fragments of the broken

Искусственный белый свет мгновенно ослепил юношу, как только тот сумел поднять отяжелевшие и распухшие из-за слёз веки. Мощные и ослепительные лучи, казалось, справлялись со своей задачей не хуже ножей; резью они заставляли глаза слезиться, из-за чего Натаниэль невольно зажмурился. По лицу непроизвольно потекли горячие слёзы, и он часто заморгал, для того чтобы смахнуть солёные капли с ресниц и обрести возможность разглядеть незнакомое место, где пришлось очнуться в этот раз. Тенденция просыпаться вне Эвермора, мягко говоря, мало чем могла порадовать; впрочем, если бы не собственные глупость и безрассудство, он бы вряд ли сейчас находился в помещении, по всем признакам напоминающем больничную палату, при этом, не имея даже возможности пошевелить хоть одной частью тела из-за крайне истощённого организма. По всей вероятности, ещё чуть-чуть и всё взаправду могло кончиться плачевно. К горлу подкатил ком: Натаниэль ненавидел больницы и вызывающий непривычные ощущения стерильный белый цвет вокруг. Каждый предмет, попадающий в поле его зрения, был этого цвета, который по непонятной причине нагонял на Веснински лёгкую тревогу. Если бы не отличающиеся друг от друга оттенки белого на разных предметах, Натаниэль ненароком подумал бы, что уже умер и находится где-нибудь по пути в лимб. Из-за стольких лет, прожитых в тёмных подвальных комнатах Гнезда, все яркие цвета и оттенки казались дикими и чуждыми, вызывая внутренний диссонанс от понимания того, что мир на самом деле полон насыщенных красок, а не так мрачен, как казалось до этого. Несмотря на это, белый вряд ли мог внушать доверие; цвет, по ощущениям, был слишком чистым и незапятнанным, и Натаниэль к собственному удивлению осознал, что уютный мрак был ему куда предпочтительнее и роднее. Рико, как главному фанату чёрного, это бы определённо понравилось. Внутри была холодная пустота, и даже тепло постели, в которой он провалялся, судя по всему, достаточное количество времени, если судить по затёкшим мышцам во всём теле, не могла его согреть. Вместе с пущенной собственноручно кровью из Натаниэля будто бы вышла вся скверна, мешающая жить нормальной жизнью. И даже если вслед за ней утекали абсолютно все мысли, он попросту не мог быть против: уж слишком приятно было ничего не чувствовать, и ни за что не переживать. У каждого свой способ обретения свободы, но пока Натаниэль находился в этой ловушке, созданной самыми мерзкими и гадкими людьми, которые походили, скорее, на дьяволов в плоти, освобождение приобреталось лишь при помощи причинения себе боли. Он пускал кровь каждый раз, когда не справлялся, и от этого чувствовал себя чёртовым слабаком. Он презирал всех зависимых, начиная от алкоголиков и заканчивая наркоманами, являясь при этом кем-то, кто был куда хуже. Безумный и сломленный — в нём не осталось никакой общепринятой морали. Он жил по своим собственным правилам и принципам, расплачиваясь за своеволие по полной, но ни разу не отступившись от своих убеждений. Он создал себя из остатков пепла, и лишь по этой причине не являлся человеком; он был, скорее, блеклой тенью себя прежнего, и от этого ненависть к себе плескалась внутри острыми волнами. Желание быть нормальным постоянно било обухом по затылку, но Натаниэль всегда знал, что оно невыполнимо. Он был рождён в грехе, и скверной пачкал мир с людьми вокруг, даже пусть и невольно. Когда кто-либо касался его кожи, он явственно ощущал, как грязь выходит через его поры и пачкает, пятнает невиновных. Из-за погружения в собственные мысли он слишком поздно заметил, что его одиночество кто-то пытается нарушить. Тишину в палате разрушил скрип открывающейся двери. Если бы не невозможность как-либо пошевелиться, Натаниэль бы обязательно вздрогнул, увидев вошедшего к нему человека. Ичиро Морияма выглядел инородно в окружении белых стен: чёрный костюм, волосы цвета вороного крыла и насмешливо суженные карие глаза не подходили к обстановке стерильности и чистоты. Под лучами яркого больничного света его глаза казались чуть ли не чёрными, впитывающими в себя весь свет, из-за чего радужки даже не поблескивали, как вообще-то должны были. Он знакомо давил на Веснински аурой надменности и властности, из-за чего невольно хотелось сжаться. Если Натаниэль был порождением греха, Ичиро этим грехом и был. Даже незаинтересованный человек, при взгляде на него, почувствовал бы неладное. Складывалось ощущение, что за его телом обычного человека пряталась свора демонов, непонятно зачем перебравшихся в этот мир из Ада. Он лениво прошёл вглубь палаты, пока Натаниэль судорожно вглядывался в его лицо, выискивая