О чём молчит моя Вэньчэн

В какой момент они зашли так далеко? Когда она начала приходить к нему чаще, чем к себе домой? Когда стала готовить на несколько порций больше, чтобы занести теплый ужин для его семьи? Когда начала помогать с домашним заданием его младшим братьям?   Когда касаться его руки стало совершенно нормальным?  Джи Ён устало прикрывает глаза, под которыми мелькали синяки — тёмные, почти болезненно-синие тени, залегающие в глубине её лица, словно отпечатки бессонных ночей и тяжёлых дум.  Они являлись не просто следствием усталости — это метка её внутренней борьбы, расплата за ошибки прошлого, которую она принимает добровольно. Каждое утро, глядя в зеркало, она видит в них напоминание о том, что искупление — это не мгновенный акт, а долгий, изнуряющий труд. С каждым днём её бледная кожа становится всё тоньше, сиреневые глаза — глубже, но в этих тенях есть что-то почти священное, как у мученицы, шаг за шагом приближающейся к очищению.  — Блядство… — китаянка устало выдыхает табачный дым, что расплылся облачком в отблескивающих лучах закатного солнца. После разговора с Сан Хо и визита к старым знакомым она решила передохнуть у берега реки и всё обдумать.  Весенний вечер у Хан наполнен мягким теплом уходящего дня. Небо над городом переливается оттенками оранжевого и багрового, разделенными золотыми трещинами. Словно растопленный янтарь, свет заходящего солнца отражается в спокойной воде, превращая её в живое полотно из алых и розовых бликов. Лёгкий ветерок с реки приносит свежесть, смешанную с ароматом цветущих деревьев. Где-то вдали слышится смех редких прохожих, звон велосипедных звонков, приглушённая музыка из припаркованных машин. Семьи устраиваются на пледах с вечерними закусками, пары неспешно прогуливаются вдоль набережной, а одиночные бегуны растворяются в тёплом свете фонарей, которые вот-вот зажгутся. Вода течёт плавно, отражая высокие силуэты мостов и небоскрёбов, и кажется, что город, который обычно никогда не спит, замирает на мгновение, задержав дыхание в багровом пламени перед наступлением ночи. Джи Ён тоскливо смотрит на плескающуюся гладь, попивая холодное пиво. После тяжелого разговора с главным по отделу рэкета, Тэсу, ей хотелось только одного — вновь ощутить спокойствие.  — Я так скоро сопьюсь… — бормочет себе под нос, а потом бросает ленивый взгляд на телефон. Секунда — ей поступает звонок. — О… Смотрит на имя контакта, вздыхает.  — Алло. — Привет, занята? — раздается из динамика звучит низкий, мужской голос с неприятным шумом на фоне. — Нет. Что такое? — Это… прости, что по глупости звоню. Какой рис ты обычно берешь для ккимпаба? — Джокеру неловко. — Братьям понравился тот, что ты передавала через Джинсу. Хочу приготовить его сегодня.  — Возьми клейкий рис. Если корейского нету, то бери японский — для суши. Только с ним надо будет повозиться…  — Спасибо… нашел… — девушка слышит шелест его ветровки. — А ты где? Может, пересечемся.  — Я в парке Ханган возле моста Янхва… — сиреневые глаза цепляются за машину, проезжающую по переправе почти над её головой.  — Я на этой же стороне. Не будешь против, если подойду?  Джи Ён задумывается на секунду, взвешивая все за и против. В голове гудит, но она только смотрит на блескучую гладь реки, будто пытается найти в ней ответ. Вздыхает: — Нет. Сейчас скину фото, чтобы ты лучше понял, где я.  — Ага.  Джокер отключился. 

***

Закат медленно опускался над Сеулом, окрашивая небо в густые оттенки оранжевого с пятнами розового, будто сама природа почувствовала себя пейзажистом. Лучи солнца отражались в спокойных водах реки Хан, заставляя её мерцать, словно жидкое золото. Лёгкий ветерок доносил аромат воды, прохлады и далёкого запаха уличной еды с набережной. Отчужденная девушка сидела на бетонном выступе у самой кромки воды, обхватив колени руками. Она не спешила, позволяя мыслям лениво перетекать одна в другую. Думала, что, возможно, прийдет к какому-то выводу.  Город шумел за её спиной, но здесь, у реки, казалось, что мир немного замедлился. В голове крутилось что-то сложное и важное — то, что хотелось понять, но оно всё ещё не складывались в ясную картину. Вдруг позади неё послышались шаги. Она повернула голову, и её губы тронула улыбка. Это был он — её друг, которого она ждала. В руках парень нёс несколько магазинных пакетов, в одном из которых звенели стеклянные бутылки. — Грешишь? — спросила Джи Ён с легкой усмешкой, когда заметила дрожащее в кульке соджу.  