Обратная сторона медали

      — Командир воздушного судна, пилот международного класса Иванов Пётр Семёнович, и весь экипаж приветствуют вас на борту Boeing 777, выполняющего рейс SU 111 по маршруту Майами — Москва. Полёт будет проходить на высоте около 10 000 метров. Продолжительность составит одиннадцать часов и пятнадцать минут… — раздаётся по громкой связи приятный низкий голос пилота.       Кажется, я уже в России, хоть мы ещё даже не взлетели, но, во всяком случае, английский в самолёте — это уже чистая формальность. Нравится ли мне это? Определённо.       — Я летала «Аэрофлотом» ещё в СССР, — делится своими впечатлениями Ольга, приоткрыв перегородку между нашими кабинками. В этот раз я забронировала места в первом классе, всё-таки перелёт долгий, мне самой тяжело, а ей вообще не стоит даже и думать об экономе с её здоровьем, — Забавно, как со временем прошлое возвращается.       Ольга не была в России лет двадцать. Раньше такой потребности не было, да и кататься со мной, пока я числилась в российской сборной, ей не было никакого толку. Да и тяжело это: сначала больше суток мчаться на «Золотой Конёк Саранска», возвращаться в Лос-Анджелес и ехать со мной на следующие соревнования, например, в Китай. Я такое переживала на морально-волевых, но это и отражалось на итоговых результатах: то вверх, то вниз, то первая, то пятая.       — Ты хочешь куда-нибудь сходить в Москве? Например, в Большой, на «Щелкунчика», папа выкупил ложу на тридцатое… Или там ещё музеи, театры.       — Нет, Анечка, ничего не надо. Я хочу пройти в Москве пару обследований, получить второе мнение, — по рукам пробегает прохладный ток, стоит ей упомянуть о своих медицинских делах. Не то чтобы мы забыли эту тему, а наоборот, Ольга теперь открыто для меня проходила свою терапию. А недавно вообще поделилась позитивными новостями о том, что метастазы уменьшились.       — Окей, — отвечаю, стараясь держать голос ровным. — Но если тебе всё-таки захочется немного отвлечься, ты только скажи.       Она кивает, слегка улыбнувшись, но её взгляд устремлён куда-то в иллюминатор. Там пока только бетонированная полоса, подсвеченная вечерними огнями Майами. Мой взгляд тоже задерживается на её профиле. Последние несколько месяцев, несмотря на позитивный прогноз, оставили свой след: скулы стали резче, плечи кажутся слишком хрупкими. Я до сих пор не могу простить себе то, что не замечала. Опять.       Полёт проходит спокойно. Я сплю под какую-то комедию, просыпаясь ради того, чтобы съесть очередную тёплую булочку с маслом (каюсь, грешна), но я успокаиваю себя тем, что отёк после длинного рейса прибавит мне не менее килограмма, даже если бы я голодала всё это время.       Москва встречает меня промозглой серостью, низким небом и почти полным отсутствием снега — сложно поверить, что уже середина декабря. Первый месяц зимы больше похож на затянувшуюся осень: серое небо, голые деревья, блестящий ото льда нечищенный асфальт. Ни намёка на сугробы, только сырость и снежная морось, оседающая на волосах. Почти два года в солнечной Калифорнии заставили забыть, как выглядит город в его самом неприветливом проявлении.       Мы с Ольгой прощаемся на парковке: я провожаю её до машины, а потом возвращаюсь в зону прилёта, чтобы найти своего водителя, который почему-то опаздывает. Едем мы разными дорогами — она в отель, а я собираюсь остановиться дома.       Если, конечно, я ещё могу назвать так это место.       В свой прошлый приезд я жила в отеле и даже не виделась с родителями, потому что они были в отпуске где-то в Европе. И парадокс, я реально скучала по родителям, могла приехать практически в любой момент, когда не была на соревнованиях. Но не делала этого.       