малейшие признаки недовольства. Лицо Мориямы казалось мертвенно спокойным, но Натаниэль кожей ощущал исходящие от него волны недовольства. Их, казалось, можно было даже коснуться, настолько явными и осязаемыми они были. Щупальцами аура Ичиро уверенно оборачивалась вокруг шеи Веснински, с каждой секундой всё сильнее сдавливая горло и лишая кислорода. Он подошёл к койке Натаниэля и тут же положил руку на железный бортик, с силой его сжав. — Последняя ошибка, которую я тебе прощаю. Мне не нужен Мясник, который калечит себя, а не нужных мне людей, — не теряя времени, сразу же властно произнёс он, не отрывая взгляда от шеи Натаниэля. Под чутким наблюдением властного взгляда, Натаниэль поднял руку и кончиками пальцев коснулся бинтов на шее, под которыми — как он только сейчас осознал — противно зудела кожа. Ичиро всем своим видом источал угрозу, и под этим ледяным взглядом Веснински невольно ощущал себя глупым недоразумением. Досадной ошибкой, на которую Морияме приходилось тратить своё драгоценное время, вместо действительно важных и требующих его внимания дел. Ичиро явно ненавидел, когда люди ему не подчинялись, и хоть в этом он был схож со своим младшим братом, проявлялось это у каждого кардинально по-разному: Ичиро принимал повиновение как данность, и не любил тратить время на лишние разъяснения и расшаркивания — если кто-то не подчиняется с первого раза, ещё одного шанса предоставлено не будет; Рико же любил ломать людей, и упивался в процессе эмоциями унижающейся жертвы, которой приходилось переступать через себя и все свои принципы, лишь для того, чтобы получить от него меньшее количество повреждений. Натаниэль, как бы не старался, не мог определить, что из этого было хуже. Он не знал что ответить: любая фраза казалась слишком неподходящей и в какой-то степени жалкой, и он в итоге предпочёл промолчать, тем более, что к ответу Ичиро не принуждал. Натаниэля искренне удивляло, что Морияма решил дать ему ещё шанс, и насколько он понимал, это было беспрецедентным случаем. Внезапно Ичиро тенью метнулся к нему, и сжал рукой его лицо в железных тисках. Он медленно наклонился к его уху и на грани слышимости прошептал: — Ещё раз посмеешь разочаровать меня, и твоему подопечному придётся несладко, — он погладил щёку Натаниэля большим пальцем, и на его лице появилось явное удовольствие от зрелища того, как по чужому телу пробежала дрожь. Ичиро смог разгадать Веснински буквально за несколько суток. Натаниэлю всегда было плевать на себя: собственная жизнь не имела для него никакой ценности, и сам он считал что то, что он до сих пор жив, было каким-то глупым недоразумением. Он должен был сдохнуть ещё в утробе матери, своей гнилью во всём теле погубив и её следом. Жан и Кевин же, напротив были для Натаниэля всем. Семьёй. В малолетстве, когда он был слишком глуп, слаб и сломлен, он позволил себе привязаться к этим двоим, и дал им место в своём сердце. Тогда ему хотелось верить, что годы издевательств от отца и его подопечных, наконец, закончились и он мог наконец-то стать нормальным ребёнком, который отдаётся на корте всей своей душой любимой игре вместе с друзьям, не думая о том, что за любое неверное движение количество ранений на его теле увеличится. Сейчас детские наивные мечты и надежды ощущались пеплом во рту. Несмотря на это, он не мог почувствовать сожаления, как бы не пытался. Наличие друзей рядом заземляло его и не давало до конца утонуть в собственных уничижающих мыслях, в которые он, бывало, погружался, когда сталкивался с бесчеловечным и жестоким насилием в Эверморе или когда воспоминания захватывали сознание, заставляя проживать мерзкие ситуации из детства снова и снова. Дэй и Моро были единственным, кроме экси, ради чего он терпел все эти годы издевательств. У Натаниэля не было слабых сторон: у него не было мечты, желаний и каких-либо стремлений, поэтому давить на него можно было только через близких, чем Ичиро ловко пользовался, по-аристократически длинными пальцами безжалостно ковыряясь в его рассудке, даже не думая попытаться сделать это более незаметным и приемлемым. Тошнотворный комок подкатил к горлу. Помогать другим всегда было намного легче, чем себе. Натаниэль предсказывал, что когда-то об этом пожалеет, и всё же он был бы счастлив, узнав, что на самом деле ошибался. Судьба и удача никогда не были к нему благосклонны, чтобы он не делал, и чего бы ни желал. Нахождение в смущающей от Ичиро близости безумно нервировало, а прикосновения к коже вызывали табун колких мурашек и едва преодолимое желание отбросить чужую руку, из-за чего Натаниэль никак не мог сосредоточиться и дать приемлемый