achromatic breathing on the lips

В рассуждениях людей никогда не будет истинной правды и истинной лжи. Возможно, все связано с тем, что каждая их мысль — это плевок в пустоту бесконечного космического пространства. Голова человека — целая вселенная, в которой мысли — это звезды, и если бы люди тратили свою энергию на каждый космический объект, они бы сошли с ума. Говорят, что можно потерять рассудок из-за отчаянной любви к своей сущности. Не в том плане, что это вытекает в нарциссизм. Дело в том, что у каждого живого существа, в данном случае — человека, есть личность, а у каждой личности есть свой цвет. Минхо бы описал Джисона одним лишь черным. Не потому, что юноша был хмурым, грубым и бессердечным, а потому, что черный — это цвет пустоты и боли одновременно. Цвет классики. А в жизни классикой является ничто иное, как разочарование. Ли хорош в построении причинно-следственных связей, поэтому вывод напрашивается сам по себе. Он не ощущает надобности в том, чтобы помочь Джисону окрасить свою личность в более яркий цвет, потому что мысли этого парня всегда будут такими же мрачными, а взгляд на жизнь — таким же грязным. Вопреки всему, Ли называл себя бесцветным, потому что состоял он из собирательных черт, которые не относились конкретно к нему. Каждый человек, который проходил через Минхо, оставлял часть себя в его психологическом портрете. Однако, с появлением Джисона в его рутинной жизни, он начал замечать, сколько серого появилось вокруг. — Что на этот раз мешает тебе нормально сосуществовать со своими мыслями? — задает очевидный вопрос Ли, когда Хан в очередной раз приходит в библиотеку для того, чтобы увидеться со старшим. — Или ты просто пришел навестить меня? Джисон пожимает плечами, — как всегда, угрюмо и со вселенской усталостью в глазах, — а после, усаживается прямо на стойку. Вернее, запрыгивает поразительно неуклюжим образом, чуть не свалившись на Минхо, но, будучи вовремя подхваченным за талию, все же устраивается поудобнее, перекидывая ноги так, чтобы они соприкоснулись с бедрами сидящего на стуле старшего. У Хана, определенно, есть способность совершать странные поступки, которые в чужих глазах будут выглядеть как харизматичные действия, на которые невозможно злиться. Минхо смотрит на кожаные ботинки, пачкающие следами пыли и грязи его новые черные брюки, но не сдвигается с места и даже не чувствует прилива раздражения. Он просто гипнотизирует грязь, появившуюся на ткани, а после переводит взгляд на расслабленное — читать, как уставшее, — лицо младшего, выгибая бровь. Джисон, ожидаемо, снова слабо ведет плечом в сторону, никак не комментируя происходящее. — Совмещаю приятное с полезным, — все же отвечает на заданный ранее вопрос. Минхо лишь цокает языком, придвигаясь ближе к парню. Он плюет на состояние своих брюк, аргументируя это тем, что одежду всегда можно постирать или сдать в химчистку, и Джисон важнее любой одежды. Именно по этой причине Ли укладывает ступни того поудобнее, игнорируя нахальный блеск в чужих глазах. Руки тянутся к острым коленям юноши, несильно сжимая те. Зрительный контакт напоминает о том, что за всеми этими прикосновениями и прочими тактильными контактами не следует ничего, на что Минхо стоит обратить внимание. Черный не создан для того, чтобы погружать людей в такое чувство, как любовь. Бесцветный — подавно. Джисон тихо вздыхает, поправляя свои угольно-черные волосы, потому что некоторые пряди спадали на глаза, закрывая кругозор. Старший следит за этим движением и в очередной раз ловит себя на мысли, что Хан — это квинтэссенция раздражения в одном человеке. Все его повадки напоминали острые лезвия, а взгляд был похож на выстрел из снайперской винтовки — бил в самое сердце, доставлял режущее чувство боли и вынуждал сглатывать вязкую слюну, потому что такие люди, как Джисон, если не вызывали отторжение, то обязательно крали сердца. Причем, самым наглым образом: не прикладывая никаких усилий. — Ты снова это делаешь, — хрипло произносит Хан, наклоняя голову набок. — Делаю что? — Пытаешься проанализировать меня и то, что я из себя представляю, — усмехается тихо. — Впрочем, это ощущается так, словно ты срываешь с меня одежду. Минхо остается только нахмуриться и раскрыть рот в немом недоумении. Просто потому, что у него нет никаких контраргументов на этот счет. Возможно, ему хотелось бы раздевать не только душу Джисона. Но он никогда не скажет об этом вслух, конечно же. — Не понимаю, о чем ты, — и когда Ли встречается с лукавым взглядом темных глаз, ему хочется либо придушить младшего прямо здесь, либо очень крепко поцеловать того. — Ты сам приходишь ко мне каждый раз, когда ловишь когнитивный диссонанс. Или когда у тебя случается очередной кризис. Творческие люди, сами по себе, очень странные, знаешь. — Ты назвал меня странным, или мне показалось? — Хочешь сказать, что я не прав? Джисон мелко дрожит от очередного приступа бесшумного смеха; его ресницы шелестят от того, как сильно он жмурит глаза, а губы вытягиваются в подобии улыбки, если это действо можно таковым назвать. Для Минхо каждая новая грань, которую он узнает об этом странном парне, является чем-то важным. Чем-то, что не хотелось бы забыть. Обычно он пропускает через себя каждого человека, а после забывает, заимствуя врезавшиеся в сознание черты, но Джисон — огромное исключение из правил. Как вирус, который невозможно вытравить привычным для человека способом. Сколько Ли себя помнит, Хан всегда был таким. Безгрешным и греховным одновременно, однобоким и многогранным сразу, высеченным из мрамора и написанным на холсте масляными красками. Человеком и сладостной фантазией в одном теле. Личностью, чей внутренний мир, поначалу, кажется скучным, но чем глубже ты проникаешь, тем интереснее тебе становится. Джисон