Love and Loved

Путь твой в небесах, а мой — у земли,

Отныне нам встречу сулят лишь вечные сны

      Взрывы были громкие. Оглушающие. Они вызывали панический ужас, но это было ничто по сравнению со страхом перед этими.              Они гнали его и Веритаса как зверей на охоте, весело улюлюкая. Они гнали их так знакомо. Совсем как в детстве.       

Выблядки.

      Их было больше. Они были оснащены лучшими пушками КММ, которые незадолго до поездки пропали со склада. Резкая боль простреливает колено, и он падает на землю мешком, проезжаясь лицом по крошкам камней.       Рацио на последнем издыхании поднимает его, резко оглянувшись, перекидывает его за насыпь камней и вскоре сам, едва не получив дополнительные пули, сваливается в маленький овраг. От притока адреналина двоилось в глазах, а желудок, казалось, встал в горле комом. Кажется, его могло стошнить в любой момент.       Они рядом. Они переговариваются и смеются. Ненависть к ним бурлит под раненой кожей чистым, ничем не замутненным потоком. Веритас тоже слышит их. Он зажимает себе рот, кашляя, а вторая рука скребет камень, срывая ногти в кровь. У него были сломаны ребра. Два, может, три. Авантюрин видел заплывшим взглядом, как деформирован левый бок его любимого. Кости были перемолоты в фарш. Рука сжимается, не зная куда себя деть. Сейчас он был слабее котенка.       Бессилие радостно впивается в него ядовитыми клыками, урча раздирает внутренности, капает слюной чистого ужаса, когда он видит рот Веритаса в крови.       — Твою мать. — Тихо выдыхает мужчина, пытаясь не согнуться от боли. — Легкое проткнуто. Дело плохо. — Золоченые глаза перебегают с метра на метр, анализируя все. Каждый сантиметр. Каждая вероятность. Каждая фраза, выкрикнутая их загонщиками.

Взрыв.

      Он сметает верхнюю часть их укрытия, как горячий нож прорезает теплое масло. Быстро. Каменная кладка обрушивается на них спустя мгновение, обещая погрести под собой и забрать последние крохи жизни.

Хлопок.

      Уже чувствуя, как его ноги привалило огромным весом, Авантюрин краем глаза замечает, как Рацио из последних сил метнулся к нему, на ходу взмахнув рукой. Послышался треск. На лицо упало несколько капель. Он осторожно открывает глаза, чтобы увидеть сжавшееся в страдании лицо Веритаса. Из его рассеченной брови кровь капала прямо на его лицо. Каждый вздох полон раскаяния. Над ними же склонилась статуя.       Безразличная. Холодная. Совсем как прежний Веритас. По ее лицу расползлась трещина, но серый кварц все так же непоколебимо поддерживал завал камней, не давая забрать их жизни.

Рядом послышались голоса.

      —Ц.! Межгалактический хлам снова решил о себе напомнить. — Злой словно Лань, узревший порождение Яоши, Рацио смотрит на стену камней ненавидяще. Они не смогут тут долго находиться.       И вдруг он успокаивается, чутко прислушиваясь и заворачивая пальцы. Считая шаги. И это спокойствие неестественно. Рацио замирает всем телом, казалось, даже не дыша. Бледные губы бесшумно шепчут одно и то же, но в горячке Авантюрин не может разобрать и слога. Лишь оставить любые решения на волю своего возлюбленного. Тот не может ошибиться. Хваленый Доктор Рацио просчитает возможности, узрит решения, ударит в самый подходящий момент.       Только он это сможет. Они доберутся домой живыми.       Хочется прикрыть глаза. Заснуть и просто по-человечески отдохнуть. Усталость накатывает девятым валом, но он не позволяет себе этого. Не время. Не место. Он должен хоть чуть-чуть облегчить план Рацио, чтобы ему не пришлось тащить его на себе.       Глубоко задышав, он обращает внимание на самого Веритаса. Тот спокойно снимал золотой обруч, без спеха выпутывая его из своих волос. У него не было сил на возмущение или шипение, что сейчас этому не время. Авантюрин с легким любопытством наблюдает за его действиями, не пытаясь препятствовать им.

До одного момента.