ответ, не запинаясь и заикаясь. Наконец, слегка откашлявшись, он произнёс хриплым от долгого молчания голосом: — Да, мой лорд, я не посмею вас больше подводить, — он целенаправленно избегал взгляда Ичиро, рассматривая воротник его рубашки, который был, конечно же, наглухо застёгнут на все пуговицы. Натаниэль невольно задался вопросом, а не душила ли его жёсткая ткань? Даже от ощущения ворота футболки на шее Веснински обычно ощущал, как начинает задыхаться, и именно поэтому сейчас бинты на горле с каждой минутой нервировали всё сильнее. Ичиро хмыкнул, не прекращая разглядывать лицо Натаниэля, будто бы надеясь увидеть там нечто новое, то, что не сумел разглядеть при прошлой встрече. Судя по довольной усмешке, появившейся на его губах, увиденное его более чем удовлетворяло. Натаниэлю было плевать до тех пор, пока усмешка была не направлена на выявление какой-либо его реакции. Он не понимал, почему Морияма до сих пор стоял рядом, всё также вызывая неприятные подёргивания в конечностях из-за непрекращающихся прикосновений шершавых пальцев к щекам Веснински. Большее внимание он уделял скуле с чернильной татуировкой на ней, которая будто бы через всю кожу, кости и мясо прижигала узором мозг, заклеймивая его, и, заставляя подчиняться не собственному хозяину, а набившему это безобразие человеку. Натаниэль до сих пор помнил, как Рико с диким оскалом и радостным блеском в глазах набивал ему римскую тройку, вгоняя иглу, кажется, под самый череп, задевая остриём извилины в мозгу, и заставляя их перекраиваться в свою угоду, пока угрюмый Кевин удерживал голову Веснински, предупреждающе вплетаясь пальцами в рыжую шевелюру, пропитанную кровью. Дэй никогда не мог заставить себя ослушаться Мориям, и до недавнего времени Натаниэль и не думал его как-либо осуждать или стыдить, оправдывая каждый трусливый поступок. Как же он был слеп, если за столько лет прожитых с ним бок о бок, Натаниэль так и не понял, что собственная шкура Кевину была всегда важнее? Что он всегда был лишь трусливым щенком, прятавшимся за спину младшего товарища? Стоило ему выпутаться из пожирающих все амбиции и цели ограничений Эвермора, как Моро и Натаниэль стали для него чем-то ненужным и забытым, а новый сторож, находившийся с ним чуть менее года, мог иметь над ним влияние, возможное заставить предать брата, с которым Дэй рос на протяжении восьми лет. Чувствовать себя преданным было противно и грязно, но, исходя из событий, происходящих с ним на протяжении всей его жалкой жизни, в которых он сталкивался с предателями чаще, чем мог сосчитать, это чувство было для него не в новинку. Ичиро наблюдал за его размышлениями с холодной улыбкой на, по хищному, очерченных губах, не смея прерывать разворачивающуюся перед ним внутреннюю войну, в которой никогда не могло быть ни победителя, ни, как следствие, проигравшего. Наконец, видимо сполна насмотревшись, он скучающим тоном произнёс: — Уверен, что недельное пребывание в лечебнице для душевнобольных тебе пойдёт на пользу. Не переживай, тебя доставят туда, как только твой организм более менее восстановится. В твоих же интересах, чтобы это произошло как можно быстрее, — в последний раз окинув взглядом побледневшего за несколько секунд Натаниэля, он рывком развернулся и грациозно вышагивая, выскользнул из палаты, не забыв прикрыть за собой белоснежную дверь, которая захлопнулась с характерным щелчком. Натаниэль не верил своим ушам. Всё это казалось мерзким сном, который не желал заканчиваться, мучая его истощённый и отупевший разум худшими кошмарами. Лишь душащая боль в грудной клетке заставляла поверить в то, что всё происходящее было жестокой реальностью. Отбойным молотком в голове звучала мысль, о том, что это был его чёртов конец. Убегая столько лет от всех проблем с помощью самоповреждений, он добегался, наконец, до своего логического конца. Натаниэль никогда не был оптимистом, поэтому не строил никаких иллюзий — мозги его будут перекраивать основательно. И он не мог никуда сбежать. Из западни никогда не было выхода, а если и был, Натаниэль был слишком труслив и слаб, чтобы им воспользоваться. Перед глазами чётко стояла картина того, как Ичиро, всё также непритязательно ухмыляясь, захлопывал дверцу клетки, не позволяя своему ручному зверю сбежать. Ему даже не позволят покончить с собой, ковыряясь в голове и изменяя всё по приказу Мориямы, не смутившись от мучений брыкающейся со всей силы жертвы. Прибор нарушал звенящую тишину палаты, отсчитывая учащённый пульс, но сейчас Натаниэль явственно ощущал, как его сердце остановилось, прекратив гонять кровь по венам и перекрывая путь воздуху из лёгких.