был загадкой, черным цветом и опустошением. Его аура придавливала Минхо к полу, пока он подавлял желание встать на колени перед этим парнем и начать молиться, потому что нет в мире религии лучше, чем зависимость от нахождения этого парня в мире Ли. Они встретились прошлой зимой, когда Джисон зашел в библиотеку, будучи разбитым настолько, что синдром спасателя, сидящий внутри Минхо, пробудился с новой силой. Нет, он не пытался вытащить младшего из каких-то серьезных проблем, не выступал в роли подушки для нытья и не навязывал свою помощь без надобности. Вместо этого, Ли узнавал, что происходит в голове Джисона на самом деле. Возможно, старшему всегда было интересно, почему он — этот лезвийный юноша, чьи глаза можно сравнить с бездной, которая обязательно поглотит тебя, — так боялся рассказать людям о том, что за маской грубости скрывается полное непонимание себя. Джисон боялся показаться слабым, и Минхо узнал в этих чертах себя. Было странно спустя столько времени, когда он уже смирился с потерей своей личности, найти ее в Хане. Человек склонен к постоянной рефлексии: когда ты читаешь книгу, твой мозг анализирует прочитанное, делая определенные выводы и цепляясь за важные мысли, которые автор вложил в текст; когда ты знакомишься с новыми людьми, твой мозг автоматически просчитывает возможность сближения и пытается понять, представляет ли этот человек опасность; когда ты пишешь музыку, твой мозг переводит слова в ноты так, чтобы по мелодии можно было считать настроение, заложенное в звучание. Каждый звук, каждое слово и каждое движение мозг перерабатывает, выстраивая в голове целостную картину, благодаря которой можно будет сделать соответствующие выводы. И у этих картин есть цвета, например, как красный — раздражитель, а зеленый — цвет спокойствия; как синий — умиротворение, а желтый — веселье. У черного такой функции нет. Черный указывает на мысли, и Минхо все еще солидарен с тем, что все мысли Джисона именно этого цвета. Просто потому, что они текут монотонными потоками, перекрывая младшему кислород в некоторые моменты. Или потому что черный для Минхо — это цвет отчаяния, а в Джисоне этого отчаяния — целый океан. Он боится себя и боится своей слабости. У Минхо слабостей давно нет, потому что он бесцветный, и мысли у него такие же. Взгляд Ли снова перемещается на заметно притихшего Джисона: тот наглым образом стащил какую-то книгу с лекциями по когнитивной терапии с рабочей стойки Минхо, бездумно перелистывая страницы. Его колени изредка вздрагивали, но это движение было настолько незаметным, что, не будь старший сфокусирован на Хане всецело, он бы не заметил. Пальцы Ли иногда поглаживали ноги младшего, и реакция не заставляла себя ждать, несмотря на то, насколько сложно ее было выловить. У Джисона есть поразительная черта оставаться неприступным и безучастным даже в те моменты, когда его скачущее с неистовой силой сердцебиение слышно с достаточного расстояния. Но Минхо с удовольствием послушал бы то, будучи немного ближе. И руки. Руки у Хана дрожали так, словно он готов впасть в истерику прямо сейчас, но для его стального образа это является чем-то неподходящим. Минхо еле слышно вздыхает, мягко опрокидывая подбородок на острые колени Джисона, а после заставляет того посмотреть в свои глаза, с нажимом опуская книгу, за которой юноша спрятал свое лицо. И Джисон смотрит. Открыто, так же резко, как и обычно, без какого-либо стеснения: смотрит так, словно готов ко всему, что взбредет в голову Ли. — О чем ты думаешь? — наконец озвучивает старший. — Не знаю, — звучит в ответ. — Я о многом думаю в последнее время. Так сразу и не определишь. — Ты пришел, чтобы молча посидеть со мной и вкусить все прелести моего голодания, или есть другая причина? Вот так прямо. Джисон нервно ведет плечом, но даже не думает о том, чтобы отстраниться. Его не пугала эта зацикленность Минхо, хотя бы потому, что он сам ничем не отличался от старшего. Возможно, только Минхо способен привести мысли Джисона в порядок. Возможно, только Джисон способен удовлетворить все странные потребности Минхо. Начиная от желания залезть под кожу и заканчивая навязчивыми прикосновениями, стирающими границы так, словно между ними не обоюдное соглашение подпитываться друг другом, а нечто большее. — Я просто хотел тебя увидеть, — спокойно резюмирует Хан, откладывая книгу и позволяя Минхо придвинуться ближе. — Так происходит каждый раз, когда мои мысли начинают доходить до точки невозврата. — Проще говоря, тебе нужна моя помощь? — Нет, — качает головой в знак отрицания. — Я пришел, потому что захотел, а не потому что мне нужна твоя помощь. Тебе не нужно лезть в мою голову, — Джисон морщится так, словно ему больно. — Пожалуйста, перестань. Я все еще чувствую себя голым. Минхо понятливо кивает, но ничего не может с собой поделать. Эта склонность к анализу заложена в его голове на генетическом уровне, и выключить свою способность бесцеремонно заглядывать во все шкафы со скелетами он так просто не сможет, даже если очень захочет. Хан читает в его взгляде немые извинения, поэтому обреченно вздыхает, а после почти смиренно тянет жилистую руку к Ли для того, чтобы тот схватил ее и жадно переплел их пальцы. Суставы хрустят от силы, с которой старший сжимает его руку, но Джисон не жалуется, вместо этого устало опуская голову и свободной рукой касаясь пирсинга на брови. Иногда это действие успокаивало его, но рядом с Минхо все вокруг перестает быть спасением, превращаясь в раздражители. Серого становится еще больше, и Ли не знает, нравится ему это или нет. Однако, одно он знал точно: в Джисоне есть то, что вынуждало людей сходить с ума от любви к нему. — Ты снова не можешь заставить себя написать лирику? — спустя долгие минуты молчаливых гляделок решается спросить