Он только кивнул, смотря на неё сверху вниз. Бросил пакеты и умостился рядом. Река текла спокойно, и вместе с нею вечер будто смывал усталость прошедшего дня. — О чём думаешь? — коротко спрашивает Джокер. Выглядел он немного помятым после сегодняшней посиделки и дел с У Ином после. — Да так… вспоминаю. Джи Ён немного косится на парня, когда видит изучающий взор его светлых глаз на себе. — Что? — коротко бросает китаянка. — Ты сегодня заходила домой? Она от этого вопроса немного теряется. Всё же после встречи с гёнгу троица разошлась, и Джи Ён никому ни слова не сказала, куда направляется. — Ну, да. Нужно было покормить Джинсу после школы. Он наелся и сразу умотал гулять… гад, — пожимает плечами и вновь умащивает щеку на коленях, повернув лицо к собеседнику. — А что? — У тебя синяк на шее.  Джи Ён мысленно проклинает свою глупость, но на комментарий друга не реагирует. Понимает, что если дернется, то он поймет, в чем дело. — Синяк? Разве? — достает телефон и пытается разглядеть след в его экране, странно хмурясь при этом. Джокер взгляда своего не отводит, мрачнеет с каждой секундой.  — Можешь сказать мне правду, Джи Ён.  Тишина между ними повисла тяжёлым грузом. Ха Джун смотрел на неё внимательно, в упор — серьёзный, проницательный, не оставляющий ей ни единого шанса отвернуться или сделать вид, что ничего не произошло. В его взгляде не было злости, но в нём читалось слишком многое: понимание, разочарование, настойчивое ожидание правды. Джи Ён отвела глаза первой. Губы дрогнули, будто хотели сказать что-то в своё оправдание, но в горле застыл ком. Она медленно опустила голову, обхватила колени руками и прижалась к ним лбом, будто надеясь спрятаться от реальности — от его взора, от собственных теней, что она так боялась ему показать. Джокер не сказал ни слова, но через мгновение его рука легла ей на спину. Касание было тёплым, уверенным, успокаивающий. А потом он притянул её ближе, без упрёка, без давления, просто позволяя ей быть рядом, даже если она не могла быть честной. Она вздохнула, всё ещё не решаясь поднять голову, но едва заметно расслабилась под его рукой. — Мне просто… — Джи Ён начинает разговор первой, но тут же запинается. — Мне нужно быть дома. Прости, я не могу сказать тебе больше. Точнее… не хочу.  Голос её прозвучал глухо, почти потерянно. Девушка не поднимала головы, будто пыталась сопротивляться его внимательному взгляду. Внутри всё сжалось в тугой комок — вина, страх, усталость.  Джокер не стал настаивать, не задал ни единого вопроса. Просто медленно провел ладонью по её спине — мягко, спокойно; так, словно хотел сказать: я понимаю. Ты можешь молчать, но я всё равно рядом.  Она вздохнула чуть глубже, будто этот жест дал ей разрешение не бороться прямо сейчас. Просто сидеть рядом с ним, чувствовать его тепло — этого оказалось достаточно. — Нужно разобраться с допингом. Я не знаю, стоит ли лезть в это дело, но деньги нужны… Да и с Тэсу я уже договорилась. Сложно всё.  Джи Ён всё же поворачивается на товарища, смотрит снизу вверх на его профиль.  — Ты знаешь, как поступить лучше. На гонке мы прикроем, если что.  Губы китаянки расплываются в легкой, благодарной улыбке. — А кто такой этот… Тэсу? Мне показалось, что У Ин… — Мы работали вместе, — она тут же прерывает парня, от чего сама удивляется.  Джи Ён долго шла к этому решению. Сначала прогоняла мысль, едва она возникала в голове, заставляла себя забыть, убеждала, что это неважно. Что прошлое осталось в прошлом. Что говорить об этом бессмысленно. Но с каждым днём Ха Джун становился ей ближе. Она и подумать не могла, что после больше полугода от той встречи в пабе они будут вот так просто сидеть у реки Хан, прижимаясь друг к другу, ощущая тепло и спокойствие только от совместного препровождения.  — Тэсу… Он сейчас главный в отделе по рэкету. Их отряд держит Северо-восток Сеула.  Она ловила себя на том, что привыкает к Джокеру  — к его голосу, к тому, как он смотрит на неё, к его спокойному присутствию рядом. Впервые за долгое время рядом с кем-то было не страшно. И это пугало её сильнее всего. Она не имела права привязываться. Не после всего, что было. — Как вы познакомились? Джи Ён слишком хорошо знала, чем это заканчивается. Стоит кому-то в её жизни стать важным, как рано или поздно он исчезает. Либо сам, либо потому, что она вынуждена уйти первой. Она думала об этом ночами, глядя в потолок. Раз за разом представляла его реакцию. Что он скажет? Уйдёт сразу? Или сначала попробует понять, а потом всё равно отстранится, осознав, кто она на самом деле? Ей было бы легче, если бы он сам поставил между ними стену — такую же высокую и непробиваемую, как и Каменный дракон Востока.  Лучше сейчас, чем потом, когда будет поздно.  Вот почему она решила рассказать. Не для того, чтобы разделить груз. Не для того, чтобы он её пожалел, и уж точно не для того, чтобы он остался. А чтобы дать ему возможность уйти, пока это не зашло слишком далеко. — Помнишь ту ночь, когда я проснулась от кошмара? Так вот… мне снилась моя юность.