У нас своеобразные отношения. Мы любим друг друга, и я знаю, что мама и папа всегда готовы поддержать, в каком бы сложном положении я ни оказалась. Они гордятся моими успехами, интересуются моей жизнью, мы много разговариваем по телефону и делимся новостями. Но, как бы мы ни старались, между нами всегда сохраняется определённая дистанция.       И сейчас, когда я снова приезжаю сюда, я чувствую какой-то странный груз. Наверное, потому, что дом для меня давно перестал быть местом, куда можно вернуться. Я привыкла к гостиницам, лагерям, переездам. Это стало нормой. А родители… Они словно напоминают мне о другой жизни — той, где я могла быть просто их дочкой, а не спортсменкой с графиком, расписанным по минутам.       Но тем не менее на душе становится теплее, когда входная дверь в квартиру срабатывает на мой отпечаток пальца, а мамин шпиц Груша с громким лаем кидается в ноги. Он вцепляется зубами в мягкую ткань объёмных треников раньше, чем мама успевает его оттащить.       — Анечка, привет, — и момент встречи пробирает меня до мурашек, я обнимаю маму, — Боже, я так соскучилась.       — И я, мамочка…       В моей комнате ничего не изменилось, будто я не уезжала. Постельное бельё пахнет свежестью, ни пылинки на поверхностях, в ванной щётки и базовая косметика, которой я пользуюсь. Более того, мама регулярно пополняла мой гардероб, и поэтому шкаф ломится от нарядов из новых коллекций. Она сейчас показывает мне вещь за вещью.       Это её язык любви — мелочи, подарки. Какое-то время мне казалось, что она меня совсем не понимает, возможно, даже немного стыдится. Но потом моё мнение изменилось. Мама ведь ожидала совсем другой сценарий нашей жизни. Ей хотелось дочку-принцессу, нежную, утончённую, такую, какой бы она сама мечтала стать в своём советском детстве. А получила девочку в синяках, заплетёнными в тугой пучок волосами и мыслями, занятыми лишь тренировками. Думаю, это было непросто для неё. Но мама пыталась. Так, как умела.       Она покупала мне красивые платья, даже если я не носила их чаще одного раза. Водила меня по мероприятиям, хотя у меня едва ли оставалось время на уроки после тяжёлых тренировок. Готовила что-то особенное, хотя я сидела на диетах. Я долго воспринимала это как её нежелание принять меня такой, какая я есть, но со временем поняла: так выражалась её забота. Не через слова, не через разговоры по душам, а через вещи, которые, как ей казалось, могли меня сделать счастливой.       И я ей за это благодарна. Я научилась смотреть шире, видеть за пределами своего узкого мира. Научилась понимать людей, читать их эмоции, замечать нюансы, которые раньше ускользали. Мне сложно представить, какой бы я была, если бы в детстве видела только лёд, оценки судей и стены тренировочного зала. Возможно, мне было бы проще, если бы я жила только спортом. Но стала бы я тогда собой?       Я смотрю, как она перебирает наряды, с лёгким волнением следит за моей реакцией, и впервые за долгое время чувствую, что по-настоящему понимаю её. Незаметно часы проходят за разговорами ни о чём, обменом гостинцами и моей попыткой привести себя в порядок перед ужином. За время в Лос-Анджелесе я буквально вросла в треники и леггинсы и никуда не выряжалась особо, ну максимум красилась. С Джаредом тоже редко в люди выбирались из-за конспирации. Ой, кстати, надо будет написать ему, что я в порядке и добралась.       Я достаю телефон и печатаю сообщение, надеясь, что я попаду именно в тот самый момент, когда у него найдётся минутка мне ответить. Из-за разницы во времени и занятости наша переписка стала носить какой-то странный эпизодический порядок. Лето порой не отвечал мне несколько дней, после чего мы сутки не могли перестать переписываться. Но договорились созваниваться минимум раз в неделю, и этот порядок соблюдается. Сейчас будет чуть проще: он в Европе, мне не нужно будет высчитывать часы, чтобы не разбудить.       