старший, замечая, как Хан дергается. — Что мешает тебе? — Я не думал об этом. — А стоило бы, Джисон, — натянуто улыбается. — Просто… — юноша замирает, чувствуя ощутимое поглаживание по костяшкам. Минхо не торопит его, потому что знает, насколько Хану тяжело озвучивать свои переживания, не преуменьшая их значимость. — Знаешь, у меня есть мысль в голове. Есть представление, как должна звучать песня, какие чувства я хотел бы передать через нее. Но я сажусь за работу, пытаюсь придумать что-то удивительное, а потом чувствую такой сильный упадок, — парень нервно кусает губы, но выражение лица остается неизменно спокойным. — И мне становится больно. Я начинаю злиться на себя, ненавидеть тот факт, что у меня не выходит использовать свой «талант». Это копится внутри, а как выпустить, непонятно. И я думаю-думаю-думаю. Так много думаю, так много злюсь и так много сомневаюсь. Минхо тянет напряженное тело на себя, почти стаскивая младшего со столешницы: его ноги окончательно спадают на пол, прямо между разведенных в сторону бедер Ли, а руки, наконец, оказываются на широких плечах. Джисон морщится до безбожного брезгливо, но Минхо знает, что тот не имеет в виду ничего плохого. Просто, вот, такой он. Не привыкший к тому, чтобы его слышали. Не привыкший к тому, чтобы его защищали. Не привыкший к тому, чтобы кто-то принял его слабость, обнял ее и спрятал от назойливых глаз. Не привыкший к тому, чтобы чувствовать себя паршиво с кем-то, а не в одиночестве. Джисон — это черный цвет, за которым прячется целая история. Как «Квадрат» Малевича: такой же обычный с виду, но скрывающий за маской напускной грубости и самодостаточности столько чувств. Потерянный среди собственных мыслей и пытающийся прыгнуть выше своей головы, лишь бы угодить собственным стандартам. Это не люди сделали Джисону больно. Это Джисон сам себя уничтожил. — Иди ко мне, — аккуратно просит Минхо, и Хан слушается, несмотря на то, что до сих пор сомневается в правильности действий, которые происходят между ними. — Джисон, послушай, — Ли двигается критически близко, обвивая талию парня руками, а у Джисона сводит мышцы от того, как сильно хочется либо развернуться и уйти, либо залезть старшему под кожу. — Мы ведь уже говорили об этом. Ты слишком много требуешь от себя. Ни один человек, которого ты встретил на своем пути, не был так категоричен по отношению к тебе, как ты сам. Что же происходит в твоей голове? — Я не знаю, — обреченно шепчет парень. — Я просто хочу, чтобы меня кто-то нашел. Тебе знакомо это чувство? Пальцы Минхо, подобно иглам, оглаживают поясницу, задерживаясь на копчике, и по венам Джисона пробегают электрические разряды, смешанные с желанием поддаться вперед и впиться зубами в выпирающую ключицу старшего. От касания Хан выгибается, пока суставы хрустят, словно ломающиеся под ногами ветки, и Ли усмехается, поражаясь тому, насколько стоически этот юноша держит равнодушное выражение лица даже в такой ситуации. Возможно, фраза о том, что он «чувствует себя голым», действительно подходит под атмосферу, зародившуюся между ними. Это было странно, непривычно и слишком интимно. Настолько, что Джисон невольно скрипнул челюстями, опасливо поглядывая в глаза Минхо. Тот, в свою очередь, не спешил отвечать на заданный ранее вопрос, почти собственнически сжимая бока младшего. И у Джисона начало сбиваться дыхание. Настолько, что он вздрогнул, прежде чем рефлекторно отстраниться. — Мне не нужно, чтобы меня находили, — все же сдается старший. — Слишком поздно. У тебя есть свой цвет, а у меня нет. Я потерян, и такова моя участь. Хан кивает, понимая, что имеет ввиду этот странный парень. Смуглая рука снова тянется к Минхо, и тот цепляется за нее, но уже более аккуратно. Стискивает запястье, щекоча подушечками пальцев кожу, а после проникает ими под рукав черного худи. Джисон наблюдает за этим почти спокойно, но все равно судорожно выдыхает. Возможно, с Минхо не существует понятия личного пространства. Каждый разговор с ним ощущается так же, как его прикосновения — словно тебя раздевают против твоей воли. Когда ты к этому явно не готов. — Почему ты тратишь время именно на меня? — зачем-то спрашивает Хан, отводя взгляд. — В плане… Почему ты так зациклен именно на мне? — Просто ты отличаешься от этой массы, — наконец вытаскивает из себя Минхо, оглядывая парня слишком понимающим взглядом. — Пытаешься быть собой, но в то же время интересным. Ходишь, обычно, без настроения, но боишься рассказать людям о том, насколько тебе на самом деле паршиво, — Ли обращает внимание на то, как Джисон нервно кусает губу, но ничего не говорит на этот счет, продолжая: — И всем, отчего-то, нравится видеть тебя таким. Люди восхищаются тобой, хотят быть с тобой и идти за тобой, но тебе оно и не нужно. Разве я не прав? — улыбается. — Ничья любовь тебе, в общем-то, не нужна. Потому что ты отчаянно хочешь любить себя, а вместо этого тебя любят другие. — А ты? В глазах Минхо проскакивает опасный огонек, но Джисон не был бы собой, если бы не проигнорировал это. — А что я? — голос пропитывается металлом. — Люблю ли я тебя? Или пытаюсь ли я любить себя? Ты уточняй. — Иногда мне кажется, что без моего холодного образа или без моего проклятого таланта… Я тебе и не нужен вовсе, — изрекает наконец младший, хмурясь. — Если бы я не делился с тобой своими хреновыми мыслями, ты бы не считал меня интересным, разве я не прав? — Откуда такие мысли? — Я пытаюсь удивить, — почти истерически вздыхает. — И у меня даже получается. Но, сейчас ты можешь легко прочесть все, что находится внутри моей черепной коробки, и считать мое состояние. Ты знаешь, о чем я думаю и насчет чего я переживаю. Ты выучил все мои реакции и все мои привычки, — он вырывает руку из хватки, снова закрываясь, и у Минхо внутри зарождается