость. — Сам-то куда собираешься? — спросил он несколько минут спустя. — Уверен, твоя семья примет тебя с распростертыми объятиями, даже если им пришлось терпеть твои завывания все эти годы, — бросил Геральт, криво усмехнувшись. Грубоватая шутка была задумана, чтобы немного поддеть Лютика, не затрагивая ничего важного. Однако, уловив выражение в глазах барда, Геральт сразу же пожалел о сказанном. На лице Лютика отразилась привычная раздраженная гримаса, но глаза… Геральт заметил, как они стали темными, непроницаемыми. Это был взгляд человека, который спрятал за ним чересчур много. — О да, натерпелись они вдоволь, — пробормотал Лютик тихо, почти неслышно, словно говорил больше себе, чем ведьмаку. Он вздрогнул, отгоняя какую-то мысль, и тут же натянул на себя привычную маску беззаботности, подняв бровь в притворно скучающем жесте. — Мы с семьей видимся редко, и, честно говоря, я бы предпочел, чтобы так и оставалось. К тому же зимой у меня занятия в Оксенфурте. — Что, донимал гувернантку слишком усердно? — Было бы здорово, если бы только гувернантку… — усмехнулся Лютик, но улыбка быстро погасла, оставив после себя лишь тень усталости и тоски.