Пока такое общение не даёт мне совсем заскучать, однако на второй неделе без возможности встреч я вновь ощутила тот знакомый всплеск желания, который вылился в эротический сон. Я не помню, как долго он длился, но, проснувшись, я всё ещё ощущала его прикосновения на своей коже и запах его парфюма, будто Джаред действительно был рядом. Из-за этого я всё утро была слишком несобрана и хорошенько прокатилась жопой по льду пару раз, пока миссис Вейн своей колкостью, как хлёсткой пощёчиной, не привела меня в чувство.       А особенно одиноко было ещё потому, что в тот день Лето не взял трубку, когда я позвонила.       Сейчас я смотрю на экран, ожидая, что он что-то напишет в ответ или даже перезвонит, но через несколько минут телефон гаснет. Оставляю его в кармане и вздыхаю — в конце концов, это было ожидаемо. Съёмки, работа. Я знаю, как бывает, но легче не становится.       — Всё в порядке? — мамин голос возвращает меня в реальность.       Я поднимаю взгляд. Она смотрит на меня с лёгким беспокойством, но я сразу качаю головой:       — Да, просто устала.       Она не выглядит полностью удовлетворённой ответом, но дальше не спрашивает, а только поднимается с дивана, где мы сидели, и, подняв Грушу на руки, направляется в сторону спальни. Ведь пора уже нам обеим начать собираться к ужину, не стоит заставлять папу ждать.       — Ты ведь совсем ничего про себя не рассказываешь, — вдруг замечает мама, остановившись на полпути и обернувшись.       Я слегка напрягаюсь, но держу голос ровным:       — В смысле?       — Ну, кроме тренировок. Жизнь не только из них состоит.       Я усмехаюсь.       — Мам, ты ведь знаешь, сколько у меня льда в жизни, зачем тогда спрашивать?       Она качает головой, но улыбается.       — Мне бы хотелось знать, что в твоей жизни есть не только спорт и чтобы ты была счастлива.       Я опускаю взгляд, достаю телефон и снова проверяю экран — никаких сообщений. Убираю обратно.       — Всё в порядке, мам. Правда.

***

      Ресторан был одним из тех, где бронировали столики на недели вперёд: приглушённый свет, мягкая живая музыка, официанты в идеально отглаженных белых рубашках. Интерьер уже украшен к Новому году: огромная ёлка в середине зала сверкает гирляндами в приглушённом свете, огоньки дают отблески от зеркальных шаров, и даже зелёных лап практически не видно, лишь это свечение. Мама выбрала заведение для семейного застолья, как выяснилось, ещё пару месяцев назад, хоть я не сообщала даты своего приезда до последнего момента.       Раньше мы собирались на такие ужины каждые выходные, а теперь это отголосок какой-то чужой жизни. И как я вообще успевала что-то делать? Ведь была и учёба, и тренировок как будто бы больше, и дорога домой…       — А вот и наша звезда! — радостно восклицает папа, вставая, чтобы поцеловать меня в щёку. На нём был безукоризненно сидящий костюм, а запонки поблёскивали в свете ламп. Выглядит так же прекрасно, как и в нашу встречу в Вегасе в октябре.       Мы заказываем блюда, и разговор от еды постепенно смещается к моим выступлениям. Я опять выбираю стейк и салат с отдельной заправкой.       — Ну, за тебя! — отец поднимает бокал, глядя на меня с привычной теплой улыбкой. — Поздравляем, чемпионка. Смотри, что мне подарили партнёры.       Он копается в телефоне и потом показывает мне на экране фото кружки. Я наклоняюсь ближе, прищуриваюсь и мгновенно фыркаю от смеха. На ней — моя фотография с последнего проката, под которой красуются флаги России, США и забавная подпись «Made in Russia, works in USA». Так себе, конечно, шутеечка, но всё же…       — Мы смотрели твоё выступление в Японии, — мама аккуратно кладёт вилку на тарелку. — Это было невероятно. Твой тройной аксель — просто магия.       