***

— Если не прекратишь лениться и стоять на месте, останешься здесь. У меня слишком мало времени, чтобы стоять рядом и пережидать твои душевные метания, — санитар недовольно смотрел на него из-под нахмуренных бровей, с каждой секундой раздражаясь всё ощутимее. С визита Ичиро прошло чуть меньше недели. Как и было приказано, Натаниэль старался восстановиться как можно быстрее: безропотно принимал нужные лекарства, ел всю выдаваемую, отвратительную на вид и вкус больничную еду, и никак не напрягал тело, сутками напролёт пребывая либо в дрёме, либо же в привычных размышлениях о всей своей жизни и её грязных составляющих; мысли, к слову, приобрели оттенок горьких на вкус отчаяния и смирения. По поведению он мало чем отличался от куклы, которой управляют умелые руки кукловода: он подчинялся безропотно и бездумно, а грудь сдавливало тисками осознания собственного безвыходного положения. Если он не пребывал во снах, то мечтал о долгожданном избавлении от этих бренности и обречённости, но понимал, что последняя неудачная попытка самоубийства была последней возможностью. Он и так слишком сильно испоганил жизнь Жану, чтобы отнимать у него ещё и право на более-менее приемлемое существование. Над головой Моро находился не видимый глазу Дамоклов меч, висящий на волоске терпения Мориямы, который мог в любой момент порваться и обрушиться на шею, завершив едва начатое, стоило Натаниэлю даже помыслить о совершении какой-либо ошибки. Он был связан по рукам и ногам, и для человека, стремящегося всем естеством к свободе, это казалось кошмарной пыткой, даже похлеще тех, что вытворял с ним родной отец в подвале дома в Балтиморе. Стоя в холле незнакомого до этого момента лечебного заведения, носящего нетривиальное название «Истхейвен», он не мог осознать, что это действительно с ним происходит. Тешиться иллюзиями о том, что в больнице ему поставят диагноз и установят нужное лечение, было бы абсолютной глупостью, поэтому Натаниэль лишь с замиранием сердца ожидал того, что могло принести ему предстоящее недельное нахождение в психушке, и не мог даже представить, что его может поджидать. Он знал, что его пребывание будет проходить именно в этой частной клинике уж точно неспроста: кто-то или что-то будет ломать его на протяжении всего времени, вытравливая из разума любые намёки на непослушание и стремление к свободе, которые могли бы позволить ему строить планы о предательстве и побеге. Ичиро нуждался в идеальном оружии. В ручном цербере, что повинуется любой господской воле по щелчку пальцев. Когда Натаниэль, наконец, отмер и посмотрел на стоящего рядом санитара, на бейджике, которого было выведено безликое и ничего не говорящее «Джон», тот был чуть ли не красным от сдерживаемого из-за глупого промедления гнева. Веснински едва заметно кивнул, и Джон раздражённо цокнул, разворачиваясь и направляясь в сторону лифта. Уже успевший стать привычным белый цвет принимал в свои искусственные и холодные объятия, походившие скорее на удушение, чем на что-то, что должно было вызвать способность утешить. Мимо проходили сотрудники и пациенты, облачённые в форму этого же цвета, и лишь светло-голубые полоски на мятых рубашках и брюках у лечащихся не давали запутаться, кто есть кто. На каждом окне стояли решётки, своим угнетающим видом напоминающие тюремные, и Натаниэль никак не мог отделаться от ощущения безвыходности, пробирающего до самых костей. Всё вокруг было чисто, стерильно и до рези в глазах искусственно, настолько, что Натаниэль будто бы наяву ощущал груз от фальшивых улыбок на своих плечах, который всё сильнее придавливали его к земле, заставляя сгибаться и утыкаться взглядом в очертания белоснежной плитки под ногами, чтобы даже краем глаза не видеть это тошнотворное зрелище. Джон вёл его всё дальше, минуя, не отличающиеся друг от друга коридоры с белоснежными дверьми по бокам и лестничные пролёты, и с каждым пройденным шагом Веснински чувствовал, как желание удавиться всё сильнее проникало под тонкую, испещрённую шрамами кожу, обосновываясь там, и, оседая знакомыми скользкими червями в запястьях. Собственная голова казалась тяжёлой и безмерно раздражающей ношей, и всё, чего Натаниэль желал — избавиться, наконец, от волнами накатывающих мыслей, которые заставляли виски болезненно пульсировать, а картинку перед глазами покрываться мутной пеленой. Лица смазывались в одно неразличимое пятно, и у Натаниэля не было сил, чтобы как-либо постараться это исправить. Безумно хотелось отключиться, чтобы дать возможность разуму, подверженному атаками роящихся размышлений, отдохнуть, чтобы более не испытывать тошнотворное разочарование и беспомощность, растекающиеся по венам наряду с испорченной самим грехом кровью. Если бы Натаниэль собственными глазами не видел, что кровь его по оттенку и запаху ничем не отличалась от обычной, он был бы уверен, что та была чёрной и тошнотворно вязкой из-за смешения с дьявольской поганью. Родительские