раздражение. — Даже моя музыка. Я перестал удивлять. Я никогда не способен был удивить тебя. Я не отличаюсь от этой массы, потому что ты сам сделал меня особенным. И сам разочаруешься. В ответ старший берёт небольшой тайм-аут, наблюдая за быстрым бегом назойливых, словно рой жужжащих мух, мыслей в глубоких глазах парня напротив, иногда фантомно хватая свой разум за щуплые запястья и уберегая тот от вполне реальной возможности надолго утонуть в темной впадине, именуемой «Хан Джисон». Не здесь и не сейчас. — Ты и не должен меня удивлять, Джисон. Я здесь не из-за твоего таланта, и не потому, что ищу в тебе что-то невообразимое, — шелестит Минхо, наблюдая за мелкой дрожью родных чужих рук. — Я с тобой, потому что сам этого хочу. Я не ищу возможности в тебе разочароваться. Мне не нужно, чтобы ты пытался изломать себя ради эфемерного желания быть неординарным. И вновь аккуратно подбирается невесомыми касаниями к исхудавшим кистям младшего — парень вновь перестал заботиться о себе, и Минхо это молчаливо подмечает, оставляя яркую пометку в блокноте собственных мыслей: «отчитать Хана за пренебрежение собственным здоровьем». — Мне лишь хочется, чтобы ты перестал пожирать самого себя, и позволил мыслям вылиться за края — если не здесь, со мной, то хотя бы на бумаге, в своей лирике, — новая остановка для построения мыслей старшего. — Знаешь… Иногда, всем нам нужно проводить в своей голове генеральную уборку, как в собственном шкафу. Перебрать каждую мысль — будь та маленькой, будто мошка, или огромной, словно крейсер, — мягкими движениями вырисовывает причудливые узоры на запястьях Хана, изредка бросая короткие взгляды исподлобья. — Оставить важные на видном месте, аккуратно сложив их в стопку на полке, предварительно рассортировав по цветам, предпочтениям, форме. А от лишних либо избавиться совсем, либо же залатать яркими нитями воспоминаний, подарив новую жизнь. Джисон, очевидно, не согласен со словами Минхо, потому и продолжает избегать изучающего взгляда. Он проникает до самого сердца, заставляя ежиться, как от сильного порыва морозного ветра. Словно ты совсем без одежды, абсолютно нагой и такой беззащитный, стоишь лицом к лицу с ураганом, ожидая, когда он снесет тебя. Людям свойственно поддаваться собственным страхам, а Джисон все еще человек. В нем этой человечности — бескрайние равнины и горы, одинокие и внушительные, но такие завораживающие. Каждая мысль — это не просто плевок в пустоту. Это одна причина для того, чтобы остановиться и отдать контроль над собой кому-то другому. Минхо все еще бесцветный, а Хан все еще черный. В этих красках прячется намного больше, чем может показаться на первый взгляд. Возможно, после этого разговора Джисон, как обычно, уйдет, оставляя Ли позади. Возможно, его сияние ослепит Минхо, а он, в свою очередь, продолжит поддерживать младшего в каждой мысли, в каждой слезе и в каждом крике. У Джисона есть непробиваемая броня, и впустил он под нее только человека, который сейчас расслабленно сидит перед ним, оголяя чувства младшего еще больше. Джисону хочется убежать и закрыться в себе, как он обычно делает. Джисону хочется послать все к чертям, лишь бы назойливые мухи-мысли не отравляли его мозг еще сильнее. — Я иссяк, — наконец шепчет. Этот шепот звучит как крик, поэтому бьет по голове мощнее, чем самая страшная мигрень. Этот шепот сломленный и холодный. — Мне страшно открывать блокнот, чувствовать столько всего, а потом закрывать его, потому что я не могу вытащить из себя даже слово. Знаешь, сколько у меня незаконченной работы? Конечно, знаешь, — разочарованно изрекает парень, совсем стекая со столешницы и позволяя Минхо утянуть себя на колени. И не важно, что брюки в грязи и пыли. — Я могу казаться силой для людей, поэтому они так обожают мою сущность. Но, на самом деле, я абсолютно жалким образом боюсь. Себя, тебя, своих мыслей и того, что таится за этим: «Хочу удивлять». Вот здесь, — тычет в самое сердце. — Абсолютная пустота, Минхо. Здесь нет ничего, что заставило бы меня двигаться дальше. Я потерян. И я хочу, чтобы меня нашли. — Ты ошибаешься, Джисон. Здесь, — лёгким движением накрывает руку младшего, служащую своеобразным «барьером» для чувствительного и чувствующего сердца своей, едва ощущая стучащий за кальциевыми стенами орган. — Нет пустоты. Скорее, наоборот — здесь слишком много. Ты пытаешься не слышать яркие и острые чувства, измазывая те в вязком гуталине и надевая беруши. Пытаясь маскировать под толстым панцирем, лишь бы цепкие лапы хищников не изранили. Боишься, что сердце, словно фарфоровая ваза, вновь надколется, а затем и вовсе разобьётся неуклюжими руками. Старший опускает свободную руку и позволяет себе нагло прогуливаться по острым коленкам — казалось, стоит лишь дотронуться — изрежешь все руки. Но порезы не волнуют Минхо: жестокая судьба уже успела испещрить всю его душу, поэтому он лишь продолжал вырисовывать причудливые узоры-дорожки на теле, улавливая сбившееся с привычного ритма дыхание. — Но у твоей вазы — прекрасная роспись, Хан. Ее нельзя прятать, — заглядывает прямо в глаза старший, слегка склонив голову набок. — Она неповторима. И у неё есть заботливый хранитель, готовый найти тебя во тьме и выгореть дотла, лишь бы осветить тебе дорогу до залитых солнцем равнин. Даже если цена этому — его собственная жизнь, — Ли нежно улыбается, что оставляет у его глаз небольшие морщинки. Старший часто сравнивал сердце «черного» юноши с певчей птицей, которую её владелец бесцеремонно держит взаперти в своей клетке из ребер, раз за разом накрывая «зверушку» плотной тканью и погружая ту в беспросветную мглу. Лишь бы не пело. Лишь бы не стучало в ушах. Лишь бы не кричало о том, что чувствует. Только, вот, Джисон признаваться не хочет, что не срабатывает — у птицы