Я удивляюсь. Обычно она путает названия прыжков. Но я чувствую, что фраза явно заготовленная.       Мои родители не стали фанатиками спорта, как это происходит со многими мамами и папами. Поддержка — да, безусловно, на большинстве моих детских соревнованиях они на первых рядах, любое оборудование, специально — всё, что потребуется, однако без погружения в крайности. После того как в моей самой первой секции тренер предложил перейти в серьёзную спортшколу, а не растрачивать время у них, они просто приняли мой талант и позволили взращивать его специалистам.       Обижал ли меня такой подход? Сложно сказать. Я видела многое и, наверное, в последнюю очередь хотела бы ощущать давление не только на льду и от тренеров, но и дома. Так что пусть лучше мама и дальше не отличает аксель от тулупа. Я это переживу.       — Ты действительно запомнила? — спрашиваю с улыбкой, поддерживая обмен любезностями.       — Ну конечно, — вмешивается отец. — Мы ведь знаем, как много ты над этим работала. Не каждый день видишь, как твоя дочь выходит на лёд и делает то, что не под силу многим.       А эти слова согревают меня. Родители, хоть и живут в своём мире бизнеса и светских вечеров, всегда ценят мою преданность делу. Они, возможно, не понимают всех нюансов, но видят главное — сколько труда и усилий я вкладываю в каждое движение.       — И костюм у тебя потрясающий. На тебе так шикарно смотрится комбинезон… Кстати, а как дела у Ольги? — вдруг спрашивает мама. — Я думала, она присоединится к нам на Новый год. И она так похудела, на экране она и так всегда выглядела изящной, но сейчас…       Я поспешно отпиваю воду из бокала, чувствуя неприятную дрожь по спине и надеясь, что её поток мыслей сейчас же иссякнет, но мама выжидающе смотрит на меня, рассчитывая на ответ. Поэтому мне приходится говорить дальше:       — У неё рак, — и мой комментарий сразу меняет настроение.       В ресторане звучит живая музыка, кто-то за соседним столиком негромко смеётся, а у нас повисает тишина, тяжёлая и вязкая. Мамин взгляд застывает, пальцы с более заметным усилием сжимают приборы. Отец тихо выдыхает, словно пытается осмыслить сказанное, ведь он общался с ней в Вегасе и тогда даже не предполагал, что дело в этом, как и я.       — Какая стадия? — сразу спрашивает он, вернув серьёзное выражение лица, — если мы можем чем-то помочь…       — Честно говоря, сейчас не знаю. Лечение действует, но вроде как пока не ремиссия.       — Боже… — мамин голос едва слышен. — Я даже не знаю, что сказать.       — Она справляется, — отвечаю я, ощущая, как в груди неприятно сжимается. — Сейчас всё в общем нормально.       Мама кивает, но по её лицу видно, что она всё ещё переваривает новость. Отец отставляет бокал, внимательно меня разглядывая, будто хочет понять, насколько я сама этим потрясена.       — Надо бы ей написать, — наконец говорит мама, потом быстро добавляет: — Если, конечно, это будет уместно.       — Думаю, ей будет приятно.       Снова повисает тишина. За соседними столиками звучат разговоры, кто-то смеётся, официанты снуют между гостями, но у нас беседа словно застыла на месте. Через некоторое время отец всё же это пытается исправить, отпивает глоток вина, затем ставит бокал и спокойно спрашивает:       — А как дела у тебя? У тебя не появилась компания?       Я приподнимаю бровь.       — В смысле?       — В самом прямом, — он пожимает плечами. — Анют, мы же тут даже не знаем, чем ты живёшь там, в Калифорнии. Наверняка у тебя есть, с кем выпить кофе в выходные, или съездить по магазинам... Так, пап, а я думала, что мы заодно. Не топи раньше времени, я ещё успею завраться.       — В этом и проблема, — усмехаюсь я, продолжая настаивать на своем. — Нет у меня особо жизни вне льда. Тренируюсь, а в выходные отхожу от тренировок и по новой…       — Анечка, мы же другое имеем в виду, — вмешивается мама, и я внутренне напрягаюсь. — Я просто надеюсь, что у тебя есть кто-то, кто поддерживает тебя, кроме нас.       И опять она об этом. Я пробегаюсь взглядом по отцу, но он спокойно пьёт вино, ничем не выдавая, что уже знает ответ. Тот ответ, который одновременно маму порадует, но в большей степени шокирует. Мягко говоря.       А какую мать бы не пугал пятидесятилетний мужик рядом с их двадцатилетней дочерью?       — Мам…       — Что «мам»? Ты всегда так уклоняешься от подобных разговоров.       — Потому что не о чем тут говорить.       Она скептически хмыкает, но прежде чем я успеваю закатить глаза, на столе вибрирует телефон. Благо экраном вниз, но я прекрасно знаю, кто мне звонит, больше некому.       Я замираю, ощущая, как внутри всё переворачивается, а мама тут же замечает мою реакцию.       — Ты не ответишь? — спрашивает она, в голосе неприкрытое любопытство.       Чувствую папин взгляд, но он всё ещё не вмешивается.       — Мне нужно выйти, — поспешно говорю я, поднимаясь из-за стола.       Я быстрыми шагами выхожу в холл ресторана, прикрывая смартфон ладонью, чтобы заглушить шум.       — Привет, — выдыхаю я, едва слышу его голос.       — Ты занята? — он звучит устало, но мягко.       — Да, ужинаю с родителями.       — Тогда не буду отвлекать, просто хотел убедиться, что всё в порядке… И я соскучился.       Глупо, наверное, но от этих простых слов у меня внутри всё переворачивается. Каждый, сука, раз. Сколько мы вместе, почти полгода? Но до сих пор не могу принимать это как должное, до сих пор на стрёме и в ожидании худшего. Пусть и не выпускаю иголки, как ёжик.       Но и я скучаю, чувствуя, как тепло разливается по груди, а в животе появляется тот самый лёгкий, но цепкий комок, который возникает каждый раз, когда я думаю о нём.       — Как дела? — говорю наконец, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Я не готова попрощаться так быстро.       — Жив. Сплю по три часа, но держусь. Ты как? Как родители?       Невольно он задевает то, что немного болит.       — Хорошо. — Я на автомате выдыхаю короткий смешок, но тут же ловлю себя на мысли, что говорю не совсем честно. — Ну, в смысле… нормально.       Я правда счастлива видеть маму с папой. Но радость странная, будто приглушённая. В ней больше напряжения, чем лёгкости, и я не могу понять, связано ли это с тем, что мы слишком давно не проводили так много времени вместе, или же просто потому, что сейчас голова занята совсем другим.       Ольга. Предстоящий финал Гран-При, Олимпиада через два месяца. Всё это куда больше держит меня в напряжении, чем должно. На фоне этого мамина болтовня кажется жужжанием надоедливой мухи, но я и не думаю её упрекнуть. Я не могу оттолкнуть самых близких мне людей только лишь ради каких-то больных голосов собственного разума.       — Но что-то всё равно не так? — догадывается Джаред.       — Не знаю. Я ведь правда этого хотела, их увидеть. Мы говорим, смеёмся, мама заботится обо мне, как раньше, но что-то в этом уже другое. Как будто я играю роль хорошей дочери, а внутри меня всё равно пусто. — Кратким разговор, по всей видимости, не получится, — Мне хочется им что-то сказать, но я не знаю, что. Как будто они чужие для меня…       Хочется ещё добавить, что с ним я так себя не ощущаю, но держусь, опуская голову, чтобы разглядеть абстрактный узор на ковре. Не время и не место раскисать. И лишний раз накручивать себя.       — Но это же не значит, что вы теперь чужие, — отзывается Джаред. — Иногда просто достаточно быть рядом, даже если ты не чувствуешь того, что, как тебе кажется, должна.       