гены внешние характеристики крови не задевали, ощутимо меняя что-то в самой структуре, невидимой глазу. Джон остановился у двери, к которой была прикреплена пошарпанная табличка с потускневшей цифрой «7». Натаниэль мысленно усмехнулся от иронии; счастливая во многих культурах цифра и злобный парень, который будет сталкиваться с ней по несколько раз на день. Санитар открыл дверь и вошёл внутрь, сразу же за ним, не желая испытывать, уже порядком истощённое терпение, последовал Веснински. В его глаза сразу же бросилась занятая койка у левой стены; лежащее тело было укрыто с головы до ног белоснежным пуховым одеялом, а на стоящей рядом деревянной тумбочке лежала книга. С этого расстояния Натаниэль не смог бы прочитать название, поэтому бросил бесполезную попытку и сосредоточил внимание на разглядывании палаты, изо всех сил стараясь не погрузиться в размышления о том, удастся ли ему уснуть в комнате с ещё одним человеком. В другом конце комнаты виднелась ещё одна дверь без замка, ведущая, по всей вероятности, в туалет. Какая никакая возможность уединиться безумно радовала, потому что Натаниэль был уверен, что ему не предоставят и этого. Невольно блуждающий взгляд зацепился за прикреплённые к койке кожаные наручники, по всей вероятности, предназначенные для особо буйных. Натаниэль собирался вести себя максимально послушно и вежливо, поэтому надеялся, что касаться их когда-либо не придётся. Джон выдернул его из мыслей, пихнув в грудь стопку одежды. Натаниэль, никак не отреагировав на грубость, с которой это было сделано, мигом прошмыгнул в ванную и тут же, не теряя времени, начал переодеваться, специально отворачиваясь от висящего над раковиной зеркала. Сняв с себя всё кроме повязок и перчаток, он облачился в идеально выглаженную форму, сложил личные вещи в стопку и вышел в палату, тут же передав вещи ожидавшему его санитару. — Всё остальное тебе разъяснит сосед. Он также покажет, где столовая и общая комната, — устало, произнёс санитар, чуть ли не закатывая от раздражения глаза. — На двери висит расписание сеансов и всего остального, а также имена лечащих врачей. С курирующим твоё лечение врачом ты встретишься завтра утром, советую до этого момента ознакомиться с его именем, — подвёл итог он, тут же разворачиваясь и выходя из палаты, нарочито громко захлопывая дверь, которая, как Натаниэль успел отметить, также была без какого-либо замка. Натаниэль выдохнул. Терпеть присутствие злобно настроенного мужчины было до зуда под кожей неприятно. Все мужчины среднего возраста пугали и невольно напоминали отца, отчего находясь с ними в одном помещении, Веснински без перерывов испытывал скручивающую внутренности тревогу, из-за которой он не мог нормально осознавать окружающую обстановку и понимать слова, что до него пытались донести. Общаться с соседом не хотелось, как и вообще контактировать с кем-либо в пределах больницы. Неизвестно, что можно ожидать от психов, заключённых в это гадкое место. Удивляло, что Натаниэля не обыскали, как следует, из-за чего под повязками кожу до сих пор холодили лезвия ножей. Он знал, что воспользоваться ими вряд-ли получится, но избавляться от них было бы слишком неприятно: они являлись его единственной защитой, и так просто отдать их он не желал. Видимо, санитару настолько претило им заниматься, что он решил поскорее избавить себя от присутствия болезненно выглядящего юноши, и не обыскал его как следует, поспешив ретироваться. Натаниэль действительно выглядел болезненно: и это при том, что он неделю объедался и высыпался, ни разу не напрягая тело, для какой-нибудь физической активности и выглядел лучше, чем когда-либо до этого. В голове крутились всевозможные мысли, которые в той или иной мере подводили к одному: как его двухнедельное отсутствие объяснят в СМИ? Он мог лишь надеяться, что о его пребывании в дурке умолчат, но зная Рико, тот обязательно воспользуется возможностью ещё сильнее унизить Натаниэля. Как будто он и так не был на самом дне, ненавидя и презирая себя за глупую выходку и за то, что не смог довести дело до конца, когда предоставлялась такая возможность. На негнущихся ногах он проковылял к двери, вчитываясь в висящий на ней листок. Взгляд против воли зацепил соседнюю колонку с именем соседа сверху. Ничем не примечательное имя Адриан, красовалось рядом с его собственным. Натаниэль заметил, что лечение неизвестного парня курирует тот же врач, что и у него самого. Доктор Пруст, выведенное на листе два раза, ничего ему не говорило, поэтому он развернулся, чтобы занять, наконец, свою койку, но неожиданно замер, когда увидел на себе внимательный взгляд серых глаз. Паренёк выглядел бледно и ужасно истощённо, и Натаниэль мог лишь строить догадки, по какой причине он оказался заперт в Истхейвене. Он, не мигая, смотрел на Веснински, неподвижно сидя на койке, а его русые отросшие волосы напоминали собой скорее гнездо, чем нечто, хоть чуть-чуть похожее