*** 

— Ты девственница? Длиннолицый мафиози начал опасно приближаться. С каждым его движением атмосфера становилась всё тяжелее, как будто он мог сломать её полностью, не проявляя ни малейшего усилия.  — Я… я… — голос белокурой дрожит, когда она чувствует его нежное касание к своей шее.   — Ты чё творишь, дурень? Мелкая же совсем, — приподнимает бровь толстяк, но потом умолкает, когда видит оскал длиннолицего.    — Умолкни.    Его оскал отражал лишь одно — этот человек был опасен. И его присутствие было словно тенью, не позволяющей ни капли яркого света проникнуть в помещение.    — Ну чё, девочка? — хищно сглатывает, когда видит дикий испуг в сиреневых глазах напротив. — Развлечемся? Ха-ха…   И он набрасывается на неё, как животное. Безжалостно валит на пол, проходясь свободной рукой по ляжке, что мелькала из-под коротенькой школьной юбки. Китаянка хочет закричать, но голос будто пропал. Страх сдавил горло — сковал любую возможность на движение.    — По… помо… Помогите!!! — вырвалось у мальчугана сбоку после нервного вдоха.   Бандит тут же подставил клинок к девичьей белоснежной шее. Джинсу начал реветь, но…   — Помолчи, мелочь. Я тут с твоей нуной поиграюсь, а ты пока подожди, лады?   Сиреневые глаза мальчика уже на мокром месте. Он дрожит — боится. Боится за сестру и ненавидит себя, что слишком бессилен, чтобы её защитить.   — О…отпусти нуну! П-пожалуйста!.. — белокурый утирает слёзы со своих щек. — Папа, помоги сестричке!    Мать с отцом только растерянно смотрят на эту картину. Они знают, что если дернутся, то их вновь изобьют. Своя жизнь дороже.   — Доченька, прости… — женщина хватается за голову и тихо скулит. — Постарайся расслабиться, чтобы не было так больно…   И тут девочка поняла, что ей конец.    Перед сощуренными глазами мерзкая морда мафиози, что навис над ней, как хищник над жертвой, каковыми они и являлись в этой сцене.   Она поняла, что сейчас ей предстоит пережить ещё один тяжелый удар судьбы.   Она поняла, что ей уже никто не поможет.   Она поняла, что её бедный братик станет  очевидцем столь жестокой сцены.   Она-то справится. Она поймет и забудет. Даже родителей простит, но… Но как она сможет после этого смотреть в глаза своему милому Джинсу?   Она ловит его взгляд — полон боли и страдания.   Поднимает голову чуть выше — смотрит на входную дверь, за которой был подъезд. Девочка чувствует, как сердце начинает печь. Как оно колет, причиняя ей неистовую боль, несравненную даже с мерзкими касаниями группировщика под школьной юбкой. Он хищно облизывается, когда его пальцы цепляют края девичьего белья — тянет вниз.  — Не трогай… — прорезается совсем тихий, тонкий голосок. Белокурая безжизненно смотрит в потолок. Пустым, застывшим взглядом, будто ничего вокруг больше не существовало. Будто нависший над ней якудза — мираж. Будто это ошибка её сознания, и сейчас она проснется.  — Тише, девочка, тише…  Холодное лезвие касалось её шеи— тонкой кожи, усыпанной родинками, где чувствовалось биение пульса. Клинок мог вонзиться в любую секунду, и всё должно было бы оборваться.  Должно было быть страшно.  Должно было бы? Но она ничего не чувствовала. Ни страха. Ни боли. Ни желания вырваться. Только зверскую боль в груди. Где-то глубоко внутри шевельнулась мысль: разве не должна я закричать? Дёрнуться? Просить пощады? Но эти думы были далёкими, чужими, словно она была только немым зрителем от этой сцены.  Белокурая просто лежала. Дышала ровно. Смотрела в потолок на трещину, похожую на паутину, и думала, что если это конец, то он будет таким же, как и вся её жизнь.  Тихим. Пустым. Никому не нужным. Девочка слышит звук расстегивающегося ремня.  «Я должна смириться». Но вдруг… Резкий, протяжный скрип разорвал глухую тишину, смешанную с истерическими всхлипами мальца. Звук был словно ржавый металл, скользящий по стеклу. Дверь медленно отворилась, впуская полоску тусклого света, которая прорезала тьму комнатушки. На пороге стоял мужчина — темнокожий, высокий, широкоплечий, облачённый в чёрный смокинг с небрежно закатанными рукавами, обнажающими крепкие предплечья. Тяжёлый, выцветший взгляд скользнул по комнате, по фигуре девочки, лежащей на холодном полу — по лезвию у её шеи.  Он не удивился. Даже не нахмурился. Только вздохнул, как человек, который видел слишком многое и давно перестал надеяться на что-то лучшее. — Поднимись, — его голос был хрипловатым, ровным, без намёка на эмоции. Ни осуждения, ни сочувствия. Просто констатация факта. Он сделал шаг вперёд, и тень от его силуэта упала на неё, но девочка не шелохнулась. Даже не взглянула на него. Всё тот же пустой, безразличный взгляд в потолок, как будто и его присутствие ничего не меняло. — Э… я это… тут нечего было забрать, поэтому я решил поразвлечься с ней. Ну, она уже в старшей школе учится, да и фи… Темнокожий представитель гона не колебался. Быстро, словно в замедленной съёмке, он поднёс руку, сжав её в кулак. Взгляд его был холодным, расчётливым, но в нём мелькала какая-то неохота. Это не был случайный