Я молчу, обдумывая его слова. Разве мне этого мало? Разве я не хотела именно этого — чтобы они были рядом, заботились, интересовались? Хотела. Но что-то всё равно не складывается, как пазл, в котором не хватает нескольких деталей.       — Может, ты просто боишься, что уже не та, кем они тебя помнят? — продолжает он. — Ведь ты изменилась даже с момента нашей встречи. Что, если они увидят, какая ты сейчас, им будет сложнее тебя принять?       Я поджимаю губы. Попадает в самую суть.       Действительно, за это время я изменилась. Раньше всё держала в себе, старалась казаться спокойной и собранной, не позволяла чувствам главенствовать. Теперь же эмоции стали прорываться наружу — не всегда, не со всеми, но чаще, чем раньше. Я учусь говорить прямо, не прятать мысли за дежурными улыбками. Но даже сейчас, разговаривая с Джаредом, понимаю, что всё равно держу часть себя под замком. Как минимум потому, что в ресторане явно не место для слёз. И это не единственная причина.       Я чуть крепче стискиваю телефон в руке, чувствуя, что пора возвращаться.       — Мне нужно идти, — возможно, наше время наговориться настанет как раз через два месяца. А пока я буду довольствоваться этим.       Теперь он — моя шоколадка, запретная маленькая радость, спрятанная под подушку от тренеров.       — Я знаю.       Пауза. Чуть больше осязаемая, чем обычное молчание. Был бы он рядом, то непременно бы обнял меня, запустив руку в волосы, как он это обычно делает.       — Я могу позвонить тебе позже?       — Да. У меня пока нормальная связь.       Разница во времени между нами теперь небольшая. Нас разделяет примерно 4 часа самолётом, которые, в общем-то, ничего не значат как расстояние, но преодолеть его — нарушить все обещания самой себе. Мой приоритет в другом, и мы оба это знаем. Лето не посмеет даже заикнуться о просьбе приехать.       Ну и после финала Гран-При, когда появится возможность небольшой передышки, он всё равно будет уже далеко — в бирюзовых водах Сент-Барта.       — Спасибо, — отвечаю я, затем быстро сбрасываю вызов и делаю глубокий вдох, чтобы взять себя в руки.       Я кладу телефон в карман, поправляю причёску в зеркале и направляюсь обратно в зал. На повороте к туалетам сталкиваюсь с мамой, которая, похоже, вышла за мной.       — Ну? — в её голосе лёгкое любопытство.       — Что? — пытаюсь косить под дурочку.       — Кто звонил? — мама неторопливо поправляет рукав, будто между делом, но в глазах мелькает интерес.       — Подружка, — я стараюсь сказать это ровно, но разворачиваюсь к выходу слишком быстро, словно боюсь лишнего вопроса.       Мамины глаза слегка прищуриваются, но она ничего не говорит, только кивает и идёт дальше. Я же направляюсь обратно к нашему столику, стараясь выглядеть максимально расслабленно.       Отец по-прежнему спокоен, но я чувствую, что он внимательно меня рассматривает. Как только я сажусь, он неторопливо отставляет бокал и, будто между делом, спрашивает:       — Вы ещё вместе?       — Да, — отвечаю спокойно.       Отец молча кивает, барабаня пальцами по столу. Он всегда был таким — не давил, не лез с расспросами, но когда задавал вопросы, они звучали весомо.       — Всё хорошо? — уточняет он, всё так же невозмутимо. — Я видел статьи и фото с другой девушкой…       — Это просто его работа.       Он смотрит на меня чуть дольше, чем обычно, будто пытаясь прочитать что-то по выражению моего лица.       — Я просто хочу быть уверен, что ты знаешь, что делаешь, — наконец говорит он. — Ты всегда ко всему относилась серьёзно, но… Это непросто.       — Я знаю, — отвечаю честно.       