на причёску. Натаниэль, стараясь не ёжиться под пустым безжизненным взглядом, побрёл к своей койке, тут же на неё заваливаясь и невольно испуская облегчённый вздох. Он до сих пор не видел никакого смысла коммуницировать с парнем по соседству, но обречённость в его серых, будто бы бесцветных глазах против воли вызывала заинтересованность. Они оба не смели нарушать напряжённую тишину, и Натаниэль никак не мог расслабиться, чувствуя себя неуютно под чужим взглядом. Он не представлял, как ему спать на протяжении всей этой недели, находясь в омерзительной близости к чужому человеку с неизвестными мотивами и идеями в голове. Он чувствовал себя загнанным зверем, и все его желания и надежды окончательно сгнили, оседая кусками где-то в лёгких, из-за чего дышать стало в разы труднее. Он зажмурил глаза, когда почувствовал подкатывающую к ним влагу. Нет. Он не позволит себе ныть, не позволит показывать слабость. Он через столькое прошёл не ради того, чтобы разрыдаться перед человеком, которого видел впервые в жизни. Какой бы раздрай у него в душе ни был, он должен оставаться сильным хотя бы внешне, чтобы выжить и не показать места, куда в случае чего можно было бы давить и делать до безумия больно. Он обязан выжить, чего бы ему это не стоило. Жан этого достоин больше, чем кто-либо ещё. Без цели жить было бы буквально невозможно, поэтому Натаниэль вцепился всеми конечностями в это желание — обеспечить Жану нормальное существование. Это то, ради чего он может и хочет бороться. И плевать, если он окажется в полном подчинении Ичиро, и навсегда потеряет те крохотные остатки себя. Моро стоил каждой секунды его мучений. — Кто твой курирующий врач? — неожиданно тишину разрушил хриплый голос, задающий флегматичным тоном вопрос, которого Натаниэль, честно сказать, ожидал меньше всего. Невольно он вновь бросил взгляд на юношу; тот уже лежал, вперившись взглядом в светлый потолок. Его голос, на удивление, оказался достаточно приятным, не смотря на первое общее впечатление. Веснински не видел причин игнорировать безобидный вопрос, поэтому спустя пару минут, потраченных на разглядывание соседа, всё же ответил. — Пруст. Он заметил, как всё тело парня вздрогнуло от произнесения этой фамилии вслух, и мог лишь догадываться о причинах, приведших к этому. Незаметно для себя он напрягся, ощутив неприятное и давящее предчувствие. — Тебя насиловали, — утвердительно произнёс сосед, всё так же пялясь в потолок. Дрожь прошла по всему телу Натаниэля, и он изумлённо расширил глаза, едва подавив полный изумления и негодования восклик. Парень перед ним сказал это настолько уверенно, что Веснински невольно удивился, почему в его тоне не было и капли сомнения. — С чего ты взял? — стараясь придать тону оттенок равнодушия, спросил Веснински, не переставая пялиться на чужой профиль. — Все, кому назначают Пруста, когда-то подвергались сексуальному насилию. Он, так сказать… проводит экспериментальное лечение. — Что ты имеешь в виду? — Клин клином вышибает, — всё тем же пустым тоном объяснил сосед, и Натаниэль почувствовал, как проваливается в пропасть. Из комнаты будто разом выкачали весь воздух, оставив Веснински в пустом вакууме. Натаниэль мог лишь глупо хлопать глазами и пытаться сделать вдох, онемев из-за шока и уже привычного, но не менее мучительного отчаяния. Он так и знал. Так и знал, что нечто подобное Ичиро приготовит ему. Не было никакого второго шанса. Это была очередная пытка, куда изощрённее, чем предыдущие, несущая цель доломать его, чтобы не осталось больше вообще ничего, что могло бы сопротивляться. Не сумев подавить полный отчаяния глухой стон, Натаниэль, наконец, отвернулся от лежащего безжизненным пластом парня. Хотелось выть. Хотелось умереть и покончить со всем настолько сильно, что Натаниэль едва сдерживал желание начать выгрызать собственные вены на запястьях, чтобы запачкать мнимую белоснежную невинность вокруг алой отравленной кровью. Он закусил ребро ладони и со всех сил зажмурился, не в силах делать что-либо ещё, не в силах ничего исправить и изменить. — Как тебя зовут? — раздался всё тот же безжизненный голос, и Натаниэль был этому безмерно благодарен, хотя никому бы и не признался. Отвлечение на что-то могло бы помочь с этим безудержным желанием удавиться на собственных шнурках, на потрёпанных ботинках. — Натаниэль, — голос прозвучал надломлено и измученно, но он слишком заебался, чтобы придавать этому какое-то значение. — Я Адриан, — представился сосед, и Натаниэль, уже зная до этого его имя, лишь не заинтересованно кивнул и отвернулся к стене. Уснуть он бы не смог даже без знания о лечащем враче, а теперь это и вовсе не представлялось когда-нибудь возможным. Он лишь прикрыл глаза и вновь погрузился в уже осточертевшие размышления, попеременно закрывая и открывая глаза, чтобы не дать уставшему разуму отключиться. Не место и не время. Если он проживёт эту неделю и не сойдёт с ума, это окажется чудом.