слишком сильная воля к жизни. Да и злополучные беруши, на которые тот надеется, звук изнутри не заглушают, а лишь усиливают, оставляя с ним наедине. Еще в начале их «связи» Минхо казалось, что Джисон — это человек, у которого нет никаких принципов. Возможно, он сразу понял, что вся серьезность и выточенная из мрамора самостоятельность — это ничто иное, как защитная реакция на общество в целом. Джисона обожали, по Джисону сходили с ума. Из Джисона делали объект для безграничной любви, но сам он никогда не был солидарен с такими чувствами по отношению к себе. Иногда тот искал свои изъяны там, где их попросту не могло быть. Как музыкальный критик, слушал собственные творения, хмурясь и выжидая, в какой момент можно будет уничтожить себя. Словно уроборос — змея, пожирающая собственное тело. И действительно, этот уроборос преследовал Хана во всем, за что он решался взяться. Как бесконечный цикл самовнушения — дескать, все в порядке, и ему все равно. И саморазрушения, потому что один-единственный раз он нашел брешь в своем детище. Творческие люди, зачастую, отталкивали Минхо до того, как он успевал проникнуть в их внутренние миры. Джисон — не просто человек. Он музыкант. Это не его основная деятельность, а стиль жизни. Из-за этого ваза — его душа, — трескается каждый раз, когда он сам бьет по ней. Минхо не хотел бы, чтобы в один день он проснулся и увидел, как Хан себя окончательно добил. Он смотрит на парня, что сидит у него на коленях, а после ведет рукой по позвоночнику, позволяя тому испустить судорожный вздох. Контроль над чужим сознанием — это то, чем Ли привык заниматься, но с этим юношей получалось лишь надеяться на то, что анализ будет проведен успешно, ведь черт его знает, что творится в черепной коробке младшего. Там бесконечный лабиринт, из которого Джисона нужно вытаскивать, пока не стало совсем поздно. Возможно, Минхо стоит утихомирить свой синдром спасателя, но когда в каждом грубом слове, в каждом резком движении и в каждом раздраженном взгляде Хана проскальзывает крик о помощи, старший утрачивает способность рационально мыслить, слепо следуя за Джисоном прямиком в бездну. И именно там он находит все ответы, которые так упорно игнорировал младший. Джисон обхватывает иссушенными кистями крепкую шею, а после ерзает на чужих бедрах, пытаясь найти удобное положение. За прошедший час в стенах библиотеки не появилось ни одного нового посетителя, за что Минхо благодарит вселенную, потому что терять такой момент близости очень не хотелось. Все же, он изголодался по каждой молекуле, которая принадлежит Хану. — Иногда меня пугает твоя проницательность, — выдыхает Джисон, когда, наконец, находит удобное положение. Он наклоняет голову вбок, продолжая держать невозмутимую маску спокойствия, но она трещит по швам из-за рук Минхо. Это вызывает у старшего едва заметную улыбку. — Ты видел меня в самых слабых состояниях. И я не думаю, что ожидал этого, когда послал тебя на три буквы при нашей первой встрече. В том смысле, что… — негромкий вздох, больше похожий на стон, отражается от молчаливых стен читального зала, потому что Ли все же позволил себе сжать чужие исхудавшие бока до боли. Голод, который рождал в нем Джисон, нельзя было сравнить с чем-то адекватным, но даже сам Хан всегда убеждал старшего в том, что все его чувства являются обыденностью. — Почему ты все равно пошел за мной и пролез мне под кожу, если знал, что я просто грубый и забитый в себе музыкант? — Здесь нет особенной причины. Поначалу, я лишь хотел доказать тебе, что чувствовать — это не страшно, — свободная ладонь Ли скользит вверх — по заметно выступающим из-под медовой кожи рёбрам, к аккуратно выточенным искусными скульпторами плечам и исхудавшим предплечьям, —остановившись на чужой кисти и обхватывая ту своей собственной, припадая губами и отпечатывая кроткий поцелуй на прохладном металле кольца. — А теперь, мне не нужен какой-либо повод, чтобы продолжать оставаться рядом и в подкорке твоего мозга, Солнце. В тебе слишком много любви, Джисон. И ты хочешь показать, как нужно любить правильно. На лице младшего проскальзывает еле заметное недоумение. Вероятно, это был первый раз, когда его искренне называли в честь этой звезды. Солнце. Странно, ново, а на языке появляется привкус грейпфрута и звездной пыли, оставшейся после взорвавшейся где-то в области сердца галактики. Минхо думалось, что внутри Хана совсем не органы, сосуды и кости — это слишком приземленно для такого, как Джисон. А вот наличие внутри хрупкого тела созвездий, ярких комет, квазаров и Млечного Пути из кальция — никогда не поддавалось сомнениям. Наверное, если бы однажды Ли выдалась возможность изучить все небесные тела внутри Хана, он бы не задумываясь стал его личным звездочетом. — Дай угадаю, тебе хочется спросить, почему я назвал тебя Солнцем, — старший считывает немой вопрос, отражающийся в глубоком взгляде напротив. Минхо никогда не поверит, что в этих глазах ни разу не пролетали хвостатые кометы. — На самом деле, всё довольно просто: так я позволяю себе стать твоей Луной, чтобы отражать тот свет, который ты излучаешь, согревая всех вокруг и медленно разрушая себя. Наверное, глупо звучит, не так ли? Но я бы действительно хотел, чтобы и ты почувствовал все то, что заставляешь испытывать других. И все те слезы, которые ты проронил, я бы превратил в звезды вокруг нас. — Как ты это делаешь, черт возьми? — обреченно шепчет Джисон, опрокидывая резко потяжелевшую голову на скалистые плечи старшего. Спина Хана подрагивает от напряжения, и Ли заботливо ведет по той сухой ладонью, согревая заледеневшие кости. — Просто… Как? — Делаю что? — уточняет, хотя знает ответ. — Заставляешь меня чувствовать себя чуть более значимым, чем есть на самом деле. Джисон слабо тычет холодным кончиком