↢ ❦ ↣

После этого разговор прервался. Большинство сведений о его прошлом Геральт собирал по крупицам, как охотник, разыскивающий след в лесу после дождя. Порой это были небрежно оброненные фразы, порой — странные заминки в разговорах, которые бард поспешно скрывал притворной веселостью. О родителях Лютика ведьмак знал лишь то, что отец был жестким и требовательным, а мать — едва ли более близкой. Сестра же — тема куда более сложная. Каждый раз, когда Лютик вскользь упоминал о ней, в его голосе звучала смесь любви и разочарования, а то и откровенной боли. Геральт не хотел задавать вопросов. И теперь жалел об этом. У него было слишком много времени, чтобы слушать, но он предпочитал молчать. И тут его осенило. Когда ведьмак в очередной раз бесцельно обошел поместье, гадая, что делать дальше, догадка вспыхнула в его голове, как искра на сухой траве. Лютик всегда был человеком, который умел прятаться на виду. Он мог укрыться там, где его не стали бы искать. Возможно, Лютик вернулся туда, где все началось. К своей семье. Геральт резко остановился, стараясь подавить охвативший его прилив тревоги. Он знал. Знал наверняка, что это правильный ответ. И в этот момент Геральт почувствовал, как его сердце пропустило удар. Простая истина, обрушившаяся на него, оказалась горькой и неприятной. Он абсолютно ничего не знает о том, откуда Лютик родом. Где искать его семью, если даже настоящее имя барда оставалось загадкой? По словам Ламберта и Айдена, на его могиле значились только сценический псевдоним и сухие даты — ничего, что могло бы помочь. Легкий шум голосов, доносившийся с первого этажа, вырвал его из раздумий. Говорила графиня, и, скорее всего, с человеком, прибывшим сюда вечером. Тем, кого слуги называли Марксом. Это имя он не раз слышал от Лютика. Вальдо Маркс. Бывший любовник? Друг? Враг? Пожалуй, и то, и другое, и третье, если судить по насмешливому тону, с которым бард упоминал этого человека. Их отношения казались такими же запутанными, как и вся жизнь Лютика. Геральт искренне презирал шпионаж и все, что с ним связано. Но порой необходимость брала верх над принципами, и сейчас был именно такой случай. Кто этот человек? Какую роль он играл в прошлом Лютика, и почему оказался здесь, раненый, в поместье графини на северной границе Редании? Стараясь не издавать ни звука, Геральт тихо спустился по лестнице, прислушиваясь к голосам, и осторожно заглянул в приоткрытую дверь. Графиня суетилась возле худощавого мужчины с ухоженной бородкой и каштановыми кудрями, в которых уже поблескивали первые нити седины. Тот сидел на кровати, придерживая рукой бок, обмотанный бинтами. — Как там венки́ плетутся? — непринужденно поинтересовалась графиня. Геральт нахмурился: странный вопрос для того, кто ухаживает за раненым. Однако Вальдо, похоже, воспринял его совершенно естественно. Слова даже заставили его чуть расслабиться. — Мирно, — ответил он тихо, с легкостью, будто подобные вопросы задавались ему ежедневно. — А как твои пальцы? — спросила графиня. — Бесшумны, — отозвался Вальдо, лукаво улыбаясь. Его глаза блеснули, как сталь на солнце. — А глаза? — Зоркие. — Все это больше напоминало заученный диалог, чем разговор. Геральт нахмурился еще сильнее. Эти слова, эти вопросы, скорее всего, были частью какого-то ритуала — проверки или способа раскрыть ложь. — Ну, с этим покончено. — Графиня бросила последний бинт в таз с водой и вытерла руки полотенцем. — Теперь расскажи мне, кого ты так вывел из себя, чтобы получить эту рану? Иногда ты меня просто поражаешь своей безрассудностью. Ты ведь не такой живучий, как Юлиан, знаешь? Мне кажется, вы двое слишком похожи, чтобы это когда-либо пошло вам на пользу. Вальдо рассмеялся, но тут же скривился от боли. — Я протестую против такого сравнения, — сказал он, опираясь спиной на подушки и позволяя ей обработать царапины на запястьях. — Со мной все в порядке, правда. Хотя, надеюсь, шрамов не останется. Не хочу объяснять происхождение этого, у меня уже есть один на бедре, про который приходится врать. Он замолчал, внимательно разглядывая руки. Графиня тихо вздохнула, не сводя с него пристального взгляда. — Короче, пришлось убрать обоих, — наконец произнес Вальдо, слегка понизив голос. — Бедняга даже не понял, во что влез, но жена оказалась той, кто его заманил. Все было не слишком красиво, но вот, дело сделано. Он даже не осознал, что действует в интересах Нильфгаарда. Я добавил немного болиголова в его чай — и готово. А вот с женой вышло… — Грязно? — Да, ну… Я не собираюсь лить слезы по мертвым, особенно по мишеням, но эта женщина… Она знала, что делает. И все равно. Они оба должны были уйти. Если бы не я, кто-то другой все равно довершил бы начатое. Крейден их даже не вспомнит. Они были слабым звеном, которое давно следовало устранить. Все предрешено. Спокойствие, с которым Вальдо говорил о таких вещах, вызвало у Геральта отвращение. Этот человек обсуждал смерть так, словно говорил о слишком жарком лете или удачном урожае яблок. Ни капли сожаления, ни следа сомнения — только холодная, рациональная констатация. Геральт, разумеется, тоже убивал. И хотя он привык оправдывать это необходимостью, груз содеянного всегда находил способ дать о себе знать. Это была его ноша, которую он никогда не мог полностью сбросить, как бы ни старался не замечать ее. Так что у него хотя бы осталась