удар — это было нечто другое. Представитель Гёнгу, поднявшийся на колени между ногами девочки, даже не успел отреагировать. Темнокожий нанес удар с такой яростью, что звук был похож на хлопок разломавшейся доски. Кулак с силой врезался в челюсть длиннолицего, и тот отлетел назад. Его тело подало в воздухе, словно театральная кукла, чьи нити вмиг были перерезаны. От удара хрустнула челюсть. Рот открылся, выпустив кровь и слюну, но парень не успел даже вскрикнуть — его лицо мгновенно исказилось от боли, а глаза на мгновение расширились, прежде чем он бессознательно свалился на холодный пол. Острый клинок пал рядом с ним. Темнокожий мафиози не делал ни шага, чтобы помочь ему подняться. Он стоял, как будто ожидая, когда тот окончательно поймёт, что больше не сможет встать. Кровь, текущая по подбородку противника, отражала ту же холодную, мертвую решимость, что и в его глазах. — А вы что смотрите? Почему его не остановили? — крупный темнокожий мужчина обращается уже к другим представителям Гёнгу, что растеряно косились на эту картину. — Ну, мы…  — Ясно, — тот даже слушать не хочет. Итак понимает, что произошедшее — пещинка в окружающей их, такой привычной преступности.  Его стальной взор скользит по телу распластавшейся на полу девочки. Она так и продолжала лежать с раздвинутыми ногами и неприлично задертой школьной юбкой. В глазах бандита мелькает что-то давно забытое, что-то непривычное и так ему далекое после стольких лет службы криминальному миру.  Это была жалость. — Поднимайся, девочка.  Белокурая не реагирует. Такой же светлый мальчуган испуганно таращится то на своих дрожащих в углу комнаты родителей, что были окружены другими из Гёнгу, то на темнокожего мужчину в смокинге, то на свою милую нуну, к которой его тело инстинктивно дернулось. Мужчина это заметил — молча кивнул мальцу. Перепуганный до смерти Джинсу подбегает к своей сестрице. Дрожащими руками хватается за её плечи и начинает трясти, выкрикивая имя с таким диким, неимоверным отчаянием, которое заставило каменное сердце темнокожего преступника тихо дрогнуть.  «Нуна!» — его голос звучал как болезненная рана, как пистолет у виска, разрезая ту мерзкую тишину серой квартиры. Он дергал ее сильнее, но белокурая не двигалась. Слёзы хлынули из сиреневых глаз мальчугана — их было так много, что они заливали его красное лицо градом. Он продолжал тянуть ее, кричать, взывая к ней, как будто пытался вернуть ее к жизни с каждым протяжным всхлипом, полным дикой, невыносимой болью и страданием. Он вновь и вновь выкрикивал её имя.  Его маленькие ручки безуспешно пытались достучаться — увидеть на холодном лице сестры хоть одну эмоцию, даже самую сухую и натянутую.  Но её не было. На лице белокурой не было совершенно ничего, кроме полной флегматичности. В груди мальца билось страшное чувство, будто что-то не так; и это что-то, что его разум никак не может осознать. Джинсу не знал, как помочь, и от бессилия сжался, безуспешно пытаясь сдержать протяжный крик боли.

***

Весна расцвела за окнами сеульской средней школы, разливаясь теплым солнечным светом, который мягко ложился на раскидистые ветви цветущих вишен. Лепестки, подхваченные легким ветерком, кружились в воздухе, словно крошечные розовые бабочки, оседая на подоконниках и тонком стекле. Где-то вдалеке звонко пели птицы, будто приглашая сбежать из душного класса и раствориться в безмятежности этого дня. Но внутри учебного кабинета царила совсем иная атмосфера. Тяжелый, спертый воздух, застоявшийся после нескольких часов занятий, давил на плечи, а неяркий свет люминесцентных ламп делал всё вокруг блеклым и тусклым. Ученики приглушенно переговаривались, лениво водя ручками по страницам учебников; и среди них выделялись те, кто украдкой бросал косые взгляды в сторону последней парты. Патлатая девушка, белокурая китаянка с рассеянным взглядом, сидела в самом конце класса. Ее плечи были расслаблены, а пальцы постукивали по краю деревянной поверхности. Она чувствовала эти взгляды — изучающие, недоброжелательные. Уши резал мерзкий шепот одноклассников: — Вы видели, в чем она по улице ходит? Ха-ха! — У неё даже нормальной обуви нет. В тапках расхаживает…  — Я видела её ночью у круглосуточного. Она там сигареты курила… представляете… Ещё и в школьную форму одета.  — Ха-ха! Да она вообще на голову больная! Неделю школу прогуливала! Как её еще не выперли отсюда? Белокурая давно привыкла к этому, но весенний день за окном делал происходящее еще более удручающим: как может мир быть таким прекрасным снаружи и таким холодным здесь, внутри? Урок закончился. Гул голосов слился в единый, бессмысленный шум, когда девочка поднималась со своего места. Не спеша, плавно закинув лямку рюкзака на плечо, она направилась к выходу, не обращая внимания на перешёптывания за спиной. Когда проходила через узкий дверной проем, кто-то нарочно задел её плечом — довольно сильно, чтобы другой на её месте вспыхнул возмущением или хотя бы замешкался.  — Ха-ха, бедняга Чжан. Но китаянка даже не дрогнула. Ни удивления, ни раздражения в её лице — ничего. Лишь плавное, размеренное движение: она развернулась, бесстрастно посмотрела в сторону коридора и без лишних слов продолжила идти. Проходя мимо других учеников — серой массы, на которую ей плевать — она не ускорялась и не замедлялась. В её походке не было ни следов обиды, ни скрытого напряжения — только спокойное, ровное движение, будто ничего не произошло. Будто этот толчок был незначительным, не стоящим ни капли её внимания. Весенний воздух коснулся её бледного после бессонных ночей лица, когда она вышла на улицу. Тепло солнца приятно согревало кожу, но даже это не вызвало у неё никакой явной реакции. Она просто шла дальше, не торопясь, словно мир вокруг не мог ни потревожить её, ни заставить остановиться. — Йо, Вэньчэн, ты где целую неделю пропадала?— перед ней вырисовывается фигура патлатого товарища, что махнул ей рукой. Это был Хёк, что тут же вскинул брови, когда заметил странное поведение подруги.  Не было больше яркого огонька в её сиреневых очах. Не было ни ехидной усмешки, ни уверенной походки. — Э? С тобой всё нормально? — парень тормозит прямо перед девочкой, но она просто обходит его стороной, даже не удостоив взглядом. — Ты чего?.. И шагает белокурая к школьным воротам: хочет уйти. Но в последний момент меняет траекторию пути и направляется к заднему дворику — месту, где она и познакомилась со змеиной мордой и его странноватым другом.  Весенний воздух ещё прохладный, но уже смягчённый теплом солнца, которое медленно склоняется к горизонту. Китаянка выходит на задний двор школы, минуя редкие лужи талой воды, в которых отражается блеклое небо. Сырой асфальт пахнет дождём, землёй и чем-то металлическим. Девочка прислоняется к холодной кирпичной стене, достаёт припрятанную в школьном пиджаке сигарету, прикуривает. Дым тёплый, горький. Она затягивается и медленно выпускает его в воздух, наблюдая, как он растворяется в поблескивающих лучах весеннего солнца. И тут замечает его. У Ин стоит чуть поодаль, оперевшись плечом о стену, курит, глядя перед собой в пустоту. Его лицо почти неподвижно, только ресницы иногда вздрагивают, когда ветер срывает пепел с его сигареты. Они не здороваются. Просто смотрят друг на друга — секунду, две, может, три — а потом снова уходят в свои мысли. Странная тишина повисает между ними. Она наполнена недосказанностью, чем-то неясным, тяжелым, но в то же время почти родным. Словно они оба понимают, что говорить сейчас бессмысленно. Вдалеке кто-то смеётся — звук кажется неестественным, чужим. Здесь же, в этом закутке, под тенью серой стены, их собственный мир. Табачным дымом школьники затягиваются медленно — не спешат. Каждый в своих размышлениях, но в этом молчании есть что-то общее, будто их объединяет одна и та же тень, одна и та же глухая тяжесть внутри. Шорох шагов по мокрому асфальту разрывает вязкое молчание. — О, так вы тут, — голос их общего друга звучит обыденно, флегматично, но, не получив ответа, тут же вянет в воздухе. Хёк останавливается рядом, сует руки в карманы брюк, ждёт. Ждёт, что на него посмотрят, что скажут хоть единое слово, но безмолвие остаётся непроницаемым. Китаянка затягивается, выдыхает дым сквозь сжатые губы, глядя в пустоту. У Ин, что стоял первым в этом ряду отшельников, только чуть меняет положение — перебрасывает сигарету в другую руку, скользит взглядом по подошве своего кроссовка, но на новоприбывшего даже не смотрит. Квон Хёк друг хмурится, чуть качает головой. — Ну и чё с вами? Молчание в ответ. Он ощущает, что случайно заглянул в закрытую комнату, в чужую невидимую паутину мыслей, где для него просто нет места. Будто они здесь одни, в каком-то своём, тихом, странном мире, который не делят ни с кем. — Вы сговорились? Одновременно пропали, одновременно стоите тут… надутые, — наконец, бросает Хёк.  Тон его прямой, спокойный. У Ин иногда завидовал его стальным нервам. Только вот осадок остаётся. — Меня заперли на неделю. Только сегодня разрешили в школу пойти, — проговаривает это У Ин без единой эмоции. Коротко. Сухо.  — А ты? — Квон Хёк поворачивает голову на притихшую подругу. Белокурая школьница не двигается. Только взгляд замирает на одной точке, а внутри, словно сорвавшись с цепи, вспыхивают ужасающие образы. «Тесное, прокуренное помещение, пропитанное запахом табака, спирта и чего-то металлического — может, крови, а может, стали оружия. Свечение одинокой лампы искажает лица, делая их хищными, нечеловеческими. Мужчины в дорогих костюмах сидят за низким столом, их рукава засучены, на коже чернеют рисунки — сложные, детализированные, живые. Корейская мафия. Их голоса — медленные, уверенные, наполненные скрытой угрозой. — Ну и халупу вы нашли… А та квартира ничё такая была, — разрезает чье-то пыхтение мужской, стальной голос. — Мамашка с ребёнком свалили куда-то, я погляжу… В центре  комнаты — кто-то на коленях. Лоб прижат к полу, руки дрожат, но голос всё ещё пытается держаться ровно. Пустая вежливость, за которой прячется страх. Это был её отец. — Долго нам бабки ещё ждать, Чжуньфэй? Знаешь… а нам уже становится совсем несмешно.  