скульптурно-ровного носа куда-то в шею Минхо, отчего тот еле заметно дергается: смена температуры и дальнейший ее контраст побуждает к молниеносной реакции на раздражитель. Ли чертыхается про себя, потому что Джисона нельзя было называть такими скверными словами. Он жадно вдыхает аромат мятных духов, исходящих от фарфоровой кожи старшего, а после расслабляется, напоминая растопленный на сковороде кубик сахара. Растекается плаксивой лужей на чужом теле, наконец отпуская себя, потому что никто, кроме Минхо, не увидит его слабость. И все черное резко исчезает, потому что Ли вытравляет из сердца все кинжальные переживания. Своими сладостными речами он дарит маленькую надежду на то, что в Джисоне есть хотя бы капля нормальности, смешанная с той самой индивидуальностью, к которой тот так стремится. Правда в том, что весь Джисон, сам по себе, — что-то индивидуальное и далекое от посредственности. Жаль, что замечают это все, кроме него самого. Напиши Хан самую банальную мелодию — и люди впадут в безумие от любви к ней. Создай Хан самого обычного лирического героя — и люди захотят быть похожими на него. Жаль, что Джисон до сих пор не понял эту простую истину. Для Минхо этот парень — не просто мимо проходящий человек, коих было немеренное количество. Для Минхо он — та самая часть души, которая кажется судьбой или целой жизнью. Возможно, будь они в другой вселенной, Ли бы отдал жизнь за то, чтобы Джисон смог творить. — Я просто, — голос младшего становится все более тихим и все более слабым, и из-за этого у Минхо подозрительно сильно болит сердце. — Не знаю, куда мне двигаться. В каком направлении думать и откуда брать силы. — Ты хочешь, чтобы тебя нашли? — Хочу. — Разве я не нашел тебя? — и вопрос этот становится спусковым крючком. Джисон резко поднимает голову, глядя на старшего с детской обидой, а после слабо стучит кулаком по плечу того. Он отводит взгляд в сторону, кусая губу, и это выглядит настолько мило, что у Минхо появляется желание сжать того в объятиях так, чтобы сломались кости. Приходится встряхнуть головой, потому что мысль эта звучит так же нездорово, как и все его рассуждения в собственной голове, касающиеся Хана. — Ты, придурок, никогда не показывал то, что я вообще хоть как-то значим для тебя, — обреченно произносит младший. Его голос пропитан горечью, и она острым перцем оседает на языке. — Да, ты успокаивал меня, но все это не было чем-то искренним. Ты со всеми так себя вел. Продолжал анализировать меня, хотя я говорил тебе, что мне некомфортно, — вопреки словам, Хан крепче сжимает чужую шею, двигаясь непозволительно ближе. — Да, я знаю, что ты не можешь иначе, но из всех красок мира для меня ты выбрал именно… черную? Как думаешь, как я себя чувствую? — Джисон… — Нет, ты дослушай, — не позволяет себя перебить. Только не сейчас. — Я потерян, и мне стыдно это признавать, но я знаю, что ты отдашь мне все и отправишь в свободное плавание. — Послушай… — пытается Ли снова, но оказывается прерван в очередной раз. — Я просто не знаю, куда спрятаться от этой ненависти ко всему, что я делаю, ладно?! — с безысходностью восклицает Хан, болезненно морщась. — Ты говоришь мне, что я Солнце, но это не так. Я потух, и я не могу заставить себя загореться вот так просто. Я пришел к тебе, потому что мне страшно быть настолько сломленным собой же, и… — Джисон! — встряхивает Минхо того. — Успокойся. Эта истерика ни к чему хорошему тебя не приведет. И все стихает. Остается лишь разбушевавшееся от волнения сердцебиение. Все краски исчезают, пока значение имеет лишь разбитый и пропитанный болью взгляд Хана, который быстро замолкает и сжимается. Для других Джисон — пуленепробиваемый жилет, который невозможно проломить. Для Минхо Джисон — человек, которого хочется защитить от него же. — И что ты предлагаешь мне? — безнадежно шепчет, словно последние силы покидают его. — Наконец осознать, что ты заслуживаешь всего этого блядского мира, — срывается, словно с крутого обрыва, с самого кончика языка. Минхо знал, что младший терпеть ненавидит брань — причуды творцов, черт бы их побрал, — однако, в подобных такому случаях та была слишком незаменима. — Ты заслуживаешь каждого пропитанного любовью и заботой слова, касания, движения. Каждой чистой и светлой мысли о тебе. Каждой жертвы, на которую готовы идти ради тебя. Повисшую на канатах меж двумя сердцами тишину разбавляет лишь тихий и размеренный ход часов где-то в глубине библиотеки. Казалось, что и стук внутри сумел идеально с ними синхронизироваться. Это помогает Минхо собрать все мысли в кучу, приводя в порядок рассудок. — Я предлагаю тебе позволить себе чувствовать. Освободить свою певчую птицу, — указывает на сердце, — и позволить ей завести самую яркую и громкую трель. Перестать строить стену между собой и миром. Позволить себе, наконец, побыть слабым. Мы — не чертовы машины, Джисон. И ты не должен пытаться доказать себе, что ты способен ей стать. Чем дольше и усерднее ты стараешься запереть свои чувства и себя настоящего, тем труднее тебе становится творить. Искусство идёт вот отсюда, — и снова рука на чужом сердце. Возможно, если бы существовал подобный вариант, Ли бы попытался пробраться глубже — за костный барьер — чтобы суметь вытащить закованную душу младшего. Дескать, вот он ты, смотри, любуйся, наслаждайся. — А если ты перекрываешь его источник, как прикажешь своему разуму творить? — Ты же понимаешь, что мои чувства настолько банальны, насколько это вообще возможно? — огорченно шелестит Хан, качая головой. — Эту банальность и простоту не любит никто. Ты выучил мою сущность, но другие уверены в том, что я продолжу прыгать выше головы. — Кто сказал, что они ждут этого? Кто тебе это сказал, Джисон? — Минхо морщится от несправедливости. Младший слишком зациклен