совесть. Графиня, напротив, не выразила ни удивления, ни осуждения. Она лишь слегка покачала головой, как если бы разговор о предательствах и смертях был таким же обыденным, как обсуждение светских сплетен за ужином. Связать Вальдо Маркса с Адонисом оказалось проще простого. Сколько вообще может быть бардов, которые попутно работают убийцами и шпионами? Надо признать, что барды занимают идеальное положение для таких задач: они у всех на виду и при этом могут исчезнуть в толпе в любой момент. Это было умно. Чертовски умно. И раздражало Геральта. — Когда ты его в последний раз видела, София? — тихо спросил Вальдо, его легкость мгновенно сменилась тревогой. — Я беспокоюсь. Когда он ушел… Графиня взглянула на него, ее глаза прищурились, она глубоко вздохнула и опустилась рядом. — Ох, около года назад. Мы, эм… Мы тогда сильно поругались из-за того ведьмака… — Геральта из Ривии? Это поэтому он… — Да, заткнись. Этот ведьмак сейчас наверху, в гостевом крыле. И не думай, что я забыла, как справляться с неприятными гостями, но… что я могу сделать? Я еле сдержалась, чтобы не сказать ему все прямо в лицо. Знаешь, я еще тогда, много лет назад, говорила Юлиану, что это плохо кончится. Он должен был быть осторожнее. И как же я ненавижу, что оказалась права. — Она отвела взгляд и продолжила, ее голос стал чуть тише, но в нем вдруг зазвучала горечь. — Последний раз, когда я его видела, он был в отвратительном состоянии. Я пыталась предупредить его, умоляла хоть раз прислушаться… И теперь я боюсь, что, когда ведьмак его найдет — а он его найдет, можешь не сомневаться, — Юлиан простит его сию же минуту. Что бы тот ни сделал. — Значит, Белый Волк ищет свою пташку, — пробормотал Вальдо, криво усмехнувшись. — А он в курсе… ну, ты понимаешь? — Честно? Не знаю. Но я никогда не видела мужчину в таком отчаянии. И это при том, что я наблюдала за тобой, когда ты годами бегал за хвостом Юлиана. — Эй! — запротестовал Вальдо, но тут же сдался, махнув рукой. — Ладно, может, немного и бегал. Но в мое оправдание — он буквально схватил меня за шкирку и усадил на передний ряд в своем классе. Как тут устоишь? Это была любовь… или похоть… с первого взгляда. Вальдо позволил себе короткую улыбку, но быстро посерьезнел, вернувшись к разговору. Геральт бесшумно удалился, решив, что услышанного ему более чем достаточно. Каждый шаг по коридору отдавался тяжестью в груди. Он пожалел, что вообще решил подслушивать. Вряд ли правда, о которой он теперь знал, принесет что-то кроме боли. Но хуже всего было то, что детали оставались туманными. Единственное, что прояснилось окончательно, — Лютик нездоров. Эта мысль вцепилась в него ледяным когтем и отказывалась отпускать. Кроме того, Маркс невзначай подтвердил еще одну странность, которая годами скрывалась у ведьмака на виду: Лютик был гораздо старше, чем Геральт когда-либо предполагал. Этот Вальдо выглядел ровесником Лютика, но из услышанного следовало, что Лютик был профессором еще тогда, когда Маркс только прибыл в Оксенфурт в качестве студента. Геральт пытался связать услышанное с реальностью, но вместо ясности получалась только еще более запутанная картина. Кое-как добравшись до своей комнаты и закрыв дверь, ведьмак опустился на стул и уткнулся лицом в ладони. Все эти годы он жил в уверенности, что Лютик — обычный человек, смертный, со всеми ограничениями своего рода. Это, как он теперь понимал, стало его оправданием для того, чтобы не замечать очевидного. Как он мог не замечать, что бард не старел? Лютик должен был разменять четвертый десяток, а, возможно, и пятый, но выглядел все так же, как в тот день, когда они встретились — едва ли старше двадцати пяти лет. Как он мог быть таким слепым? Его разум привычно попытался обернуть догадку в логические рамки, но ни одна из них не подходила. Откровение, которое должно было причинить боль, странным образом ее не вызвало. Это было не ранение, а скорее… просветление. Всю жизнь Геральт считал, что монстр — это тот, кто убивает без причины, теряет контроль, сеет хаос. Но Лютик? Его друг никогда не был таким. Лютик был воплощением жизни, хаотичной и яркой, но жизни, а не угрозы. И все же мог ли бард думать иначе? Разве в самом деле боялся, что ведьмак — тот, кто однажды принял его как друга, — способен увидеть в нем опасность? В памяти всплыли сотни ситуаций: насмешки, перебранки, бессмысленная болтовня Лютика, скрывающая его настоящие чувства. Он ведь никогда не показывал страха. Никогда не отстранялся, не прятался, даже если бы и следовало. Тогда почему молчал? Геральт тяжело вздохнул, пытаясь сосредоточиться на другом. Если он поймет, кем был Лютик на самом деле, это может помочь найти его семью или хотя бы ниточку, ведущую к его тайнам. Вариантов было немного, если учесть, как легко бард вписывался в людское общество. Он мог быть какой-то разновидностью фейри, или высшим вампиром, или драконом, или… Погодите. Во время охоты на дракона Лютик представился краснолюдам иначе. Юлиан Альфред Панкрац, виконт де Леттенхоф. Леттенхоф. Леттенхоф, насколько он помнил, не существовал уже несколько веков. Замок был разрушен во времена войны, когда Цидарис отвоевал земли у Керака. Конфликт был кровопролитным, и от некогда величественного строения остались только руины, затерянные среди холмов. Но если Лютик выбрал это имя не случайно, возможно, в нем и была подсказка. И, несмотря на