Чужая ладонь берёт отчужденную, белокурую девочку за запястье. Пальцы прохладные, в этом прикосновении нет тепла. Татуированная рука — дракон извивается по коже, будто живой. — Ты погляди на своего бестолкового папашу. Думаешь, нам стоит оставить этот биомусор в живых? — голос мягкий, но внутри скрыта сталь. Она кивает. — Ха… глупая ты совсем, девочка.  Глухой звук удара. Хриплый вдох отца. Капля крови падает на тёмное дерево стола, впитываясь — исчезая под горой какого-то мусора и толстого слоя пепла».  Белокурая выдыхает дым, лицо остаётся неподвижным, взгляд сиреневых глаз всё такой же пустой. — Нормально всё, — отвечает она наконец, безразлично, как будто ничего не было. — Приболела. Но внутри что-то давит, сжимает, скручивает, будто стальной проволокой. — Тебя водитель заберет? — Хёк обращается к такому же флегматичному У Ину. Брови паренька слегка насуплены, взгляд змеиных глаз серьезный, что совершенно не было ему свойственно. Это же У Ин. Это же тот самый клоун, что смеется в компании громче всех. Этот тот самый балбес, что за ехидной улыбкой скрывает ужасающие сцены, которые ему приходится переживать раз за разом — в стенах своего родного дома, который он так сильно ненавидел. Ненавидел до яростного оскала, до сжатых кулаков и чувства отвращения: к себе и тем, кто дал ему возможность явиться на свет. — Да. — Ясно, — Хёк вздыхает, чешет затылок. — А ты чё делать после школы планируешь, Чжан Дзен М… Не успевает он договорить вторую часть её имени, как белокурая резко подрывается, чуть с агрессией затыкая ему рот ладонью. — Не зови меня по имени. Никогда. Понял?  Она тяжело дышит. В её сиреневых глаза плескается такой холодный, леденящий душу друга, гнев.  У Ин бросает косой взгляд на эту картину, но молчит: своих забот полно. А Квон Хёк серьезно теряется, замечая опасный оскал девочки, которую он знал совсем иной.  Он был в курсе, какой китаянка могла быть жестокой, порой даже слишком, но сейчас её взгляд был другим — не таким, каким он привык его видеть.

— Да что с вами, блядь, происходит?

***

Белокурая девочка устало шагает по улицам беднейшего района Сеула, где грязь, отпечатки обуви и местные отбросы собирались вдоль обочин, а воздух был насыщен тяжёлым запахом канализации и сырости. Дома здесь выглядели, как искалеченные монументы — облупленные стены, висящие провода, постоянно шумящий мотор старой машины где-то вдалеке. Каждая деталь — трещины на асфальте, сломанные двери, покосившиеся заборы — напоминала ей о том, что здесь время словно остановилось, бросив людей бороться за выживание за гранью столичной жизни. Одна часть района предназначалась для туристов — была хоть и бедненькой, но чище. А вторая… Её шаги отдавались глухим эхом среди пустых, унылых улиц, будто всё вокруг поглощало её присутствие. Она чувствовала себя чужой в этом месте — после того, как отряд по рэкету Гёнгу отобрал у них квартиру, жизнь резко сменила свои краски. Её семья оказалась в долговой яме, и единственным выходом с их-то копейками стал этот мрачный район. Глядя на потрёпанные фасады и стекла, которые не видели чистоты уже десятки лет, она пыталась не думать о том, как легко можно было бы исчезнуть в этом забытом уголке города. Но в голове всё равно прокручивались те ночи, когда отец не возвращался домой, зависая в местных наркопритонах, а мама днями напролет смотрела в потолок — пусто, почти безжизненно, вновь позабыв о своем сыне, что до сих пор не отошел от того случая в их старой квартире. Мерзкие руки бандита под юбкой его сестры. Её бесцветный, опустошенный взгляд. Джинсу тогда даже подумал, что она мертва.  И к девочке пришло понимание, что теперь они стали частью этого мира — мира, где долг может унести всё, что тебе дорого. Прохожие, не обращая внимания на новую соседку, шли мимо. Здесь никому нет дела. Здесь никто не будет тыкать на нее пальцем, потому что она своя. Такая же изнуренная, бедная, пережившая уйму трагедий чужачка. Она обогнула угловую улицу, и перед сиреневыми глазами выросло дряхлое жильё, которое с недавних пор стало её новым домом. Полуразрушенная стена, перегородки, лишённые любого уюта. И хотя её взгляд оставался пустым и холодным, внутри всё болело. Но это было ещё не всё. Как бы она ни старалась, прошлое не отпускало. — Я дома. Кидает белокурая коротко, совсем неприветливо. Она знала, что ей итак никто не ответит. Ни родители, которым давно плевать на своего старшего ребёнка, ни брат, который сейчас должен быть на дополнительных занятиях, ни рэкетиры из Гёнгу, что теперь были постоянными гостями в этом месте.  Внутри было так же уныло, как и снаружи: обветшалые стены, пропитанные запахом плесени и старого табака. Но вдруг, в этой мёртвой тишине, раздался звук. Он был диким, неестественным — хриплый, искажённый, как будто кто-то боролся с воздухом, задыхаясь, пытаясь вырваться из своего тела. — Кто здесь?..  