на самокритике, а Ли слишком зациклен на нем. Так и разрушаются. — Оглянись вокруг. Люди, окружающие тебя, просто хотят, чтобы ты, извини за мой французский, отъебался от себя хотя бы на один день. Ты не имеешь права вот так брать и решать за других, что они к тебе чувствуют, — улыбается вопреки резким словам. — Когда ты уже научишься простоте? Если ты думаешь, что каждый в мире ищет что-то удивительное, боюсь, я тебя огорчу. Нет. — А что они тогда ищут? — Тебя, — вот так просто. — Твои мысли, твою музыку и твои чувства. Что-то искреннее, настоящее и идущее от сердца, а не от мозга. Ты можешь создать сопливую мелодию, и люди найдут в ней себя. Ты можешь создать что угодно, и в этом я найду себя, Джисон. Говорят, что можно потерять рассудок из-за отчаянной ненависти к своей сущности. Не в том плане, что это вытекает в саморазрушение. Дело в том, что у каждого живого существа, в данном случае — человека, есть личность, а у каждой личности есть свой цвет. Минхо бы описал Джисона всеми цветами мира, но он никогда не скажет об этом вслух. Черный — потому что его любимый цвет. Черный — потому что классика, которую любит каждый. Черный — потому что красота прячется в мелочах и в обыденности. Черный — потому что у любви черные глаза. Черный — потому что самый любимый и самый незаменимый. Черный — потому что нет ничего похожего на него. — Если я… — Джисон тушуется, пока маска невозмутимости разбивается о кафельный пол библиотеки. Сердце Минхо летит туда же. — Напишу песню о своих чувствах. — И? — Это не будет означать, что я жалок? В ответ Ли лишь несильно щёлкает младшего по носу. Иногда, этот парниша умеет быть милым. А если говорить правду, это получается у него чуть чаще, чем всегда, но Минхо вновь предпочитает не озвучивать подобного вслух. Возможно, однажды Джисон научится читать по глазам, и дойдет до этой мысли, роящейся где-то в лабиринте мозга, самостоятельно. — Почему твоё выражение чувств должно означать, что ты жалок, Солнце? — Ли выгибает бровь в искреннем недоумении, поправляя упавшую на лоб Джисона челку. — Никто и никогда не имеет право называть любые чувства жалкими. Твои — тем более. Ты начнешь принимать их сам, когда они обретут форму на бумаге. И сможешь помочь себе в поисках… Самого себя, — Ли тихо смеется. — Просто потому, что ты — и есть эти чувства. Яркий, запоминающийся, взрывной, местами противоречивый. Простой и сложный. Внутри тебя штиль быстро сменяется ураганом, а грозовые тучи — чистым небом. Но это и есть настоящий ты. Без напускных масок и красивых речей. Люди хотят узнавать тебя, — Минхо сосредоточенно смотрит в карие, почти черные, глаза напротив, и находит там все, что хочется сказать. — Я хочу узнавать тебя и твои мысли, даже если кажется, что и так знаю достаточно. Разве ты не замечаешь, насколько ярко окрашиваешь жизни людей вокруг лишь своим присутствием? Или то, как раз за разом разбавляешь мой натюрморт своими оттенками? Тебе не нужно быть кем-то другим, чтобы вдохновлять. «Ведь ты делаешь это своими чувствами, которые так усердно заглушаешь», — останется затерянным эхом где-то меж легких Минхо. Он молится всем богам о том, чтобы Джисон, все-таки, смог услышать его громкое молчание. — Если я буду в каждой своей песне оставлять свои чувства, я переступлю через свои же принципы, а я не хочу этого, — мотает головой. Нервно, необузданно и сломленно. Так, словно боится принять реальность, в которой оказался по воле судьбы. — Не хочу открывать людям свою душу. Да я даже тебе не хотел ее открывать. Ты сам наплевал на мое личное пространство, залезая под кожу и поселяясь в моих венах, — Минхо хочется сказать, что ему не стыдно, но вместо этого он прижимает младшего к себе подобно изголодавшемуся по ласке коту. — Я боюсь быть слишком открытым, потому что в моей печали есть только шипы, ножи и резкие слова. Это мешает мне жить и мешает мне верить в себя. Это заставляет меня чувствовать себя жалким, потому что я ощущаю, что недостаточно профессионально поступаю. Я позволяю себе критиковать что-то, что мне не по нраву, но не соответствую своим же стандартам. Разве это правильно, Минхо? — В этом мире не существует конкретного понятия «правильного» и «неправильного». Никто не имеет точного осознания, что это такое, — Ли успокаивающе поглаживает юношу по голове, позволяя себе запустить пальцы в мягкие волосы, с заботой перебирая пряди и целуя куда-то ниже мочки уха. — Мы не приходим сюда знающими абсолютно все вокруг. Мы здесь для того, чтобы учиться жить. Оступаться и изучать. Обжигаться и исцеляться. Меняться и обретать собственные ориентиры. То, что кажется правильным для одного — может оказаться в корне неприемлемым для другого, и это нормально. Мы не созданы по одному подобию, и в этом прелесть людей. Мы не совершенны, но для кого-то способны быть недостижимым идеалом. Разве это не вдохновляет? То, что кажется тебе изъяном, для кого-то — целый мир. Джисон медленно сползает с чужих коленок, и фантомное тепло от его тела все еще продолжает согревать Ли. Между ними остается ощущение недосказанности, просто потому что их взаимоотношения нельзя охарактеризовать никакими словами — здесь чувства не поддаются стандартному описанию, превращаясь во что-то паранормальное. Хан последний раз смотрит на старшего, пока в его глазах ютится невысказанная благодарность за произошедший диалог. Минхо не жаль потраченного времени, потому что он знает, что юноша обязательно прислушается хотя бы к части его слов. Никаких стен не возникает, никаких слез не проливается, но в глубине их израненных собственными терзаниями душ все еще сидит зацикленность друг на друге. Джисон зациклен, потому что впервые оказывается понят, а Минхо зациклен, потому что впервые понял правильно. В народе это называют