***

На следующий день Натаниэль познакомился с распорядком дня. Таблетки, завтрак, вновь таблетки, посещения врачей и сеансов психотерапии, где безжалостно ковыряются в голове, выуживая наружу давно позабытые болезненные воспоминания, обед, свободное время, в которое он мог лишь сидеть и пялиться в стену, раздумывая о несправедливости в своей жизни, ужин и очередные таблетки перед сном. Если бы всё было так просто, он бы, наверное, поверил в бога, и это при том, что он являлся ярым атеистом. Встреча с Прустом с утра оказалась ударом, даже при знании того, что доктор может из себя представлять. На протяжении всего оставшегося дня Веснински дрожал, не сумев выкинуть из головы прикосновение мужских мозолистых пальцев к собственному лицу и горячий шёпот, сообщавший о последствиях непослушания. Пруст ничего кроме предупреждений не делал, и это пугало даже сильнее из-за того, что Натаниэль часами напролёт находился в ожидании и напряжении. Ему хотелось скорее со всем этим покончить, и в глубине души он надеялся, что если он как можно скорее исполнит всё то, что требует доктор, тот заскучает и оставит его в покое. Натаниэль знал, что таким людям нравится сопротивление; оно подогревает их интерес и заставляет вновь и вновь овладевать вырывающейся жертвой, слушая просьбы и мольбы прекратить. Подобные Прусту ублюдки наслаждались видом слёз и метаний, видом крови и оставленных ими же ран и отметок на теле. Если Натаниэль будет послушным и покорно исполняющим все команды, не смея как-либо противиться, он быстро наскучит и его оставят в покое. Веснински чувствовал себя испорченной вещью; он словно весь состоял из чужих прикосновений, будь они от Ромеро в детстве, от Рико и его шестёрок в Гнезде, от Ичиро, или же от Пруста в психушке. Им пользовались, не думая даже о том, что каждый раз что-то ломают внутри, стирают каждое личностное качество, оставляя жалкие крохи, которые невозможно после собрать во что-то цельное и нормальное. Натаниэль не был чем-то большим, чем вещью. Люди велись на его унаследованное от отца смазливое — по их меркам — личико, не зная, что за фасадом скрывается озлобленное и теряющее терпение животное, которое могло наброситься на них в любой момент, стоило сделать один единственный неверный шаг. Он чувствовал себя тикающей бомбой, способной взорваться и снести всё вокруг в любой ничем не примечательный момент. Если бы в этот момент рядом находились все ублюдки, которые причиняли ему боль на протяжении всей жизни, он был бы не против пожертвовать собой, зная, что утащит их следом. На ужине к нему подсел Адриан. Успевший потратить за день все нервы на переживания, Натаниэль никак на это не отреагировал. Он безучастно водил ложкой по тарелке, размазывая по поверхности мерзкую на вид кашу, и пялился в трещину на стене, гадая, как она там появилась. Адриан также молчал, не думая, по всей очевидности, даже прикасаться к ужину. Веснински и при первой встрече отметил нездоровую худобу юноши, поэтому и не ожидал, что тот будет что-то есть. Ему было знакомо подобное поведение, ведь себя он вёл точно также: не позволял себе что-либо есть, считая, что не заслуживает. Если раньше он пытался разобраться во всех причинах своих душевных травм и последствий от них, то сейчас, после стольких неудачных попыток, даже не думал вновь пробовать. Было легче всё игнорировать, даже при условии, что невозможность просто утолить голод довольно сильно мешала жизни. С подобным детством, как у него, было неудивительным наличие целого багажа из всяких заморочек и переживаний. Ночью Натаниэль вновь не спал. Он не знал, что за таблетки ему давали и какой эффект они должны были иметь. На следующий день, после утреннего приёма, он чувствовал себя вяло и едва мог передвигать конечности. Из-за недостатка сна невыносимо болела голова, и он едва мог нормально соображать, находясь в нелепом подобии на реальность, наполненной непрерывной тревогой и попытками прийти в себя. Сомнамбулой он ходил кругами по общей комнате, не имея возможности зацепиться за какую-либо мысль; те проносились в голове с безумной скоростью, обостряя мигрень. Он снова ничего не ел, не обращая внимания на вновь подсевшего за ужином угрюмого соседа, а большая часть дня стёрлась из памяти на следующее же утро. На следующий день его вновь накачали чем-то неизвестным, и в этот раз Пруст не ограничился прикосновениями к лицу и горячим шёпотом; он ласкал тело Натаниэля, вызывая нежелательную из-за непонятных препаратов в организме реакцию, из-за чего Веснински не мог сдержать нетерпеливого скулежа, от которого внутренне умирал, ненавидя себя так сильно, как никогда прежде. Сознание заволокло дымкой, и пока мужчина растягивал его, он мог лишь с неестественной ясностью различать слова, произносимые мужчиной на выдохе у уха. — Маленькая послушная шлюха, уже весь в нетерпении, да? Не пригоден ни на что, кроме использования твоей дырки. Тебе ведь это нравится, не так ли, Младший? — обжигающий шёпот резал сознание не хуже ножей, заставляя хотеть, наконец, оглохнуть или потерять сознание. Натаниэлю хотелось закрыть уши, вцепиться ногтями в кожу головы и выдрать клочьями волосы, но его руки тщательно удерживали, а ослабленные из-за наркотиков конечности никак не могли помочь ему вырваться. Всё, что он мог, это скулить и ёрзать, где-то на периферии сознания ощущая боль внизу спины и слыша омерзительный шёпот, с наслаждением не спеша ломающий всё внутри. Он чувствовал себя грязной и пользованной вещью, когда излился себе на живот под тихий смешок доктора. После этого, «сеансы» Пруста проходили каждое утро, из-за чего все дни смешались в единую и смазанную, наполненную болью и ненавистью картину. Когда Пруст отпускал его, разбитого и купающегося в ненависти к себе, он приходил в палату, заваливался