Китаянка дернулась больше от неожиданности, нежели от страха. Сердце ёкнуло, а дыхание стало прерывистым. Вдруг вся эта тишина, вся пустота, что её окружала, исчезла, уступив место звуку, который заставил её тело покрыться холодным потом.  И в этот момент она почувствовала именно страх.  Это был голос её отца, но не тот, каким она его помнила. Этот хрип был диким, животным, и в нём чувствовалась такая боль, такая безнадёжность, что она невольно сжала кулаки. Её шаги замерли на месте. Она не хотела идти дальше, но и не могла вернуться. На какое-то мгновение её мир стал зыбким и неустойчивым. В этот момент она знала: в ванной комнате, за дверью, скрывается не просто её отец. Там был кто-то, изменённый, изломанный, сражающийся с собственным демоном. — Т-тварь… эта конченная блядь!  Сиреневые глаза цепляются за брошенную на пол ложку, возле неё — зажигалка.  — Мэй Ха-юн… Мэй Ха-юн, я тебя убью! Я найду тебя и убью… убью… Да, я убью тебя! Зарежу, задушу… уничтожу нахер! Как ты могла… как…  Девочка, похолодев от неожиданности, сделала несколько шагов назад, ярко ощущая, как в груди сжимается пустота. Крик её отца продолжал звучать где-то из глубины ванной, но она попыталась его игнорировать, прикрыв ошарашенные глаза. Она не могла думать о нём сейчас, не могла. С каждым шагом мысли становились всё более туманными, и вот, переступив порог, она зашла на кухню. Пахло старой пищей, затхлым воздухом и чем-то ещё, неприятным и гниющим. Разбитые чашки, сгоревшие кастрюли, пыль на столе — привычная сцена. Она не обратила внимания на мелкие детали, её взгляд был сосредоточен на одном: на столе лежала записка. Она подошла ближе, сердце забилось, будто уже готово вырваться из груди. Тонкие, маленькие руки нервно развернули бумагу, и на глаза сразу бросились на несколько строк на корейском языке. «Я ушла. Оставила 3000 вон вам с Джинсу на еду. Прощай.» Мир, как будто затих, сжимаясь до размеров этой записки. Три тысячи жалких вон. Больше ничего. Её дыхание стало прерывистым, а внутри что-то сжалось, почти невыносимо. Столько лет она пыталась, боролась. Дни и ночи, когда она сидела рядом с мамой, просила её, спрашивала: любит ли она их, почему всё так.  «Мамочка, почему нам пришлось уехать из Китая? Я хочу домой… мне не нравится Корея…» «Мамочка, почему папа пропадает неделями? Мы с Джинсу видели его на улице, но он отмахнулся…» «Мамочка, почему бабушка с дедушкой не хотят нас видеть? Бабушка сказала, что мы отпрыски… и что украли её квартиру. Это правда?..» «Мама, почему папа просит меня подробить какие-то кристаллики?» «Мама, почему папа издевается над моими руками? Он говорит, что я плохая. Это правда?» С каждым разом мать всё больше и сильнее замыкалась в себе; её глаза становились пустыми, а голос — неживым. Но девочка продолжала надеяться, верить, что, может, однажды её любимая мамочка выйдет из этого пугающего состояния. Но теперь… теперь всё оборвалось. «Мам, почему ты не кормишь Джинсу? Я же оставила приготовленный обед. Тебе нужно было только разогреть его. Давай, я тебя научу…» «Мам, почему ты ударила братика? Он случайно разбил тарелку… он же маленький…» «Мам, почему к нам стали приходить бандиты? Папа снова влез в долги? Те дяденьки сказали, что папа крысанул порох. Что это значит?» Девочка чувствовала, как сердце трескается, как нити, что так долго держали её на плаву, наконец, порвались. Каждая попытка вытащить мать из столь затяжной депрессии казалась бессмысленной, и теперь она осталась одна. С младший братиком… и отцом. «Почему?» «Почему?» «Почему?..» Она стояла посреди этой бедной, грязной кухноньки, вдыхала тяжёлый воздух, пытаясь сдержать горькие слёзы. Внутри было пусто. Тот последний шанс, к которому белокурая так тянулась — так желала и ждала. Ждала, когда её мама улыбнется, когда погладит дочь по волосам и просто скажет: «Ты у меня умница!»  Этот шанс ушёл вместе с ней — любимой мамочкой. И теперь девочка осталась совсем одна. Теперь ей прийдется занять эту роль в семье — следить за отцом и маленьким братом. Но… она же и занималась этим всю свою сознательную жизнь? Так что же ей делать? Тихие, мучительные крики Чжуньфэя продолжали доноситься из ванной комнаты, а его дочь, сжав записку в руке, смотрела на три тысячи вон, которые оставила её мамочка. Мэй Ха-юн. «Она оценила наши с Джинсу жизни в эти жалкие… три тысячи?…» Как долго она пыталась? Как много сил вложила в то, чтобы понять свою собственную мать, заставить её жить, любить их с братом снова? Она так старалась, чтобы любимая мамочка не плакала после издевательств со стороны Чжуньфэя. Она утирала ей слёзы, а сама не плакала. Ей нельзя было плакать, ведь плакать — плохо? Правда ведь? Она взяла все домашние обязательства на себя, чтобы любимая мамочка смогла подольше посидеть в кресле, безжизненно глядя в серый потолок. Она следила за своим младшим братом, воспитывала его. Приходила на все школьные мероприятия, только чтобы её маленький диди не чувствовал себя брошенным. Она пыталась зарабатывать, чтобы любимая мамочка не напрягалась, не искала работу. Втаптывала в грязную плитку школьного туалета лица богатеньких детей, чтобы они приносили ей деньги. Ведь мамочка попросила купить сигареты, а она не может ей отказать. Это ведь правильно?  