привязанностью. Такое безобидное слово, но так упрощает жизнь. Хан вновь запрыгивает на столешницу, в очередной раз практически падая, но вовремя оказываясь в руках старшего, что успел вскочить со стула и не дать тому упасть. Он делал это с самой первой встречи. — Я… — глаза опускаются на губы, из-за чего оба нервно сглатывают ком, образовавшийся в глотке. — Думаю, что ты правда нашел меня. — Не только я, — улыбается Ли. — Люди. Тебя нашли люди, и они будут продолжать искать тебя, когда ты будешь теряться. — Разве это не разочаровывает? — Каждый из нас в глубине души желает, чтобы его продолжали искать даже в самых тернистых лесах, в кровь изрубая руки и лицо. Каждый хочет, чтобы ему помогли и показали, что он ценен и важен хоть для кого-нибудь, — старший крутит кольцо на пальце. Джисон прекрасно знал об этой незамысловатой привычке Ли, и иногда думал, что так он заставляет мысли в голове двигаться чуть быстрее, формируясь в верные предложения. — Даже если сами этого не показывают. — А ты? — во взгляде Джисона искрил неподдельный интерес. — Что я? — Тоже желаешь… Чтобы тебя искали? — Не желаю, — с напускной серьезностью. — Предпочитаю быть затерянным в твоих мыслях. — Это не смешно, — Джисон изламывает брови, явно не довольный подобной шуткой, и слабо бьет кулаком по плечу Минхо. — Прости, прости, — тихо хихикает Ли. — Я знаю, что твой свет не даст мне окончательно затеряться. А если вдруг подобное случится… — старший переводит взгляд на грудную клетку Хана — туда, где ютится его душа, — а затем вновь упирается взглядом в омуты напротив. — Я уверен, что ты сможешь меня отыскать. — И вновь ты не даешь мне прямого ответа, — Джисон выдыхает, закатывая глаза. Эта привычка Минхо довольно часто нервировала. — Ты сам способен ответить на этот вопрос, Джисон. Как минимум, потому что я всё ещё здесь, а не двигаюсь дальше, оставляя «нас» позади, — Минхо обвязывает шлейки черного худи Хана вокруг пальцев, несильно натягивая те на себя, отчего младшему приходится приблизиться к лицу Ли. — И если нас не связывает эта чертова красная нить судьбы, я собственными руками схвачу ее и обмотаю вокруг наших запястий. Дважды. Завяжу узлом. И на всякий случай поцелую. Иногда мы теряемся среди рамок, в которые сами себя загоняем. Иногда, мы иссякаем окончательно, потому что слишком многого требуем от себя. Иногда, мы забываем о том, что основой для творчества являются чувства. Иногда, мы искренне молимся о том, чтобы кто-то нашел нас. Именно в эту секунду Джисон осознает, насколько часто заставляет Минхо ждать, бежать, чувствовать. Именно в эту секунду Джисон осознает, настолько часто запрещает себе наслаждаться. Музыка — это не план или математика. Искусство — это не уравнение, а душа. Он чувствует на своих губах ахроматическое дыхание старшего, а после поддается не только чувствам, но и вперед для того, чтобы соединить их губы в целомудренном поцелуе. Этого вполне достаточно для того, чтобы Минхо окончательно убедился в том, что Джисон — его черный цвет. Когда-то, когда Ли еще не потерял себя, он тоже был черным. Возможно, нам всем просто нужен тот, кто сможет нас найти в определенных момент жизни. Возможно, Джисон сможет отыскать Минхо, если тот потеряется окончательно. Но это не так важно. Потому что следующую свою песню Хан посвятил Минхо и своим чувствам. И люди любили ее. Всецело, без остатка и до звезд перед глазами.

Я хотел бы найти вас, если вы потеряетесь. Возможно, в этой жизни мне нужно меньше думать о «завтра» и чаще думать о «сегодня», но пока что получается плохо. Моя душа — это черный цвет, за которым прячется целая история. И я готов поделиться ею с вами.

— Это вышло хорошо, — улыбается Минхо, когда заканчивает читать описание к песне младшего. — И, серьезно? Ты назвал ее «Ахроматический поцелуй»? Почему? — Потому что, если я — твой черный, то ты — мой белый, — пожимает плечами Хан, удобно устраиваясь под боком Ли и сразу же кутаясь в теплые объятия. — Это ахроматические цвета. — Людям понравились твои чувства? — игнорируя объяснение, потому что, отчего-то, смущает, интересуется парень, крепче обнимая Джисона. — Это не так важно. — А что важно? — То, что они понравились мне. В мире, зацикленном на измерении успеха в количестве признания, творцу слишком просто потерять себя в погоне за узнаваемостью. Он становится слишком одержим одной лишь мыслью о том, что нужно стать выше, ярче, заметнее, чтобы тебя увидели и приняли в этой безумной гонке, забывая о том, что действительно играет роль и имеет вес. Чувства. Как собственные мысли, так и то, что испытывают те, кто следует за путеводной звездой, именуемой «творчеством». Это не просто одобрение, а то самое признание. Его усилий, его труда. Настоящее лекарство для творца, служащее источником вдохновения, утешения и умиротворения для навязчивых мыслей в те моменты, когда он начинает теряться среди собственных шипастых сомнений, пронзающих каждый источник искусства — сердце, душу, разум. Творчество — это не только о том, что мы создаем, но и о том, как мы соединяемся с другими, делясь переживаниями, эмоциями и ощущениями. Именно так рождается настоящая магия, не подчиняющаяся ни одной науке, ведущая нас по дремучим лесам, словно компас. Настоящая магия, что позволяет слышать мир с каждым разом все четче, словно помогая сознанию вынырнуть на поверхность. Настоящая магия, способная рассеять туман. Позволяющая увидеть, что за грозовыми облаками всегда прячется яркое солнце, казавшееся несуществующим. У этой магии никогда не будет собственного цвета, потому что для каждого она разная. Как и каждая нота будет звучать по-разному для слушателей. И в этом мире для Джисона есть только его чувства, будущее и те, кто захочет его услышать. И ахроматические поцелуи Минхо, конечно же.