      Морщась от боли, наверняка охватывающей все его тело, он точил камень. Натурально точил, проводя по нему другим, более ребристым камнем, стачивая его поверхность до того, чтобы от нее можно было порезаться. Круглыми глазами наблюдая за этим, он все равно не смог предугадать, что будет дальше.       Рацио. Рацио, который забавно ворчал, когда он принес сережки без дезинфекции, что не наденет эту антисанитарию. Рацио, который был воплощением спокойствия даже рядом с маленькими ревущими детьми. Рацио, который обращался ко всем, словно он старец в мире молодых.       Ничем не объясняя свое поведение, он прикусывает травмированную руку и с размаху проезжается по острому краю, распарывая плоть. Авантюрин едва не вскрикивает во весь голос, но вовремя зажимает себе рот. Танзанитовые глаза наполняются паникой, и он дергается, пытаясь освободится, но вовремя замирает. От его движений начинает шататься устоявшаяся насыпь, грозясь завалить их.

Проклятье.

      Тем временем Веритас обращает внимание на его возню, поскольку-постольку занятый своим загадочным делом. В тесном пространстве не развернуться, а поэтому он ложится на живот, зашипев от боли, и подтягивается на руках, пододвигаясь к нему ближе. А потом резким движением надевает свой обруч на него, а кровоточащая рука накрывает его рот, вынуждая проглотить его кровь.       Веритас не позволяет прорваться кашлю, грубо зажимая рот. Оторвавшись, дрожащий палец вырисовывает на его щеках, какие-то символы. Странные. Неизвестные. Голос Рацио крепнет и становится очевидным, что он читает наговор, только вот ни слова не разобрать.       Обруч начинает светиться сам по себе, и становится лишь ярче с каждой строчкой. Мужчина же белеет на глазах.       — Прекрати немедленно! Стой! Ты что творишь? — Паника, прорывающаяся в каждом слоге, едва не заставляет Рацио сбиться с темпа, но он упрямо продолжает, хмуря брови.       — Я настроил обруч на тебя. Теперь он передает не мои, а твои координаты. Гильдия эрудитов в пути. Они спасут тебя. — Рваные фразы перемежаются с глухим кашлем, выдавливающим из мужчины кровь и последний воздух. — Живи, Авантюрин. Живи, Какавача. Живи за нас обоих. — Не обращая внимание на боль, дерущую грудину, Рацио наклоняется достаточно низко, чтобы поцеловать его.       В этом поцелуе голод. В этом поцелуе отчаяние. В этом поцелуе обреченность.

Так целуют тех, кого больше никогда не увидят.

      Авантюрин пытается ухватить его за рукав рубашки, не отпустить. Не повторить историю. Не лишиться семьи во второй раз, но он обездвижен. Веритас же может двигаться. И он двигается. На выход. Туда, где насыпь ведет в объятия охотников.       Он оборачивается на него, и грустная улыбка освещает его лицо. Мягкая. Такую он ни разу не видел. Авантюрин, — хотя нет, Какавача, — мог поклясться, что так же ему улыбалась сестра, уходя в последний путь. Легко взмахивая рукой, Рацио призывает еще несколько статуй и прорывается в насыпи, провоцируя завал.       Но он жив. Он смотрит на кварцевые лица самого родного человека и чувствует как в глотке рождается тоскливый вой. Потеря. Снова потеря. Голоса охотников сливаются в единый гул. Он не слышит, что отвечает Рацио и отвечает ли вообще. Однако он слышит крики. Он слышит взрыв.       Он воет. Жалобно. На одной высокой ноте. Слезы текут без остановки. Руки цепляются за обруч, раздирая ладони в кровь об острые лепестки из золота. Он задыхается от слез, а его руки срывают ногти о камни, пытаясь расшатать насыпь. Чтобы его тоже накрыло. Чтобы отобрало его никчемную жизнь. Чтобы он пошел за ним.       Но эоны не сжалятся. Они оставляют его на произвол судьбы. Так было всегда, не то чтобы он не знал об этом. Все, что доставалось другим за просто так, ему приходилось выгрызать у судьбы зубами. За это приходилось бежать наперегонки с удачей. После каждой оплеухи приходилось вставать, утирая кровавые сопли.       Но… Сил больше не было. Не было желаний. Осталось лишь опустошение, словно из груди наконец забрали глупое сердце. Больше не будут болеть шрамы на нем. Никто больше до него не доберется.

Он снова вернулся к начальной точке. Он снова один.

      Авантюрин закрывает глаза, больше не имея сил. Где-то вдалеке громко гудит тревога космотраля. Никто не видит, как статуя надламывается по голове еще больше, и маленькая часть лица опадает.       Трагичная картина раненого человека и камня, оплакивающего его судьбу, надолго останется в головах бригады, прибывшей туда, где спасать было уже некого.