то, что место давно исчезло с карты, оно явно имело для кого-то значение. Геральт понятия не имел, где искать, но слышал, что неподалеку от руин замка Леттенхоф когда-то находился небольшой городок. Обдумывая это, он тяжело вздохнул, потер лицо рукой и сдался: эта ночь будет еще одной в череде бессонных. Он только устроился над шелковых простынях — которые, стоит отметить, были мягче, чем перья грифона, и стоили наверняка дороже самого грифона, — как дверь его комнаты тихо скрипнула. На пороге стояла Цири. Она выглядела взъерошенной и измученной, а ее глаза блестели от слез. Геральт кивнул, молча разрешая ей войти, и девочка быстро юркнула под одеяло, плотно прижавшись к нему. Ее холодный нос уткнулся ему в ребра, и он ощутил, как ее дрожь постепенно стихает. — Ты… ты снова видела кошмар? — негромко спросил он, обнимая ее одной рукой. Цири кивнула, не поднимая головы. Эти ночные пробуждения стали для них привычным ритуалом. Цири часто снился черный рыцарь, перья хищной птицы на его шлеме преследовали ее во снах. Он гнался за ней, настигая все ближе, а потом разил Геральта ударом, раз за разом превращая ее ночи в сущий ужас. Бывали и другие сны — о битвах, крови, криках… Но этот кошмар был особенным, и Геральт это знал. — Ты мог бы… спеть мне? — неожиданно спросила она, ее голос звучал тихо и почти робко. — Ну, как… как это делал Лютик? Геральт замер. Упоминание Лютика оказалось неожиданным и неприятным. Он, как умел, спрятал свою реакцию, сосредоточившись на спокойном дыхании. — Я не очень умею петь, Цири. Прости. Но могу попробовать. Что ты хочешь услышать? В последние недели Цири сумела растопить в Геральте нечто такое, что он считал насмерть окаменевшим. Она придавала ему ощущение спокойствия, которое он давно уже забыл. Однажды Йеннифэр, с легкой усмешкой наблюдая, как Геральт ставит перед Цири миску с горячей кашей, а затем привычным жестом взлохмачивает ее волосы, заметила: «Отцовство тебе к лицу». Он не мог с этим не согласиться. Хотелось верить, что Цири видела в нем нечто большее, чем просто опекуна или защитника. Что она видела в нем отца. Так же, как, возможно, она когда-то видела в Лютике. — Ту песню, что я все время напеваю, — робко проговорила она. — Это колыбельная, которую Лютик пел мне, когда… ОЙ! — Она запнулась, но потом резко села, ее глаза загорелись. — Лютик научил меня колыбельной! Одной ее части на всеобщем, чтобы я могла найти его, если вдруг понадобится! Но я… Я не знаю, как разобраться в этом! Он что-то говорил, но я забыла! Совсем забыла! Он говорил, чтобы я не пела ее никому, кому не доверяю… Не то чтобы я тебе не доверяю, просто… — Цири продолжала тараторить, пока Геральт не поднял руку, призывая ее замолчать. Он изучал ее лицо, будто стараясь найти в нем подтверждение своим догадкам. Если его предположения верны, то слова этой песни могли стать недостающим фрагментом головоломки, ведущей к Лютику. Как бы ни старался Лютик казаться легкомысленным дуралеем, в каждом его действии, в каждой строке баллады проглядывала тонкая хитрость и удивительная проницательность. Его ум, как и его талант, был оружием — порой не менее острым, чем меч Геральта. Даже самые незначительные его поступки оборачивались источником вдохновения для песен, которые покоряли толпы, сея восхищение и уважение. Хотел он того или нет, но за годы их знакомства Лютик изменил не только жизнь Геральта, но и отношение мира к ведьмакам. За двадцать лет он сумел сделать то, что казалось практически невозможным: обуздать слепую ненависть, уничтожить нелепые предрассудки. «Мясник из Блавикена» — это имя висело над Геральтом как проклятье, незримый груз, от которого не избавиться даже временем. Но Лютик переписал эту главу его жизни иначе. Теперь люди вспоминали не резню, а справедливость. Не хладнокровного убийцу, а того, кто, оказавшись перед сложным выбором, выбрал меньшее зло. И это меняло все. Песни Лютика проникали в трактиры и замки, их напевали торговцы и крестьяне, и Белый Волк уже не был странной и пугающей фигурой в их воображении. Теперь редкий день проходил без упоминания его имени. Но все чаще оно звучало с уважением, с ноткой благодарности, а не страха или презрения. Люди перестали шарахаться от ведьмака, когда он входил в деревню. Иногда его даже приглашали за общий стол. Лютик не просто спасал Геральта от одиночества. Он медленно, настойчиво и упрямо перекраивал мир вокруг него. Геральт прекрасно понимал, что за этим стояла не только дружба. Бард действовал осознанно, порой даже расчетливо. Однако его мотивы оставались загадкой. Почему? Почему он помогал? Что заставляло его заботиться? Что, в конце концов, сделал Геральт, чтобы заслужить это? И был ли Лютик Лютиком с самого их знакомства? Слишком многое требовало извинений, слишком многое — благодарности. Он подавил вздох, отбрасывая эти мысли. Сейчас не время задаваться вопросами, на которые, возможно, никогда не будет ответа. Сейчас важно было то, что он и Цири продвинулись на шаг ближе к разгадке. — Не волнуйся, я все понимаю, — сказал Геральт, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно. — И рад, что ты вспомнила. Давай. Ее лицо слегка порозовело, но она глубоко вдохнула и продолжила. — Хорошо… Первая строчка звучит так: Львенок… сон… нет… «Львенок, вдаль уносит сон…» а потом… хмм… Она нахмурилась, вспоминая, и наконец начала напевать:

Львенок, вдаль уносит сон,

В Цидарис, где скалы дремлют.

Там на лугу дрожит огонь,

И солнце обнимает землю.

Свет луны проложит путь,

Серебром обняв деревья.

Млечный дым скрывает суть,

Голос леса мягкий, древний.

Сумрак вьет ночные грезы,

Меж тенистых крон маня.

Marisha leu, вытри слезы,

Среди звезд найдешь меня.

Геральт понятия не имел, что значит «мариша леу», но предположил, что это часть оригинального текста песни. Он снова и снова прокручивал колыбельную в голове, пытаясь найти в ней скрытый смысл. На первый взгляд казалось, что проще было спросить дорогу у местных, чем полагаться на загадочные строки. Но если Лютик дал их Цири, значит, это было важно. Цири зевнула, ее усталость была заметна даже в приглушенном свете догорающей свечи. Последние дни вымотали ее. Геральт заметил, как она борется с собой, чтобы не уснуть, и чуть улыбнулся. — Спасибо, что рассказала мне о песне, — сказал он мягко. — А теперь тебе надо поспать. Хочешь остаться здесь? Цири ничего не ответила, лишь молча прижалась к нему. В этом было все, что нужно было знать. Геральт чувствовал ее доверие — редкое, хрупкое, словно снежинка на ладони. Когда она с трудом подняла голову, чтобы что-то сказать, он просто обнял ее еще крепче. — Давай, — прошептал он, позволяя ей устроиться удобнее. Ее лицо уткнулось в его плечо, дыхание стало ровнее, и вскоре она затихла. — Вы разобрались? — прозвучал голос Йеннифэр с порога. Геральт натянул на Цири одеяло, неохотно собираясь встать. Девочка почувствовала это движение и плотнее прижалась к его боку, словно боялась, что он уйдет. И он остался, продолжая тихо гладить ее волосы. — Возможно. — Ладно, идей все равно больше нет. — Йеннифэр вздохнула, обходя кровать. — Магия пока не позволяет мне использовать отслеживание, но если мы подберемся ближе, думаю, получится. Йеннифэр устроилась рядом, ее рука случайно коснулась его плеча. Геральт не отстранился. Привычное ощущение напряжения от магии джинна все еще где-то витало, но теперь он мог отодвинуть его на второй план, отделив от реальных эмоций. Он смотрел на Йеннифэр, которая теперь лежала рядом с ним и Цири, и вдруг понял, что они могут быть не только попутчиками, но и чем-то большим. Семьей? Едва ли. Но Йен могла бы стать той, кто позаботится о Цири как никто другой. Он хотел сказать это вслух. Хотел признать, что ошибался, что она могла бы быть прекрасной матерью. Но он не знал, как она отнесется к его словам. Обида, все еще остававшаяся между ними, казалась ему преградой, которую невозможно преодолеть. И дело было не только в джинне. Но все же он хотел верить, что со временем она сможет видеть в нем друга, как и он в ней. Геральт все никак не мог перестать думать: догадывается ли Йеннифэр, почему ему так важно, чтобы Лютик был вместе с ними? Очевидно, что бард и Йен виделись до Соддена. Они провели вместе достаточно времени, чтобы между ними могла возникнуть странная дружба, которую Геральт не до конца понимал, но все равно принимал. И если он спросит, говорил ли Лютик о нем, о Геральте, поделится ли она этим или оставит его теряться в догадках, как делала это раньше? — Геральт? — ее голос вывел его из размышлений. Он поднял глаза. — Мм? — Попробуй поспать. Если будешь валиться с ног, никому от тебя толку не будет. Даже ведьмакам иногда нужен отдых. — Их взгляды встретились. На мгновение тишина в комнате стала почти осязаемой. Геральт заметил легкую улыбку на ее лице — редкую, почти незаметную, но все же настоящую. Он тоже улыбнулся, а затем кивнул, скользнув взглядом к Цири. Девочка тихо дышала, свернувшись клубком рядом с ним. Йеннифэр молча наблюдала, как он укладывается рядом, как его рука все еще нежно гладит волосы Цири. И было в этом моменте что-то неуловимо особенное и прекрасное. Впервые за долгое время он расслабился, закрыл глаза и позволил сну увести его прочь из мира, где все еще оставалось столько нерешенных вопросов.

↢ ❦ ↣