Они ведь должны помогать друг другу? Должны выручать? Должны прислушиваться и поддерживать?  Они ведь семья? Правда ведь?  Но теперь, в этом моменте, в этом сером доме, всё её усилия казались напрасными. Мать ушла, а вместе с ней и надежда, которую она тащила на своих плечах целых шестнадцать лет. «Мама пошутила? Она ведь вернется?» Размышления белокурой девочки прервал резкий, звериный крик. Он эхом прорезал мрак, и девичье сердце вновь запекло.  — Я убью эту тварь! Как… как только ты посмела бросить меня, Мэй Ха-юн?! Убью… убью… зарежу! Задушу! Тварь! И детей твоих убью! Жалкие отпрыски! Ублюдки! Рёв, вопли, удары — это был Чжуньфэй, её отец, которого мамочка подцепила в Шанхае на одну ночь.  Отец был под наркотиками. Он вновь сорвался. Вновь принял соль. Под влиянием дури начал крушить ванную, как бесконечно повторяющуюся сцену. Чжуньфэй больше был не человеком. Он был зверем — порождением грязных улиц Шанхая, где и началась его история с Триадой. Девочка не двигалась: не могла. Внутри что-то оборвалось, а сердце, кажется, закипело. Весь её мир сжался до размеров этой грязной кухоньки, до этих диких звуков.  И что ей делать? В её жизни не было ни стабильности, ни будущего, ни перспективы. Она оглядела грязный пол кухни, пустые коробки, старые игрушки, которые принадлежали братику. Горькая мысль пронзила её.  Жизнь — это лотерея. Кто-то может родиться в богатой, любящей семье и не думать о завтрашнем дне. Кому-то не нужно подаваться в бега из-за долгов, начиная жизнь с нуля — в чужой стране. Кому-то не нужно вытягивать свою мать из депрессии, умоляя её на коленях хотя бы подать звук — показать, что она жива. Кому-то не нужно и руки своей подставлять отцу, чтобы тот потушил о неё сигарету. Что такое эта «жизнь»? Зачем она нужна таким, как белокурая китаянка — жертвам обстоятельств. Может, это всё глупая шутка?  Стоит ли проживать её в слепой надежде на белую полосу? Стоит ли терпеть столько звериной жестокости, пытаясь вытащить и других?   Сиреневые глаза тоскливо проходятся по белой дорожке, что мерцала на поверхности обеденного стола. Её раздробленные кристаллы блестели в одиноком лучике света, что проскальзывал в помещение сквозь плотные шторы.   «Единственная белая полоса в моей жизни — это блядский Альфа-PVP, что отец купил на краденные деньги из моего тайника». Дикая сцена в ванной продолжалась, и с каждым протяжным рёвом Чжуньфэя девичьи руки тряслись всё сильнее, а сердце продолжало кипеть, причиняя неимоверную боль в груди. Зачем бороться?  Почему она продолжает жить в этом аду?  Может, её место здесь — в этом доме, в этой блядской юдоли?  Сколько ещё ждать того самого лучика света? Сколько терпеть тех ненасытных бандитов, что с каждым визитом ставали всё жестче, всё опаснее. Может, смерть была бы избавлением, не только для неё, но и для всех? Может, придти прямо к Гёнгу и попросить её — смерти? Пусть всё закончится одним взмахом кинжала по горлу — и тогда белокурая девочка, наконец, узнает, что такое это самое «спокойствие». 

***

Оранжево-розовый свет заходящего солнца медленно растекался по спокойной глади реки Хан, окрашивая воду в оттенки угасающего дня. Ветер мягко колыхал редкие волны, а где-то вдали слышался приглушённый шум города — далёкий и неважный, как фон к их тихому разговору. Джокер сидел рядом, чуть подавшись вперёд, локтями упираясь в колени. Обычно его каменное лицо напоминало безмятежную маску — холодную, непроницаемую, лишённую каких-либо эмоций. Его никогда не удавалось сбить с равновесия, никогда — до этого момента. После слов Джи Ён он застыл. Пальцы чуть сильнее сжали ткань штанов, взгляд светлых очей остановился на ней, будто Ха Джун пытался убедиться, что услышал правильно. Но в лице подруги не было ни тени шутки. Только спокойствие — пугающее, будто она рассказывала не о себе, а о какой-то далёкой, совершенно безмятежной, чужой истории. В горле встал ком, неприятное ощущение, с которым он был незнаком. Чуждое. Всё в нём привыкло к холодному расчёту, к безразличию, но сейчас внутри что-то сдвинулось. Джи Ён же просто продолжала смотреть на реку, будто то, что она только что рассказала, не имело веса. Будто это была просто очередная страница её жизни, перевернутая без сожалений. Но он видел — тонкие, девичьи пальцы, лежащие на коленях, чуть подрагивали. — Ты… ты пошла к ним? — единственное, что Джокер мог сложить в предложение из сотни дум. — Да, — китаянка улыбается, прикрывает измученные глаза. Пускает тихий смешок, когда видит озадаченность на лице друга. Знает ведь, что конец этой истории совсем не сладок. Знает, что он посидит, послушает, а потом просто встанет и уйдет. Запретит ей даже со своими младшими видеться. Джи Ён чуть устало вздыхает, вновь смотрит на Джокера в упор. Нужно же закончить рассказ. — Я к ним пошла. Но перед этим…