Я понимаю, о чём он. Не только разница в возрасте, не только мой график — всё это вместе делает ситуацию сложнее, но меня не пугают наши обстоятельства.       — Ты не собираешься говорить маме? — тихо спрашивает он, переходя на чуть более личный тон.       Я опускаю глаза, возясь с блюдом. Мне всё ещё не по себе.       — Пока нет. Не хочу лишних вопросов… Но она ведь догадывается о чём-то, да?       Отец пожимает плечами.       — Она волнуется, — говорит он после небольшой паузы. — Думает, что ты слишком сосредоточена на спорте и можешь упустить что-то важное.       Я устало выдыхаю.       — Как будто я не слышала этого раньше.       — Естественно, — он слегка усмехается. — Но это не просто слова. Ей правда страшно, что ты останешься одна.       Я хмурюсь, задумчиво ковыряя кусочек стейка.       — Это не так…       — Она не знает правды, — спокойно напоминает отец. — А ещё она читает прессу и смотрит соцсети. Ей очень важно, что и как о тебе говорят.       Я напрягаюсь, ожидая продолжения.       — И?       Папа смотрит на меня с лёгкой улыбкой, явно наблюдая за моей реакцией.       — Скажем так, если у мамы и есть догадки, то они не совсем точные.       — Что ты имеешь в виду?       Он откидывается на спинку стула и складывает руки на груди.       — Она уверена, что если уж у тебя и есть кто-то, то это тот канадский мальчик.       Я моргаю, не сразу понимая, о ком речь. И только через секунду до меня доходит — Ленни. Я качаю головой, всё ещё улыбаясь.       — Это смешно. Ленни мне как брат, — с которым я переспала, но что ж, инцест — дело семейное.       — Твоя мама этого не знает, — повторяет он. — И можешь представить, что её беспокоит ещё больше?       — Что?       — Что ты ей ничего не рассказываешь.       Моя улыбка постепенно сходит на нет. Какой же тварью я себя чувствую.       Я никогда не рассказывала маме всего. Не потому, что не доверяла ей или не любила, а потому, что… не видела в этом смысла. Разве что-то изменится, если я загружу её своими проблемами? Разве её тревога поможет мне справиться?       Я всегда верила, что людям хватает своих забот, и нет смысла перекладывать на них мои. Мама и так переживает за меня — зачем давать ей новый повод для беспокойства? Я же справлюсь. Я всегда справлялась. И даже если внутри всё горит, а в груди застрял ком, который невозможно проглотить, я предпочту улыбнуться и сказать, что всё в порядке.       Потому что так проще. Потому что, если говорить о своих страхах, сомнениях, боли — они становятся реальными. А если молчать, если делать вид, что ничего не происходит, можно хотя бы на мгновение поверить, что это правда.       — Я не хочу лишних вопросов, — повторяю я уже тише.       Паршивый самообман.       Отец некоторое время молчит, а потом чуть мягче добавляет:       — Она просто хочет быть уверена, что у тебя всё хорошо, Аня. Не из вылизанных интервью или фанатских постов, а от тебя.       — Я тебя поняла.       Мама возвращается к столику спустя пару минут. В её движениях спокойствие, словно неловкого разговора не было, словно всё идёт так, как должно. Она садится и делает глоток вина, а потом улыбается мне, легко, привычно.       — Как тебе стейк? — спрашивает она, будто между нами не зависло невидимое напряжение.       Я отвечаю что-то нейтральное, возвращая себе прежнюю маску. Вечер продолжается — мы говорим о мелочах, обсуждаем меню, вспоминаем забавные моменты из прошлого.       Всё ровно, всё правильно.       Но где-то в глубине гложет ощущение, что я снова убегаю. Слишком много недосказанности, слишком много тщательно выстроенных полуправд. Они сплетаются в привычную сеть, в которой я путаюсь всё сильнее. Всё это можно оставить как есть.       Притворяться, что ничего не изменилось, что меня устраивает эта искусственная лёгкость.       Но стоит ли?