на койку и тут же засыпал, уже давно наплевав на чужое присутствие рядом. Раз в несколько дней в него насилу пихали омерзительную и безвкусную еду, видимо лишь для того, чтобы он не сдох раньше времени. Каким бы Пруст извращенцем не был, некрофилом он явно не являлся, да и Ичиро до сих пор нуждался в личном Мяснике, если Натаниэля не подводила память, и он не выдумал разговор с Мориямой в бреду от наркотиков. Он догадывался, что прошло уже куда больше времени, чем обещанная неделя, но не мог понять, сколько именно: внутреннее ощущение времени давно сбилось, и он едва мог отличить даже день от ночи, погружённый в кошмары и наяву, и во снах. Он плавал на волнах наркотического кайфа, не в силах прийти в себя и понять, что вокруг происходит. Минуты превратились в часы, и у Натаниэля складывалось ощущение, что в Истхейвене он находился уже вечность. Он искал то, что сможет помочь ему прийти в себя, пытался отбиться, когда в него в очередной раз запихивали вещества, но туман в голове каждый раз всё же поглощал его, от чего он после не мог вспомнить, что происходило с ним в прошедший день, как бы не пытался. Он никогда не ощущал себя таким слабым и жалким, а все мысли были заволочены наркотической дымкой, заставляя перед сном тягуче и медленно пытаться ухватиться за что-то, что сможет вытащить из этого кошмара. На краю сознания он улавливал, что находился всегда не один. Адриан ходил за ним хвостом, сидя рядом на ужине или помогая справиться с приступом паники тёмной глубокой ночью. В голове Натаниэля его лицо было одним смазанным пятном, но во снах он ясно видел его серые и безжизненные глаза, также наполненные иногда чем-то сродни жалости. Веснински всегда ненавидел жалость: она заставляла чувствовать себя ничтожным и немощным, но сил противиться не оставалось. Он привык находиться рядом с этим бездушными пустыми глазами, которые делили с ним все кошмары. Они не общались; облачать все внутренние страхи и переживания в слова было чем-то из ряда подвигов. Слова делали всё это реальным: скулёж под телом Пруста, многочисленные «пожалуйста», произносимые в бреду, солёные слёзы на лице и обжигающая жидкость на животе; боль во всём теле, метания и сдерживаемый крик от отчаяния; задушенные просьбы кончить и наслаждение на лице. Казалось, что если что-то будет произнесено вслух, то всё развалится, и не останется ни единой надежды на выход. Натаниэль не знал об этом парне ничего, кроме имени, но он успел стать чем-то близким и даже в какой-то мере приятным; Адриан мог одним видом своих глаз вытащить его со дна, на которое он методично погружался после встреч с Прустом. Они не были друзьями; они были чем-то большим и непонятным. Будь Натаниэль в здравом уме, он бы не позволил себе с кем-то вновь сближаться, но находясь в ловушке из наркотиков и душевных метаний, он принял Адриана, свыкаясь с его молчаливым присутствием рядом. Когда ночью он был более трезв, он не позволял себе думать о происходящих с ними пытках; парень переводил все мысли на соседа, представляя то, как вытащит его из этого ада, так как у Адриана, как он подозревал, не было никого, кто смог бы ему помочь, и он находился в лечебнице уже очень давно. Натаниэль цеплялся за реальность, взваливая на себя заботу о других, потому что заботиться о себе он не умел и не считал нужным. Толчком его выходу из этого отвратительного состояния стала смерть. В одну из ночей, когда он вновь и вновь переживал свои детские кошмары, его разбудил шум голосов, вызвавший панический страх. Открыв глаза, он увидел нескольких санитаров в белом и Пруста, и при виде последнего он испуганно вздрогнул, не сумев вовремя остановиться. Он непонимающее разглядывал столпившихся у соседней койки людей, с каждым мигом ощущая, как паника подкрадывается всё ближе, грозя обрушиться на него. Рывком он вскочил с постели и, толкая возмущённых санитаров в разные стороны, открыл себе обзор на Адриана. Спустя мгновение он почувствовал, как весь его кропотливо собираемый из осколков мир вновь обрушился, придавливая останками к земле. Около парня на окровавленной простыне валялся скальпель, и по лицу Пруста Натаниэль понял, что он принадлежал доктору. Лицо Адриана впервые за всё это время было умиротворённым. Открытые глаза были направлены в потолок, а поза представляла собой полную расслабленность. Натаниэль впервые видел его настолько расслабленным, и был разбит, зная, что для этого ему пришлось перерезать вены на запястьях. Адриан не справился, и Натаниэль вновь остался один, в ярости на Пруста и его сошек; в бессильной ярости на самого себя, потому что не смог помочь и стать якорем, удерживающем его в живых. Пелена ярости красным встала у него перед глазами; он слышал оглушительный стук своего сердца в ушах и тяжело дышал, сжимая руки в кулаки. Он не понял, в какой момент схватил скальпель с койки и приставил его к горлу Пруста, надавливая и загнанно дыша. Он наслаждался страхом в чужих глазах, видом крови на массивной шее. Ему нравилось чувствовать власть над человеком, что превратился в его наихудший кошмар. С удовольствием он провёл острым скальпелем поперёк шеи, утопая в наслаждении от криков вокруг, от запаха страха, окутывающего всю палату. Когда кто-то вогнал шприц ему в шею, он лишь радостно улыбался, наблюдая за хлестающей рекой алой кровью, испытывая ни с чем несравнимое удовольствие от выражения лица доктора, который бледнел с каждой секундой всё сильнее. Последней промелькнувшей мыслью перед отключкой было то, что он и правда, копия своего отца. Как бы он не пытался гнать это от себя, он действительно являлся кровожадным монстром, неспособным стать кем-то нормальным и обычным. Гены брали своё, сметая на пути все сомнения и жалкие попытки, оставляя после себя лишь окрашенную в цвет крови ярость.